- Прекрасно. Больше ничего лично мне от вас не надо, - сдержанно киваю я. - Вот только составим список.
      - Ну, список-то невелик.
      - Лучше припомнить все, Софья Климентьевна. Ведь мы к этому придем с двух сторон, и может получиться неудобно.
      Она бросает на меня быстрый, лукавый взгляд и понимающе усмехается.
      - Зачем же мне себя ставить в такое положение? Да и портить с вами отношения никому не хочется.
      Все дальнейшее занимает у нас не более получаса, хотя список золотых изделий и "камушков" оказывается довольно длинным и в первый момент приводит меня в изумление. Такого я от Меншутина все-таки не ожидал. Эдик оказался прав.
      Под конец я небрежно спрашиваю:
      - Кстати, вы не знаете его секретаршу Веру?
      - Такие дела, молодой человек, через секретарш не делаются.
      Мы прощаемся, и Софья Климентьевна важно, даже победоносно выплывает из моей комнаты.
      В конце дня мы обсуждаем результаты и этой встречи. Как и Валина, она в принципе особого удивления у нас не вызывает и никаких неожиданностей не преподносит.
      По-настоящему мы удивляемся через два дня, когда приходят ответы на наши поручения об оперативной проверке финансовых документов в совхозе "Приморском" и в одном из грузинских колхозов, а также в колхозе близ Тепловодска. Тут нас ждут действительно неожиданные открытия.
      Оказывается, во всех трех местах гражданин Меншутин С.X. является Штатным работником, и его зарплата, а также многочисленные премиальные, сверхурочные, аккордные и даже командировочные аккуратнейшим образом и регулярно высылаются ему в Москву.
      Такого фокуса не ожидали не только мы, но и сам Эдик. Тем более что за эти дни Меншутин наведался еще несколько раз на Центральный почтамт, а также в свое почтовое отделение, и всюду его неизменно поджидали почтовые переводы. Всего их оказалось пять, в том числе два из колхоза в Прибалтике, где работает уже известный мне Освальд Струлис. И я вспоминаю и передаю Эдику наш со Струлисом примечательный разговор.
      Словом, любопытные факты начинают всплывать вокруг гражданина Меншутина, настолько любопытные, что наш Эдик все больше загорается чисто профессиональным интересом к этому делу. Тем более что параллельное изучение им самим путей и результатов многочисленных ходатайств из совхоза "Приморский" дало точно такие же, как и у нас, "перспективные" результаты и окончательно настроило Эдика на боевой лад.
      Но нам с Валей пока ни один из этих фактов "не светит", ни один из них не помогает проникнуть в причины трагедии, разыгравшейся месяц тому назад, темным ноябрьским вечером на стройплощадке.
      - Ошибаешься, дорогой! - запальчиво восклицает Эдик. - Ты внимательно вглядись в эти факты, прошу тебя!
      И вот мы следуем совету Эдика - мы внимательно вглядываемся в уже добытые факты. И за ними неожиданно начинают всплывать новые, тоже еще пока прямого отношения к Вере не имеющие. Но у меня постепенно начинает возникать ощущение, как в той детской игре: теплее... теплее... еще теплее... и вот-вот уже будет совсем горячо...
      В областных управлениях сельхозтехники наши товарищи осторожно изымают письма из министерства о возможности предоставления транспортных средств сверх плана, письма, как вы помните, из другого главка, не меншутинского. Их присылают нам, и мы, тоже весьма осторожно, наводим соответствующие справки, так, чтобы никого в министерстве не встревожить. И выясняется любопытнейшее обстоятельство: никто в том главке таких писем не составлял, не подписывал и вообще ничего о них не слышал. Между тем письма эти были напечатаны на бланках этого главка и подписаны... Впрочем, обе подписи там оказались фальшивыми.
      Между тем из Тепловодска пришло более подробное сообщение, чем из других мест. Это и понятно. Ведь там остался мой приятель Дагир, а он полностью в курсе дела, которым я занимаюсь. И умница Дагир сообщил мне следующее.
      Меншутин незаконно зачислен на должность ремонтника при гараже и должен ежемесячно подписывать наряды и другие документы для получения зарплаты, премиальных, отпускных и прочих. Вот Вера и привезла от него очередные подписанные наряды и доверенность на получение денег.
      Однако Дагир на этом не успокоился. Все так же осторожно и незаметно он докопался до этих нарядов, и оказалось, что в них вписана и... Вера. Таким образом, половина денег была получена на ее имя. Но один работник бухгалтерии по секрету рассказал Дагиру про странный эпизод, которому он случайно оказался свидетелем. Председатель предложил Вере оформить на часть "заработанных" ею денег дефицитные продукты в колхозе. На что Вера сказала, что деньги ведь не ее и не Меншутина, а какого-то его товарища, который, как председателю известно, и выполнил эту работу, но якобы срочно куда-то сейчас уехал. Председатель просто ахнул от такой наивности и, в первый момент не сообразив, начал было спорить и что-то Вере доказывать. Но только когда она воскликнула: "Выходит, по-вашему, товарищ Меншутин жулик, что ли?" председатель опомнился и начал бить отбой. Но, кажется, было уже поздно, и Вера что-то заподозрила. Вот такой эпизод произошел, когда Вера привезла те документы.
      Обратно Вера, кроме денег, увезла ящик каких-то дефицитных продуктов для Меншутина. Председатель хотел "организовать" такой же и для нее, но Вера категорически отказалась.
      За время, истекшее со дня зачисления Меншутина на должность, колхоз получил из Москвы две легковые машины, два пикапа, микроавтобус и три грузовые машины. Словом, риск и затраты ловкача председателя окупились сполна, "его человек" действовал в Москве безотказно. А соседние колхозы, между прочим, не получили ничего, хотя нуждались в транспорте, конечно, не меньше, а то и больше и ходатайств слали тоже не меньше.
      Итак, с одной стороны, Вера подписала явно незаконную бумагу. С другой стороны, она решительно отказалась и от денег, и от подарка председателя колхоза. Как это понять? Зная Веру, можно предположить только одно: Меншутин уговорил или обманул ее, а может быть, и просто заставил подписать ту бумагу. И вознаграждение за это Вера не пожелала получать ни в какой форме. Значит, она чувствовала вину. Можно представить себе ее состояние в то время. Как она, должно быть, металась, как мучилась, как искала выход!
      В этом состоянии даже Вера, замкнутая, молчаливая, необычайно застенчивая, и та неминуемо должна была себя чем-то выдать окружающим, хоть чем-то поделиться с ними. С кем же? В первую очередь, конечно, с самыми близкими. Ведь вот, например, Вера решила уйти с работы. Теперь-то понятно почему. Дело тут не в болезни, не в усталости или неудовлетворенности работой. Дело тут в стыде и в страхе. Но главным образом в стыде, в неспособности к обману и в невозможности избежать его, пока она работает под началом Меншутина. И Вера поделилась своим решением уйти с Любой, с Катей и, кажется, с сестрой, с Ниной, как раз с самыми близкими ей людьми. Но поделилась не до конца, причину ухода она им не сказала, истинную причину. Не решилась. Может быть, она еще чем-то поделилась с этими людьми, хоть чуть-чуть приоткрылась им? Я теперь, кажется, пойму любой ее намек.
      И я решаю проверить свои предположения.
      Для начала я отправляюсь в Подольск, предварительно сговорившись с Ниной по телефону.
      Мы встречаемся с ней в обеденный перерыв у дверей ее учреждения, и я провожаю Нину до дому. По дороге нам поговорить не удается. К сожалению, у Нины здесь, в Подольске, миллион знакомых, она не успевает сказать мне и двух слов, как уже с кем-то оживленно здоровается, что-то кому-то кричит и машет рукой или просто лучезарно и кокетливо улыбается.
      Дома нас встречает, тоже пришедший обедать, ее супруг, невысокий, белобрысый крепыш с вкрадчивыми, обволакивающими манерами и рысьими глазами. Кроме него, в доме еще оказываются Нинина свекровь и старая-престарая, однако весьма говорливая бабушка, глухая и громкоголосая.
      Эта самая бабушка переполняет чашу моего терпения, и я сухо объявляю, что мне надо поговорить с Ниной наедине. Никто, естественно, не возражает, все знают, откуда и зачем я приехал. Виктор - так зовут Нининого супруга услужливо провожает нас в соседнюю комнату и осторожно прикрывает дверь. Теперь наконец я могу объяснить Нине, что мне от нее надо. И Нина задумывается, хмуря тонкие, подщипанные брови. Ей тяжело думать о Вере, я это чувствую.
      - Ну вот однажды, - вспоминает наконец Нина, - она была у нас и спрашивает Витю: "Что бывает за обман?" А он говорит: "Смотря какой обман". А Вера говорит: "Ну, например, если человек получает то, что ему не положено". Ну, Витя, конечно, смеется. А я вижу, у Верки губы дрожат. А Витя спрашивает: "Что ж он, по фальшивым документам чего-то получает?" - "Нет, говорит, не по фальшивым, но нечестно". Витя говорит: "Так не бывает. Если документы в порядке, значит, все честно". А Верка моя трясет головой и чуть не плачет. "Бывает, говорит, бывает. Я знаю". Ну, словом, ни до чего не договорились. Не захотела она больше ничего сказать. Она вообще о своей работе ничего не рассказывала. Как будто в почтовом ящике работала и одни секреты у них там.
      Вот и все, что Нина может вспомнить. К сожалению, это ничего не объясняет. Хотя и свидетельствует, в каком напряжении и страхе жила Вера все это время, как терзала ее мысль о неправде, о нечестности сегодняшней ее жизни.
      На следующий день, в обеденный перерыв, я еду к Любе. Но в министерство на этот раз не захожу, а встречаюсь с девушкой на улице, у входа. Мы сворачиваем с Садового кольца на какую-то узкую, тесную улицу.
      - Скажите, Люба, вы не замечали, чтобы Вера что-то скрывала, чего-то боялась? - спрашиваю я.
      - Нет, - подумав, качает головой Люба, - этого я не замечала. Она, по-моему, нервничала, она... вы говорите, боялась?
      - Ну, может быть, вам что-то показалось странным в ее поведении, что-то вас удивило?
      - Ну что же могло меня удивить? У нее своя работа, у меня своя...
      - Но по каким-то делам вы все-таки сталкивались?
      - Какие там дела, - Люба машет рукой. - Передам на подпись бумагу или письмо, попрошу конверт, чистый бланк.
      - У каждого главка свой бланк?
      - Конечно. Ой, я вспомнила, что меня однажды удивило, - Люба усмехается. - Пустяк, конечно.
      - Все-таки что же?
      - Однажды я встретила Веру в секретариате, она несла бланки другого главка, не нашего. Увидела меня и почему-то смутилась. А может, мне и показалось.
      - Какого именно главка, не помните?
      - Конечно, помню...
      И Люба называет мне тот самый главк, на бланках которого были отпечатаны фальшивые письма в областные управления сельхозтехники.
      - ...А потом, - продолжает вспоминать она, - ну, буквально через час, наверное, я зашла к Станиславу Христофоровичу с бумагами, а он диктует что-то Вере, она печатает. Увидел меня и сразу умолк, прямо на полуслове. Так это странно мне показалось. А печатала Вера на бланках того главка, я заметила. Это меня тогда тоже удивило. Но все это, в общем, тоже пустяки.
      - А кому эти письма адресовались, вы не знаете?
      Люба пожимает плечами.
      - На места шли. Но обычно мы все письма сдаем в экспедицию. А эти... Вера сама приезжим товарищам отдавала. Я, например, у Фоменко такое письмо видела. Вера сказала, что так начальство велело. Вполне возможно, кстати. Но ведь вам надо, наверное, совсем другое? Вы мне поточнее скажите, что именно.
      Я чувствую, как Люба мечтает хоть чем-то быть мне полезной. Она и не подозревает, что уже мне помогла.
      - Что же еще вы помните странного в ее поведении? - спрашиваю я. Может быть, она делилась с вами какими-нибудь неприятностями?
      - Неприятностями?.. Не помню... Знаете, вот однажды она мне сказала... когда я ее попросила... - Она вдруг смущается, - ну, в общем, не рассказывать девчатам про одну историю... А Вера мне говорит: "Ох, устала я от чужих секретов! Ты даже не представляешь, как устала". И такая, знаете, тоска у нее в голосе была, ой, прямо невозможно! Сейчас и то вспомнить не могу спокойно.
      Люба отворачивается.
      Мне уже многое ясно с этими фальшивыми письмами. Я теперь вижу, как постепенно запутывалась Вера, как все глубже затягивал ее Меншутин в это болото. И росло, росло отчаяние в ее душе. Ведь она все яснее начинала понимать, что вокруг нее происходит. Петля затягивалась все туже. И выхода Вера не видела.
      Тем временем, сделав круг по каким-то соседним переулкам, мы возвращаемся к зданию министерства. И обеденный перерыв у Любы тоже подходит к концу.
      Мы прощаемся, я благодарю, и Люба с надеждой и удивлением спрашивает:
      - Неужели я вам чем-нибудь помогла?
      ...В конце дня я наношу визит Кате Стрелецкой. И он оказывается самым важным из всех.
      Катя, высокая, тоненькая, стремительная, одета как и в первую нашу встречу. На ней потрепанные джинсы и полосатая, похожая на матросскую тельняшку, кофточка. Она курит сигарету за сигаретой, кипит, возмущается и горюет.
      - Словечка она про работу свою не говорила. А уж если она не хотела, так тут клещами из нее ничего не вытянешь, из этой дурехи. Я до сих пор успокоиться не могу. Надо же! Так глупо. Так по-идиотски! - она стучит кулачком по колену. - Вот только заладила: "Уйду". Почему "уйду"? А ей, видите ли, тяжело. Целый день за столом с маникюром сидеть тяжело. Поишачила бы она, как я.
      В этот момент в коридоре раздается телефонный звонок. Катя мгновенно вскакивает с дивана, чуть не опрокинув стоявшую возле нее пепельницу, и выбегает. Она все делает вот так же порывисто и стремительно, уверен.
      - Не туда попали, молодой человек, - слышу из коридора ее энергичный голос. - Да, да. Привет.
      Катя вбегает в комнату и неожиданно как вкопанная останавливается на полпути к дивану.
      - Слушайте, - говорит она, проводя рукой по лбу. - А ведь я кое-что вспомнила. Как-то вечером я сидела у Веры, и вдруг ее позвали к телефону. Звонила какая-то Елизавета Михайловна. И Верка моя чуть не плача ей говорит: "Ну откуда я могу знать? Вы же видите, я дома... Да никогда этого не было... Ну и выясняйте на здоровье. А меня оставьте в покое". И еще что-то в этом роде. И вернулась расстроенная, конечно. И, по своему обыкновению, ничего не желает рассказывать. Вы когда-нибудь видели такую женщину, которая лучшей подруге ничего не рассказывает? Я ей в шутку говорю: "Что, чужих мужей крадешь? Давай, давай, не теряйся". А она с таким испугом на меня взглянула, будто и в самом деле чужого мужа украла. О господи! Вот вспомнила и расстроилась.
      - Так вы ничего больше и не узнали?
      - Так и не узнала. А весь вечер приставала. Интересно же, Верке вдруг чья-то жена сцену закатывает.
      Вскоре мы с Катей прощаемся.
      Но этот телефонный разговор не выходит у меня из головы.
      Вечером я рассказываю о нем Вале и Эдику, и в конце концов после немалых раздумий и споров у нас рождается план новой операции.
      Дело в том, что Меншутин уезжает в командировку. Причем весьма активно ее добивается. Все это сейчас нам на руку. Если бы он не уезжал, операцию пришлось бы отменить. И это было бы очень досадно.
      Нам нужны последние доказательства.
      Вернее, последние нужны Эдику. У нас нет и первых.
      Эдик же полон азарта и гнева.
      - Ты, дорогой, не представляешь до конца социальной опасности Меншутина. Серьезно тебе говорю. Не улыбайся, пожалуйста, - с горячностью объявляет он, сердито блестя своими черными глазами, и начинает загибать пальцы. - Вот, гляди сам, пожалуйста. Разложение государственного аппарата раз. Подрыв доверия к нему со стороны граждан - два. Нравственное калечение людей, всеобщее убеждение, что только обманом, взяткой, обходом закона можно чего-то добиться. Шуточки? - Эдик смотрит на нас с Валей бешеными глазами и, сделав паузу, продолжает: - Или думаете, сотни лет Россию разворовывали и не разворовали, так и сейчас не разворуют?
      - Мы именно так и думаем, - серьезно говорит Валя. - По долгу службы.
      Но Эдик никак не реагирует на его иронию.
      - Что же прикажешь делать, а? Стрелять? - рычит он. - Если больше ничего не действует.
      - Только не это, - качаю головой я. - Пока что давай ловить. С поличным. Вот, например, Меншутина. Он едет завтра, это точно?
      - Да, - кивает Эдик и нервно закуривает. - У него билет на поезд уже куплен. Отходит в десять тридцать пять.
      Я поворачиваюсь к Вале:
      - Ты его проводишь. С вокзала звони мне. И я начинаю действовать. Договорились?
      Так все на следующий день и происходит.
      В положенный час звонит Валя:
      - Уехал. Вагон семь. Между прочим, в девятом вагоне едет Жанна.
      - Ого! - не выдерживаю я. - Сюрприз.
      - Не такой уж и сюрприз, - спокойно, почти равнодушно возражает Валя и добавляет: - Этого следовало ждать. Ну, счастливо.
      Последние слова его означают, что теперь очередь действовать мне.
      И я берусь за телефон.
      А еще через час я сижу за столиком в кафе и с нетерпением поглядываю на часы. Что за причуды назначать деловые свидания в кафе! А впрочем, почему бы и нет? К себе в отдел приглашать эту женщину мне не хотелось. Еще меньше желания у меня было идти домой к ней и снова попадаться на глаза той злобной старухе. Так что, пожалуй, встреча в кафе не такая уж плохая идея.
      Но вот наконец с улицы появляется знакомая статная фигура. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как Елизавета Михайловна скидывает у гардероба пушистую шубку и оказывается в строгом темном платье с замысловатым кулоном из черненого серебра на груди. Около зеркала она поправляет двумя руками пышную прическу и спокойно, с достоинством проходит в небольшой зал, оглядывает его и направляется в мою сторону.
      Я встаю, подвигаю ей стул и заказываю подошедшей официантке кофе и пирожное.
      - Извините, Елизавета Михайловна, - говорю я, - что вынужден был вас побеспокоить.
      - Пожалуйста.
      - И за выбранное место для встречи. Но хотелось...
      - Это лучше, чем если бы вы пришли ко мне домой, - сухо перебивает она меня.
      - Вот и я так думал. А дело в следующем. Открылись новые обстоятельства, которые требуют уточнений. И в связи с отъездом Станислава Христофоровича мне приходится обратиться к вам.
      На узком, бледном лице ее ничего не отражается. Удивительно флегматичная особа.
      - Пожалуйста, - вяло говорит она. - Если чем-нибудь могу быть вам полезна.
      - Хочу предупредить вас, - продолжаю я. - На всякий случай. Все, что вы мне сейчас скажете, автоматически становится нашей профессиональной тайной, и никто об этом не узнает. В этом мы напоминаем врачей.
      - Я не собираюсь открывать вам никаких тайн, - пожимает плечами Елизавета Михайловна.
      - Как знать, чего коснется наш разговор, - возражаю я. - Теперь второе. За это вы меня тоже заранее извините. Я прошу вас быть со мной правдивой. Лучше вообще не отвечайте. Ведь мы все вынуждены будем проверить, как вы понимаете. И может получиться конфуз.
      - Второе ваше предупреждение тем более излишне, - холодно говорит Елизавета Михайловна.
      - Тем лучше, - киваю я. - А спросить мне вас хотелось бы о двух обстоятельствах. Они, как вы, наверное, догадываетесь, касаются Веры Топилиной. Мы продолжаем расследовать причину ее смерти. Для этого нам надо все о ней знать. Так вот. Первый мой вопрос, очевидно, весьма деликатный. Поэтому прошу вас помнить мое первое предупреждение. Речь идет о вашем телефонном звонке Вере. Месяца три тому назад. Я могу вам напомнить только то, что отвечала вам Вера: "Откуда я могу знать?", "Вы же видите, я дома", "Выясняйте на здоровье", "Оставьте меня в покое". Ваше имя она назвала в самом начале разговора.
      По мере того как я говорю, бледное лицо Елизаветы Михайловны заметно розовеет.
      - К судьбе Веры этот разговор отношения не имеет, - сдержанно замечает она.
      - Значит, вы вспомнили этот разговор. Поверьте, мне так же неприятно спрашивать вас о нем, как вам отвечать. Но... Я вам скажу кое-что о судьбе Веры. Дело в том, что сейчас уже можно считать твердо установленным: она покончила с собой.
      Елизавета Михайловна в испуге всплескивает руками:
      - Не может быть... Ведь Станислав Христофорович...
      - Да, он тоже считает, что это не может быть. И очень хочет, чтобы этого не было. Даже убеждал меня. Вы, наверное, помните. Очень настойчиво убеждал.
      - Помню...
      Стынет кофе, не тронуто пирожное. Слишком крутой, напряженный и трудный разговор сразу возникает между нами.
      - Станислав Христофорович, - продолжаю я, - если помните, говорил: молодая, в общем здоровая, психически нормальная девушка не может покончить с собой. Да и особых неприятностей у нее, по его словам, не было. Помните?
      - Да...
      - И все-таки это случилось. А Вера была действительно молодой, в общем здоровой и, конечно, психически нормальной. Но вот неприятности у нее, видимо, были. И немалые, надо полагать.
      Елизавета Михайловна молчит, низко опустив голову. Я вижу только ее мраморный лоб в еле заметной сетке морщинок и пышные, с легкой проседью волосы.
      - И еще, - добавляю я. - Вера была удивительно совестливым и правдивым человеком. Вы это заметили?
      - Заметила... - еле слышно произносит Елизавета Михайловна, не поднимая головы.
      - Значит, что-то случилось, чего она не могла вынести, - продолжаю я. И случилось не сразу. Она давно жила в странно угнетенном состоянии. И тот разговор с вами...
      Но Елизавета Михайловна не дает мне закончить. Она вскидывает голову, и, глядя мне в глаза, со сдержанным волнением произносит:
      - Ну, хорошо, хорошо. Я вам скажу. Я вижу, у вас, как это ни удивительно, есть сердце. Но у меня оно тоже есть. И перед Вериной смертью... перед ее могилой... я... - она нервно достает из сумочки платочек и мнет его в руке. - Я тоже не буду молчать. У меня больше нет сил... если хотите. Такой девочке... уйти из жизни. Из-за чего?.. Это безумие какое-то... Но тот звонок... Я сама обезумела... - Голос ее прерывается, она умолкает, потом, сделав над собой усилие, говорит дальше: - Мой супруг не очень-то постоянен, надо вам сказать... Я заметила. Он пытался ухаживать за Верой. Но тут его постигла редкая неудача... Она оказалась лучше, чем он о ней думал. Но одно время, мне показалось... И я позвонила... Ну, дура. Старая дура. Что вы хотите...
      Она снова опускает голову и прикладывает платок к глазам.
      - Простите, Елизавета Михайловна, - говорю я. - Но, к сожалению, это не все, о чем я хотел вас спросить. И даже не самое главное. Вы разрешите?
      - Пожалуйста... - шепчет она.
      Черт возьми, как тяжело вести такой разговор. Никакой другой, кажется, не требует столько душевных сил и нервов, и так не выматывает тебя самого. Заглядывать в исстрадавшуюся душу другого, особенно женщины, причем достойной и гордой женщины, это, если хотите, испытание для собственного достоинства и гордости. И только неотступная мысль, что я должен исполнить свой долг, не только служебный, но и нравственный, заставляет меня дойти до конца того пути, которым прошла Вера, и найти, и наказать того, кто искалечил, нет, кто, выражаясь по старинке, загубил ее жизнь.
      - Вот о чем еще я хотел вас спросить, - с усилием говорю я.
      Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает вашей любви и защиты.
      Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием. Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то, разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое.
      - ...Вот какой вопрос, - повторяю я. - В тот, последний вечер, когда Вера... покончила с собой, она зашла к вам. Вы помните этот визит?
      - Да... - напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок.
      - Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она обещала в тот вечер ответить "да" или "нет". Обещала после того, как побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется.
      - О-о... - мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту. - Какой ужас...
      - Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: "Нет, Павлуша, ничего у нас не получится". Она простилась с ним. А через чае...
      - Перестаньте! Я не могу это слышать!
      - Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было.
      - Все равно. Я вам скажу, как было... - Она поднимает на меня покрасневшие от слез глаза. - Тогда... в тот вечер... Станислав Христофорович кричал на нее... он ей сказал, что пойдет под суд... только вместе с ней... Что она преступница... что будет сидеть в тюрьме... Что... что...
      Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся.
      Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений.
      Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела.
      - Он теперь никуда не денется! - горячится Эдик. - Факты взяток закреплены уже по "Приморскому", по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику.
      - Вы по Москве-то работаете? - спрашивает Валя. - Мы ведь дали вам все его связи тут.
      - Мы к ним добавили еще, - усмехается начальник Эдика.
      - Ох, громкое будет дело! - Эдик потирает руки. - Увидите.
      - Громкое будет, если разрешит руководство, - рассудительно замечает Валя и обращается к Кузьмичу: - А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич?
      - А никак.
      Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув, закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в проволочную сетку возле своего кресла.
      - Что значит - никак? - насупившись, спрашиваю я.
      - То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено. Так, что ли, Виктор Анатольевич?
      Наш следователь досадливо кивает в ответ.
      - Именно так, - говорит он. - Завтра напишем постановление. И в архив.
      - Как - в архив?!
      - А так, - пожимает плечами Виктор Анатольевич. - Доведения до самоубийства ты тут не докажешь.
      - Так я и думал, - хладнокровно замечает Валя.
      - Что же получается? - еле сдерживаясь, говорю я. - Этот подлец будет спокойно жить дальше, а...
      - Он не будет спокойно жить дальше! - вскочив со стула, горячо восклицает Эдик. - Что ты говоришь! Он же преступник! - Красный от возбуждения, он поворачивается ко мне: - И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь. Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в преступление. Это же факт, что он ее втянул.
      - Но он ее довел до самоубийства, - не сдаюсь я.
      - Докажи, - предлагает Кузьмич. - Жена не даст официальных показаний. Она тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А насчет суда он прав, - Кузьмич кивает на Эдика. - Морально Меншутин ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои, кончаются иной раз и так...
      Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал.
      Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.