Уже смеркалось, когда Витька Блохин, по прозвищу "Блоха", оглядевшись, протиснул свое тщедушное тело в узкую щель ограды и оказался на территории судоремонтного завода.
      Слева вытянулись длинные, потемневшие от времени здания цехов. Оттуда несся гул станков, глухие и тяжкие удары паровых молотов, то в одном, то в другом из закопченных окон вспыхивали голубые зарева автогена.
      А впереди было море. Оно угадывалось по громадным плавучим докам, между стенками которых величаво дремали остовы кораблей. Другие суда, тоже старые, с ободранной краской, некоторые без труб и палубных надстроек, теснились у дебаркадера, дожидаясь каждый своей участи: либо возникнуть вновь и, сверкая свежей краской, легко и гордо резать форштевнем волны, а под самым клотиком мачты будет по-прежнему гордо полоскаться флаг, либо, честно отслужив свой срок, навсегда проститься с морем.
      Здесь, на территории завода, среди штабелей досок, огромных ящиков с оборудованием, смолистых бунтов канатов и сваленных в кучу старых, проржавелых остатков кораблей Витька чувствовал себя уверенно и почти спокойно. Почти - потому что все-таки попадаться на глаза не рекомендовалось: могли и прогнать.
      Поэтому Витька с величайшей осторожностью скользнул вдоль ограды и короткими перебежками, прячась за все укрытия по пути, направился в самый дальний конец территории завода, где поодаль от других судов стоял намертво заякоренный, старый-престарый и, казалось, насквозь проржавевший пароход.
      Добравшись до него, Витька припал к земле и зорко огляделся. Убедившись, что никого крутом нет, он пулей пронесся по наклонным доскам, соединявшим берег с палубой. Среди ветхих палубных надстроек он на секунду остановился, чтобы отдышаться, затем юркнул в темный дверной проем.
      В три прыжка Витька спустился по железному, дребезжащему от ветхости трапу, пробежал по темному коридору, проскочил через сломанную переборку, потом чepeз вторую, третью. Очутившись в другом коридоре, он еще раз в кромешной тьме сбежал по трапу и, наконец, остановился, чутко прислушиваясь. Откуда-то доносились неясные голоса людей.
      Витька особым образом четыре раза стукнул по железной переборке. В конце коридора мелькнул луч света и мгновенно погас, потом снова мелькнул и опять погас. Витька терпеливо ждал. Вскоре за перегородкой послышались осторожные шаги и чей-то голос с угрозой произнес:
      – Пароль или смерть.
      Витька ответил серьезно и с достоинством:
      – Наших трое, я четвертый.
      Голос за перегородкой сразу стал обычным, мальчишеским:
      – Давай дуй сюда. Сколько можно ждать?
      И Витька через минуту оказался в большой, с заколоченными иллюминаторами каюте.
      Под потолком висел фонарь "летучая мышь", бросая неверные, дрожащие блики на двух мальчишек, усевшихся около перевернутого большого ящика. На этом импровизированном столе лежала груда каких-то значков, пустая коробка из-под конфет, стоял большой, старый, громко тикавший будильник.
      На стенах каюты висели спортивные вымпелы.
      В углу, на другом ящике, в окружении мутно поблескивавших кубков стоял макет стадиона. У стены, тоже на ящике, лежали какие-то радиодетали, часть из них была уже смонтирована на небольшой полированной доске. Около другой стены лежали рядом два старых наматрасника с ржавыми следами кроватных пружин, прикрытые рваненьким байковым одеялом, в головах были брошены две подушки в перепачканных наволочках.
      Витька небрежно, по-приятельски, кивнул обоим мальчишкам.
      – Наше вам! Какие новости на берегу?
      В это время за его спиной появился еще один паренек, тот, который спрашивал у Витьки пароль.
      – Новости старые, - раздраженно откликнулся один из сидевших у ящика мальчишек. - Батька опять пьяный в стельку приперся. Мать измордовал будь здоров как. Ух, я б его!.. Вот только бы вырасти, увидите, что с ним сделаю... - и он погрозил кулаком в темноту.
      Мальчишку звали Гоша, был он высокий и худой.
      Чуть загнутый нос, черные как смоль прямые волосы, падавшие на лоб; отсюда прозвище - "Галка".
      – А тебя вытурил? - деловито спросил Гошу сидевший рядом с ним плотный белобрысый паренек с круглым лицом, на котором еле умещались толстый кос, круглые, совиные глаза и широкий рот, полный крепких белых зубов. Паренька звали Шурик, а прозвище тоже пришло само собой - "Шар".
      – А ты думал как? - с ненавистью отозвался Гоша. - Тебе хорошо - у тебя отца нет.
      Но тут вмешался Витька.
      – Брехня! Что ни говори, а когда бати нет - плохо. Вон у меня какой-никакой, а был. Так дед его возьми и выгони. Говорит: "Выродок в нашей семье". А какой он выродок? Веселый, деньги давал... И мать теперь ревет по ночам. А я, - он мечтательно посмотрел на потолок, - план строю, как его назад вернуть...
      – Планировщик! - усмехнулся Шурик и рассудительно добавил: - Собирай манатки и айда к нему.
      – Айда!.. - передразнил Витька. - Его еще найти надо. Знаешь, как он на деда озлился? Ушел и адреса не оставил.
      Но Шурика смутить было трудно.
      – Подумаешь... Через адресный стол узнай.
      Витька хитро подмигнул в ответ.
      – Через адресный стол пусть его кто другой ищет. А я одно место на привозе знаю, где он топчется. Как план придумаю, враз найду.
      – Спекулянт он, да? - с любопытством спросил Шурик.
      Витька сердито покачал головой.
      – Не. Он так...
      – Главное, какой-никакой, а отец, - примирительно сказал Шурик. - Глядишь, и пригодится. Верно я говорю, Стриженый? - обратился он к четвертому из ребят.
      Это был гибкий и стройный паренек с капризным лицом и хитрыми зелеными глазами. Одет он был не в пример другим ребятам добротно, даже щеголевато, но голова была начисто, "под машинку", острижена. Звали его Олег.
      – Точно, - лукаво согласился он. - Лично я на отца не обижаюсь. Пусть на него мать обижается.
      – А ей-то чего? - поинтересовался Витька.
      – Я, брат, такое про него знаю... - И, понизив голос, Олег насмешливо добавил: - С одной теткой крутит. Матери говорит, в магазине задерживается, собрание, мол. А я их сто раз видел, то на Приморском, то в такси куда-то катили. Думаешь, прошлый раз откуда у меня сотняга взялась? Отец дал. Я ему говорю: "Гони, а то матери все расскажу". Он и отвалил... - и Олег залился довольным смехом.
      – А у меня, говорят, мировой отец был, - с сожалением произнес Шурик, и круглые, совиные глаза его стали задумчивыми. - Только помер рано.
      Но Витьке уже надоел этот разговор. Он потянулся, оглядел полутемную каюту и довольно произнес:
      – Эх, а здорово у нас тут стало! Шар еще радио соберет...
      – Законно! - поддержал его Гоша и угрожающе добавил: А кто сунется - несдобровать!
      – Фартово мы то дельце обделали, - хихикнул Олег. - И милиция - с носом! Скажи, нет?
      – Лапитудники! - презрительно откликнулся Шурик. - Им на привозе тюлькой торговать. А приемник сегодня кончу, теперь все лампы есть.
      Витька самодовольно усмехнулся.
      – Со мной, братцы, не пропадете. Я еще и не такое выдумаю.
      – Выдумаю... - передразнил его Гоша. - Ври больше. Я тебя прошлый раз с такими дядьками видел, что все ясно.
      Витька ответил с напускным равнодушием:
      – Кое-кто к нам во двор, конечно, ходит.
      Неожиданно он насторожился и, предостерегающе подняв руку, произнес:
      – Ша!
      Все прислушались. За переборкой раздались чьи-то осторожные, неуверенные шаги.
      Через минуту дверь каюты распахнулась, и на пороге возникла длинная, худощавая фигура.
      – Уксус... - испуганно прошептал Витька.
      – Он самый...
      Уксус для убедительности смачно выругался и огляделся.
      – Ничего себе подыскали хату!.. Способно, - одобрил он. - Два раза чуть башку себе не расшиб, пока добрался.
      Ребята ошеломленно молчали. Никто из них, кроме Витьки, не знал Уксуса, и его вторжение казалось им загадочным, почти сверхъестественным.
      Уксус вразвалку подошел к Витьке.
      – Ну, Блоха, куда пропал? Почему носа не кажешь? Может, брезговать стал?
      Витька, потупясь, молчал.
      – Молчишь... - злобно прошипел Уксус. - Как в штабе у них побывал, так молчишь?..
      И он с неожиданной силой ударил Витьку по лицу.
      – Ой!.. - и Витька, громко всхлипывая, закрылся руками.
      – Чего дерешься? - хмуро бросил Шурик.
      – Цыц, вошь матросская! - грозно прикрикнул Уксус, оглядываясь на ребят и разыскивая глазами того, кто посмел ему перечить. - Ошметку из морды сделаю!
      Он снова повернулся к Витьке.
      – Ну, о чем в штабе разговор был?
      Витька, не отнимая рук от лица, тихо ответил:
      – Ни о чем. Как зовут, спрашивали.
      – Ну?..
      – А я не сказал.
      – Брешешь, сволочь! Сказал!..
      Уксус затрясся от ярости и, размахнувшись, снова ударил Витьку.
      – Ой!..
      Витька отбежал, но Уксус бросился на него, повалил на пол и стал топтать ногами.
      – Брешешь!.. Брешешь!..
      – Ой!.. Ой, больно!.. Ой, не надо!.. - кричал Витька.
      Ребята, сбившись в угол, с испугом следили оттуда за этой дикой расправой.
      Наконец Уксус, возбужденно сопя, отошел от рыдавшего на полу Bитьки и снова огляделся.
      – Хе, устроились, гаврики, - усмехнулся он. - Откуда взяли?
      Ребята враждебно молчали.
      Уксус подошел к макету в углу и удивленно присвистнул.
      – Фартовая вещица! Сперли?
      Не дожидаясь ответа, он направился к другому ящику, небрежно смахнул с него радиодетали и уселся, откинувшись к стене. Потом опять, уже с интересом, оглядел ребят.
      – Выходит, дельце обделали? Та-ак... Теперь, значит, заметут. Белый день в клетку... - мечтательно продолжал он, наслаждаясь испугом, отразившимся на лицах ребят. - Жизня еще та пойдет. А вот я, к примеру, о такой жизни не мечтаю. На кой хрен она сдалась! Вот морду кому набить - пожалуйста. И вообще повеселиться люблю. Душа у меня широкая... Тут мне не перечь! Или, например, кто продаст! - и покосился на уткнувшегося в пол Витьку. - Расчет короткий. А деньгу я завсегда и так получу. Первое дело - за баранкой сижу, на грузовой. Второе... вот ты, подойди! - Уксус неожиданно указал на Олега. - Ну, вошь матросская!..
      Олег подошел, испуганно моргая зелеными, округлившимися от страха глазами. Уксус насмешливо оглядел его и приказал:
      – Сымай пиджак! Ишь, папа с мамой приодели. Сымай, говорю!
      Олег торопливо снял пиджак и отдал его Уксусу.
      – Теперь часы сыман! - продолжал командовать тот. - Не дорос еще носить! Так бате и передай.
      Он забрал часы и довольным тоном спросил:
      – Скажете, грабеж? Никак нет, осмелюсь доложить. Наказание. За совершенное преступление. И скажи спасибо, что в уголовку не стукнул. Ну, говори спасибо! - грозно прикрикнул Уксус.
      – Спасибо, - еле слышно произнес Олег.
      – То-то же! - Уксус встал с ящика и потянулся. - Ну, я отчаливаю. И чтоб тихо было, как в могиле, ясно? Кровью умоетесь!
      Он направился к двери, по пути с размаху больно ударив ногой Витьку.
      – Детка, вытри носик, - насмешливо сказал Уксус, - чегой-то красное течет.
      В дверях он оглянулся.
      – Приветик! Как-нибудь еще наведаюсь. Фартово у вас.
      Ребята молчали, пока не стихли за переборкой его шаги. Потом все заговорили разом, возбужденно и зло. Витька с усилием приподнялся с пола и, вытирая рукавом рубахи кровь на разбитом лице, молча перебрался на наматрасник и замер там.
      – У-у, гад! - с ненавистью проговорил Гоша. - Таких расстреливать надо.
      – Его злить нельзя, - опасливо сказал Олег. - А то он, знаете...
      – Его не злить, его убить, гада, надо! - выкрикнул Гоша.
      Шурик рассудительно заметил:
      – Убить не убить, а придумать что-то надо...
      При слове "придумать" ребята невольно оглянулись на Витьку: лучше него придумать никто не мог.
      Но Витька лежал, закрыв глаза, и тихо стонал.
      Ребята, приумолкнув, подошли к нему, и Шурик нерешительно спросил:
      – Что, Блоха, здорово он тебя, да? Больно?..
      Витька, стиснув зубы, только кивнул головой.
      – Сам виноват, - сердито сказал Гоша. - Не надо трепаться кому не следует.
      – Ему не расскажи... убьет... - с усилием, еле шевеля губами, ответил Витька. - Прицепился... Я думал, он так...
      – Может, тебя к врачу?
      – Никуда... не пойду... здесь останусь...
      Шурик поглядел на товарищей, потом решительно объявил:
      – Я с тобой тогда... только мать предупрежу, тревожиться будет.
      – А она возьмет и не пустит, - заметил Олег.
      Шурик презрительно усмехнулся.
      – Это меня-то? Скажу, дело есть, и все.
      – Ну и я останусь, - заявил Гоша. - Отец небось еще с соседями лается.
      – А я как же?.. - растерянно спросил Олег. - Мне, знаете, как влетит за пиджак и за часы!
      – Так оставайся, дело большое!
      – Да-а, оставайся... А он опять придет. Всех нас тут поубивает.
      И вдруг каждому из четырех стало окончательно ясно, что их убежище, казалось, самое тайное и безопасное на свете, стало теперь для них самым опасным и страшным местом.
      – Что же делать? - спросил Шурик. - А дома, может, уже милиция нас ищет?
      При эти словах мороз пробежал у всех по спинам.
      – И... и на черта сдались нам эти значки, вымпелы? - с тоской проговорил Олег. - Так спокойно жили. Вот куда теперь деться?
      И снова все взгляды устремились на Витьку...
      В тот день Аня Артамонова собралась раньше обычного уйти домой: так уговорились с отцом. Вернее, он просто велел ей прийти пораньше, и она обещала. Еще бы, предстоит серьезное дело. Как это здорово, что отец теперь занят такими делами! Он совсем другим человеком стал.
      Аня улыбнулась своим мыслям и принялась убирать со стола папки с бумагами. Сколько их у нее!
      А ведь каждая папка - это низовая комсомольская организация, к которой прикреплена Аня, за дело которой она отвечает. Есть организации маленькие, в двадцать-пятьдесят человек, но есть и такие, как судостроительный, там больше тысячи комсомольцев.
      А секретарь комитета там новый, совсем неопытный и, кажется, не очень инициативный. Аня к нему еще не пригляделась. И со всякими мелочами бежит к ней советоваться. Ну, на первых порах это еще ничего, но что будет потом...
      Аня невольно задумалась, держа в руках папку с надписью: "Судостроительный". Из этого состояния ее вывел озабоченный и чутьчуть просительный голос Толи Кузнецова, тоже инструктора по группе промышленности.
      – Анечка, значит договорились? Возьмешь у меня инструментальный? На следующем бюро тогда утвердим.
      Аня оглянулась. Сердиться на Толю Кузнецова было нельзя, просто невозможно, до того это был обаятельный парень с белозубой улыбкой и светлым шелковистым хохолком на затылке. И Аня была непримирима к его попыткам, как она выражалась, "сыграть на обаянии".
      – Как тебе не стыдно, Толя! Ты же знаешь, сколько у меня организаций!
      – Но ведь ты там со всеми дружишь, часто бываешь. А у меня, кроме заводов, еще университет. Это шутка, ты думаешь?
      – Мало ли что я дружу. Я вот и сегодня там буду, как тебе известно. Но если по этому принципу подходить, - Аня лукаво сощурилась, - то уж мединститут, безусловно, должен отойти к тебе. Согласен?
      Толя никак не реагировал на намек, но все кругом заулыбались: в райкоме уже давно шел разговор насчет комсомольской свадьбы.
      В комнату инструкторов зашел второй секретарь райкома Саша Рубинин и, обращаясь к Кузнецову, озабоченно спросил:
      – Из университета еще не приходил Рогов?
      – Нет, а что?
      – Да заваруха у них на филфаке со стенгазетой. Надо разобраться.
      – Знаю, знаю, - сразу загорелся Толя, мгновенно забыв об Ане. - Пресловутая их "Мысль" явно не в ту сторону загибается.
      – Вот они там какие-то меры и наметили.
      – А, интересно! У меня на этот счет тоже предложение есть.
      ...Высокая, светлая, хоть и небольшая комната в райкоме комсомола на первом этаже кирпичного дома. Дом этот стоит в глубине широкого двора и еле виден за пенистыми вершинами могучих кленов и за молодыми, бойкими кустами сирени, прошлой осенью посаженными комсомольцами во время субботника.
      И поэтому в комнате райкома зеленоватый воздух напоен густым травяным настоем. "Санаторный воздух", - говорит про него Аня и не позволяет никому здесь курить. И все ее слушаются. Даже Саша Рубинин, заядлый курильщик, гасит папиросу, прежде чем зайти к инструкторам.
      В комнате на тумбочке - макет боевого корабля, подарок подшефной части. На стенах висят плакаты, диаграммы. Но в глаза прежде всего бросается кра* сочная надпись: "Не курить! Смертельно", и черная стрелка от нее указывает на Анин стол: опасность грозит прежде всего оттада. Это тем более понятно, что за остальными тремя столами - трое ребят, двоим из них все равно, а третий, Толя Кузнецов, главный страдалец, единственный "безнадежно отравленный никотином", как его называет все та же Аня.
      В комнате у каждого из четырех столиков всегда толпится народ, и часто серьезные разговоры, горячие споры вдруг прерываются заливистым, веселым смехом. Тогда все головы немедленно поворачиваются к одному из углов, и разговор становится общим.
      Весело в райкоме, хорошо, приятно, хоть далеко не всегда ведутся здесь приятные разговоры. Бывает... впрочем, чего тут только не бывает!
      Но сейчас в комнате инструкторов настал тот редкий момент, когда почти нет народу, если не считать троих девушек из текстильного техникума у столика Володи Коваленко и вихрастого паренька в полосатой тельняшке - члена портового комитета комсомола.
      От Ани только что ушли ребята с судостроительного, горластые, задиристые, и у нее еще до сих пор шумело в ушах от их возгласов и споров. Поэтому, когда Толя Кузнецов заговорил с вошедшим Сашей Рубининым, Аня, облегченно вздохнув, торопливо запрятала в стол последние бумаги и сняла со спинки стула свой жакет, собираясь уходить.
      Но почти сразу за Рубининым в комнате появилось четверо ребят из университета во главе с Андреем Роговым, и завязался такой интересный разговор, что Аня невольно задержалась.
      – Пора принимать решительные меры! - горячо говорил Андрюша Рогов. - Это совершенно чуждые нам люди! Они используют газету как трибуну для пропаганды вреднейших идей.
      – А вы с ними пробовали беседовать? - подчеркнуто спокойно сказал Саша Рубинин.
      Он обладал удивительнейшим свойством. Если собеседник горячился, Саша становился спокойным и неторопливым, но если собеседник был хладнокровным или равнодушным, то Саша вспыхивал, как смоляной факел. Но сейчас горячился Андрюша Рогов.
      – Или не пробовали! Нет, хватит цацкаться! Сейчас нужны меры организационные.
      – Снимать, к чертовой бабушке, - пробасил один из студентов.
      Саша покачал головой.
      – Надо подумать.
      – Чего думать?! - вскипел Андрюша. - Они отрицают социалистический реализм, пропагандируют буржуазные течения в искусстве. Например, сюрреализм, абстракционизм, модернизм...
      Паренек в тельняшке ошеломленно посмотрел на Андрюшу, потом со всего размаха стукнул кулаком по столу.
      – Ах, мать честная! Вот гады!.. Да таких в открытом море топить надо, чтобы территориальные воды не заражать.
      – Но, но, Галушко, - строго сказал Саша Рубинин. - Не заносись, пожалуйста. Это тебе не девятнадцатый год и не Врангель какой-нибудь. Ничего себе рецепт для решения идеологических споров!
      – Зато на комитет вынести и по выговору вкатить - самый раз! - сердито буркнул Андрюша Рогов. - Мы так считаем.
      Но тут вмешался Толя Кузнецов.
      – А мы не так считаем! Такие вопросы оргвыводами не решаются. Это, знаете, легче всего. Вот в последнем номере "Коммуниста" другой метод рекомендуют.
      – Это какой же? - запальчиво спросил Андрюша. - Опять уговаривать?
      – А ну, давай, давай, Толя, - одобрительно кивнул головой Qаша Рубинин. - В этом плане и твое предложение?
      – Именно. Я предлагаю провести на факультете открытый диспут. Хорошо его подготовить. И разбить их взгляды публично. Бить фактами, убедительно, так, чтобы ни у кого не осталось даже сомнений в нашей правоте. Ясно?
      – Здорово! - вырвалось у Ани. - Вот это я понимаю!
      – А я не совсем, - упрямо возразил Андрюша. - Зачем столько шума? Вопрос-то ведь очевидный.
      И снова вспыхнул спор. Убеждали Андрюшу и его товарищей горячо и дружно. В конце концов он дрогнул, а через минуту уже сам загорелся новой идеей.
      – И откладывать это дело нельзя, - все так же строго и спокойно сказал ему Саша Рубинин. - Сколько тебе надо дней на подготовку доклада?
      – Ну, неделя нужна, конечно. У меня еще одно задание от редакции есть.
      – Важнее этого доклада ничего быть не может, - отрезал Саша. - Ладно. Неделя так. неделя. Сегодня у нас что, суббота? Значит, в следующую субботу, так?
      – Суббота не годится, - вмешалась Аня.
      – Да, пожалуй. Значит, пятница.
      Андрюша покрутил головой и впервые за весь разговор улыбнулся.
      – Маловато времени. Доклад надо делать зубастый.
      – Ничего, хватит, - ответил очень довольный Толя Кузнецов и шутливо добавил: - Парень ты талантливый, эрудированный. Мыслей у тебя много. Успеешь. А надо, так и мы поможем.
      Взглянув на часы, Аня воскликнула:
      – Ой, мне пора, товарищи!
      – Иди, иди, - добродушно кивнул ей Толя Кузнецов, давно забыв о вспыхнувшем было у них споре. - Технические детали мы уж как-нибудь без тебя обсудим.
      Аня не привыкла оставлять шутку без ответа.
      – Надеюсь, крупных ошибок не сделаете, а мелкие поправлю завтра. Утром доложишь.
      По дороге домой Аня зашла в магазин. Стоя в длинной очереди в кассу, она неожиданно услышала веселый голос:
      – Вот так встреча! Видите, Анечка, это - судьба!
      Аня удивленно оглянулась. Перед ней стоял Жора. Элегантный, оживленный, он, видно, был искренне обрадован встрече.
      Аня улыбнулась.
      – Ну, если судьба, то занимайте очередь в гастрономическом отделе. Чтобы быстрее.
      – Слушаюсь.
      ...И вот они уже вместе шли по улице, направляясь к Аниному дому.
      – Мы не виделись с вами сто лет, - говорил Жора. - А я так ясно помню нашу встречу в поезде, как будто это было вчера. А вы?
      – Я тоже помню, - засмеялась Аня. - А вы все такой же поклонник красивых вещей? Эх, Жора! Надо иметь все-таки более высокую цель.
      – А я имею!
      – Какую же?
      – Видеть вас! Честное слово, так хотел видеть вас!
      Они подошли к подъезду дома, где жила Аня.
      – До свидания, Жора. И спасибо вам. Без вас я бы так быстро не управилась с покупками.
      – Давайте погуляем еще. Такой вечер...
      – Не могу. Отец ждет. И притом голодный.
      – Но мы увидимся с вами еще?
      – Не знаю... - Аня помедлила и решительно добавила: - И вообще я вам хочу сказать: не надо за мной ухаживать. Ладно?
      Жора опешил от неожиданности.
      – Ого! Вы, оказывается, человек прямолинейный. Значит, вам неприятно?
      Аня молчала.
      – Хорошо. - Жора нахмурился и с непривычной для него серьезностью продолжал: - Тогда я тоже буду прямолинейным. Когда мы встретились в поезде, Борис сказал мне, что в вас влюблен один его друг. Только теперь я догадался, кто это. И вот что я вам скажу на прощание. Не думайте, не из ревности. Я говорю правду, чистую как слеза. Этот человек обманывает вас всех. Он предатель, вот он кто!
      Аня взглянула на него с удивлением и тревогой.
      – Я вас не понимаю.
      – А я больше ничего сказать не могу, - развел руками Жора. - Увы, увы!..
      Но Аня уже справилась с охватившим ее волнением и сухо сказала:
      – Это похоже на подлость. Понятно вам?
      И, круто повернувшись, она побежала вверх по лестнице.
      С сильно бьющимся сердцем Аня открыла дверь своей квартиры.
      Отец был дома.
      Павел Григорьевич Артамонов, полковник в отставке, высокий, чуть сутуловатый, бритоголовый человек. Под косматыми бровями внимательные, очень спокойные, усталые глаза. Павел Григорьевич всегда сдержан, суров и энергичен. Таков был характер, под стать ему сложилась и жизнь.
      Служба в контрразведке, трагическая гибель жены-военврача в последние дни боев в Германии, потом тяжелое ранение там же в Германии в пятьдесят третьем году, во время фашистских беспорядков в Берлине, и, наконец, отставка.
      Павел Григорьевич забрал у сестры свою дочку-школьницу, поселился в этом южном приморском городе и начал новую жизнь - размеренную, спокойную, однообразную, как он сам выражался - "безответственную жизнь": выступал по поручению райкома с лекциями и беседами, изредка писал статьи в областную газету.
      Трудно свыкался Павел Григорьевич с такой жизнью, ибо под внешней суровой сдержанностью скрывался в нем беспокойный, деятельный xapaктер, страстный темперамент бойца. При таких качествах мог постепенно стать Павел Григорьевич сварливым и неуживчивым человеком, мелочно-въедливым и скандальным. Но верх взяли другие качества характера - ясный ум, сдержанность и незаурядная сила воли.
      Да и Анка - бойкая, непосредственная, с веселым и упрямым нравом, порой до боли напоминавшая ему жену, Анка со своими полудетскими заботами и тайнами, огорчениями и радостями согревала ему жизнь светлым и ласковым светом.
      И все же так до конца и не мог свыкнуться Павел Григорьевич с этой безмятежной жизнью, с этим пусть трижды заслуженным и потому почетным бездельем "коммуниста-надомника", как горько говорил он в минуту особенно острой тоски. Сколько раз за эти годы собирался он поступить на работу, но тут уже решающее слово было за врачами, а они в один голос заявляли "нет!", да и "гражданской" специальности у него не было, и поздно было ее приобретать.
      Когда Павлу Григорьевичу передали, что его просит зайти секретарь райкома партии Сомов, это нисколько не удивило и не взволновало его: ясное дело, еще одна лекция или новый семинар, только и всего.
      Но начало разговора невольно насторожило. Сомов приступил к нему подозрительно издалека, с непривычно общих и малоприятных вопросов.
      – Ну так как она, жизнь? - спросил он, протирая платком стекла очков. - Не дует, не сквозит?
      – Какая у меня теперь жизнь? - спокойно, с легкой горечью ответил Павел Григорьевич. - Сам знаешь, мохом порастаю, как старый пень.
      – Неужто недоволен? - как будто даже удивился Сомов.
      Павел Григорьевич усмехнулся.
      – Ты со мной, знаешь... дипломатию не разводи. По глазам вижу, серьезное дело ко мне есть. Вот и выкладывай.
      – По глазам... Не вовремя я, оказывается, очкито снял, - не в силах скрыть улыбку, проворчал Сомов. - Ну да ладно! Дело действительно серьезное. Как тебе известно, организовались в городе народные дружины. Так?
      – Не у нас одних, газеты читаю, - невозмутимо откликнулся Павел Григорьевич и с легкой усмешкой спросил, подталкивая Сомова скорее раскрыть цель беседы: - Выходит, новую лекцию готовить придется?
      Сомов улыбнулся.
      – А ты до конца дослушай. Так вот значит - дружины! Десятки, даже сотни дружин. Дело нешуточное. Для руководства ими городской штаб создается.
      В районах города - районные штабы во главе с секретарями райкомов партии. Вот и меня назначили.
      Но руководить таким делом надо повседневно, оперативно, потому - новое оно и важности огромной.
      Не тебе объяснять... И вот есть в горкоме партии такое мнение. Давай посоветуемся. Имеется у нас большой отряд старых коммунистов, опытных, знающих офицеров-отставников. Ценнейшие кадры! Что, если влить их в районные штабы, дать полномочия?
      – Что ж, - не спеша, без колебаний ответил Павел Григорьевич, - дело это полезное, хотя и беспокойное. Я бы лично согласился.
      ...И вот с того дня захлестнула его волна срочных, нелегких забот: комплектование дружин, планы их работ, учеба дружинников, дисциплина. Потом то тут, то там появились "перегибы" - то администрирование и грубое принуждение вместо мер воспитания, то слюнявое уговаривание, когда нужны были решительность и сила. И тысячи дел другого рода - помещения, связь, удостоверения и значки, которых все время не хватало, литература...
      Павел Григорьевич наконец-то почувствовал, как он стал опять нужен, до зарезу нужен десяткам, сотням людей, почувствовал, что по-прежнему коротки, оказывается, сутки. И, удивительное дело, прошли бессонница, головные боли, ломота в суставах по утрам, а главное - раздражающее, отравлявшее жизнь ощущение бесцельности своего, никому, казалось, не нужного уже существования, никому, кроме разве Анки.
      И тут вдруг заметил Павел Григорьевич, что ей, Анке, стало интереснее с ним. Дочка теперь с особой радостью делилась своими планами и заботами, уже не детскими, а серьезными, взрослыми, и ему самому стало в сто раз интереснее вникать в них. И советы его были теперь тоже иными, к ним Анка не только прислушивалась, их она уже требовала.
      Но чем больше сам Артамонов занимался делами дружин, вернее - чем шире развертывалось по городу это движение, чем больше людей втягивалось в него, тем сильнее охватывало Павла Григорьевича чувство недовольства и озабоченности. Что-то пока не ладилось, что-то не удавалось. И это "что-то" - он ясно ощущал - было сейчас самым главным, было смыслом, основной проблемой всего огромного и важного дела, в котором он участвовал.
      Цель? Она ясна и правильна, она теоретически закономерна: подъем самодеятельности народа, активизация его роли и сил, передача все новых функций по управлению страной из рук государства в руки общества.
      Но путь, но формы движения к этой цели, правильны ли они? Почему среди участников этого дела так много равнодушных? Почему то тут, то там живое дело подменяется бумажками - отчетами, сводками, рапортами? Почему, наконец, так много случаев, когда дружинники не являются на патрулирование? Трудно, не хватает времени? Но ведь это всего два-три раза в месяц. Скучно? Может быть. Но не это, видимо, главное. Что же тогда?
      И Павел Григорьевич упорно искал и думал. Он не привык к поспешным выводам.