— Ладно. Хватит, — решительно и сердито объявляет Кузьмич. — На этом пока кончаем.

Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.

Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный «подвод» дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.

— Ну, ловок этот Гаврилов, — качает головой Кузьмич. — Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, — обращается он ко мне. — До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.

Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.

Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я — о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.

— Шпринц — это большая удача в деле, — замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. — И дальше пригодится.

Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:

— Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?

— Полагаю, что да, — улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: — Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю… — Помедлив, он оборачивается ко мне: — Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, — обращается он к Кузьмичу.

— Найдем, — кивает тот. — Сегодня же постараемся.

— И все-таки самое главное, — говорю я, — можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.

Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:

— Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, — он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.

— Очень похоже, — соглашается тот. — Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, — Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. — Пока в порядке выявления, — предупреждает он. — Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше — Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве — Купрейчик.

Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:

— Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего, некоторые звенья нам вообще неизвестны.

— Вы пока что и второго Ермакова запишите, — говорю я. — Василий Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже почище Гелия.

— Запишем, запишем, — охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав пометку, замечает: — Все это должен изучить специалист, аккуратно и осторожно. Виталий, — обращается он ко мне и указывает на потолок. — Там, кажется, один крупный мастер на этот счет есть.

Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом выше нас.

— Там не один мастер, — улыбаюсь я.

— Это я и сам знаю, — говорит Виктор Анатольевич — Но я имею в виду одного вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?

— Албанян? — спрашиваю я.

— Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.

— Все правильно, — соглашается Кузьмич. — И Купрейчик-то этот самый не последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.

— Золотая курочка, — насмешливо говорю я.

— Интересно знать, что она несет, — вставляет Петя.

Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:

— Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.

— Вполне возможно, — соглашается Кузьмич. — Таким образом, путей у нас к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.

— Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, — с сомнением говорит Петя. — Их заставить надо.

— Само собой, — снова соглашается Кузьмич. — Тут, милые мои, что-то придумать придется.

— Только учтите, — замечает Виктор Анатольевич, — у нас против этого Льва Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит, арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.

— Все правильно, — Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. — Тревожить не будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться. Сделаем так, — он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам твердость: — Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в ОБХСС, — заключает Кузьмич. — Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так прошло.

Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать, когда она потребуется.

Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают обрисовываться все явственней.

Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.

…Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин. Через час он уже вернулся в управление вместе с Музой. На этот раз, надо сказать, Шоколадка выглядела далеко не такой привлекательной. Лицо ее заметно осунулось и побледнело, и потому ярко подведенные, как и прежде, губы, и зеленью оттененные веки не только не добавили ей сейчас привлекательности, но скорее делали и вовсе какой-то безвкусной дурнушкой. Это просто удивительно, как самочувствие и настроение женщины отражается на ее внешности.

Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у нее было отвратительное. Одни женщины при этом становятся резкими, грубыми или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к последним. Когда она вошла в кабинет Кузьмича, в глазах ее уже стояли слезы, а руки нервно теребили мокрый платочек, хотя вынула она его, как видно, только что и при этом забыла закрыть сумочку. Внизу, в гардеробе, Муза оставила свою роскошную дубленку и сейчас была в изящном сине-черном костюме со странным шлифованным камушком вместо брошки и красивой золотой цепочкой на открытой тонкой шее. Все было бы очаровательно, если бы не горькие складки в уголках рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном лице.

Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.

— Здравствуйте, Муза Владимировна, — сказал он, выходя из-за стола и придвигая ей стул. — Присаживайтесь, пожалуйста. Ничего не поделаешь, пришлось вас еще раз побеспокоить.

— Пустяки, — грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей стул. — Другие беспокоят меня гораздо больше.

— Вы имеете в виду Совко?

— Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?

— Да. Надеюсь, — кивнул головой Кузьмич и испытующе посмотрел через стол на Музу. — Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?

— Представьте, жалею, — с неожиданным вызовом ответила Муза. — Что ж теперь делать? Это мой мужчина. Мне другого не надо. Из-за него я от мужа ушла, он мне противен стал.

Кузьмич неуверенно пожал плечами.

— Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.

А Муза промокнула платочком выступившие слезы и, вздохнув, сказала С обидой и раздражением:

— Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.

— Ну, ну, — улыбнулся Кузьмич. — Сейчас вы мне, наверное, не поверите, но уверяю вас, все пройдет. Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы вам жизнь разбил, это уже точно.

— Да, конечно. Я все понимаю, — тихо ответила Муза, опустив голову.

— Ладно, — ответно вздохнул Кузьмич. — Оставим это. А вот кто же вас беспокоит больше, чем мы? Вы, кажется, так сказали?

— Я уже не помню, как я сказала, — стараясь снова не расплакаться, ответила Муза. — Я такая рассеянная стала. Ну, все забываю. И на работе тоже. Просто ужас какой-то.

— Тогда я буду поточнее, — мягко сказал Кузьмич. — К вам никто не приходил из знакомых Совко, не спрашивал о нем?

— Ой, приходил! — взволнованно воскликнула Муза и прижала ладони к щекам. — Я безумно перепугалась. Потом даже плакала.

— Кто же это был?

— Я его вообще не знаю.

— Ну, вы сперва мне его опишите, какой он из себя?

— Какой? Ну, такой низенький, полный, пожилой уже. Усы седые. Под глазами мешки. Я его раньше видела. Он раза два с Николаем приходил к нам в ресторан. Они вместе обедали. Я вам уже говорила.

— Как же его зовут?

— Николай нас тогда не знакомил. А сейчас, когда пришел, сказал, что зовут его Павел Алексеевич. Только…

Муза замялась.

— Что «только»? — настораживаясь, спросил Кузьмич.

— Наврал он, как его зовут, — слабо усмехнулась Муза. — Я мужчин уж знаю, как они знакомятся. И сразу чувствую, когда врут.

Кузьмич улыбнулся, про себя согласившись с ней, но на всякий случай спросил:

— А от Совко вы такого имени никогда не слышали?

— Нет, — покачала головой Муза. — Никогда.

— А вот другое имя — Лев Игнатьевич, тоже не слышали?

— Лев Игнатьевич?.. Кажется, слышала… — Муза задумалась. — Они с Лешей об этом человеке говорили…

— Что именно, не помните?

— Нет, не помню… Я уже ничего не помню, — снова чуть не заплакав, сказала Муза и досадливо махнула рукой. — Пустая голова совершенно стала… Ну, кажется… Николай не хотел что-то отдать этому Льву… Льву… как его?

— Игнатьевичу.

— Да, да, Льву Игнатьевичу. А Леша сказал, что тот может позвонить кому-то и… ну вроде бы пожаловаться…

— И что Николай?

— Он, по-моему… знаете, мне кажется, он никого на свете не боялся. А тут… Ну, в общем, сразу как-то уступил, согласился. Я еще удивилась, помню.

— Понятно… — задумчиво кивнул Кузьмич, по привычке вертя в руках сложенные очки. — А вы не поняли, куда этот Лев Игнатьевич может позвонить, не в другой город?

— Да, да. В другой город. Я так и поняла. Далеко куда-то.

— А кому? Леша никакого имени не называл?

— Называл… Я только забыла. Такое странное имя… Я еще подумала, — Муза слабо улыбнулась опять, — что мы в школе его проходили… по химии, кажется.

— По химии? — озадаченно переспросил Кузьмич.

— Ну да…

— А-а… Того человека не Гелий звали?

— Ну конечно! — обрадованно воскликнула Муза. — Гелий, Гелий… Ужасно странное имя, правда? Гелий… Станиславович. Вот так. Нет, я, кажется, еще не совсем с ума сошла, слава богу. Вон какой разговор вспомнила.

— И в самом деле, не всякий такое имя запомнит, — согласился Кузьмич.

— А я привыкла с лета всякие имена запоминать, — сказала Муза. — Знаете, в нашей работе как?

Но Кузьмич на этот раз был не склонен уводить разговор в сторону.

— А что вам сказал этот человек, который пришел к вам? — спросил он. — Помните?

— Конечно, помню. Спросил, не знаю я, где Николай. А я ему говорю: «Не знаю». Вы же мне так велели говорить?

— Правильно ответили. А он что сказал?

— «Неправда, говорит. Знаете. Он вам говорить не велел. Но я его и под землей найду. Далеко от меня не убежит. Кушать захочет». Очень мне хотелось ему сказать, где Николай теперь кушает.

— И больше он ничего не сказал?

— Выругался, знаете… как последний подонок. Меня даже не постеснялся. А с виду такой солидный. И еще говорит: «Не ожидал, что он тряпкой окажется». Леха, мол, другое дело. Он мог со страху удрать. А от Николая он не ожидал. Тем хуже для него. И мне говорит: «Вы тоже сто раз еще пожалеете, что прячете его. Я же знаю, что прячете». Грозить мне стал. Ой, я чуть со страха не умерла.

— Он вам никакого адреса или телефона не оставил?

— Телефон оставил. Велел, чтобы Николай ему позвонил. Я вам сейчас покажу. Он мне написал. Ой, где же эта бумажка…

Муза поспешно положила на колени сумочку, даже не заметив, что она все время была у нее раскрытой, и принялась торопливо рыться в ней, вынимая то одну бумажку, то другую, пробегая их глазами и досадливо пряча обратно. Наконец она нашла то, что искала.

— Вот. — Она протянула Кузьмичу клочок бумаги. — Его рукой написано.

Клочок оказался уголком газеты. На нем торопливо шариковой ручкой был написан номер телефона и рядом стояли два, очевидно, сокращенных слова: «пят» и «вт». Кузьмич на секунду задумался, потом кивнул головой.

— Ладно. С этой запиской мы разберемся. Можно ее оставить?

— Ну конечно. Чего вы спрашиваете?

— Спасибо. А этот человек обещал еще раз зайти?

— Нет. Сказал, что будет ждать звонка Николая. Он уверен был, что я знаю, где Николай. Просто не хочу ему говорить.

— Ну что ж. Прекрасно. А когда звонить, сказал?

— Сказал, чтоб вечером звонил. По вторникам и пятницам. Там же написано.

— А он сам у вас когда был?

— Когда?.. Сейчас скажу… Господи, когда же он был?.. Ах да! Он позавчера был, в четверг. Я же работала. Он за мой столик сел.

— А ваш домашний адрес он знает?

— Что вы! Нет, конечно. Николай никогда бы ему мой адрес не дал. Он никому его не давал, даже Леше и то.

— Ну, спасибо вам, Муза Владимировна, — сказал, вздохнув, Кузьмич. — Спасибо. Очень вы нам, кажется, помогли. И не переживайте уж так. Все, что случилось, — к лучшему, поверьте мне. А вы сейчас дочкой побольше займитесь, матери помогите! Это вас хоть как-то отвлечет.

— Если бы его была дочка… — опустив голову, тихо, с тоской произнесла Муза и закусила губу.

— Его дочка в другом городе бегает, — сердито сказал Кузьмич.

Муза подняла на него глаза.

— А вот этого вы могли бы мне не говорить.

— Простите, — смутился Кузьмич. — Вырвалось. Всего вам доброго.

— Вы мне пропуск подпишите, — сказала Муза сухо.

Когда она ушла, Кузьмич еще некоторое время сидел за столом, то и дело досадливо потирая седой ежик волос на затылке. Он был недоволен собой и все еще смущен.

Потом Кузьмич посмотрел на часы, встал, убрал в сейф бумаги со стола и, заперев кабинет, отправился обедать. Субботний день снова проходил на работе.

А после обеда в управлении появился Валя Денисов. С ним вместе приехала немолодая женщина в красном пальто.

Когда Кузьмич возвратился в свой кабинет, Валя попросил разрешения зайти к нему со своей спутницей.

— Роза Григорьевна, — коротко представил он ее Кузьмичу.

— Присаживайтесь, Роза Григорьевна, — сказал Кузьмич, указывая на стул, на котором час назад сидела Муза. — Вам, наверное, уже известно, почему мы вас побеспокоили?

Женщина оказалась много старше, чем можно было предположить в первый момент, судя по ее тонкой фигуре и легкой, порывистой походке. Узкое лицо ее с большими строгими глазами было покрыто сеткой мелких морщин, руки — большие, узловатые, привыкшие к нелегкому труду руки работницы. Уже начавшие редеть светлые волосы с заметной сединой на висках были небрежно собраны в пучок. Слегка робея от необычной обстановки, в которую вдруг попала, женщина опустилась на самый краешек стула, оправив на коленях темное платье, и с любопытством оглядела кабинет.

— Известно, известно, — закивала она в ответ на вопрос Кузьмича, не переставая оглядываться. — Вон он мне все и растолковал, — Роза Григорьевна указала на Валю. — Чего ж тут неизвестного?

— Так как, помните вы тот вечер?

— А как же? Ясное дело, помню.

— Вот вы мне и опишите все, что было, что видели.

— Так я ж ему вон все как есть уже описала, — женщина снова кивнула на Валю. — И все он понял.

— Вот вы и мне опишите, чтобы я тоже понял, — улыбнулся Кузьмич.

— Пожалуйста. Мне что? Я хоть сто раз опишу, — охотно согласилась Роза Григорьевна. — Значит, часов так уже в десять это было-то. Точнее сказать, в одиннадцатом. Как раз, помню, кино по телевизору кончилось. Вышла я, значит. А темень у нас во дворе страшенная. Уж сколько писали, сколько писали, вы бы знали. Тут, дорогие начальники, кого хошь убьют или разденут. Уж и Борис Кириллович покойный, помню, еще хлопотал. Все обещали. И человек вот уже помер, а темень эта распроклятая как, значит, была, так и осталась. Это что же такое, я вас спрашиваю? — Роза Григорьевна все больше распалялась от негодования. — А вот возьму и слова вам не скажу, пока двор нам не осветите! Это ж подумать только!

— Мы, Роза Григорьевна, все от нас зависящее сделаем, — серьезно сказал Кузьмич. — Правы вы тут на сто процентов. Обещаю вам.

— Вот, вот. Сделайте. Все спасибо вам скажут, — уже совсем другим тоном подхватила Роза Григорьевна и со вкусом снова приступила к рассказу: — Ну, вот, значит. Вышла я себе. Темень, говорю…

— А зачем вы во двор вышли?

— То исть как «зачем»? Своего искать.

— Это мужа, значит?

— А то кого же? Он, как что, в котельную от меня бегет. Дружки у него там растреклятые. А со мной у телевизора ему, видишь, плохо. Ну, вышла я, одним словом. Гляжу, бегут двое, к воротам. А там как раз, значит, фонарь на доме. Добежали они до него и тут один другому чегой-то крикнул, и они назад повертали. Меня, как вроде, в сердца стукнуло. Не иначе, думаю, жулики, чегой-то сотворили, бесы. Я сторонкой так за ними и пошла. Гляжу, а они уже, значит, из сарая вылазят. И назад к воротам побежали. А один, который повыше был да похудее, губки такие, как у девки.

— Выходит, разглядели вы его? — поинтересовался Кузьмич.

— А то. Он же под фонарем был. Я его из тыщи узнаю, губастенький такой да глазастенький. Он того, второго, медведя, значит, на бегу и спрашивает, как раз мимо меня бегли: «Ты, говорит, с той стороны досками хорошо прикрыл?» А тот говорит: «Хорошо». А этот еще засмеялся: «Ну, говорит, тогда до весны полежит, не протухнет». И оба гогочут, заразы. Вот так мимо и пробежали. Своими глазами видела. Я еще подумала, чего протухнуть может.

— И куда вы пошли?

— Так я же говорю, в котельную, своего вытаскивать.

— Расскажите Федору Кузьмичу, что того академика вы знали, — подсказал Валя. — Что убирали у него.

— Ну да, — кивнула Роза Григорьевна. — Убираться к ним ходила. Сколько лет, считай. И с детишками ихними возилась. Да и сейчас к Инночке два раза в неделю хожу. Тоже прибираюсь. А когда и сготовлю чего.

— Ишь ты, — удивленно произнес Валя. — Про сейчас вы мне даже не говорили, что убираться ходите.

— Так господи! Разве сразу все скажешь? Да и ни к чему вроде было говорить-то, — словно оправдываясь, торопливо заговорила Роза Григорьевна. — Это я уж сейчас так, к слову, можно сказать.

— И по каким же вы дням там убираете? — спросил Кузьмич.

— Да как Инночка позвонит, так и забегу. Мне любой день как день. На пенсии я уж вон третий год, считай.

— А последний раз вы там когда были?

— Последний-то? — Роза Григорьевна задумалась. — Посчитать надо. Стой, стой. Сегодня у нас, значит, какой день?

— Сегодня суббота.

— Ну, верно. Суббота, значит. А я, выходит, как раз вчерась была. Это значит — в пятницу. Ну конечно! — обрадованно объявила Роза Григорьевна. — А уж пыли набралось, господи… Ну, из каждого угла, из каждого угла.

Вообще строгая ее внешность оказалась весьма обманчивой. Другой такой любопытной и болтливой женщины, кажется, трудно было найти. А тут еще ее воодушевляло необычайное внимание к ее словам со стороны обоих слушателей.

— И в какое же время вы вчера там убирались? — спросил Кузьмич.

— В какое? Вот как с магазинов, значит, пришла, ноги гудят, мочи нет. Там постоишь, здесь, еще где. Домой еле приползешь. Вот я, значит, передохнула маленько, кой-чего приготовила и пошла себе. Инночка ключи еще с утра занесла, как в свою поликлинику побежала. Ну а я, значит, так часа в два или в три к ним собралась. Все магазины, чтобы им! И нога правая. Ну, тянет и тянет, спасу нет. Я уж Инночке говорю…

— А ушли вы оттуда когда? — прервал ее новым вопросом Кузьмич.

— Ушла-то? — нисколько не обидевшись, переспросила Роза Григорьевна. — Да я на часы ведь не гляжу. Как все прибрала, так и пошла себе. Чего еще делать?

— Никто при вас не вернулся еще, ни Инна Борисовна, ни Виктор Арсентьевич? — все более заинтересованно продолжал расспрашивать Кузьмич.

— Сам-то уже пришел, Виктор Арсентьевич. Продукты привез. Он завсегда их сам привозит. Заказ, значит, ему положен. Агромадный, скажу, заказ. Иной раз Инночка и меня угостит. Ну, а тут, значит, вчера то есть, он еще и гостя привел. Я им, конечное дело, чая подала. А ужинать они Инночку порешили ждать.

— Какой же тот гость из себя был?

— Из себя-то? Ну, как сказать… — Роза Григорьевна секунду помедлила, соображая. — Серьезный больно, невысокий, грибок такой вот. Еще усатенький. Белые усы-то. А глазки, значит, такие сердитенькие выкатил. И гусе-ем так шипел.

Роза Григорьевна помогала себе мимикой и жестами. И это у нее получалось так смешно и выразительно, что и Кузьмич, и Валя все время невольно улыбались, глядя на нее. А потом вдруг Кузьмич посмотрел на Валю и уже без улыбки сказал:

— А что? Очень этот гость похож, мне кажется, на этого самого Льва Игнатьевича, ты не находишь?

— Пожалуй, — согласился Валя и, обращаясь к Розе Григорьевне» спросил:

— Не слышали, как Виктор Арсентьевич называл своего гостя, не Лев Игнатьевич, случайно?

— Да ни к чему мне было прислушиваться-то, — беспечно махнула рукой Роза Григорьевна. — Чай им собрала да и пошла.

В это время на небольшом столике возле кресла Кузьмича зазвонил один из телефонов. Кузьмич снял трубку и узнал мой голос.

— Федор Кузьмич, — сказал я, — Тут вот товарищ Албанян и его руководство в лице товарища Углова Геннадия Антоновича желают после моей подробной информации кое-что с вами обсудить. Вы свободны?

— Мы тут беседу одну заканчиваем, — ответил Кузьмич. — Через пять минут я вам перезвоню. Кстати, раз так, то надо бы и Виктора Анатольевича разыскать. Он у себя, не знаешь?

— Так точно, у себя, — подтвердил я. — Только что говорил с ним.

— Ну, все пока, — сказал Кузьмич.

Он повесил трубку и посмотрел на Валю.

— Давай за Виктором Анатольевичем. Для экономии времени по дороге кое-чего ему уже расскажешь. Возьми машину.

— Это в какую же сторону поедете? — бойко осведомилась Роза Григорьевна. — Может, и меня заодно домой подбросите? Борис Кириллович покойный завсегда меня куда надо подбрасывал. А Виктор Арсентьевич, дай бог ему здоровья, так этот непременно…

— Простите, Роза Григорьевна, — деликатно прервал ее Кузьмич, — вот ему по дороге все и расскажете. Он вас тоже подбросит.

И Кузьмич неожиданно весело подмигнул Вале.

На этот раз даже Валя с трудом сдержал улыбку и серьезно сказал, обращаясь к Розе Григорьевне:

— Пойдемте. Все вы мне в машине расскажете насчет Виктора Арсентьевича. Может, и новое чего вспомните.

Когда они вышли из кабинета и Валя аккуратно и плотно прикрыл за собой дверь, Кузьмич с наслаждением потянулся, потом снял трубку, не спеша набрал короткий номер и сказал:

— Прошу. К вашим услугам.

В результате нашего субботнего «межведомственного» совещания на меня выпадает непростая задача выйти через Купрейчика на след этого проклятого Льва Игнатьевича. Впрочем, особенно непростой она стала лишь сегодня вечером, во вторник. Но расскажу все по порядку.

Возможными, а точнее, вполне вероятными хозяйственными махинациями Купрейчика, для которых он конечно же использует свое служебное положение, теперь вплотную занялся Эдик Албанян. А меня пока что интересует Лев Игнатьевич как соучастник, а вернее даже — подстрекатель и организатор убийства Семанского На это ясно указал Шпринц, это следует из услышанного Гавриловым разговора между Семанским и этим Львом Игнатьевичем, разговора, который перешел затем в серьезную ссору, и ссору наблюдала Софья Семеновна, когда гуляла во дворе со своими внуками. Словом, косвенных свидетельств причастности Льва Игнатьевича к убийству, как видите, хватает. Но улик, прямых или даже косвенных, у нас, увы, пока нет. Однако это, конечно, вовсе не означает, что мы не должны самым энергичным образом искать Льва Игнатьевича. Наоборот, сложная ситуация именно того и требует. В данном случае немедленное его обнаружение, скорей всего, даст и недостающие нам улики. Ну, а путь к Льву Игнатьевичу должен нам указать Купрейчик, хочет он того или не хочет.

Теперь уже совершенно очевидно, что Лев Игнатьевич решился на встречу со мной в кафе, причем посулил мне, как вы помните, немалую взятку только потому, что испугался моего выхода на Купрейчика, испугался, что тот из жертвы может превратиться в обвиняемого, и тогда эта «золотая курочка» не только перестанет приносить «доход», как выразился Георгий Иванович Шпринц, но и потянет к ответу всю «золотую цепочку», в том числе и его самого, то есть Льва Игнатьевича. При этом последнего нисколько, видимо, не беспокоит не только расследование квартирной кражи у Купрейчика, что понятно, но и расследование убийства Семанского, что уже вовсе непонятно и даже, я бы сказал, странно.

А пока единственное, что нам известно про него, — он москвич. И если бы знать его фамилию, например, то адрес, где он живет или, во всяком случае, прописан, установить можно было бы легко, как вы понимаете. А за этим потянулось бы и немало других сведений. Слабая надежда на этот адрес у меня было затеплилась, когда Кузьмич передал мне записку с номером телефона, которую Лев Игнатьевич оставил Музе. Но тут же выяснилось, что на клочке бумаги написан номер телефона Купрейчика. Тогда, естественно, возникла мысль задержать Льва Игнатьевича или, во всяком случае, взять его под наблюдение сегодня, во вторник, когда он снова придет к Купрейчику, как пришел и в прошлую пятницу, чтобы ждать звонка Николая.

Вообще-то говоря, это тоже странно. Что он за дежурства такие установил у Купрейчика? Неужели он теперь будет приходить к нему каждый вторник и пятницу? Только чтобы ждать звонок Чумы? Сомнительно. Хотя прошлый раз он был у Купрейчика именно в пятницу. Значит, вторник и пятница… вторник и пятница…

Размышляя, я верчу в руке клочок бумаги с телефоном Купрейчика и неожиданно обращаю внимание, что Лев Игнатьевич написал эти дни не так, как я их сейчас про себя повторяю, а наоборот — пятница, вторник. Почему? Наверное, просто так случайно написалось. А впрочем… Когда человек пишет эти дни подряд, то невольно ставит их в привычном порядке. Вот как я, повторяя их про себя. А тут… М-да… Пожалуй, не каждые вторник и пятницу собирается бывать Лев Игнатьевич у Купрейчика. Нет, не каждые, а только ближайшие к тому дню, когда он побывал у Музы и писал эту записку. А побывал он в четверг. Вот и указал на два следующих дня — пятницу и вторник, И пятница уже прошла. Он был у Купрейчика, но звонок не последовал. Остается теперь только вторник. Сегодня Лев Игнатьевич еще раз появится у Купрейчика. В последний раз, возможно. И скорей всего, он придет не только ради звонка Чумы. Ну что ж, так или иначе, но сегодня мы его, надеюсь, не упустим.

Интересующий нас дом берется под наблюдение с середины дня. Только спустя три часа фиксируется возвращение с работы самого Купрейчика. Затем приходит его супруга. Но Лев Игнатьевич так и не появляется. И вообще ни один человек в этот вечер к Купрейчику не заглядывает.

Вот теперь задержание или, точнее, обнаружение Льва Игнатьевича становится уже совсем не простой задачей. Ведь тот факт, что он в назначенный им самим день не появился возле указанного телефона, может объясняться как чистой случайностью — допустим, болезнью или каким-то непредвиденным делом, — так и тем, что Лев Игнатьевич почуял опасность и ловко избежал ловушки. Да, скорей всего, он что-то учуял Теперь, я полагаю, и сам Купрейчик уже не знает, где скрывается этот тип. И все же мы приходим к выводу, что с Купрейчиком необходимо повидаться.

Поэтому на следующий день, то есть в среду, я звоню Виктору Арсентьевичу и уславливаюсь о встрече у него дома, после его возвращения с работы.

А пока что я встречаюсь с Эдиком Албаняном. По его просьбе, как любят подчеркивать дипломаты. Это последнее обстоятельство вселяет в меня всякие надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет.

Как мы и договорились, Эдик появляется у меня в комнате ровно в три тридцать.

На этот раз в руках у Эдика толстая папка. Он садится возле меня за стол, раскрывает эту папку и, перекладывая одну бумагу за другой, бегло их просматривая, начинает докладывать:

— Так вот, первое. Слушай меня. Насчет этой самой пряжи. Помнишь, Шпринц о ней говорил, что получает ее из Москвы?