Что ж, хоть и не очень нравится мне наш разговор, особенно кое-какие отдельные моменты в нем, хоть и сам Фоменко симпатии у меня не вызывает, однако он, видимо, не причастен к трагедии, разыгравшейся в прошлый понедельник вечером на стройплощадке.
      Мы прощаемся без особой теплоты, а Фоменко, кроме того, с явным облегчением и даже заметно повеселевший. Определенно, он ждал каких-то неприятностей от нашего разговора. Непонятно только каких. Вот теперь радуется. И через минуту готов будет уже снова балагурить с девушками. А зайти он к ним должен, он у них в комнате оставил портфель. Ну, и, конечно, задержится там, как же иначе.
      За это время наш сотрудник уже побывает по указанному им адресу, у неведомого нам Миколы и его супруги. Так уж, для верности, чтобы "закрыть вопрос".
      ...А утром у меня новая встреча.
      На этот раз с долговязым, широкоплечим латышом Освальдом Струлисом. Прямые светлые волосы, чуть не до плеч, ему к лицу. Тяжелый, выдвинутый вперед подбородок, глаза то серые, то голубые, по-моему, в зависимости от настроения. Сейчас у Освальда настроение угрюмо-спокойное и глаза совсем серые. "Как и его море в таком же состоянии", - неожиданно думаю я.
      Мы сидим в том же кабинете, где вчера я беседовал с Фоменко. Только сегодня перед Струлисом сюда ненадолго заглянул Меншутин. Он действительно очень переживает гибель Веры. Но его присутствие я все же с трудом выношу. Как его выносят другие? Ведь он же, наверное, не только меня, но и всех поучает и перед всеми красуется своей эрудицией, которой грош цена, своей величественной осанкой и эдаким снисходительным, даже слегка покровительственным вниманием. Что за тип! Интересно хоть одним глазом подсмотреть, как он ведет себя с начальством. Тоже поучает или все-таки заставляет себя выслушивать поучения? Нет, по-моему, его невозможно выдержать даже в качестве подчиненного. А со мной он по-прежнему держится, как профессор со студентом, и благоглупости так и прут из него.
      Поэтому молчаливый, сдержанный Освальд приносит мне в первый момент даже некоторое облегчение.
      Памятуя вчерашнюю встречу с Фоменко, я с самого начала представляюсь Струлису и показываю свое удостоверение. После этого он становится еще угрюмее.
      Надо вам сказать, что вчера вечером, после разговора с Фоменко, я все-таки не выдержал и заехал на работу. И позвонил в Ригу своему дружку Арнольду Риманису. Он работает в республиканском уголовном розыске. Отличный парень и талантливый сыщик. Мы знаем друг друга не понаслышке. Арнольду достаточно дать в руки лишь одно, даже самое тоненькое и слабое звено, и он медленно и терпеливо вытянет всю цепочку. И пунктуален он, как хронометр. "Завтра звоню тебе в девять тридцать", - сказал он мне. И действительно позвонил сегодня утром в это самое время и кое-что сообщил дополнительно об Освальде Струлисе. Оказывается, при всех своих отрицательных качествах, за которые его выгоняли с работы из двух колхозов, и несмотря на его бесконечные ссоры с женой, он обожает ее и сына, а ссоры происходят только на почве его слепой и неугомонной ревности, которая тоже может любую женщину свести с ума. Хотя в определенных дозах это каждой приятно, лукаво добавляет Арнольд. Словом, ни о каком романе в Москве, даже о попытке его завести, речи быть не может. И если в этом убежден Арнольд Риманис, то сомневаться не приходится. Однако молоденькие сотрудницы министерства заметили, что Струлис ухаживал за Верой. Ошиблись? Ну, нет. В таких вещах эти особы не ошибаются. Что же тогда? Может быть, это было, так сказать, деловое ухаживание? Какая-то помощь требовалась Струлису от Веры? Он же отменный хитрец, ловкач и доставала. И его угрюмая внешность весьма обманчива. Да, вот это и надо проверить в первую очередь. Ну, и, конечно, тот злосчастный понедельник, особенно вечер того дня.
      - Когда вы приехали в Москву? - спрашиваю я.
      - В воскресенье, - хмуро цедит Струлис. - Не это, а то.
      - Вы приехали в командировку?
      - Да. Командировка.
      - С какой целью?
      - Получить два автомобиля, один автобус.
      - Вам это легко удалось?
      Струлис бросает на меня исподлобья быстрый, подозрительный взгляд.
      - Вполне законный порядок.
      В разговоре с таким сдержанным, немногословным человеком надо быть особенно внимательным, чтобы суметь уловить еле заметные оттенки настроений и интонаций. Сейчас я чувствую, что Струлис нервничает. Ему явно не нравятся мои вопросы, относящиеся к его служебным делам здесь, в Москве. Небось что-то крутит, ловчит к мухлюет. Но Вера вряд ли помогла ему тут, несмотря на все круги, которые он вокруг нее делал. Не таким человеком была Вера.
      - Вспомните, Освальд Янович, - прошу я, - что вы делали, как провели следующий по приезде в Москву день - понедельник. Где были, с кем встречались.
      - О, весь день... вспоминать?
      Точно так же ответил мне вчера и Фоменко. Приезжему действительно очень трудно вспомнить во всех подробностях, от начала и до конца, один из суматошных дней, проведенных в Москве. Особенно командированному, да еще если он приехал с таким хлопотливым заданием.
      - Ну, вспомните хотя бы вечер, - соглашаюсь я.
      Я помню, эта моя уступка принесла Фоменко явное облегчение. Но тут я этого не чувствую.
      - Зачем? - резко спрашивает Струлис, полоснув меня враждебным взглядом.
      Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить резкостью. Нельзя. Вредно и недостойно. И все-таки в голосе моем звучит неприязнь, тут уж я ничего не могу поделать.
      - Я могу вам и не отвечать на ваш вопрос. И все равно вы обязаны ответить на мой. Обязаны, Струлис. Но я вам все-таки кое-что объясню. Вы знаете, что погибла сотрудница министерства Вера Топилина?
      - Знаю. Только это не объяснение.
      - Вы были с ней знакомы?
      - Да, был. Ну и что?
      - Вы встречались с ней вне министерства?
      - Это никого не касается.
      - Извольте ответить на мой вопрос. Мы ведем официальное расследование по делу Топилиной.
      - Встречался... - стиснув зубы, цедит Струлис.
      - С какой целью?
      - Личной. Красивая девушка.
      - Не стройте из себя ловеласа, - строго говорю я. - Ваша Велта, по-моему, этого не заслужила.
      Щеки Струлиса неожиданно розовеют, и в сузившихся глазах мелькает растерянность. Он молчит.
      - Будете отвечать?
      - Нет.
      - Ладно. И так ясно. Теперь вспомните, что вы делали вечером в прошлый понедельник.
      - Был в гостинице. Смотрел телевизор. Хоккейный матч. Рижане с московским "Динамо". Потом звонил домой.
      - В котором часу звонили?
      - Около десяти. Можете проверить.
      - Обязательно.
      Мы действительно все проверим. Но я уже и так чувствую, что Струлис на этот раз говорит правду. В тот вечер он не был с Верой. И я могу кончить этот неприятный разговор.
      Мы сухо прощаемся.
      Струлис, не оглядываясь, уходит, аккуратно и неслышно прикрыв за собой дверь.
      Некоторое время я еще сижу в кресле, курю и перебираю в памяти наш разговор, сравниваю его со вчерашним. Чем-то они похожи. Да, да. И Фоменко, и Струлис явно чего-то опасаются, когда речь заходит о их служебных делах. Видимо, что-то там нечисто. Оба приехали получать какие-то машины. И не все, видимо, ими тут законно делается, где-то они хитрят, кого-то умасливают, кого-то обводят вокруг пальца и, естественно, при этом все время чего-нибудь опасаются. Вот куда бы вам смотреть, уважаемый Станислав Христофорович, а не учить других. Но только к Вере все эти мелкие пакости отношения не имеют. Это уж точно.
      Я смотрю на часы. Ого! Через час ко мне в отдел приедет крымчанин Владимир Лапушкин. Может быть, это он изображен на фотографии? Справка о нем из Симферополя наконец пришла, это мне по телефону подтвердила Галочка. Следовательно, надо ее успеть прочесть и обдумать.
      И я мчусь к себе в отдел.
      Эх, как приятно пройтись сейчас по улице. С утра снова выпал снег, но на этот раз он и не думает таять. Наоборот, все больше подмораживает, и холодный, прозрачный воздух, пронизанный солнцем, необычайно приятен после стольких дней гнилой, тяжелой сырости.
      Но гулять мне некогда, мне надо спешить, и я в последнюю секунду все-таки втискиваюсь в переполненный, уже трогающийся с места троллейбус.
      Приезжаю я вовремя. У москвича уже так развито ощущение времени, что он умудряется буквально по минутам планировать не только бесчисленные свои дела, но и скорость своего передвижения на всех видах общественного транспорта с учетом их маршрута, а также всевозможных остановок и задержек в пути. Это происходит почти автоматически. Я, например, не высчитывал, сколько минут мне потребуется, чтобы после ухода Струлиса добраться от министерства к себе на работу, но все же я чувствовал, что успею еще выкурить сигарету, сдать ключ от кабинета, смогу даже две-три минуты подождать троллейбус, и мне понадобится еще шесть или семь минут, чтобы потом пересечь площадь, затем миновать дежурного и подняться к себе на этаж, в свой отдел.
      Словом, как я уже сказал, приезжаю я вовремя.
      Материал, присланный из крымского управления о Владимире Лапушкине, действительно представляет некоторый интерес. Правда, ничего порочащего Лапушкина тут нет. Разве только, что он выплачивает алименты сразу двум своим бывшим женам на двоих детей. Но выплачивает он аккуратно, и потому с нашей стороны никаких претензий по этой части к Лапушкину нет. Правлением же колхоза он характеризуется наилучшим образом. Честен, исполнителен, инициативен, образован, опытен, чуток к людям, хороший товарищ... Боже мой, сколько достоинств у одного человека! Кроме того, он еще активный общественник и, как сказано в характеристике, "непрерывно работает над собой", он даже редактирует сатирическую стенгазету.
      Ко всему этому блестящему перечню нашими товарищами из управления добавлено, что Лапушкин общителен, имеет многочисленных знакомых, часто бывает в командировках, не очень-то ограничивает себя в расходах, несмотря на солидные алименты, любит одеться, кутнуть, не равнодушен к женщинам, которые, в свою очередь, тоже оказывают ему внимание, ибо Лапушкин, ко всему прочему, еще и хорош собой.
      Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно подстрижен - узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная, сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук. Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, - "рекламный мальчик". Когда он входит, комната моя наполняется резким запахом одеколона.
      Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся мне вопросам:
      - Давно в Москве, Владимир Карпович?
      - Ровно две недели, - охотно отвечает он. - Отпуск использую. Круглый год, знаете, живу на курорте, утомительно, - он позволяет себе пошутить. Надо когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю. Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае - сатира, - и туманно поясняет: - Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую. "Штрихом и словом о нездоровом". Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.
      - Но и дел не чураетесь? - усмехаюсь я, - Слышал, вы в министерство заглядывали?
      - Да разве от этих дел куда убежишь? - подхватывает Лапушкин. Услышали, что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не привык. Интересы дела и интересы коллектива - это первое. Остальное бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?
      - А у кого же вы в министерстве бывали?
      - У кого?.. - Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже почему-то испуг. - Я был... Даже не помню, честное слово... столько, знаете, людей, контактов... - бормочет он. - И знаю их всех мало.
      Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?
      - Вы товарища Меншутина там знаете? - спрашиваю я.
      - М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю... То есть слышал! - спохватывается Лапушкин. - Слышал. Н-но... Не видел. Лично. Не пришлось, знаете...
      - А секретаря его, Топилину?
      - Нет, нет! - в испуге восклицает Лапушкин. - Вообще... не знаю! - Он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.
      - Не знаете его секретаря? - удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.
      - Секретаря знаю... Но что Топилина... откуда же? - все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. - Ну, сидела... и никаких... этих самых... сюжетиков...
      - Бросьте, Владимир Карпович, - не выдержав, говорю я. - Ведь вы за ней и ухаживать пытались.
      - Я?! Никогда! - с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. - Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из... из ревности! Сплетни разводят! Конечно... одинокий мужчина... Молодой... недурен... образован... кругозор...
      В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
      - Ну, хорошо, - обрываю я его. - Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?
      - Вечер. Двенадцатого. Понедельник, - как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. - Одну минуту. Только сосредоточусь.
      Он заметно успокаивается.
      А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне... Вера никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.
      Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:
      - Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. "Баню" смотрел. Чтобы не быть незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.
      Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я раздраженно машу рукой:
      - Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До свидания.
      Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой поделать.
      Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно. Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши стоит в маленьком зальце при больничном морге.
      Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели, а старуха - это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни женщины.
      Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.
      Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько, оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.
      А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что большинство из них вовсе не работники милиции. Откуда они? Мужчины, женщины, пожилые и средних лет, а рядом совсем молодые ребята и девчата, скромно одетые, рабочего вида люди, судя по всему, жители этого района - района, где был убит Гриша.
      Рядом с собой я обнаруживаю Николая Ивановича. Длинное лицо его с тяжелым, оттянутым вниз подбородком и ввалившимися щеками, на которых пролегли борозды и складки морщин, кажется сейчас совсем старым.
      - Откуда столько народу? - тихо спрашиваю я его, не поворачивая головы.
      - Объявление о похоронах всюду повесили, - тоже еле слышно отвечает он. - По всему району. Неужто не видел?
      - Я тут с того раза не был. Что написали?
      - "При задержании опасного преступника погиб работник московской милиции майор Г.А.Волович, - цитирует мне на память Николай Иванович. Траурный митинг состоится в морге районной больницы..." Ну, а дальше время, число и адрес. Остальное на словах людям объяснили.
      - Выходит, жители пришли?
      - Именно.
      - И с того двора пришли?
      - Да. Это мы особенно постарались.
      - Небось знают, что Федька убил?
      - Ни одна душа не знает. Это мы тоже постарались.
      Я не выдерживаю и скашиваю глаза на Николая Ивановича. И начинаю кое-что подозревать. А Николай Иванович в ответ на мой вопросительный взгляд чуть заметно горько усмехается и все так же тихо объясняет:
      - Что в том сарае был Федька, знали только четыре человека: Анна Сергеевна, его мать и Зинченко с Алешкой. Этих двоих мы арестовали, Анну Сергеевну попросили молчать, ну, а старуха и без этого умрет, а не скажет.
      - А зачем все это? Пусть бы знали.
      - Кузьмич велел. Потом узнают А пока мы слух пустили, что это какой-то, мол, неизвестный стрелял.
      М-да... Что-то затеял Кузьмич... Это уж точно. Даже узнавать себя в толпе не велел, вспоминаю вдруг я Но вслух все эти мысли я, конечно, не высказываю. Строгая наша служба приучает не бросаться словами. Вот и Николай Иванович ничего больше не говорит, хотя, наверное, кое-что еще и знает, раз был привлечен к этой работе.
      Со двора заходит начальник отделения милиции, где работал Гриша. Это невысокий, плотный, седоватый подполковник, красное обветренное лицо и совсем белые усы. Единственный здесь человек в форме. Он снимает фуражку и, держа ее по форме на согнутой руке, на минуту замирает возле гроба, сумрачно глядя на восковое Гришино лицо. Потом он делает шаг в сторону и гудит простуженным басом:
      - Пора начинать митинг, товарищи.
      Затем, держа фуражку все так же, на согнутой руке, он почтительно подходит к Гришиной матери и спрашивает:
      - Вы разрешите, Мария Трифоновна?
      Вместо ответа старушка вдруг утыкается лицом в его шинель и горько, в голос плачет.
      Подполковник смущенно гладит ее плечо и еще больше мрачнеет, а стоящая рядом Гришина сестра прерывающимся голосом просит:
      - Мама, не надо... Ну, перестань, мама...
      Она наконец отрывает старушку от подполковника, и та плачет уже у нее на груди. А молодая женщина утыкается лицом в ее платок и, кажется, тоже беззвучно плачет.
      Подполковник делает нам знак.
      Мы подходим к гробу, легко, совсем легко поднимаем его на плечи и медленно направляемся к выходу.
      Большой двор полон людей. Вся округа собралась тут. Еще бы! Такое событие. Ведь многие слышали выстрелы в ту ночь, и все уже о них знают. Все знают, что милиция задерживала опасных преступников. Ведь это же небывалое дело - чтоб стреляли. И вот убит человек. Не в газете об этом читают, не в книге, а вот сами видят, своими глазами. Как же случилась такая беда, как все там, ночью, произошло? И кто такой убитый человек? Это, конечно, заинтересовало каждого и каждого взволновало. Потому так много народу собралось здесь.
      Возле дверей морга, на ступенях установлена высокая подставка для гроба, а в стороне на длинном металлическом штативе укреплен микрофон.
      Мы бережно опускаем гроб и отходим, сливаемся с толпой. Около него остаются только близкие, три женщины и маленькая девочка. Они сейчас никого не видят и ничего не слышат. Они не спускают глаз с утопающего в цветах тонкого, желто-окостеневшего профиля. Они прощаются...
      К микрофону подходит подполковник, откашливается, расправляет рукой усы и без всякой бумажки, без заранее написанной и утвержденной кем-то речи начинает говорить, волнуясь, чуть сбиваясь и тут же сам себя поправляя.
      - Граждане, - говорит он. - Сегодня мы хороним нашего боевого друга, доброго товарища, смелого, честного человека Григория Александровича Воловича, павшего от бандитской пули на своем боевом посту. Даже не на посту. Пост - это что-то такое, я бы сказал, неподвижное и вроде бы на него нападают. А тут все было не так. Я ниже доложу вам, как все было. Сначала я обязан вам сказать, кто такой был Григорий Александрович и как жил. Он совсем молодой человек еще был, ему исполнился только тридцать один год, он тысяча девятьсот сорок третьего, военного года рождения, одиннадцатого февраля. Родился в рабочей ткацкой семье в славном городе Калинине. Вот откуда и приехали сегодня его матушка Мария Трифоновна и сестра Ольга Александровна, - подполковник делает короткий и почтительный жест в сторону стоящих у гроба женщин, и вслед за движением его руки сотни голов поворачиваются в их сторону.
      Тишина стоит во дворе. Слышатся только тяжкие мужские вздохи да всхлипывания плачущих женщин. Откуда-то издалека доносятся звуки большого города.
      За моей спиной женский голос, давясь слезами, произносит:
      - А девочка-то... дочка небось... школьница.
      - Дочка... дочка... - жалостливо подтверждают вокруг.
      И кто-то вздыхает:
      - Надо же такому горю случиться...
      - Выходит, работа такая, - рассудительно замечает простуженный мужской голос. - Отчаянная.
      - Ой, не говори. Я бы с ума сошла...
      - А жена-то его где? - спрашивает кто-то.
      - Выходит, нету... Вдовец, значит, был. Раз дочка-то при нем.
      - Сироточкой осталась... О господи...
      - Хоть поймали бы, окаянного...
      - Такого пойди поймай...
      Шелестят тихие скорбные слова у меня за спиной. Люди вполголоса переговариваются, вздыхают.
      - ...Окончил он школу, как все, - продолжает между тем подполковник своим хриплым, натуженным басом. - Ну, а потом, ясное дело, служба в армии, священный долг. Пока, видите, все, как и у других. Но, отслужив срок, идет Григорий Александрович по зову совести и сердца снова в строй, в солдатский строй. Снова идет защищать мир и покой народа, ваш покой, уважаемые граждане. И вот Григорий Александрович работает у нас и учится, постигает правовые науки, кончает высшую нашу школу и вскоре назначается сюда, в наше Краснознаменное отделение милиции на должность начальника уголовного розыска. Это что значило? А то, что заслужил он этот высокий пост. Сколько преступлений раскрыто Григорием Александровичем, вы бы только знали, а еще больше не позволил он совершить. Сколько преступников задержано им для справедливого и законного наказания через суд, сколько краденых вещей возвращено владельцам, сколько жизней им спасено, если хотите знать. Работа эта не знает ночи и дня. Порой сутками работают товарищи. А как же иначе, раз надо? Вот и работаем. Высокая у нас у всех цель, дорогие товарищи. Вы знаете. Чтобы не было преступлений, чтобы каждый гражданин имел совесть, честь, любил труд и уважал себе подобных людей...
      Подполковник говорит с таким напряжением и подъемом, так искренне, складно, что я ловлю себя на том, что сам с волнением слушаю его. Мне кажется, я бы в жизни так не выступил, да еще в такой момент и перед столькими людьми. А этот... Даже мне удивительно. И меня переполняет гордость и благодарность к этому незнакомому мне раньше человеку. Вот какой начальник был, оказывается, у Гриши.
      - ...Ну, а что произошло в ту ночь, - хрипит в заключение подполковник, - вам расскажут товарищи, которые сами участвовали в той операции. А пока я объявляю траурный митинг открытым. И первое слово предоставляю самому молодому нашему сотруднику, только начавшему под руководством Григория Александровича свой боевой, нелегкий путь - и, замечу вам, хорошо начавшему - Владимиру Аверкиеву.
      И вот Володя, чуть прихрамывая, подходит к микрофону. Звонкий его голос, срывающийся от волнения, разносится по двору:
      - Это не только мой начальник! Это мой старший друг и учитель лежит здесь!.. И перед его гробом я клянусь... на всю жизнь...
      Как все-таки здорово сделали, что организовали этот митинг! Сколько людей поймут, что если за них кто-то отдал свою жизнь, а еще кто-то готов ее отдать - и не на войне, когда воюют все, весь народ, а сейчас, в мирные дни, - если кто-то готов отдать за других жизнь, то как же должны жить эти другие, как должны относиться друг к другу! Перед лицом такой смерти люди могут многое решить для себя, для своей жизни дальше, для своих взглядов на эту жизнь.
      Но как трудно убедить себя, что и после твоей смерти, если эта смерть будет такой же достойной, как у Гриши, жизнь чуточку изменится к лучшему и кто-то из оставшихся людей станет тоже чуточку лучше. Как трудно убедить себя в этом!
      В ту ночь, когда погиб Гриша, я тоже бежал на пули. Разве я думал о смерти? Или о бессмертии? Или о других людях, ради которых я бегу на эти пули? Ни о чем я не думал. Меня в тот миг вели вперед ненависть и долг. И только. Но сейчас мне хочется верить, что смерть Гриши оставит все-таки след в судьбах и мыслях многих людей, мне необходимо так думать. Я тоже не забуду Гришу Воловича. Но пусть и другие его не забудут. Не только друзья. Но и все эти люди, которые случайно пришли сюда сейчас и слышат то, что рассказывает Володя.
      А Володе разрешили рассказать почти всю операцию, вернее, весь ее конец, но так, что невозможно догадаться, кто же был тот бандит и кто был с ним. Тут Володя вполне сознательно кое-что искажает. Он, оказывается, прекрасно подготовился к такому рассказу. И он все запомнил, даже этот последний Гришин рывок там, в сарае, когда он загородил собой Константина Прокофьевича.
      - ...После этого бандит выскочил из сарая и кинулся бежать, - азартно рассказывает Володя замершим от напряженного внимания людям во дворе. - За ним бросился один из наших товарищей. Бандит заметил погоню и начал отстреливаться. Многие из вас слышали эти выстрелы. Но свист пуль слышал только наш товарищ. И все-таки он продолжал преследование.
      В этот момент кто-то осторожно берет меня за локоть и шепчет:
      - Быстро в машину. За воротами налево.
      Я оборачиваюсь и вижу исчезающего в толпе Петю Шухмина и, конечно, тут же устремляюсь за ним. На нас никто не обращает внимания.
      Петю я настигаю уже у самых ворот:
      - Что случилось?
      - Случилось, что Кузьмич пять минут назад взял Федьку.
      - Ну да?! Сам?
      - Сам. Ну, я маленько помог. Пришел, понимаешь, сволочь, посмотреть, кого это он уложил. Раз никто на него не думает, то почему не прийти? Не утерпел, понимаешь. Такой психологический расчет у Кузьмича был.
      Глава VI
      БОЛЕВАЯ ТОЧКА ДУШИ
      Я не понимаю, почему Кузьмич не привлек и меня к задержанию Федьки. Все-таки это я гнался за ним тогда ночью, на моих глазах он убил Гришу Воловича, и в меня он стрелял. А Кузьмич вспомнил обо мне, когда надо Федьку допрашивать, и вот срочно прислал за мной Петю. И я считаю себя незаслуженно обойденным. Я не могу себе представить, что Кузьмич сделал так, потому что все еще сердит на меня, потому что хочет мне что-то доказать. Это все слишком уж мелко и совсем на него не похоже, на прежнего Кузьмича, во всяком случае. Но если это так, то много же он потеряет в моих глазах.
      Мы с Петей приезжаем в отдел и немедленно идем к Кузьмичу. Первый допрос надо провести сразу после задержания, пока этот бандит сбит с толку, взволнован, растерян и испуган.
      Кузьмича мы застаем одного. Он расхаживает из угла в угол по своему кабинету и, хмурясь, потирает ладонью седоватый ежик волос на затылке чем-то, значит, недоволен. Высокая, чуть сутулая фигура его в просторном сером костюме, мятом и давно уже не модном, то почти пропадает на фоне темнеющего окна, то вновь возникает в полосе света от горящей лампы на столе. И тогда бросаются в глаза тяжелые складки на его лице и становится заметным, как Кузьмич устал.
      При нашем появлении Кузьмич подходит к двери, зажигает верхний свет и поворачивается ко мне. Смотрит он на меня с довольной усмешкой, чуточку даже, я бы сказал, победно и говорит:
      - Вот какие дела. Кое-что, оказывается, еще можем.
      Мне понятна, конечно, его радость. Хотя, всегда сдержанный и скромный, Кузьмич обычно не позволяет себе так обнажать свои чувства. Но тут, по-моему, проявился - ну, как бы вам объяснить? - эдакий стариковский комплекс, что ли. Будто все полагают, что ему пора уходить на покой, что он уже свое отработал. А он вот сейчас доказал, что это не так и что он еще о-го-го какой. Но о том, что ему пора уходить, никто и не думает. И доказал он все это, главным образом, самому себе. Но я, конечно, об этом не заикаюсь. Я вообще обижен и сухо спрашиваю:
      - А все-таки почему без меня?
      - Нельзя было, - качает головой Кузьмич и направляется к столу. - Тут ведь требовалась сверхосторожность, вот что. Тебя видели в том дворе. Тебя и Федька мог заметить, когда вы в сарай заскочили. Ты у нас вообще, - он коротко усмехается, - заметная личность. Даже издали.
      - Вымахал, словом, - почему-то довольным тоном подтверждает Петя. Выше некуда.
      - Ладно, - вновь хмурится Кузьмич. - Лучше давай-ка, милый, берись за Федьку. Виктор Анатольевич выехал куда-то, а нам с первым разговором надо торопиться.
      - А вы сами-то?
      Признаться, я в первый момент слегка робею перед возлагаемой на меня ответственностью.
      - Я не могу, - качает головой Кузьмич. - И не должен. Я же его только что брал. Никакого психологического контакта не получится. И вообще никакого разговора. Так что кроме тебя некому. Да и знаешь ты все досконально. Это тоже не последнее дело.