Ничего тут, конечно, очевидного нет, но фраза эта толкает на откровенность. И Совко сейчас не до ее точного смысла.
      - Да не влезает он в такие дела, - машет он рукой.
      - Ладно, - соглашается Кузьмич. - Не влезает так не влезает. Кстати, где он сейчас находится, вы, конечно, не знаете?
      - Само собой, - нахально улыбается Совко.
      - Напрасно. Впрочем, подумайте. Может быть, он тоже подтвердит, что не вы совершили убийство. Одних ваших слов мало, сами понимаете. И на Красикова надежды тоже мало, ему себя надо будет спасать. Словом, я вас не тороплю. Подумайте. Ничего страшнее этого обвинения вам не грозит. И тут каждый свидетель важен. Кстати, с какого этажа спускался в тот вечер во двор Семанский?
      - Черт его знает, с какого, - рассеянно отвечает Совко.
      Похоже, он всерьез задумался над словами Кузьмича, и ему не до пустяковых вопросов.
      - Красиков сказал, с третьего...
      - Ага. Вроде с третьего.
      - Кто там живет, не знаете?
      - Деятель какой-то. Гвимар к нему все шастал.
      - Как этого деятеля зовут?
      - А хрен его знает.
      - Ты же его квартиру обчистил, - насмешливо замечаю я со своего дивана. - Хоть бы узнал, кого грабишь.
      - Пошел ты к... - Совко мгновенно вскипает. - Не знаю никакой кражи. Понял?
      Смотри-ка, убийство признает, а квартирную кражу признавать не желает. Интересное кино. Впрочем, от убийства он надеется отвертеться, а от кражи не удастся. Кроме того, кража - это немалая добыча, и в ней немалая его доля, которую он надеется, видно, получить, когда выйдет на свободу. Интересно, дожмет его сейчас по этому пункту Кузьмич или отложит.
      - Ладно, - говорит Кузьмич. - И это тоже оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы имеем в отношении вас прямые улики. Так что отрицаете вы сейчас тоже очевидную вещь. И еще, - многозначительно добавляет Кузьмич, - впереди у нас с вами разговор о Ермакове.
      - Чего?! - ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые, пустые глаза на Кузьмича.
      - О Ермакове, - властно повторяет Кузьмич.
      Совко уже, конечно, забыл, что в припадке ярости случайно назвал эту фамилию: "Даже с Ермаковым", по его мнению, не уйдет Муза. "Даже"! И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует, конечно, ошеломляюще.
      В таком состоянии и уводит его конвой.
      Допрос окончен.
      Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.
      Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все загадочнее их роль, все запутанней связи.
      - Давай-ка, милый мой, подведем кое-какие итоги, - предлагает Кузьмич, когда мы остаемся одни. - Кое-что мы до конца все-таки не довели, как считаешь?
      - И кое-что новое нам открылось, - добавляю я.
      - Именно что, - кивает Кузьмич. - Словом, давай, разберемся, пока все в памяти свежо. И кое-какие пункты себе запишем. Возьми-ка листок, - он достает из ящика стола лист бумаги, протягивает мне, потом придвигает к себе стопку остро очиненных карандашей и продолжает: - Значит, первое. Кое-какие пункты мы не дожали, их запомнить надо и потом Виктору Анатольевичу передать. Например, об этом самом Семанском. Раз уж Совко признал, что знаком с ним, надо было поглубже копнуть: чего он про него знает? Вот, допустим, он сказал, что тот шастал часто к Купрейчику. А зачем? Случайное знакомство ведь.
      - Это по словам самого Купрейчика, - с ударением подчеркиваю я. - И якобы исключительно из-за интереса обоих к живописи.
      - Вот, вот. Словом, пункт этот остается открытым. До следующего допроса. Так. Что еще?
      - Еще неведомый Лев Игнатьевич, - напоминаю я. - Кроме имени мы, по-видимому, и приметы его знаем.
      - М-да... - задумчиво соглашается Кузьмич. - Фигура, кажется, интересная. Это с ним Совко приходил обедать в ресторан к Музе. И его видели во дворе. Но тут... Да, тут, пожалуй, рано подступать к Совко. Тут, милый ты мой, надо будет чуток подготовиться. Для начала сделаем-ка мы о нем запрос в Южноморск, а? Запиши-ка это вторым пунктом, запиши.
      Я добросовестно записываю.
      - Сейчас и позвони, - добавляет Кузьмич. - Прямо по спецсвязи. Может, у них что и есть на этого Льва Игнатьевича. Тоже небось оттуда. Вот так, - он удовлетворенно вздыхает. - Ну-с, что там еще у нас?
      - А еще Ермаков, - говорю я, - если пока по людям идти. Это и вовсе для нас темное место.
      - Да уж. Прямо удивительно, как это у него сорвалось. Ты его, между прочим, довел, чего уж там говорить.
      И непонятно, чего больше в этот момент в голосе Кузьмича удовлетворения или укоризны. Поэтому я предпочитаю на реплику не реагировать.
      - Может, и о нем заодно запрос сделать, о Ермакове этом? - предлагаю я.
      - Давай попробуй...
      Но в голосе Кузьмича сквозит какое-то сомнение.
      - Думаете, его там не знают? - спрашиваю я.
      - Думаю я другое... - качает головой Кузьмич.
      В который раз он начинает выравнивать карандаши, лежащие перед ним на столе. У Кузьмича прямо-таки страсть к остро отточенным карандашам.
      Я молча жду, стараясь угадать, что он думает.
      - Видно, это еще тот судак, - говорит наконец Кузьмич. - Голыми руками его не возьмешь. Тут, милый мой, очень осторожно надо идти. Очень. Чтобы чего не испортить. Понятно тебе?
      - Так не запрашивать пока?
      - Здравствуйте! Кто же это говорит? - почему-то вдруг сердится Кузьмич. - Пиши, пиши. Пункт третий это будет.
      Он недовольно следит, как я делаю очередную запись, и, когда кончаю, добавляет сварливо:
      - И, чтобы с людьми кончить, заметим себе, что парня с зеленым кашне и этого самого Купрейчика он, видите ли, и вовсе вроде бы не знает.
      - Вот именно, что "вроде бы", - говорю я. - Врет он.
      - То, что врет по этому пункту, тоже интересно. Запиши, будь добр.
      Кузьмич уже не сердится, он даже как будто извиняется за невольный срыв. Я понимаю, ему тоже нелегко дался этот допрос.
      - А теперь чего мы не дожали с тобой по фактам? - говорит Кузьмич. Как думаешь? Что-то ведь не дожали.
      - Насчет зеленого "Жигуля". По-моему, он эту машину ни разу не видел, говорю я. - А с другой стороны, быть этого не может.
      - Да, - соглашается Кузьмич. - Странный момент. Как только подобраться к нему, пока неясно.
      - Надо подумать, Федор Кузьмич. Стоит подумать.
      - Именно что. Запиши пока. - Он делает паузу, пока я записываю, потом спрашивает: - Что у нас еще по фактам осталось неясным?
      - Убийство признает, а кражу нет, - напоминаю я.
      - Ну, это, пожалуй что, понятно. С убийством, с кражей. Тут только... Да, вот что! Мотив убийства остался неясен. Ведь это только наше предположение, что добычу не поделили. А на самом деле? Вот о чем мы с Совко еще не поговорили. Ну-ка, запиши.
      В голосе Кузьмича чувствуется досада. Действительно, это важный момент, и мы чуть было его не упустили. Я так, честно говоря, просто упустил.
      - Да, запиши-ка, - повторяет Кузьмич и заключает: - Вот теперь, я думаю, все. Как считаешь?
      - Вроде бы да, - соглашаюсь я, проглядывая свои записи.
      - Тогда двигай, - говорит Кузьмич и смотрит на часы. - Вон уже четвертый час. Быстро время как идет. Поторапливайся, пока они все на месте в Южноморске, пока рабочий день там не кончился. И погляди, Денисов вернулся? Что-то он не звонит. Ну, давай, давай. Я пока в госпиталь позвоню, как там сегодня наш Петр.
      Я торопливо выхожу из кабинета Кузьмича, закуриваю и уже не спеша иду по длиннейшему коридору в дежурную часть. Оттуда я звоню в Южноморск. К аппарату зову знакомого сотрудника уголовного розыска.
      За эти годы у меня появилось бесчисленное количество знакомых коллег в самых разных уголках страны. То я туда приезжал по служебным делам, и эти люди помогали мне выполнить задание; то приезжали в столицу они, и тогда помогал им я. Это один из главных законов нашей непростой и не совсем обычной работы: взаимопомощь, быстрая, четкая, заинтересованная. Без нее мы как без рук. При современной технике, которой ведь пользуется и преступник телеграф, междугородный телефон, поезд, самолет, автомобиль, - только быстрота принятия и выполнения решений может обеспечить успех любой операции. Если вчера нельзя было отложить что-то на день в наших делах, то сегодня это нельзя отложить даже на час, в таком темпе мы теперь живем.
      На другом конце провода меня отлично понимает Давуд Мамедов, давний мой приятель. Я ему как-то здорово помог в Москве, и он до сих пор не может успокоиться, горит желанием ответить мне тем же. Кажется, это ему скоро удастся.
      - Значит, приедешь? - радостно переспрашивает он. - Ай как хорошо! Непременно приезжай. Пусть зима, пусть снег, у нас его ай сколько в этом году! Все равно приезжай. Все сделаем. Правда приедешь? - словно не веря собственным ушам, снова спрашивает он. - Или нет, а?
      - К тому идет, - отвечаю я. - А пока ты мне тех двоих побыстрее установи. И незаметно, Давуд. Совсем незаметно. Лучше ничего не узнавай, только не засветись. Ты меня понял?
      - Как не понять? Понял, конечно.
      Я отправляюсь к себе. По дороге выясняю, что Валя Денисов еще не появился. У Вали важное задание, и я жду его тоже с нетерпением.
      У себя в комнате я устало опускаюсь в кресло и снова смотрю на часы. Половина пятого. Вроде ничего особенного сегодня не сделал, но чертовски устал. А ведь дел еще уйма. И они почему-то не убывают. Даже наоборот. Прямо как гидра какая-то сказочная. Выполнишь одно дело, а на его месте появляются два новых. Вот и крутись как хочешь. Кстати, обедать тоже надо, и я машинально опять смотрю на часы.
      Звонит городской телефон. Я снимаю трубку:
      - Слушаю. Лосев.
      - Здравствуйте, Виталий Павлович, - раздается незнакомый мужской голос, солидный, скрипучий, немолодой, вполне спокойный и уверенный. - Вы меня не знаете. Но я могу быть вам полезен. По телефону всего, конечно, не скажешь.
      - Понятно, - говорю я, не очень удивляясь такому звонку: в нашей работе нечто подобное случается нередко. - Что ж, заходите, потолкуем.
      - Нет. Желательно встретиться в городе, - говорит незнакомец.
      Ну что ж. И к таким встречам я тоже привык.
      - Где именно? - спрашиваю я.
      - Допустим, в центре. На улице Горького. Перед Центральным телеграфом.
      - Когда?
      - Через час, если вам удобно. Сейчас... половина пятого.
      - Да. Сейчас половина пятого, - подтверждаю я, взглянув на часы. Согласен. Через час. Как мы узнаем друг друга?
      - Узнаю вас я. И подойду, если... все будет тихо вокруг вас.
      - Не беспокоитесь, - усмехаюсь я.
      Ишь ты! Какой осторожный господин. Мне только не очень нравится, что он меня знает, а я, видимо, его нет. Это уже, выходит, кое-какое у него преимущество. А я люблю начинать игру во всяком случае на равных условиях. Но это, к сожалению, не всегда удается.
      Я мысленно перебираю все законченные и незаконченные дела, по которым может произойти такая встреча, и, конечно, прихожу к выводу, что она может произойти по десятку поводов. Остались, например, некоторые неясности по недавно законченному нами делу, а на свободе кое-какие личности продолжают суетиться, и некоторые из них меня знают. То же происходит и еще по одному непростому делу, даже я бы сказал, неожиданному, в области, как мы полагали, вовсе не "криминогенной", то есть не чреватой преступлениями. Как-нибудь я об этом деле расскажу. Наконец, мы сейчас вместе с уехавшим в командировку моим другом Игорем Откаленко подбираемся к одной потенциально весьма опасной группе и, увы, только что сделали крайне неосторожный шаг. И теперь подобный звонок вполне может последовать и оттуда. Вот это было бы очень неприятно.
      Словом, гадать бессмысленно, проще всего подождать час. Кстати, может быть, вернулся наконец Денисов?
      Я звоню ему, но никто не отвечает. Досадливо бросаю трубку и тут же снова хватаюсь за нее и набираю новый номер. Нет. Кузьмич тоже куда-то ушел. Интересно, он дозвонился в госпиталь? Впрочем, я это могу превосходно сделать и сам, даже лучше его. Ох, у меня уже немало знакомых в этих безрадостных местах, и в частности, в нашем госпитале.
      Набираю длинный городской номер и, когда мне отвечает мелодичный девичий голосок, осведомляюсь:
      - Это Лена?
      - Да. Кто говорит?
      - О, как я удачно попал, - вполне искренне радуюсь я. - Это Лосев, такой длинный-длинный, несчастный пижон из угрозыска. Может быть, остался в памяти?
      Лена смеется.
      - Чего это вы на себя наговариваете? Кавалер что надо. Вы, конечно, насчет Шухмина интересуетесь?
      - Нет. Я насчет Пети. Знаете такого? Толстого-толстого, несчастного...
      Лена снова смеется. И по ее беззаботному смеху я уже догадываюсь, что Петя в порядке, в относительном, конечно, порядке, но все же.
      Так оно и оказывается.
      - На той неделе встречайте, - говорит Лена.
      - Непременно. С цветами. Конечно, для вас.
      - Придется с этим подождать до весны, - вздыхает Лена.
      - Леночка, вы недооцениваете нашу фирму. Мы все можем, если захотим.
      Некоторое время мы еще болтаем, и Лена сообщает мне всякие дополнительные сведения о Пете, которыми справочная обычно не располагает. Мне ясно, что Лена сегодня сама забегала к нашему другу. Кроме того, она охотно берется передать от меня привет и всякие туманные слова, из которых Петя поймет, что дела развиваются нормально и даже есть кое-какие успехи. Очевидно, Лена собирается еще раз посетить Петра. С ее стороны это очень чутко.
      Мы заканчиваем разговор, и я смотрю на часы. Пора, однако, двигаться. До телеграфа я, пожалуй, пройдусь пешком, и еще останется минуты три, чтобы приглядеться со стороны к месту встречи.
      На улице холодно и вьюжно. Правда, таких сумасшедших холодов, как в декабре, уже, слава богу, нет. Они же доходили до сорока градусов! Для Москвы эта невиданная температура оказалась прямо-таки стихийным бедствием. Лопались отопительные трубы, кое-где родители с детьми ночевали в школах, возникли было перебои со снабжением, опаздывали газеты, а нам прибавилось работы, как ни странно.
      Словом, сейчас ничего похожего нет. Просто легкий морозец и метель. Пройтись даже приятно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.
      Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа и на красивой площадке между двумя старинными фонарями, к которой ведет от тротуара широкая, с двумя каскадами мраморная лестница. Нет ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только выйти на условленное место и ждать.
      Так я и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.
      Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее повязано ярко-красное кашне. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.
      - Здравствуйте, Виталий Павлович, - хрипловато произносит он.
      - Здравствуйте, - сдержанно отвечаю я.
      Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.
      - Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? - спрашивает незнакомый мне человек.
      Да, абсолютно незнакомый, в этом я сразу убеждаюсь. С этим человеком я никогда не встречался. Но... что-то в его внешности меня все же настораживает.
      - Отчего же, - соглашаюсь я. - Тут, конечно, не поговоришь.
      Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном застекленном кафе.
      Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.
      Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.
      - Как прикажете мне вас называть? - осведомляюсь я.
      - Допустим, Иван Иванович, - усмехается мой собеседник.
      - Не пойдет, - решительно возражаю я.
      - Почему же?
      - Во-первых, у нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, - я с улыбкой машу рукой. - Иван Иванович - очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете?
      Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усики его приподымаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно вставные.
      - А с вами приятно беседовать, - говорит он. - Что ж, будь по-вашему. Меня зовут Павел Алексеевич.
      - Это другое дело, - соглашаюсь я. - Во всяком случае, ближе к истине.
      - Абсолютная истина. Что будем пить?
      К нам подходит официантка. Как этих девушек приучить улыбаться, хотя бы профессионально? Как приучить их делать вид, что мы, посетители, гости, так сказать, их хотя бы интересуем, если не радуем?
      Сделав заказ, мы некоторое время обсуждаем эту животрепещущую проблему, пока хмурая официантка не приносит нам кофе и по рюмке коньяку.
      - За приятное знакомство, - говорит Павел Алексеевич, поднимая свою рюмку.
      - За полезное знакомство, - уточняю я.
      Ах, с каким наслаждением я съел бы сейчас порцию жаркого, но приходится соблюдать этикет.
      - Вот видите, оказывается, я - романтик, а вы - материалист, - шутливо говорит Павел Алексеевич, помешивая ложечкой кофе. - Мне важно удовольствие, а вам нужна непременно выгода.
      - Просто вы притворяетесь, а я нет, - тем же тоном возражаю я. - Как раз вы позвали меня из расчета, а я пришел из любопытства, а это тоже почти романтика.
      - Вы пришли не из простого любопытства, - усмехается Павел Алексеевич. - Вы пришли в расчете на добычу. И не ошиблись, могу вас заверить. И поскольку вы меня не знаете и никогда не узнаете - я в сферу вашей деятельности не попадаю, - то буду с вами откровенен. Впрочем, для этого есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?
      - Конечно.
      Этот человек проходил по одному сложному делу, которое мы вели. Я его сам арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы не смогли. К сожалению, бывает и так. Я же его и отпустил после долгой беседы.
      - Так вот, я тоже знаю Цыгана, - говорит Павел Алексеевич задумчиво. То есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.
      Я настораживаюсь. Связь этого человека с Цыганом подозрительна. По-моему, ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог. Расстались мы с ним весьма холодно. Но неужели я сейчас узнаю об этом Свиристенко что-то новое? Это было бы совсем неплохо.
      - Что же он вам рассказывал обо мне? - интересуюсь я, отпивая кофе.
      - Первое - что вы умный человек. Второе - что вы в высшей степени чуткий человек, а это в наше время дорого стоит.
      Я начинаю кое-что понимать. Видимо, Свиристенко кому-то сказал, что выскочил из того дела благодаря мне и это ему, видите ли, дорого обошлось. Ах, прохвост! Интересно, зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется, нет худа без добра.
      - Что же из этих сведений, по-вашему, вытекает? - нахмурясь, спрашиваю я.
      Конечно, мне должна быть неприятна болтливость этого Свиристенко. И Павел Алексеевич так именно меня и понимает.
      - Ради бога, - он дружески дотрагивается до моей руки. - Не сочтите за бестактность мою ссылку на Свиристенко. Он доверился только самым близким. Выхода другого не было: ему же, простите, всю сумму собрали. Но это между нами. Так вот, у меня к вам важное дело. Но самое главное, вы мне действительно понравились.
      Павел Алексеевич, улыбаясь, снова треплет меня по руке.
      Ах, ловкач этот Свиристенко! На сколько же он облапошил своих коллег, хотелось бы мне знать?
      - А вам я чем так понравился? - продолжаю я разговор.
      - Самым главным, на мой взгляд. Вы действительно умный человек. Я убежден. А это, я вам доложу, важнее всего, важнее даже честности, если хотите знать. Она для людей ограниченных, - он зорко смотрит на меня и добавляет: - Обратите внимание, я говорю - не глупых, а именно ограниченных, тут большая разница, улавливаете ее?
      - Конечно.
      - Так вот, я и буду говорить с вами прежде всего как с умным человеком. Каждый по-своему хочет прожить жизнь. Одни - просто, как проживется. Это пустые, вялые, слабые люди. Другие - в служении обществу, отказывая во всем себе лично или, по крайней мере, во многом. Таких сейчас мало. Это романтики, идеалисты, люди ограниченные и близорукие. Третьи, и их большинство, громадное большинство, это материалисты, люди энергичные, практичные, не сентиментальные. Они понимают, что главное сегодня материальные блага, ради чего только и стоит крутиться, работать. Причем работать не на внуков и правнуков, а на себя, чтобы стало лучше не через сто лет, а сегодня, и именно тебе, а вовсе не обязательно всем. Это, конечно, эгоизм, но я бы сказал - разумный эгоизм. Эгоизм все понимающего и все видящего вокруг себя человека.
      Я слушаю его с каким-то брезгливым интересом. Впервые вот так выворачиваются передо мной, так обнажаются, что ли. Это опасная и подлая философия. Кажется, мой собеседник решил не только сослаться на прецедент, но и подвести теоретическую базу.
      Мое вроде бы благожелательное молчание явно вдохновляет Павла Алексеевича, и он убежденно продолжает:
      - ...Люди последней категории очень разные по подготовке, по запросам, по своим возможностям. Один, допустим, выращивает ранние огурцы или помидоры на своем садовом участке, а потом первым продает на рынке, другой ловко чинит всякие электроприборы жильцам всего дома и окрестных тоже, третий демагог и честолюбец, делает карьеру, командует и ездит за границу, четвертый - обвешивает покупателей, занимается пересортицей, пятый - изучает наше планирование, систему снабжения и ищет там возможности к обогащению. Как вам нравится такая схема общества?
      - Вполне реальная, - соглашаюсь я. - Если не считать пропорций. Тут у вас серьезная промашка. Ну, а вам самому, очевидно, ближе всего реалисты пятой категории?
      - Теоретически - да.
      - Это непонятно, признаться.
      - Между тем, все тут предельно ясно. Если бы я практически работал в этой, по вашим понятиям, незаконной области, я, пожалуй, все же не решился встретиться с вами. А так я знаком с этой областью как бы издали, получая некоторый гонорар за услуги, ну вот вроде сегодняшней. Я ведь тоже, не скрою, материалист.
      - Шестой категории? - смеюсь я.
      - Если угодно. Их ведь вообще много.
      - Но какую же услугу вы взялись оказать и кому?
      - Вам тоже. Ибо вы тоже умный человек.
      - Что ж, слушаю вас.
      Мы снова закуриваем.
      У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а, ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.
      Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел Алексеевич внушительно говорит:
      - Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.
      - Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? спрашиваю я, все еще не понимая, к чему же, в самом деле, относится вся эта грандиозная артподготовка.
      - Как расшифровать? А вот так.
      Мы не спеша отхлебываем кофе, изредка пригубливаем рюмку с коньяком, курим, и со стороны, вероятно, кажется, что ведем неторопливую, дружескую беседу, иногда шутливую, иногда серьезную. Так, встретились некие сослуживцы или, допустим, дядя с племянником, и дядя, конечно, между делом поучает, а племянник делает вид, что усваивает. Идиллическая, наверное, картинка.
      На самом же деле разговор приобретает все более напряженный и опасный характер. И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет от теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям. Дело, очевидно, пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть даже очень крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего интересуют условия. Ведь чем крупнее взятка, тем важнее и интереснее условия. Это во-первых. А во-вторых, я пока так и не могу уловить, "откуда дует ветер", кто послал этого человека. Свиристенко? И это связано с тем, прошлым делом? Но по нему предлагать мне взятку уже бесполезно. Да и навряд ли Свиристенко мог подкинуть такую мысль, уж очень рискованно это для него. Ведь узнай его компаньоны, что взятка не была дана, что денежки их просто присвоены им, тогда... ну, не жить ему тогда, и так может случиться. Нет, тут что-то другое...
      - Вот как это расшифровать, - продолжает между тем Павел Алексеевич, тяжело отваливаясь на спинку кресла и в очередной раз закуривая, при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.
      И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.
      - ...Обратите внимание, - говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обгорелый крючочек в пепельницу, - наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.
      - Кем неучтенные?
      - Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов, этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны или копить их, или пускать их в дело. Об этом, кстати, не раз писалось в газетах, небось читали?
      - Читал.
      - Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым людям немалый доход, а населению - нужные товары, дополнительно, как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.
      - На бумаге?
      - Планы, уважаемый Виталий Павлович, всегда составляются на бумаге.
      - Но должны, очевидно, иметь реальную, материальную основу. А тут основа оказывается липовой, раз такой план рождает неучтенные излишки.
      Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.
      - Да, в некотором смысле, план получается... с изъяном, - иронически усмехается Павел Алексеевич. - Но этим планом, однако, все довольны, его все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации.
      - Довольны от незнания всех возможностей, кем-то скрытых ресурсов, от некоего неразоблаченного обмана, так, что ли?
      - Это уже не имеет никакого значения, от чего довольны. Тем более практического, - небрежно машет рукой Павел Алексеевич и отхлебывает из чашечки кофе. - Наоборот, население, как я сказал, получает дополнительные товары из фондов, которые иначе бессмысленно копились бы на предприятии.
      - Нарочно скрытые от планирования?
      - Если хотите, да. Хозяйственники народ запасливый и боятся всяческих невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.
      - Очень спорное утверждение, - насмешливо замечаю я.
      Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.
      - Да, да. А главное - бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, и на него найдется немало охотников, уверяю вас.
      - На свободное место?
      - Вот именно.
      - А если мы вообще заткнем эту щель?
      - Найдется другая. Без работы вы, кажется, еще не оставались. И не останетесь.
      - Спор бесполезен, - говорю я. - Мы, очевидно, друг друга не убедим. Предлагаю от общего перейти к частному. В конце концов не ради же теоретической дискуссии вы предложили мне эту встречу. Я вообще не понимаю, если на то пошло, зачем эта дискуссия вам понадобилась.
      - Ради самоутверждения, - усмехается Павел Алексеевич. - Хотелось, чтобы вы увидели перед собой мыслящего человека, а не... корыстного практика, так скажем. Ну, и, конечно, кое в чем надеялся вас убедить.
      - Считайте этот этап пройденным, - решительно говорю я. - Извините за огрубление ситуации, но вы, очевидно, хотите, чтобы я совершил кое-какое служебное нарушение, говоря мягко, а вы, в свою очередь, готовы на некоторую материальную компенсацию. Так, если не ошибаюсь?
      - Не совсем так. Я хочу, во-первых, чтобы вы поняли, что борьба с подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами.
      - Пойму я это или не пойму, для вас значения не имеет. Я подобными явлениями, а точнее - преступлениями, не занимаюсь, это...
      - Знаю, - перебивает меня Павел Алексеевич. - Вы хотите сказать, что это дело ОБХСС, а вы уголовный розыск. Так?
      - Вот именно.
      - Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение. Потому что мы хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили в сторону. И не отказывайтесь от живых, огромных денег. Это будет в высшей степени глупо. Как видите, от вас не требуется никаких служебных нарушений. Работайте по своей линии, и только. Деньги же будут переданы вам так, что никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.
      - Очень соблазнительно, - улыбаюсь я. - Но поясните сперва, что значит "занимайтесь только своим прямым делом"? А чем я еще могу заниматься?
      - Что ж, поясню. Теперь это можно. Вы расследуете убийство некоего Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?
      Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.
      - И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, - усмехаясь, говорю я.
      - Ах да. Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство и кража увязываются между собой?