- Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..
      Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!
      - Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.
      - Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.
      Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.
      - Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.
      - Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь ведь.
      - Тем более и у вас дочка растет.
      - Растет...
      - Так поможете вы нам?
      - Поглядим...
      - Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.
      - Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду дожидаться. Вот так.
      До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.
      - Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.
      - А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится, пока я молчать буду.
      - Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы подумаем. Идет?
      - Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.
      От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я молча киваю в ответ.
      Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только постепенно успокаиваюсь.
      Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец длиннейшего коридора, к Кузьмичу.
      Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.
      Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный, пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в плутовских глазах его нет и слезинки.
      - ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите подпишу подтвержу!
      - Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.
      - Все правда! Все! Как слеза! - испуганно кричит Шершень и машет на Кузьмича короткими, толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..
      - Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов. - Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.
      - Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! - отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!
      Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.
      - Да встаньте вы, Шершень, - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.
      Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.
      - Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, - продолжает отчаянно канючить он. - Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!
      - Ладно. Хватит, - решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом пока кончаем.
      Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.
      Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный "подвод" дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.
      - Ну, ловок этот Гаврилов, - качает головой Кузьмич. - Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, - обращается он ко мне. - До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.
      Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.
      Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я - о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.
      - Шпринц - это большая удача в деле, - замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. - И дальше пригодится.
      Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:
      - Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?
      - Полагаю, что да, - улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: - Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю... - Помедлив, он оборачивается ко мне: - Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, обращается он к Кузьмичу.
      - Найдем, - кивает тот. - Сегодня же постараемся.
      - И все-таки самое главное, - говорю я, - можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.
      Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:
      - Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, - он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.
      - Очень похоже, - соглашается тот. - Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, - Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. - Пока в порядке выявления, - предупреждает он. - Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве - Купрейчик.
      Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:
      - Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего, некоторые звенья нам вообще неизвестны.
      - Вы пока что и второго Ермакова запишите, - говорю я. - Василий Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже почище Гелия.
      - Запишем, запишем, - охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав пометку, замечает: - Все это должен изучить специалист, аккуратно и осторожно. Виталий, - обращается он ко мне и указывает на потолок. - Там, кажется, один крупный мастер на этот счет есть.
      Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом выше нас.
      - Там не один мастер, - улыбаюсь я.
      - Это я и сам знаю, - говорит Виктор Анатольевич - Но я имею в виду одного вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?
      - Албанян? - спрашиваю я.
      - Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.
      - Все правильно, - соглашается Кузьмич. - И Купрейчик-то этот самый не последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.
      - Золотая курочка, - насмешливо говорю я.
      - Интересно знать, что она несет, - вставляет Петя.
      Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:
      - Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.
      - Вполне возможно, - соглашается Кузьмич. - Таким образом, путей у нас к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.
      - Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, - с сомнением говорит Петя. - Их заставить надо.
      - Само собой, - снова соглашается Кузьмич. - Тут, милые мои, что-то придумать придется.
      - Только учтите, - замечает Виктор Анатольевич, - у нас против этого Льва Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит, арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.
      - Все правильно, - Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. - Тревожить не будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться. Сделаем так, - он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам твердость: - Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в ОБХСС, - заключает Кузьмич. - Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так прошло.
      Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать, когда она потребуется.
      Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают обрисовываться все явственней.
      Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.
      ...Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин. Через час он уже вернулся в управление вместе с Музой. На этот раз, надо сказать, Шоколадка выглядела далеко не такой привлекательной. Лицо ее заметно осунулось и побледнело, и потому ярко подведенные, как и прежде, губы, и зеленью оттененные веки не только не добавили ей сейчас привлекательности, но скорее делали и вовсе какой-то безвкусной дурнушкой. Это просто удивительно, как самочувствие и настроение женщины отражается на ее внешности.
      Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у нее было отвратительное. Одни женщины при этом становятся резкими, грубыми или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к последним. Когда она вошла в кабинет Кузьмича, в глазах ее уже стояли слезы, а руки нервно теребили мокрый платочек, хотя вынула она его, как видно, только что и при этом забыла закрыть сумочку. Внизу, в гардеробе, Муза оставила свою роскошную дубленку и сейчас была в изящном сине-черном костюме со странным шлифованным камушком вместо брошки и красивой золотой цепочкой на открытой тонкой шее. Все было бы очаровательно, если бы не горькие складки в уголках рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном лице.
      Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.
      - Здравствуйте, Муза Владимировна, - сказал он, выходя из-за стола и придвигая ей стул. - Присаживайтесь, пожалуйста. Ничего не поделаешь, пришлось вас еще раз побеспокоить.
      - Пустяки, - грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей стул. - Другие беспокоят меня гораздо больше.
      - Вы имеете в виду Совко?
      - Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?
      - Да. Надеюсь, - кивнул головой Кузьмич и испытующе посмотрел через стол на Музу. - Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?
      - Представьте, жалею, - с неожиданным вызовом ответила Муза. - Что ж теперь делать? Это мой мужчина. Мне другого не надо. Из-за него я от мужа ушла, он мне противен стал.
      Кузьмич неуверенно пожал плечами.
      - Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.
      А Муза промокнула платочком выступившие слезы и, вздохнув, сказала С обидой и раздражением:
      - Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.
      - Ну, ну, - улыбнулся Кузьмич. - Сейчас вы мне, наверное, не поверите, но уверяю вас, все пройдет. Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы вам жизнь разбил, это уже точно.
      - Да, конечно. Я все понимаю, - тихо ответила Муза, опустив голову.
      - Ладно, - ответно вздохнул Кузьмич. - Оставим это. А вот кто же вас беспокоит больше, чем мы? Вы, кажется, так сказали?
      - Я уже не помню, как я сказала, - стараясь снова не расплакаться, ответила Муза. - Я такая рассеянная стала. Ну, все забываю. И на работе тоже. Просто ужас какой-то.
      - Тогда я буду поточнее, - мягко сказал Кузьмич. - К вам никто не приходил из знакомых Совко, не спрашивал о нем?
      - Ой, приходил! - взволнованно воскликнула Муза и прижала ладони к щекам. - Я безумно перепугалась. Потом даже плакала.
      - Кто же это был?
      - Я его вообще не знаю.
      - Ну, вы сперва мне его опишите, какой он из себя?
      - Какой? Ну, такой низенький, полный, пожилой уже. Усы седые. Под глазами мешки. Я его раньше видела. Он раза два с Николаем приходил к нам в ресторан. Они вместе обедали. Я вам уже говорила.
      - Как же его зовут?
      - Николай нас тогда не знакомил. А сейчас, когда пришел, сказал, что зовут его Павел Алексеевич. Только...
      Муза замялась.
      - Что "только"? - настораживаясь, спросил Кузьмич.
      - Наврал он, как его зовут, - слабо усмехнулась Муза. - Я мужчин уж знаю, как они знакомятся. И сразу чувствую, когда врут.
      Кузьмич улыбнулся, про себя согласившись с ней, но на всякий случай спросил:
      - А от Совко вы такого имени никогда не слышали?
      - Нет, - покачала головой Муза. - Никогда.
      - А вот другое имя - Лев Игнатьевич, тоже не слышали?
      - Лев Игнатьевич?.. Кажется, слышала... - Муза задумалась. - Они с Лешей об этом человеке говорили...
      - Что именно, не помните?
      - Нет, не помню... Я уже ничего не помню, - снова чуть не заплакав, сказала Муза и досадливо махнула рукой. - Пустая голова совершенно стала... Ну, кажется... Николай не хотел что-то отдать этому Льву... Льву... как его?
      - Игнатьевичу.
      - Да, да, Льву Игнатьевичу. А Леша сказал, что тот может позвонить кому-то и... ну вроде бы пожаловаться...
      - И что Николай?
      - Он, по-моему... знаете, мне кажется, он никого на свете не боялся. А тут... Ну, в общем, сразу как-то уступил, согласился. Я еще удивилась, помню.
      - Понятно... - задумчиво кивнул Кузьмич, по привычке вертя в руках сложенные очки. - А вы не поняли, куда этот Лев Игнатьевич может позвонить, не в другой город?
      - Да, да. В другой город. Я так и поняла. Далеко куда-то.
      - А кому? Леша никакого имени не называл?
      - Называл... Я только забыла. Такое странное имя... Я еще подумала, Муза слабо улыбнулась опять, - что мы в школе его проходили... по химии, кажется.
      - По химии? - озадаченно переспросил Кузьмич.
      - Ну да...
      - А-а... Того человека не Гелий звали?
      - Ну конечно! - обрадованно воскликнула Муза. - Гелий, Гелий... Ужасно странное имя, правда? Гелий... Станиславович. Вот так. Нет, я, кажется, еще не совсем с ума сошла, слава богу. Вон какой разговор вспомнила.
      - И в самом деле, не всякий такое имя запомнит, - согласился Кузьмич.
      - А я привыкла с лёта всякие имена запоминать, - сказала Муза. Знаете, в нашей работе как?
      Но Кузьмич на этот раз был не склонен уводить разговор в сторону.
      - А что вам сказал этот человек, который пришел к вам? - спросил он. Помните?
      - Конечно, помню. Спросил, не знаю я, где Николай. А я ему говорю: "Не знаю". Вы же мне так велели говорить?
      - Правильно ответили. А он что сказал?
      - "Неправда, говорит. Знаете. Он вам говорить не велел. Но я его и под землей найду. Далеко от меня не убежит. Кушать захочет". Очень мне хотелось ему сказать, где Николай теперь кушает.
      - И больше он ничего не сказал?
      - Выругался, знаете... как последний подонок. Меня даже не постеснялся. А с виду такой солидный. И еще говорит: "Не ожидал, что он тряпкой окажется". Леха, мол, другое дело. Он мог со страху удрать. А от Николая он не ожидал. Тем хуже для него. И мне говорит: "Вы тоже сто раз еще пожалеете, что прячете его. Я же знаю, что прячете". Грозить мне стал. Ой, я чуть со страха не умерла.
      - Он вам никакого адреса или телефона не оставил?
      - Телефон оставил. Велел, чтобы Николай ему позвонил. Я вам сейчас покажу. Он мне написал. Ой, где же эта бумажка...
      Муза поспешно положила на колени сумочку, даже не заметив, что она все время была у нее раскрытой, и принялась торопливо рыться в ней, вынимая то одну бумажку, то другую, пробегая их глазами и досадливо пряча обратно. Наконец она нашла то, что искала.
      - Вот. - Она протянула Кузьмичу клочок бумаги. - Его рукой написано.
      Клочок оказался уголком газеты. На нем торопливо шариковой ручкой был написан номер телефона и рядом стояли два, очевидно, сокращенных слова: "пят" и "вт". Кузьмич на секунду задумался, потом кивнул головой.
      - Ладно. С этой запиской мы разберемся. Можно ее оставить?
      - Ну конечно. Чего вы спрашиваете?
      - Спасибо. А этот человек обещал еще раз зайти?
      - Нет. Сказал, что будет ждать звонка Николая. Он уверен был, что я знаю, где Николай. Просто не хочу ему говорить.
      - Ну что ж. Прекрасно. А когда звонить, сказал?
      - Сказал, чтоб вечером звонил. По вторникам и пятницам. Там же написано.
      - А он сам у вас когда был?
      - Когда?.. Сейчас скажу... Господи, когда же он был?.. Ах да! Он позавчера был, в четверг. Я же работала. Он за мой столик сел.
      - А ваш домашний адрес он знает?
      - Что вы! Нет, конечно. Николай никогда бы ему мой адрес не дал. Он никому его не давал, даже Леше и то.
      - Ну, спасибо вам, Муза Владимировна, - сказал, вздохнув, Кузьмич. Спасибо. Очень вы нам, кажется, помогли. И не переживайте уж так. Все, что случилось, - к лучшему, поверьте мне. А вы сейчас дочкой побольше займитесь, матери помогите! Это вас хоть как-то отвлечет.
      - Если бы его была дочка... - опустив голову, тихо, с тоской произнесла Муза и закусила губу.
      - Его дочка в другом городе бегает, - сердито сказал Кузьмич.
      Муза подняла на него глаза.
      - А вот этого вы могли бы мне не говорить.
      - Простите, - смутился Кузьмич. - Вырвалось. Всего вам доброго.
      - Вы мне пропуск подпишите, - сказала Муза сухо.
      Когда она ушла, Кузьмич еще некоторое время сидел за столом, то и дело досадливо потирая седой ежик волос на затылке. Он был недоволен собой и все еще смущен.
      Потом Кузьмич посмотрел на часы, встал, убрал в сейф бумаги со стола и, заперев кабинет, отправился обедать. Субботний день снова проходил на работе.
      А после обеда в управлении появился Валя Денисов. С ним вместе приехала немолодая женщина в красном пальто.
      Когда Кузьмич возвратился в свой кабинет, Валя попросил разрешения зайти к нему со своей спутницей.
      - Роза Григорьевна, - коротко представил он ее Кузьмичу.
      - Присаживайтесь, Роза Григорьевна, - сказал Кузьмич, указывая на стул, на котором час назад сидела Муза. - Вам, наверное, уже известно, почему мы вас побеспокоили?
      Женщина оказалась много старше, чем можно было предположить в первый момент, судя по ее тонкой фигуре и легкой, порывистой походке. Узкое лицо ее с большими строгими глазами было покрыто сеткой мелких морщин, руки большие, узловатые, привыкшие к нелегкому труду руки работницы. Уже начавшие редеть светлые волосы с заметной сединой на висках были небрежно собраны в пучок. Слегка робея от необычной обстановки, в которую вдруг попала, женщина опустилась на самый краешек стула, оправив на коленях темное платье, и с любопытством оглядела кабинет.
      - Известно, известно, - закивала она в ответ на вопрос Кузьмича, не переставая оглядываться. - Вон он мне все и растолковал, - Роза Григорьевна указала на Валю. - Чего ж тут неизвестного?
      - Так как, помните вы тот вечер?
      - А как же? Ясное дело, помню.
      - Вот вы мне и опишите все, что было, что видели.
      - Так я ж ему вон все как есть уже описала, - женщина снова кивнула на Валю. - И все он понял.
      - Вот вы и мне опишите, чтобы я тоже понял, - улыбнулся Кузьмич.
      - Пожалуйста. Мне что? Я хоть сто раз опишу, - охотно согласилась Роза Григорьевна. - Значит, часов так уже в десять это было-то. Точнее сказать, в одиннадцатом. Как раз, помню, кино по телевизору кончилось. Вышла я, значит. А темень у нас во дворе страшенная. Уж сколько писали, сколько писали, вы бы знали. Тут, дорогие начальники, кого хошь убьют или разденут. Уж и Борис Кириллович покойный, помню, еще хлопотал. Все обещали. И человек вот уже помер, а темень эта распроклятая как, значит, была, так и осталась. Это что же такое, я вас спрашиваю? - Роза Григорьевна все больше распалялась от негодования. - А вот возьму и слова вам не скажу, пока двор нам не осветите! Это ж подумать только!
      - Мы, Роза Григорьевна, все от нас зависящее сделаем, - серьезно сказал Кузьмич. - Правы вы тут на сто процентов. Обещаю вам.
      - Вот, вот. Сделайте. Все спасибо вам скажут, - уже совсем другим тоном подхватила Роза Григорьевна и со вкусом снова приступила к рассказу: - Ну, вот, значит. Вышла я себе. Темень, говорю...
      - А зачем вы во двор вышли?
      - То исть как "зачем"? Своего искать.
      - Это мужа, значит?
      - А то кого же? Он, как что, в котельную от меня бегёт. Дружки у него там растреклятые. А со мной у телевизора ему, видишь, плохо. Ну, вышла я, одним словом. Гляжу, бегут двое, к воротам. А там как раз, значит, фонарь на доме. Добежали они до него и тут один другому чегой-то крикнул, и они назад повертали. Меня, как вроде, в сердца стукнуло. Не иначе, думаю, жулики, чегой-то сотворили, бесы. Я сторонкой так за ними и пошла. Гляжу, а они уже, значит, из сарая вылазят. И назад к воротам побежали. А один, который повыше был да похудее, губки такие, как у девки.
      - Выходит, разглядели вы его? - поинтересовался Кузьмич.
      - А то. Он же под фонарем был. Я его из тыщи узнаю, губастенький такой да глазастенький. Он того, второго, медведя, значит, на бегу и спрашивает, как раз мимо меня бегли: "Ты, говорит, с той стороны досками хорошо прикрыл?" А тот говорит: "Хорошо". А этот еще засмеялся: "Ну, говорит, тогда до весны полежит, не протухнет". И оба гогочут, заразы. Вот так мимо и пробежали. Своими глазами видела. Я еще подумала, чего протухнуть может.
      - И куда вы пошли?
      - Так я же говорю, в котельную, своего вытаскивать.
      - Расскажите Федору Кузьмичу, что того академика вы знали, - подсказал Валя. - Что убирали у него.
      - Ну да, - кивнула Роза Григорьевна. - Убираться к ним ходила. Сколько лет, считай. И с детишками ихними возилась. Да и сейчас к Инночке два раза в неделю хожу. Тоже прибираюсь. А когда и сготовлю чего.
      - Ишь ты, - удивленно произнес Валя. - Про сейчас вы мне даже не говорили, что убираться ходите.
      - Так господи! Разве сразу все скажешь? Да и ни к чему вроде было говорить-то, - словно оправдываясь, торопливо заговорила Роза Григорьевна. Это я уж сейчас так, к слову, можно сказать.
      - И по каким же вы дням там убираете? - спросил Кузьмич.
      - Да как Инночка позвонит, так и забегу. Мне любой день как день. На пенсии я уж вон третий год, считай.
      - А последний раз вы там когда были?
      - Последний-то? - Роза Григорьевна задумалась. - Посчитать надо. Стой, стой. Сегодня у нас, значит, какой день?
      - Сегодня суббота.
      - Ну, верно. Суббота, значит. А я, выходит, как раз вчерась была. Это значит - в пятницу. Ну конечно! - обрадованно объявила Роза Григорьевна. - А уж пыли набралось, господи... Ну, из каждого угла, из каждого угла.
      Вообще строгая ее внешность оказалась весьма обманчивой. Другой такой любопытной и болтливой женщины, кажется, трудно было найти. А тут еще ее воодушевляло необычайное внимание к ее словам со стороны обоих слушателей.
      - И в какое же время вы вчера там убирались? - спросил Кузьмич.
      - В какое? Вот как с магазинов, значит, пришла, ноги гудят, мочи нет. Там постоишь, здесь, еще где. Домой еле приползешь. Вот я, значит, передохнула маленько, кой-чего приготовила и пошла себе. Инночка ключи еще с утра занесла, как в свою поликлинику побежала. Ну а я, значит, так часа в два или в три к ним собралась. Все магазины, чтобы им! И нога правая. Ну, тянет и тянет, спасу нет. Я уж Инночке говорю...
      - А ушли вы оттуда когда? - прервал ее новым вопросом Кузьмич.
      - Ушла-то? - нисколько не обидевшись, переспросила Роза Григорьевна. Да я на часы ведь не гляжу. Как все прибрала, так и пошла себе. Чего еще делать?
      - Никто при вас не вернулся еще, ни Инна Борисовна, ни Виктор Арсентьевич? - все более заинтересованно продолжал расспрашивать Кузьмич.
      - Сам-то уже пришел, Виктор Арсентьевич. Продукты привез. Он завсегда их сам привозит. Заказ, значит, ему положен. Агромадный, скажу, заказ. Иной раз Инночка и меня угостит. Ну, а тут, значит, вчера то есть, он еще и гостя привел. Я им, конечное дело, чая подала. А ужинать они Инночку порешили ждать.
      - Какой же тот гость из себя был?
      - Из себя-то? Ну, как сказать... - Роза Григорьевна секунду помедлила, соображая. - Серьезный больно, невысокий, грибок такой вот. Еще усатенький. Белые усы-то. А глазки, значит, такие сердитенькие выкатил. И гусе-ем так шипел.
      Роза Григорьевна помогала себе мимикой и жестами. И это у нее получалось так смешно и выразительно, что и Кузьмич, и Валя все время невольно улыбались, глядя на нее. А потом вдруг Кузьмич посмотрел на Валю и уже без улыбки сказал:
      - А что? Очень этот гость похож, мне кажется, на этого самого Льва Игнатьевича, ты не находишь?
      - Пожалуй, - согласился Валя и, обращаясь к Розе Григорьевне" спросил: - Не слышали, как Виктор Арсентьевич называл своего гостя, не Лев Игнатьевич, случайно?
      - Да ни к чему мне было прислушиваться-то, - беспечно махнула рукой Роза Григорьевна. - Чай им собрала да и пошла.
      В это время на небольшом столике возле кресла Кузьмича зазвонил один из телефонов. Кузьмич снял трубку и узнал мой голос.
      - Федор Кузьмич, - сказал я, - Тут вот товарищ Албанян и его руководство в лице товарища Углова Геннадия Антоновича желают после моей подробной информации кое-что с вами обсудить. Вы свободны?
      - Мы тут беседу одну заканчиваем, - ответил Кузьмич. - Через пять минут я вам перезвоню. Кстати, раз так, то надо бы и Виктора Анатольевича разыскать. Он у себя, не знаешь?
      - Так точно, у себя, - подтвердил я. - Только что говорил с ним.
      - Ну, все пока, - сказал Кузьмич.
      Он повесил трубку и посмотрел на Валю.
      - Давай за Виктором Анатольевичем. Для экономии времени по дороге кое-чего ему уже расскажешь. Возьми машину.
      - Это в какую же сторону поедете? - бойко осведомилась Роза Григорьевна. - Может, и меня заодно домой подбросите? Борис Кириллович покойный завсегда меня куда надо подбрасывал. А Виктор Арсентьевич, дай бог ему здоровья, так этот непременно...
      - Простите, Роза Григорьевна, - деликатно прервал ее Кузьмич, - вот ему по дороге все и расскажете. Он вас тоже подбросит.