- Ну, как так не было? Только ведь кто куда, - отвечает Полина Ивановна, продолжая озабоченно рыться на полках шкафа. - Все больше замуж повыскакивали. Уж и не знаю, кто и остался. Ей-богу, не знаю.
      Про себя я решаю, что надо бы зайти в домоуправление и по домовой книге отыскать женщин того же года рождения, что и Вера, а дата прописки укажет, ходили ли они в школу, живя здесь, или переехали сюда позже. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит Катю? Это путь, конечно, обнадеживающий, но кропотливый, и я потеряю здесь немало времени.
      Но тут мне приходит в голову новая мысль.
      - Полина Ивановна, - говорю я, - а вы, часом, не помните, где находится школа, куда Вера ходила?
      - Как же не помнить! По сто раз на день мимо хожу. Туточки, за углом, она и будет, - обрадованно отвечает старушка.
      Она наконец разыскала то, что хотела. Это оказывается небольшая баночка с вареньем, как видно, домашним, собственного изготовления, при этом тщательно закрытая и перевязанная. Судя по тому, как Полина Ивановна ее искала, это единственная баночка. Но старушка так обрадована моим приходом, что непременно хочет его чем-то отметить.
      И я энергично протестую:
      - Не надо, не надо, Полина Ивановна. Я варенье не люблю.
      После всяческих уговоров она со вздохом убирает банку, которую я так и не дал открыть, и снова подсаживается к столу.
      А я украдкой поглядываю на часы и спрашиваю:
      - Так где же все-таки эта школа? За каким углом?
      Старушка принимается довольно сбивчиво объяснять, и я хоть и с трудом, но все же постепенно начинаю разбираться в местной географии.
      Потом я прощаюсь.
      В последний момент, уже в передней, надев пальто, я вспоминаю о Нине. Полина Ивановна сообщает, что та сегодня утром, после опознания Вериных вещей, уехала к себе в Подольск. Муж приехал за ней на грузовой машине, и они уложили туда все, что было в Вериной комнате. Только диван не вошел, за ним они отдельно приедут, и дверь по этому случаю заперли.
      - Хоть бы мне чего на память о Верочке оставили, - с обидой вздыхает старушка. - Хоть какую-нибудь безделицу. Все забрали. Подчистую. И ложечку с кухни. Веник Верочкин и тот увезли. Сам все углы обшаривал.
      Да, милые люди, ничего не скажешь. Прав был старый доктор. Конечно же в папочку эта Нина пошла, не в мать же. В мать пошла Вера. Вот они, гены, никуда от них пока что не денешься, ни от плохих, ни от хороших. Переделывать характеры удается, как известно, редко, и то уж когда навалимся, если что-то особо опасное появляется на свет божий. Да и в этом случае не всегда получается. Это тоже известно.
      Полина Ивановна провожает меня до двери. И я слышу, как запирает она за мной все замки и еще цепочку накидывает, видимо напуганная событиями последних дней.
      Я выхожу на улицу и останавливаюсь, чтобы сориентироваться и прикинуть "на местность" путаные старушкины объяснения, затем решительно направляюсь в сторону большого гастронома, указанного мне в качестве одного из ориентиров. Следуя дальнейшим указаниям Полины Ивановны, я уверенно сворачиваю за угол, прохожу весь переулок до самого конца, но никакой школы не обнаруживаю.
      Зато мне неожиданно попадается ватага ребятишек с портфелями. Вот эти-то юные граждане охотно указывают мне проходной двор, через который, по их словам, я и попаду в соседний переулок, где находится школа.
      Дальше я следую уже куда уверенней, хотя на пути у меня неожиданно возникает массивная ограда из бетонных секций, в которой, однако, энергичные школьники умудрились все же выломать пару солидных стоек и тем обеспечить себе кратчайший путь в храм познаний.
      Вскоре я оказываюсь перед четырехэтажным, потемневшим от времени зданием с огромными и замысловатыми арками окон и массивной резной дверью. Наверное, в незапамятные времена тут размещалась еще гимназия, не иначе.
      Я попадаю в просторный высокий вестибюль, по сторонам которого полукружьями тянутся гардеробы, отделенные от самого вестибюля красивыми мраморными барьерами. Широкая, тоже мраморная лестница ведет наверх. А возле нее на одной из высоких массивных дверей вполне современная табличка: "Канцелярия". Мне сюда.
      В большой комнате несколько столов. За каждым что-то пишут и читают пожилые, на вид суровые женщины. Однако на мои вопросы они отвечают охотно, к тому же весьма обстоятельно и не торопясь, словно для того, чтобы я успел все за ними записать.
      Наконец я подсаживаюсь к одному из столов, и очень полная седая женщина начинает вместе со мной перелистывать большую книгу с записями. Здесь все выпускники школы того года, когда заканчивала учебу в ней Вера Топилина.
      - Верочку я помню, - улыбается женщина. - Ах, какая прелестная девочка была! На выпускном вечере у нас был в гостях тогда маршал. И Верочка преподнесла ему цветы от класса. А он ее поцеловал и цветы отдал ей. Вы помните, Анна Львовна? - обращается она к одной из женщин и получив утвердительный кивок, снова поворачивается ко мне: - И Верочкину сестру помню. И маму. Я ведь здесь скоро двадцать пять лет. Всех детей помню. Можете меня о ком хотите спросить. А как Верочка живет, не знаете?
      У меня не поворачивается язык сказать ей правду. Но и утаивать случившееся тоже ведь глупо. И все же я довольно невнятно бормочу:
      - Не знаю. Мне вот Катю надо отыскать.
      - Сейчас, сейчас, - говорит женщина, перелистывая страницы. - Давайте смотреть. У них ведь там, кажется, не одна Катя была.
      Да, Катей в этом выпуске оказывается целых четыре. Но в классе, где училась Вера, всего одна - Катя Стрелецкая. Скорей всего, это и есть Верина закадычная подружка.
      - Тоже очень славная девочка, - говорит женщина и улыбается каким-то своим воспоминаниям. - Заводилой была и баловницей немыслимой.
      Я выписываю адрес Кати Стрелецкой.
      Это совсем недалеко, в том самом переулке, который мне указала Полина Ивановна. И я снова бреду уже известным мне проходным двором, протискиваюсь через пролом в ограде. Интересно, почему бы тут не сделать калитку? Хотя бы потому, что ребятам так ближе в школу. Мы не приучены обращать внимание на такие пустяки.
      Дом, где живет Катя Стрелецкая, оказывается стареньким, двухэтажным, вросшим в землю в самой глубине большого двора, и деревья упираются в серое небо черными, безлистыми уже сучьями высоко над его крышей. Первый этаж дома кирпичный, а второй бревенчатый, это легко заметить, потому что штукатурка во многих местах отвалилась и из-под нее выступает внизу кирпичная, осыпающаяся кладка, а наверху - потемневшие от времени и непогод бревна. Уцелел этот древний старичок, наверное, только потому, что уж очень далеко спрятался от глаз людей. Даже попав во двор, его не сразу увидишь за деревьями и путаницей кустарника. И дорогу-то не найдешь - приходится шагать прямо по грязи, через кусты. Но уж летом в этом домике, наверное, благодать, ничего, кроме деревьев, из окон не видно, как в лесу люди живут.
      Катина квартира на втором этаже, туда ведет скрипучая полутемная лестница с расшатанными перилами.
      Пока я добирался до этого дома, меня не переставало глодать сомнение: а по-прежнему ли живет здесь Катя? Адрес в школе все-таки пятилетней давности, за это время она могла уже сто раз куда-нибудь переехать. Вселяли надежду только слова Полины Ивановны, что Катя после телефонного звонка через пять минут уже оказывалась у подруги. Значит, она по-прежнему живет где-то недалеко от Веры.
      Ну, а уже около самого дома, возле низенькой и облупленной двустворчатой двери, я встречаю какую-то девушку, и та мне подтверждает, что Катя Стрелецкая живет здесь и квартира ее на втором этаже и что сама она, кажется, сейчас дома, во всяком случае, час назад эта девушка одалживала у нее соль. Очень словоохотливая девушка попалась мне, как видите.
      Вот после этого я уже уверенно поднимаюсь по скрипучей лестнице, чувствую, как пружинят под ногами старые доски ступенек, и я невольно держусь рукой за расшатанные перила. На лестнице царит холодный сумрак, и только верхняя площадка слабо освещена. Там окошко.
      На площадку выходят две двери, обитые войлоком, одна напротив другой, между ними как раз и расположено окошко. На каждой двери самодельные таблички со списком жильцов и количеством звонков к каждому из них. Обе двери, кроме того, увешаны почтовыми ящиками. Да, давненько же я не видел таких квартир. Они уже кажутся прямо какими-то доисторическими. Я звоню, согласно указанию на табличке, четыре раза и терпеливо жду. С каждой секундой надежда, что Катя дома, тает. В самом деле, сейчас как раз середина дня, Катя прибежала пообедать и снова уехала на работу. Прождав минуты две, я звоню опять, уже только для очистки совести. К сожалению, встреченная мною девушка оказалась не слишком-то наблюдательной. Я решаю про себя, что если не откроют и сейчас, то я позвоню к соседям, последовательно по всему списку вплоть до семи звонков семейству со странной фамилией Холобабовы. Кто-нибудь из соседей должен ведь знать, когда Катя будет дома.
      Внезапно я слышу за дверью быстрый топот каблучков, щелкает замок, дверь порывисто распахивается, и на пороге появляется высокая тоненькая девушка в потертых джинсах, с накрученным на голове полотенцем.
      Увидев меня, девушка восклицает:
      - Ой, извините! Голову мыла и ваши звонки сразу не услышала! Вы ко мне?
      - Наверное, - улыбаюсь я. - Вы Катя Стрелецкая?
      - Ага. Проходите. Вон, третья дверь налево. Я сейчас.
      Она, повернувшись, стремительно исчезает в глубине коридора, а я еще секунду стою, оглядываясь и соображая, какая именно дверь мне указана.
      Темный и длинный коридор заставлен вещами. Какие-то столы, коляски, чемоданы, корзины громоздятся вдоль стен чуть не до потолка, свободное пространство между ними занято подвешенными на гвоздях велосипедами, санями и даже лыжами. Найти в этом хаосе указанную мне дверь представляется в первый момент немыслимой задачей.
      И все же в конце концов я добираюсь до Катиной комнаты. Она оказывается неожиданно большой, светлой и просторной.
      Я осторожно опускаюсь на диван, расстегиваю пальто, снимаю шапку и, оглядываясь по сторонам, Поджидаю хозяйку.
      Через минуту она появляется все с тем же белым тюрбаном из полотенца на голове, но уже в какой-то другой, как мне кажется, кофточке, энергичная, оживленная и слегка сконфуженная.
      - За вид мой покорнейше прошу извинить, - объявляет она с некоторым даже вызовом. - Гостей не ждала. Утром только из командировки вернулась. Итак, какое у вас ко мне дело, выкладывайте. И не забудьте сказать, откуда вы сами.
      Она устраивается в уголке дивана, ставит между нами пепельницу и, свободно перекинув ногу на ногу, со вкусом закуривает. Ужасно она какая-то длинная, с прямыми плечами, тонкой шеей, нескладная и в то же время по-своему изящная.
      - Чтобы не забыть, сразу скажу, что я из милиции.
      - Ого! - восклицает Катя. - Это уже интересно.
      - Вы, кажется, подруга Веры Топилиной?
      - Не "кажется", а точно, - она резко поворачивается ко мне, и в чуть раскосых, темных глазах ее вспыхивает тревога. - Что случилось?
      Ох, до чего же мне тягостно который раз сообщать о гибели Веры! Прямо как вестник несчастья появляюсь я в чужих домах.
      - Вера погибла, - говорю я тихо.
      - Да?! Ну вот!.. - с отчаянием восклицает Катя и стукает себя кулачком по колену. - Что она с собой сделала?
      - Скорей всего, с ней сделали.
      - Ой!..
      Катя кусает губы. Но это гордая девушка, и при постороннем она не собирается плакать. Лишь скуластое лицо ее с чуть раскосыми глазами и крупным ртом словно бы каменеет. Она отворачивается от меня и, глубоко затянувшись сигаретой, глухо спрашивает:
      - Ну, а все-таки как это случилось?
      Я ей в общих чертах рассказываю, где и когда нашли Веру и что мы по этому поводу предполагаем.
      - Но она пришла туда с каким-то человеком, - говорю я.
      - Конечно, не одна! - раздраженно восклицает Катя.
      - Мы вас просим помочь нам разобраться в одном вопросе, - продолжаю я, стараясь не замечать ее вызывающий тон, ведь каждый переживает горе по-своему. - Так вот. Был у Веры человек, который мог ее ревновать, преследовать, в общем, который любил ее?
      - Был, - по-прежнему глядя в сторону, отрывисто произносит Катя. - Что из этого?
      - Кто он такой?
      - Не знаю...
      - А Вера его любила?
      - Да.
      - Ну, и почему же они...
      - Не знаю, - все так же раздраженно цедит сквозь зубы Катя. - Не хотела выходить за него, и все. Бред какой-то!
      - Но все-таки должна же быть какая-то причина?
      - Не знаю, не знаю. Она ничего не желала мне говорить!
      - Но вы можете что-нибудь предположить?
      - Интересно, что это я могу, по-вашему, предположить? Ну, болела она. Может быть, не хотела его связывать. Верка была до невозможности благородна.
      Я качаю головой:
      - Отпадает. Проверял. У нее была язва желудка. Не такая уж страшная болезнь.
      - Ну, тогда не знаю! Надо же!.. - Она снова со злостью стукает кулачком по колену. - В голове не укладывается. Только звонить ей собралась.
      - Это с ним Вера не хотела встретиться летом в Тепловодске?
      - Вполне возможно.
      - А где они познакомились?
      - Там и познакомились. Впрочем, не уверена. Ведь у этой дурехи все надо было клещами вытягивать. Ну, что я теперь без нее делать буду?!.
      - Вы никогда не видели этого человека?
      - Представьте себе, один раз видела. Столкнулись. Он ведь не москвич. Я от нее уходила, а он явился. Приехал. Верка жутко смутилась, и я уж поспешила ретироваться. А хотелось бы с этим молодцом познакомиться.
      - Если вы его сейчас встретите, то сможете узнать?
      - Конечно. Зрительная память у меня отличная. Только мне встречаться с ним уже без надобности.
      - А здесь его нет?
      Я вынимаю из пиджака взятую у Нины фотографию и протягиваю ее Кате.
      Фотография эта сделана где-то в окрестностях Тепловодска. Снята группа отдыхающих, среди них и Вера. Обычная экскурсия, человек двадцать. Весьма живописно расположились среди скал. Возле Веры, которая выглядит как-то смущенно, словно ей неловко фотографироваться здесь, стоит молодая женщина, она обняла Веру за талию и чему-то улыбается. А рядом расположились трое мужчин, молодые, темноволосые, в белых рубашках, у одного ворот расстегнут, двое других в галстуках. Вся эта группа держится как-то особняком от других экскурсантов.
      Катя внимательно смотрит на фотографию, потом решительно указывает на одного из мужчин:
      - Вот он. Точно. - И, неожиданно уронив фотографию на колени, прикладывает обе руки к вискам. - Боже мой, боже мой, что же с ней случилось, с моей Веркой?..
      - Катя, вспомните, - прошу я. - Может быть, Вера называла вам его имя?
      - Нет, нет, не называла...
      - Тогда что-то еще об этом человеке. Постарайтесь вспомнить. Нам надо найти его. Ведь, скорей всего, это он был с Верой в тот вечер. Ну, с кем бы еще она могла пойти поздно вечером в такое глухое место, правда?
      - Да, - грустно кивает Катя. - Только с ним. Но я... ну, убейте, ничего о нем больше не помню.
      Я возвращаюсь к себе в отдел и по пути стараюсь систематизировать и обдумать все, что удалось узнать от Кати. Итак, получено первое достоверное свидетельство, что у Веры был любимый человек. Но отношения странные. Почему Вера не хотела выйти за него замуж? Нет, тут дело, конечно, не в ее болезни. Скорей всего, дело в этом человеке. Может быть, он женат, у него семья и Вера не хотела ее разбивать? Я уже достаточно знаю Веру, знаю ее благородство, ее совестливость, ее обостренную, прямо-таки болезненную честность и бескомпромиссность. Да, скорей всего, так оно и было. А тот человек настаивал, уговаривал, требовал, преследовал ее. И сердце рвалось к нему - вот что главное. Бедная девочка. В такой трудной, даже, как могло ей показаться, безвыходной ситуации недолго и покончить с собой. Да, наличие этого человека и всего запутанного узла вокруг него сильно подкрепляет версию о самоубийстве.
      Но кто же этот человек? Он не москвич - это все-таки Катя вспомнила. Следовательно, становится вполне вероятным, что это кто-то из тех людей, кого назвали мне девушки в министерстве. Правда, Катя сказала, что Вера будто бы познакомилась с ним на курорте, но потом сама же усомнилась в этом. А тот факт, что этот человек тоже лечился там, позволит легче обнаружить его среди указанных мне людей. Сведения о них - а в списке семь человек - должны вот-вот поступить от товарищей с мест.
      Ну и ситуация, черт возьми! Одновременно подкрепляются фактами две прямо противоположные версии, и обе становятся все более вероятными.
      Я приезжаю к себе в отдел и первым делом направляюсь к нашему секретарю Галочке. При виде меня она улыбается, кивает, и я уже догадываюсь, что меня ждут какие-то новости. Действительно, Галя выкладывает передо мной шесть листов бумаги со стандартной "шапкой" и грифом "секретно", шесть сообщений на мое имя от товарищей из Латвии, Херсонской области, Краснодарского края, Белоруссии, Калининской области, Горьковской, Шесть ответов на мой запрос о людях из известного уже вам списка.
      Я торопливо забираю бумаги и мчусь к себе, сгорая от нетерпения поскорее прочесть их. Тем не менее я сразу же отмечаю, что ответов шесть вместо семи. Значит, об одном человеке я ничего пока не узнаю. Это всегда неприятно, всегда кажется, что именно этот-то человек и может оказаться тем, кого ты ищешь, а все подозрения в отношении кого-либо из остальных на самом деле ничего не стоят.
      И тем не менее придется заняться этими шестерыми.
      Первый из них отпадает сразу же, ибо оказывается, что он уже третий месяц находится безотлучно в своем совхозе, хороший семьянин, получил недавно премию и спешит закончить постройку нового дома к зиме. Второй человек тоже не представляет для меня интереса, ибо только недавно сыграл свадьбу и никуда не уезжал, а за Верой он, видимо, всерьез и не думал ухаживать. Третий человек уже какой месяц мается, бедняга, в больнице и таким образом тоже отпадает. Четвертый...
      Эге, четвертый - это уже что-то интересное! Молод, холост, бойкий парень и ловкач, часто ездит в Москву и сейчас здесь находится. Это - некий гражданин Фоменко Григорий Маркович. Я вспоминаю, что девушки из министерства рассказывали мне о нем. Парень вспыльчивый, горячий и отчаянный, прямо-таки неистово ухаживал за Верой. Между прочим, на лбу у него шрам, который он прикрывает роскошным чубом, для того, мол, и отпустил. Так, так. Этого Фоменко надо взять на заметку.
      Пятый... О-о, этот тоже отпадает. Но тут совсем другой случай. Пятый арестован месяц назад. Бухгалтерские махинации по линии ОБХСС. Ну, ну, пусть разбираются. Я, во всяком случае, от этого теперь избавлен.
      Последний, шестой человек из списка, тоже представляет для меня прямой интерес. Во-первых, тоже молод, и хотя женат, имеет ребенка, но в доме часты ссоры и размолвки, в этих случаях жена надолго уезжает к родителям. В делах он не очень-то чистоплотен, были всякие неприятности на этой почве, имеет взыскания. Жаден и неуживчив. А главное, сейчас находится в Москве, в командировке от своего колхоза. По профессии механик. Зовут Освальд Струлис, он из Латвии.
      Итак, по крайней мере двое из моего списка бесспорно заслуживают пристального внимания. К сожалению, в своем запросе о них я не упомянул о болезни желудка и лечении в связи с этим в Тепловодске. Но это и сейчас нетрудно выяснить.
      Итак, двое из шести. О седьмом человеке, инженере большого крымского колхоза Владимире Лапушкине, пока сведений нет. Но меня гложет нетерпение и тревога. А вдруг это тот единственный, кто мне нужен?
      Я отправляюсь в нашу дежурную часть и по спецсвязи вызываю крымское управление. Начальник уголовного розыска оказывается где-то в районе, на происшествии, но дежурный, узнав, по какому вопросу я звоню, немедленно дает мне справку:
      - Ответ вам направлен сегодня утром. Человек в Москве. По собранным данным, представляет для вас интерес.
      - Он в командировке у нас?
      - Нет. Выехал по личным делам. Остановился у родственников. Запишите их адрес и телефон.
      Он медленно диктует мне то и другое.
      Как жаль, что я не могу сейчас же побеседовать с этим типом, надо дождаться прибытия высланных материалов и посмотреть, чем это он представляет для нас интерес.
      - Что передать Георгию Александровичу? - спрашивает меня дежурный из крымского управления.
      - Привет, благодарность, - весело отвечаю я, в самом деле преисполненный признательности. - И всем товарищам тоже.
      Я возвращаюсь к себе и с беспокойством смотрю на часы. Нет, рабочий день еще не кончился и можно успеть переделать уйму дел, если не терять время. И я звоню в министерство:
      - Любочка? Привет. Это Виталий. Вы меня еще не забыли?
      - Ой, тут захочешь, так не забудешь, - отвечает Люба. - Все девочки только о вас и говорят. Об этом деле, вернее. Даже... - Я чувствую, как она прикрывает ладонью трубку. - Даже начальство волнуется. И вообще все жутко переживают...
      - Любочка, - перебиваю я ее, - прежде всего скажите мне, у вас не появлялся Фоменко из Херсона?
      - Фоменко? Сейчас я спрошу у девочек. Я не помню... Вот, говорят, появлялся. Говорят, он и сейчас где-то в министерстве.
      - Вы можете его отыскать? - прошу я. - Он мне очень нужен. Не трудно вам?
      - Позвать к телефону?
      - Нет, нет. Под каким-нибудь предлогом задержите его. Я сейчас приеду. Только вы ему не говорите, что из милиции приедут. Можете что-нибудь другое придумать, чтобы человека заранее не волновать?
      - Ой, конечно же! Да что угодно! Приезжайте. - Люба вешает трубку, но я успеваю ухватить ее полные ажиотажа слова: - Ой, девочки, что надо...
      Это просто здорово, что я обзавелся такими неоценимыми помощницами. К тому же и одна красивей другой. Если бы не Светка, я, наверное, в кого-нибудь из них уже давно влюбился. Просто редкие девушки, честное слово.
      Я поспешно натягиваю пальто и почти бегом спускаюсь по лестнице. Только бы перехватить дежурную машину...
      Когда я появляюсь в комнате у девушек, то прежде всего спрашиваю все у той же Любы:
      - Я забыл вот еще что узнать. А Струлис у вас на этих днях не появлялся случайно?
      - Освальд? - переспрашивает Люба. - Он давно здесь. Больше недели, наверное. Правда, девочки? Он вам тоже нужен?
      - Ну, а как же? Вы ведь сами мне его назвали. Раз ухаживал за Верой, то может что-то знать. Иной раз бывает, что человек и сам не подозревает, какие он знает важные вещи. Но, девушки... - я строго смотрю на моих помощниц, очень прошу, на эту тему со Струлисом ни слова. И с другими тоже. Только я сам, договорились?
      Первой, конечно, откликается Нина, соседка Любы:
      - Если вы считаете нас дурочками, то не надо притворяться.
      - Ну что вы... - пытаюсь протестовать я.
      - Можете быть абсолютно спокойны, - как всегда серьезно говорит Таня. Мы все понимаем.
      - И дурочки мы не окончательные, - ехидно добавляет Нина - А также понимаем свой общественный долг. - И неожиданно, уже совсем другим, деловым тоном заключает: - Кстати, Струлис будет у нас завтра утром.
      В этот момент высокая, рыжеволосая Наташа насмешливым тоном объявляет:
      - А сейчас появится неотразимый Фоменко. Приготовьтесь. Будет улыбаться. Причем ослепительно. Так что берегите глаза.
      - Где бы мне поговорить с ним наедине, подскажите, девушки, - прошу я. - Есть тут какое-нибудь укромное место?
      - Сейчас! - Нина порывисто выскакивает из-за своего стола и устремляется к двери. - Я возьму ключ от кабинета Свирчевского. Он болен. А вам разрешат.
      Кто такой Свирчевский, мне не объясняют, и значения это никакого не имеет.
      - С Нинкой не пропадешь, - убежденно говорит Наташа. - Все помнит, все знает, все может. Клад, а не жена будет.
      А спустя некоторое время в комнате действительно появляется Фоменко.
      Это высокий, грузный человек лет тридцати, с одутловатым лицом и глубоко посаженными черными лукавыми глазами. Белозубая улыбка у него и в самом деле ослепительная. Чувствуется в нем говорун, хохотун и дамский угодник. На лбу у него, под лихим казацким чубом, заметен небольшой розовый шрам.
      - Ну, девчата! Ну, баловницы! Чего вы меня сюда заманили, а? Ось я сейчас откуплюсь от вас!
      Он широким жестом вынимает из кармана пиджака большую плитку шоколада и, откинув рукой чуб, церемонно преподносит ее Наташе.
      - Комплекция не позволяет стать на колени, - улыбаясь, говорит он. Примите и прочее.
      Но тут Фоменко неожиданно видит меня, полное лицо заметно тускнеет, и, обращаясь уже ко мне, он суховато и не очень доброжелательно спрашивает:
      - Чую, у вас до меня дило, товарищ, а?
      - Совершенно верно, - отвечаю я. - Хотелось бы вас ненадолго вырвать из этого цветника. Не возражаете?
      - Чего ж зробыш? - не очень охотно соглашается Фоменко. - Дило есть дило. Оно у нас на первом месте.
      Нина уже успела вручить мне ключ.
      И вот мы с Фоменко оказываемся в пустом и просторном кабинете, обставленном, правда, скромнее, чем кабинет Меншутина, но тем не менее вполне современно.
      Мы усаживаемся в кресла возле лакированного, на тонюсеньких ножках, журнального столика, закуриваем, и я вполне миролюбиво спрашиваю:
      - Давно ли вы в столице, Григорий Маркович?
      - Погодите, - строго произносит Фоменко и пухлой рукой как бы останавливает меня. - Сперва треба взаимно познакомиться. А то вы меня знаете, а я вас нет.
      Улыбки уже и в помине нет на его одутловатом лице, глубоко запавшие черные глазки, как зверьки из норок, настороженно и колюче ощупывают меня, толстые губы поджаты, их почти не видно. Девушки просто не узнали бы этого весельчака и балагура.
      - Это верно, - соглашаюсь я. - Знакомство должно быть взаимным. Прошу, прочитайте.
      И протягиваю ему свое удостоверение.
      Фоменко внимательно изучает его, прежде чем вернуть. Я замечаю, что настроение у него еще больше портится. Я уже научился улавливать самую разную реакцию самых разных людей на мое удостоверение. Она всегда очень выразительна и вполне определенна. Реакция Фоменко относится к числу тех, которые мне не нравятся и обычно сулят трудный разговор.
      - Слушаю вас, - хмуро говорит наконец Фоменко, возвращая удостоверение.
      Я повторяю вопрос.
      - В Москве я одиннадцать дней. Вот командировка, - и он пытается достать из внутреннего кармана пиджака бумажник.
      Но я его останавливаю.
      - Она мне пока не нужна. С каким заданием вы прибыли?
      - Мне надлежит... - Фоменко откашливается. - Надлежит получить для моего совхоза два токарно-винторезных станка, пилораму и автобус.
      - Получили?
      - Да, да. Зараз уезжать собираюсь, - как-то слишком уж поспешно отвечает Фоменко.
      - Вы не в первый раз приезжаете в Москву?
      - Не в первый.
      - И уже многих тут в министерстве знаете?
      - Многих.
      Он отвечает скупо, отрывисто.
      Другой бы, между прочим, давно уже спросил, что мне, собственно говоря, надо выяснить. А этот почему-то не спрашивает. Робеет? Нет, это на него не похоже. Догадался? Вот это скорее. Ведь о том, что случилось с Верой, знает уже все министерство. И он, конечно, понимает, что милиция должна этим заниматься. И от этого ему так неуютно сейчас, так тревожно? Черт возьми, неужели именно в него влюбилась Вера? Нет, нет, он не похож на того человека с фотографии, это я сразу отметил про себя, как только Фоменко вошел в комнату к девушкам, и лечиться ему в Тепловодске тоже ни к чему. Но, может быть, именно с ним гуляла Вера в тот вечер, с этим "неистовым поклонником", как назвала его одна из девушек. Какое у него напряженное лицо.
      - Вы знали Веру Топилину?
      - Ох, так вы о Вере? - с непонятным мне облегчением восклицает Фоменко.
      - Вы ее знали?
      - А як же! Знал, знал.
      - Встречались? Проводили вместе время?
      Фоменко, набычившись, хмуро смотрит на меня исподлобья и наконец-то спрашивает:
      - Вы, собственно, почему у меня об этом вызнаете?
      Он снова враждебен и готов к отпору. Ну, сейчас это как раз понятно.
      - Если вы встречались с ней незадолго до ее гибели или даже в тот самый день, те, может быть, чем-то поможете нам.
      - Не встречался, - вздыхает Фоменко. - Признаюсь вам, хотел. Сильно хотел. Но... она не схотела.
      Со следующим вопросом я медлю. Но задать его все-таки придется. Хотя бы для очистки совести.
      Фоменко тоже молча курит, грузно откинувшись на спинку кресла и устремив взгляд в пространство.
      - Вспомните, Григорий Маркович, - наконец говорю я, - что вы делали в прошлый понедельник.
      Взгляд Фоменко из рассеянного становится вновь настороженным и неприязненным. Словно он ждет от меня какого-то подвоха, ловушки, удара из-за угла. Это очень неприятное чувство. Кажется, я ему не дал для этого оснований.
      - Вам что же, весь день надо знать? - сипло спрашивает он.
      - Пожалуй, опишите весь день.
      - Да разве его запомнишь? Москва же! Крутит, вертит, голова пухнет, ноги гудят. Не, не помню я. Вот, ей-богу, не помню. Подписывал бумаги, ждал приемов, щи где-то в столовой хлебал...
      Фоменко вдруг становится разговорчив.
      - Ну, а вечером? - спрашиваю я.
      - Вечером? - он, словно с разбегу, упирается в стенку. - Що вечером?
      - С кем вы были в тот вечер?
      - А-а! - почти обрадованно восклицает он. - Так вам що, алиби треба, а? Словом, значит, веры нет?
      - Не забывайте, Григорий Маркович, ведь мы официальное расследование ведем.
      - Бачу, бачу. Зараз припомню. Так... вечером, значит?.. Ну, так... - Он усиленно трет лоб под чубом, по-прежнему грузно развалившись в кресле и все его заполнив собой от подлокотника до подлокотника, так что и руку уже не втиснишь.
      - ...Ну да... в кино пошли, значит... - с усилием припоминает наконец Фоменко. - С Миколой и его супругой... Ну, да... На последний, значит, сеанс... А до того чаи, значит, гоняли... Ну да...
      Микола оказывается его земляком, недавно переехавшим в Москву, у которого Фоменко в этот раз и остановился.