Старик невольно улыбнулся.
      - Это не без остроумия замечено.
      "Ей-богу, чудесный парень, - подумал он. - Поразительно цельная и сильная натура..."
      Расстались они друзьями.
      Штаб дружины, когда туда пришли Николай и Таран, жил своей обычной жизнью. Звонил телефон, приходили и уходили дружинники. С каким-то подвыпившим парнем сердито разговаривал Проскуряков.
      Тот вначале пытался кричать и ругаться, потом вдруг утих и принялся сосредоточенно рассматривать свои большие, испачканные маслом руки.
      В стороне о чем-то беседовали Павел Григорьевич Артамонов и Огнев. Они были очень похожи: оба высокие, светловолосые, подтянутые, и штатские костюмы совсем не шли к их военной выправке. Только лицо у Огнева было круглое, скуластое, загорелое, с веселыми карими глазами, а у Павла Григорьевича - тонкое, строгое. Огнев энергично жестикулировал и, как видно, в чем-то убеждал Артамонова, а тот лишь скупо усмехался.
      Увидев Николая и Тарана, Артамонов поманил их рукой.
      - Вас, голубчики, дожидаюсь. Где остальные?
      - Сами ищем.
      - Так. Ну, как поход? Вы у кого были?
      Николай закурил и не спеша принялся рассказывать. Артамонов и Огнев слушали внимательно, не перебивая.
      Только Таран не слушал. И не потому, что все, о чем говорил Николай, было ему известно. Одна мысль не давала Тарану покоя: Король бубен - отец Витьки Блохина. Но ведь о нем говорил в субботу Жорка этой самой Стелле: "Твой семейный покой".
      Выходит, он ее муж? Таран усмехнулся про себя.
      Какой он муж! Просто живет у нее, и все. И живет, видно, нелегально. Даже милиция не найдет. А найти его надо! Ведь он мальца украл. Конечно, украл!
      И не одного. Но как рассказать сейчас о том, что он, Василий, знает об этом типе? Как рассказать, чтобы не узнал Николай о том вечере? И еще при Артамонове! Это же отец Ани... Положим, с Аней все кончено.
      И вдруг Тарану стало так страшно от этой мысли, что он сам поразился. Ну да, конечно! И не он, а она тому причиной...
      Но Таран не успел углубиться в свои переживания. Перед ним вдруг встало лицо старика Блохина, и столько в нем было горестного раздумья и сдержанной боли, что Таран почувствовал: нет, не может он молчать, не может!
      А Николай уже кончил свой рассказ. И Огнев, раскуривая погасшую папиросу, сказал:
      - Да-а... Значит, эта Блоха связана с Уксусом. Опасно. И очень важно. Дело тут вот в чем. Придется вам один секрет открыть. Люди вы свои, надежные, - и он почему-то посмотрел на Тарана. - Что такое секрет, понимаете? Так вот. Рассказывал тебе Борис, как мне в вагоне-ресторане записку одну передали?
      - Да. Рассказывал.
      - Была она от старого моего знакомца. Опасного преступника. Он сейчас в городе скрывается и какое-то дело готовит. Какое - пока неясно. Мы проверили все его старые связи нигде не появлялся. И тут всплыла одна новая кличка - Уксус. Данных на него у нас нет. Ни по одному делу он не проходил, ни в одном преступлении замешан не был. Но... есть сигнал, что связан он с тем, кто записку мне прислал. Значит, нам сейчас этот Уксус до зарезу нужен. А путь к нему один пока через Блоху. Ясно? Это первое, почему я сейчас особо вашими делами интересуюсь. Второе...
      Но Огнев не успел договорить. В штаб с шумом вошли Коля Маленький, Борис Нискин и Илья Куклев. Они огляделись и, увидев друзей, направились к ним. Через минуту они уже, перебивая друг друга, рассказывали новости. Начал Борис, как всегда спокойно и последовательно.
      - Сперва мы пришли к Савченко Гоше. Там - дым коромыслом! Папаша - алкоголик. Дерется. Мать плачет, собой младшую дочку закрывает. Ну, мы его так прижали.
      - Он мне, между прочим, табуреткой по голове все-таки съездил, - деловито сообщил Коля Маленький.
      - Погоди, - оборвал его Борис. - Это детали. Главное, ничего они о Гоше не знают. Мать только рукой махнула: найдется, мол!
      - А папаша обещал тут же ему шею свернуть.
      - Да погоди же! - снова оборвал Колю Маленького Борис. - Папашу мы в милицию сволокли, потому, беседу проводить с ним не было возможности. Потом поехали к Кузнецовым...
      - Во, во! Тут уже поинтереснее!.. - вставил Коля Маленький.
      - Точно. У Шурика этого отца нет, погиб. А мать и сестренок младших он, видно, любит. И вот два дня назад прибежал к матери, говорит: "Поживу у товарища. А спрашивать кто будет - говори: уехал, и все. И когда вернется - не знаешь". Очень боялся, что его разыскивать будут.
      - Олег боялся... Шурик боялся... Интересно, - заметил Огнев.
      - Да. Простился, значит, и все. Пропал.
      Коля Маленький напомнил:
      - А конфеты?
      - Верно. Он сестренок конфетами угостил, дорогими. Мать еще удивлялась, откуда он их взял.
      - Какими именно? - быстро спросил Огнев.
      - Пожалуйста, поглядите, - с наигранным равнодушием ответил Коля Маленький и извлек из кармана две шоколадные конфеты. - Еле выменял. Всетаки след какой-то.
      - Ишь ты, Шерлок Холмс! - усмехнулся Огнев.
      Он не спеша рассмотрел конфеты, что-то, видно, припоминая, потом сказал:
      - Да-а... Это, брат, не только след. Это, кажется, улика, - и убежденно заключил: - Надо найти этих ребят.
      Артамонов покачал головой.
      - Больше скажу: надо их спасать.
      - Король бубен... - задумчиво произнес Николай. - Как же до него добраться?
      Он посмотрел на Тарана, и тот, как бы повинуясь его взгляду, хмуро произнес:
      - Я слышал о нем... Случайно. Два каких-то парня говорили. Он, кажется, на Красноармейской живет... у одной. Они ее Стеллой называли. И еще собака у них там злая. Вот и все, что слышал.
      - Гм... Это уже кое-что. Хорошо бы туда пойти, - Огнев вопросительно посмотрел на Артамонова.
      - Непременно, - кивнул головой тот.
      В этот момент Николай увидел Чеходара. Тот склонился над столом, за которым сидел дежурный по штабу. Они просматривали регистрационную книгу, и дежурный что-то объяснял, водя пальцем по страйице.
      Уходя, Артамонов напомнил Чеходару:
      - Не забудьте, Алексей Федорович, завтра ваш отчет слушаем.
      Чеходар поднял голову.
      - Вот как раз готовлюсь. А товарищ Сомов будет?
      - Думаю, что да. Обещал, - сдержанно ответил Артамонов.
      "Уж наш-то подготовится, будьте спокойны, - с неприязнью подумал Николай. - Выдаст все в лучшем виде". И он невольно прислушался к тому, что говорил Чеходару дежурный.
      - ...Вчера воскресенье было, Алексей Федорович. Самая работа у нас. А явилось - видите? - всего двадцать человек.
      - Так... - задумчиво проговорил Чеходар. - А патрулей ушло сколько?
      - Как вы распорядились, так и сделали: вместо пяти - по два человека посылали, а то и по одному. Получилось двенадцать патрулей.
      - Вот так и запишем: двенадцать. А сегодня?
      - Сегодня опять по два человека. Получилось семь патрулей.
      - Добавь еще два.
      - Это кто же?
      - Бригада Вехова. Тоже вроде бы патрулировала.
      - А ведь мы ее уже к особым отнесли?
      - Неважно.
      Тут Николай не выдержал. Он подошел и самым невинным тоном сказал:
      - Интересную я недавно книгу прочел. "Мертвые души" Гоголя. Не помните, Алексей Федорович?
      Чеходар напряженно взглянул на него.
      - Что ты хочешь этим сказать?
      Глядя прямо ему в глаза, Николай ответил:
      - Один герой оттуда вам кланяется. Чичиков.
      - Я твоих намеков не понимаю, - сухо сказал Чеходар. А теперь, извини, мы заняты.
      Но Николай и не думал отступать.
      - Он тоже был занят. Как и вы, мертвые души считал.
      - Уж не себя ли ты к мертвым душам относишь? - недобро усмехнулся Чеходар.
      Он давно уже понял намек, но уклониться от разговора было теперь невозможно.
      - Нет. Это вы нами так распоряжаетесь, - насмешливо возразил Николай. - Одна и та же душа у вас по двум ревизским сказкам проходит. Моя бригада, например.
      Чеходар вспылил первым.
      - Запомни, Вехов. Начальник штаба я, и мне лучше знать, что и как надо делать. Ясно?
      - Нет, не ясно! Кому очки втираете?
      - Ты ответишь за свои слова, - процедил сквозь зубы Чеходар, изо всех сил стараясь сохранить спокойный тон. - И демагогию свою брось. Я, кажется, за общее дело болею.
      Его поддержал дежурный.
      - И что у тебя за характер, Вехов? Ну, чего ты вредничаешь? Pепутацию себе зарабатываешь, да?
      - Репутацию он себе уже заработал, - иронически заметил Чеходар. - Даже в собственной бригаде его, кажется, раскусили. Прошлый раз не позволили хлопцы ему от их имени выступать. Нискина выдвинули.
      Чеходар ударил по самому больному месту, Николай не нашелся, что ответить.
      В тот вечер он долго бродил один по улце, такая горечь кипела на сердце, что все кругом казалось немилым, все враждебным. "И что у меня за характер такой на самом деле?" размышлял он, куря одну папиросу за другой. И уже казалось ему, что и ребята из бригады нисколько не лучше стали относиться к нему и что Маша скоро тоже поймет, какой у него ко всему еще и несносный характер.
      "Heт, нe скоро, а уже", - холодея, подумал он, вспомнив сегодняшнюю встречу в библиотеке.
      Он все кружил и кружил по ночнкм пустынным улицам. И только когда кончилась последняя в пачке папироса, он взглянул на часы и побрел домой.
      Сонный вахтер открыл ему дверь в общежитии и хмуро проворчал:
      - Носит тебя леший по ночам...
      Ребята уже спали. Богатырски раскинулся на узкой кровати Илья Куклев. Напротив зарылся лицом в подушку Борис; ему, как всегда, мешал свет от лампочки у постели Коли Маленького. А тот так и заснул, не успев ее погасить, и книжечка в пестрой обложке вывалилась у него из рук на пол. Николай поднял ее и прочел название: "Призраки выходят на берег".
      Вздохнув, он погасил свет и принялся осторожно раздеваться в темноте.
      На следующий день Павел Григорьевич Артамонов и Николай отправились на Красноармейскую улицу. Решено было, что пойдут они вдвоем.
      Был четвертый час дня. Солнце палило по-прежнему, и тоненькие, недавно высаженные вдоль тротуара акации печально поникли пыльными листьями.
      Прохожих было мало.
      Николай шел, погруженный в невеселые мысли.
      Ему не давал покоя вчерашний разговор с Чеходаром. Все утро, во время работы, он настороженно просматривался к ребятам. Неужели Чеходар прав?
      Неужели они так до сих пор и не простили ему то дело? Да, наверное, не простили.
      Он не понимал, что его подозрительность невольно передалась и ребятам. Поэтому даже Коля Маленький; подойдя к нему в обеденный перерыв с самым безобидным делом, вдруг переменил тон и как-то резко оборвал разговор. Николай стал еще угрюмее. И это окончательно отбило у ребят охоту обращаться к нему.
      - Не знаешь, что это с ним? - спрбсил Тарана Коля Маленький, кивнув на Николая.
      Таран усмехнулся.
      - Вчера в штабе с Чеходаром поцапался. Очковтирателем обозвал.
      - Да ну? А за что?
      - Кто его знает. Не расслышал. А подходить не хотелось.
      - "Не хотелось", - перебил Коля Маленький. - А может, надо было?
      - Может, и надо было, да не хотелось.
      - Эх, ты! - Коля Маленький возмущенно шмыгнул носом. А я бы, например, обязательно подошел.
      Борис Нискин с необычной для него резкостью сказал:
      - Хватит ему переживаний. Кончать это надо.
      Илья Куклев согласно кивнул головой.
      Но всего этого Николай не знал, и его угнетало ощущение мнимой враждебности ребят к нему. А тут еще Маша... После смены он хотел было позвонить ей, но не решился. Боялся по тону ее угадать, как безразличен он ей стал.
      Артамонов искоса поглядывал на своего молчаливого спутника, потом спросил:
      - Случилось что?
      - Ничего не случилось.
      - Врешь, брат. И зря, между прочим.
      Николай не ответил. Некоторое время шли молча.
      - Слушали сегодня отчет вашего начальника штаба, - равнодушным тоном сообщил Артамонов. - Выходит, хорошо работаете, а?
      - Как когда.
      - Вот именно. Потому и не нравятся мне, скажу тебе по правде, слишком уж благополучные отчеты, слишком гладкие. Отдает от них чем-то таким...
      - Очковтирательством от них отдает, вот чем! - не выдержал Николай.
      Он вдруг почувствовал, что не может больше носить в себе все свои горести и сомнения. И еще он почувствовал, что именно Артамонов поймет его как надо. Павел Григорьевич умел одним видом своим, даже своим молчанием вызывать в людях это чувство.
      - Запутался я что-то, - неожиданно произнес Николай, пристально глядя себе под ноги.
      - Расскажи. Подумаем, - предложил Артамонов.
      И Николай рассказал ему обо всем... кроме Маши.
      Павел Григорьевич слушал молча, сосредоточенно, не перебивая. Он умел слушать. А когда Николай кончил, он коротко и твердо сказал:
      - Человек ты настоящий. И надо, брат, всегда быть самим собой. И точка.
      Весь остаток пути до Красноармейской оба снова молчали. Но молчание это было уже другим: доверительным и дружеским.
      В глухой, сложенной из неровного песчаника стене, на калитке красовалась надпись: "Осторожно! Злая собака!"
      - И не одна, - усмехнулся Николай.
      Павел Григорьевич недовольно крякнул, вытирая платком вспотевший лоб.
      - Эх, стучать да кричать не хотелось бы...
      - А мы сейчас выясним обстановку, - откликнулся Николай.
      Он подпрыгнул, ухватился за край стены и, подтянувшись, заглянул во двор.
      Там в глубине, за акациями, стоял небольшой аккуратный домик, в стороне - какие-то сарайчики.
      От них к дому была протянута проволока, от которой в конце отходила длинная цепь, другой конец ее прятался в собачьей будке. Людей не было видно.
      У Николая заныли от напряжения пальцы. Он готов был уже разжать их и спрыгнуть, когда вдруг заметил, как в крайнем сарайчике открылась дверца и оттуда выглянул парнишка - худой, высокий, черные прямые волосы падали на глаза. Он был в закатанных по колено брюках и мятой рубахе. Осмотревшись, парнишка выскользнул во двор и, опасливо косясь на собачью будку, стал пробираться кружным путем, вдоль забора, к домику.
      Николай оглянулся на Павла Григорьевича и взглядом попросил поддержать его. Тот, смущенно усмехнувшись, подставил плечо.
      Николай подождал, пока парнишка не оказался совсем близко, и тихо окликнул его:
      - Эй, пацан!
      Тот испуганно поднял голову, но, увидев незнакомого парня, успокоился.
      - Чего тебе? - недовольно спросил он.
      - Король дома?
      - Какой еще Король?
      - Эх, ты! - усмехнулся Николай. - Короля не знаешь, собаки боишься. Меня Николаем звать, а тебя как?
      - Гоша...
      Паренек, видно, решил, что имеет дело с каким-то знакомым хозяина домика.
      - Гоша... - повторил Николай. - Так, так... Об этом деле слышал. А Витька Блоха тоже здесь?
      - Ага. Лежит еще. Вам открыть?
      - Валяй.
      Николай спрыгнул на землю. Павлу Григорьевичу объяснять ничего не пришлось: он слышал весь разговор.
      Калитка открылась, и они вошли во двор.
      В ту же минуту из конуры, как развернувшаяся пружина, выскочил черный крупный пес. Жалобно звякнула цепь, зазвенела проволока, и двор огласился яростным, густым лаем.
      Из домика вышел худощавый, высокий человек в лыжных зеленых брюках и белой рубашке. Он подозрительно оглядел незнакомцев и Гошу, потом цыкнул на бесновавшуюся собаку.
      - Вам кого? - сумрачно осведомился он.
      - Вас, по-видимому, - ответил Артамонов. - Разрешите зайти?
      Гоша с тревогой поглядывал то на Блохина, то на Николая и Павла Григорьевича, чувствуя, что происходит что-то неладное.
      - Прошу, - отозвался Блохин и, обращаясь к Гоше, добавил: - А ты ступай.
      В полутемной, неприбранной комнате занавески на окнах были опущены, над столом горела лампа.
      На низкой широкой тахте, покрытой ковром, в беспорядке лежали пестрые подушки, женский платок и кофточка. Стены были увешаны фотографиями. Их было так много, что Николай спросил:
      - Фотографией занимаетесь?
      - Так точно. Патент имею, - Блохин усмехнулся. - Некоторым образом частный сектор. А с кем имею честь?
      - Народная дружина.
      При этих словах лицо Блохина расплылось в улыбке. Как видно, он ожидал чего-то значительно худшего.
      - Мы к вам насчет сына, - сказал Павел Григорьевич. Ваши семейные отношения нам известны, но мальчик не виноват. Ему школу посещать надо. За ним уход должен быть.
      - Совершенно верно, - охотно согласился Блохин. - Очень правильно. Но тут закавыка есть.
      - Какая же?
      - Не хочет он возвращаться к деду. Никак не хочет.
      Павел Григорьевич невозмутимо и как бы мимоходом заметил:
      - Мы, кстати, и ваше письмо читали.
      - И даже значения не придавайте! - воскликнул Блохин. В сердцах написано, ей-богу! От несправедливости батиной!
      - Так что вы мальчика не удерживаете?
      - Конечно, нет. Хотя душой к нему прилип, это верно. Все-таки своя кровь...
      Он говорил добродушно, чуть заискивающе, но глаза смотрели настороженно.
      - А другие мальчики?
      - Ну что же с ними поделаешь? - развел руками Блохин. Друзья-товарищи. Попросились - устроил. Я, знаете, такой. У меня просто.
      - А ведь родители ищут, волнуются. Вы об этом не думали?
      - Как не думать! Так ведь не выгонишь...
      - Нехорошо, Семен Захарович. Они все-таки дети, а вы человек взрослый.
      Павлу Григорьевичу с трудом давался этот спокойный, даже как будто доброжелательный разговор.
      Он хорошо и быстро разбирался в людях и видел, что сейчас перед ним сидит законченный подлец, с которым в другое время он говорил бы безжалостно, и тот не посмел бы так нагло и безнаказанно притворяться. Впрочем, и так приходилось говорить раньше Павлу Григорьевичу.
      - Значит, квартируете? Неплохо! - иронически сказал он, решив слегка поднажать на Блохина. - У Жемчужины Черноморья?
      - Я... я вас не понимаю...
      - Допустим. Это к делу не относится. А теперь, - Павел Григорьевич продолжал уже. жестко и повелительно, - придется вам позвать мальчиков и уговорить их домой вернуться. Придется!
      Он пристально посмотрел на Блохина, и тот, не выдержав его взгляда, отвел глаза.
      - Попробую... - он неохотно поднялся.
      - Вот, вот, попробуйте. А мы поможем. Да вы не трудитесь далеко идти, - не скрывая иронии, проговорил Павел Григорьевич, тоже вставая. - С крылечка им и покричим.
      Ребята вошли испуганные и настороженные. Витя Блохин хромал, лицо его было в темных кровоподтеках, губа вздулась. При виде его Николай даже свистнул от удивления.
      - Привет, Витя. Как же он тебя разукрасил!
      Это "он" вырвалось у Николая случайно, но Витька опешил. "Откуда знает? - мелькнуло у него в голове. - Неужели Уксус попался? Вот здорово!" Но тут же новая мысль обожгла его: "Уксус был на пароходе! Он же все знает и, конечно, выдаст. А тогда..." Артамонов поймал испуганный и какой-то затравленный взгляд Витьки. "Чего-то боится, - подумал он. И что такого Николай сказал? Ах да! "Он".
      Наверное, какой-то "он" его и избил. Уж не Уксус ли? Только его Николай, кажется, и знает из Витькиных знакомых. Ну, это мы еще выясним..." Ребят пришлось уговаривать долго. С непонятным упорством они отказывались возвращаться домой.
      Блохин старался изо всех сил и вполне искренне.
      Он, как видно, понял, что это теперь вопрос и его собственной безопасности.
      Наконец Павел Григорьевич сказал:
      - Вот что, хлопцы. По всему вижу - боитесь вы чего-то. И я вам от имени штаба народных дружин обещаю: в обиду мы вас не дадим. Ясно? Поможем. В любом случае поможем. Но при одном условии. На дружбу отвечайте дружбой. Идет?
      Николай заметил, что требовательный, уверенный тон Артамонова, весь его суровый и твердый облик вызывали у ребят доверия куда больше, чем если бы тот говорил мягко, ласково, понимая и сочувствуя им.
      Первая робкая надежда на что-то мелькнула в глазах у Витьки. Потом дрогнул Шурик. И Павел Григорьевич чутьем старого контрразведчика, привыкшего разбираться в куда более сложных движениях человеческих душ и мыслей, сразу уловил эту перемену, понял ее причину. И он все тем же тоном добавил:
      - Во всем поможем. Слово старого коммуниста и старого чекиста. И еще вот что. Родителей, всех родителей, - с ударением повторил он, посмотрев при этом на Гошу, - предупредим. Дома будет порядок. И в школе, кстати, тоже. За вами теперь большая сила стоит - народная дружина.
      Последние слова Павел Григорьевич произнес с таким убеждением, что даже Николай почувствовал какое-то особое волнение от мысли, что он-то как раз и есть эта большая сила.
      Уходили от Блохина все вместе и, прощаясь на углу улицы Славы, условились, что Витька на следующий день после уроков обязательно придет в штаб к Артамонову.
      Николай пошел провожать его.
      - А полковник этот - мировой мужик, - солидно сказал Витька, но в глазах его светилось откровенное восхищение. Сколько он небось шпионов за свою жизнь поймал!
      План Огнева пока что выполнялся точно. Но разве можно было все предвидеть в таком сложном и опасном деле?
      Иван Баракин по кличке "Резаный" неожиданно смешал все карты.
      Глава IX ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО В ЖИЗНИ
      Федор вышел из дому, огляделся, но тут же, спохватившись, тихо выругался: проклятая привычка! Ну чего он оглядывается, чего боится? Кажется, навсегда уже кануло то страшное время, когда каждую минуту он ждал опасности, когда в каждом человеке, с которым он сталкивался, Федор прежде всего видел врага.
      Теперь все это отрезано, все "завязано", он такой же, как все другие, он так же может легко, беззаботно ходить по улицам, свободно дышать, спокойно глядеть вокруг.
      И деньги, которые лежат у него в кармане, - это его деньги, никто не может их отобрать, приложив к протоколу обыска, никому не надо выделять из них "долю".
      За эти деньги Федор честно отстоял у станка. Они, наконец, стали друзьями. Станок помогал Федору жить по-новому, он теперь доверял ему, раскрывал перед ним все секреты и требовал, требовал многого.
      Хоть и странно, но станок прежде всего требовал, как и все вокруг, честности, честного отношения к себе и к их общей работе. Еще он требовал заботы, даже ласки. И Федор вдруг обнаружил, что он способен и на такие чувства. Это было целое открытие. Федор с удивлением приглядывался к самому себе: вот он, оказывается, какой!
      Но, кроме станка, были, конечно, еще и люди.
      Раньше Федор даже не подозревал, что может быть так много хороших людей. Теперь же он их встречал на каждом шагу в этом городе, куда он приехал ровно год назад, чтобы начать новую жизнь.
      И вот Федор Седых, в прошлом Седой, вор-рецидивист, а теперь токарь четвертого разряда, неторопливо, чуть вразвалочку, шел по Приморскому бульвару, щурясь от солнца.
      Недорогой костюм из серого шевиота, голубая майка, кепка с пуговкой - словом, все, до шнурков на ботинках, было свое, им самим купленное на трудовые "гроши", и это, честно говоря, еще не до конца привычное ощущение вселяло в Федора чувство уверенности и покоя. Оно было как бы разлито во всей его ладной невысокой фигуре и легко читалось на скуластом, курносом лице, тронутом первым загаром.
      Федор направлялся в центр, к главному универмагу, с намерением "чистым, как слеза", по его собственному определению. Предстояло купить подарок знакомой девушке, к которой он был приглашен сегодня на день рождения.
      Толпа перед универмагом особенно густая, толкают и мнут со всех сторон. И вот в тот момент, когда Федор готов был уже влиться в поток людей, кто-то взял его за руку повыше локтя, взял уверенно и крепко, так, как его уже давно никто не брал.
      - Здорово, Седой! Вот это встреча!
      Федор резко обернулся. Перед ним стоял плотный человек в добротном летнем костюме. Курчавые светлые волосы были зачесаны назад, у переносицы две резкие складки рассекли лоб, серые, глубоко посаженные глаза смотрели лучисто и добродушно, за ухом тянулась и исчезала под воротником рубахи узкая полоска шрама. Все было знакомо Федору в этом человеке, все, даже обманчивая ласковость взгляда.
      Это была самая неприятная и опасная из всех встреч с прошлым, о которых мог только Федор подумать.
      - Погуляем. Разговор есть.
      Федор не посмел отказаться.
      Они вышли из толпы и свернули в ближайшую улицу.
      - Ну, что хорошего?
      Федор в ответ натянуто усмехнулся.
      - Аппетит хороший. Сон хороший. Некоторые говорят, характер стал хороший.
      - Это мы еще проверим. Не забыл дружбу?
      - Дело прошлое.
      - Вот как? Завязать хочешь?
      В серых глазах исчезло добродушие. Вот такими их больше всего и помнил Федор. Давно забытый страх вдруг поднялся откуда-то из неведомых глубин его сознания.
      - Хочу. И ты мне, Иван, душу не береди. Мне такая жизнь, как сейчас, по вкусу.
      - Иван... А кличку уже забыл?.. Закон переступаешь? - И с угрозой прибавил: - На нож решил встать?
      Взгляды их встретились, и под яростным напором Федор первый отвел глаза.
      - Оставь меня, слышишь... Резаный? Я скорей руки на себя наложу.
      - Мы это раньше сделаем... Сам знаешь. Так вот! - Он хлопнул Федора по плечу. - Есть одно фартовое дело. Я уже все подготовил. А тебя мне сам господь бог послал... Зайдем сюда.
      Они спустились по выщербленным ступеням к дверям закусочной, в гомоне и табачном дыму с трудом отыскали там свободный столик, и Резаный заказал пива.
      Отхлебывая из мутной кружки, он сказал:
      - Фон-бароном заживешь. На курорт махнем. Там такие крали ждут - закачаешься.
      Федор молчал.
      - Сбыт мой, - самодовольно пояснил Резаный. - Тут я такое надумал, уголовка в жизни не допрет. Но поворачиваться с этим делом надо быстро. Тут, знаешь, кто шурует? Огнев. Слыхал такого? Крестный мой. Два раза по пятьдесят девятой крестил. Я его хватку знаю. Но и он мою - тоже. Чего молчишь?
      Федор мрачно цедил пиво.
      - А чего говорить-то?
      - Ладно. Молчи пока. Еще наговоримся. Но запомни. - Резаный отвернул обшлаг рукава и щелкнул по часам. - Сегодня в одиннадцать вечера здесь встречаемся. Инструмент я уже снес. Машина будет. И гляди, если что - на дне морском отыщу, добавил он почти равнодушно, как бы убежденный, что ничего такого случиться не может, но глаза его, мутные, студенистые, как медузы, не мигая, смотрели на Федора, леденя и парализуя его душу.
      Вторая встреча в тот день не была уже для Резаного сюрпризом.
      Ехать пришлось долго, сначала на одном трамвае по шумным центральным улицам, потом на втором.
      Этот второй долго бежал мимо бесконечных санаториев, клиник, стадионов и садов, мимо аккуратных домиков за глинобитными заборами.
      Иван Баракин, он же Баранов, Бариков, Баронов и Бакин, по кличке "Резаный", сидел у окна, вобрав голову в плечи, по привычке стараясь быть незаметным, и настороженно приглядывался и прислушивался ко всему вокруг.
      В городе был Огнев. И хотя Баракин выкинул тогда нахальный финт с запиской - пусть, мол, Огнев знает, что не так-то просто покончить с Резаным, пусть душонкой зайдется, но о встрече с ним не мечтал. Да и вообще скоро пожалел о записке. Видно, выпил он тогда все-таки лишнего в этом проклятом вагоне-ресторане. Насчет "душонки" Огнева у него было особое мнение, "зайтись" она навряд ли может, а вот результаты этого необдуманного хода сказывались на каждом шагу: все старые связи его оказались оборваны. Резаный метался по городу, ему нужен был угол, нужен был напарник, а в результате чуть не влетел однажды в засаду.
      Хорошо еще, что везет ему. Пьяный старик, которому он помог добраться до дому, приютил его. Теперь каждый день Баракин накачивает его водкой до одурения.
      Вторая удача - этот Жорка. Щенок усатый!
      Пусть только примет все барахло и уплатит, а потом распутывается, как знает. Он, Баракин, к тому времени будет далеко. Эх, и шум пойдет по городу!
      Попомнишь меня, крестный!
      И с Седым тоже удача, на пару дело провернуть будет легче и вернее. Правда, тут, кажется, не все благополучно. Чутье подсказывало: шатается Седой.
      Ну да там видно будет. На крайний случай одним трупом больше. Баракин крови не боится. "Оставь его..." Ну нет, пусть таким вот одиноким волком, как он, тоже покрутится по городу.
      От последней мысли засосало где-то под ложечкой. Стало вдруг горько и обидно, и, как всегда, эти чувства перешли у него в злобу на всех и на все, на весь белый свет! Эх, выпить бы! Баракин так скрипнул зубами, что заныли челюсти. Нельзя сейчас пить.
      Слишком серьезное дело ждет его сегодня ночью.
      В это время в просветах между домами замелькало море ослепительные синие вставки в белозеленой уличной ленте. Баракин увидел вдруг далекий дымок парохода там, где море смыкалось с небом, в необъятном пустом просторе, пронизанном солнцем и ветром. Там, далеко, плыли куда-то люди...
      И опять что-то защемило в груди.
      Но вот и конечная остановка. Баракин спрыгнул с подножки на песок рядом с белым павильоном трамвайной станции и по привычке незаметно огляделся. Все спокойно, никто не обращает на него внимания.
      Так, а теперь вот в ту закусочную.
      Баракин вошел в полупустое помещение. За столиками сидели люди. В углу развалился на стуле Уксус, пьет пиво, нервно курит. Он увидел Баракина, и с худого его лица разом слетела пренебрежительная, нагловатая усмешка, теперь оно встревоженно, в круглых глазах заискивающий испуг.
      - Чего уставился? - холодно спросил Баракин, подсаживаясь к столику. - Гляди веселее.
      Уксус не очень уверенно проворчал:
      - Веселого мало. Ради веселья ты бы меня не звал.
      - Это точно. С тобой только панихиду справлять. Баранку все крутишь?
      - Кручу, а что?
      - Сегодня ночью машина твоя мне нужна.
      - Кто же мне ночью ее даст?
      - Это твоя забота. Но чтоб была. Пять сотен за такое беспокойство.
      Уксус трусливо огляделся и, собрав остатки решимости, лихорадочно прошептал:
      - Слушай, я не берусь, ей-богу... Никогда на дело не ходил и не пойду. Ты меня не впутывай. Я перед уголовной чист как кристалл. Лучше так: ты меня не знаешь, я тебя не знаю.