— Может быть, это вам?

Я быстро схватил ее. Сердце грозило разорваться у меня в груди. Я узнал почерк моей жены. Потом я засмеялся. Открытка была адресована: «Полковнику Адаму, Сталинград».

— Видите, какая находчивая у нас почта, — сказал комендант, — а теперь быстрее напишите домой ваш правильный адрес. Ваши жена и дочь, наверное, с нетерпением ожидают от вас каких-либо признаков жизни. Сердечно поздравляю вас с этой первой вестью.

Он тут же дал мне почтовую карточку вне очереди. Я вышел с ней, сияя от радости. Теперь я знал, что жена и дочь остались живы!

В середине мая 1946 года лагерь в Луневе был закрыт после того, как в предыдущие месяцы многие члены и сотрудники Национального комитета и Союза немецких офицеров выехали на родину или в другие лагеря. С группой, в которую входили также генералы фон Зейдлиц, фон Ленски и д-р Корфес, майоры Хоманн и фон Франкенберг, я прибыл в генеральский лагерь Войково. Начальник лагеря, госпитальный врач, политофицер и переводчик очень сердечно приветствовали меня как старого знакомого. Менее дружественным был прием со стороны военнопленных немецких генералов. Большинство из них я лично вообще не знал, многих имен никогда не слыхал. Но и бывшие генералы 6-й армии, с которыми я жил вместе более года — это было в 1943-1944 годах, — опасались разговаривать со мной. Единственным, кто встретил меня с искренней радостью, был мой старый друг генерал Вульц.

Сначала меня поместили в комнате, где уже жили адмирал, два генерала и майор службы трудовой повинности. Эти господа с удовольствием выставили бы меня за дверь. Они впустили меня весьма неохотно. Их главное занятие состояло в игре в карты; основной темой их разговоров было «доброе старое время», они вспоминали свои офицерские звания и происшествия в казино. Они не испытывали большого интереса к богатой лагерной библиотеке, но зато непрерывно говорили о еде.

Нелегко найти подходящие слова для описания духовного убожества побитых военачальников. Эгберт фон Франкенберг, который пережил этот период в Войкове вместе со мной, сделал в своей книге «Мое решение» удачную попытку представить некоторых из этих «героев» во всем их тупоумии, заносчивости и одновременно показать их общественно-политическую опасность. Я могу только сказать, что он употребил скорее слишком мягкие, чем слишком резкие краски.

Через несколько дней после нашего прибытия освободилась комната, которую я смог занять совместно с фон Ленски, д-ром Корфесом, фон Франкенбергом, Хоманном и другими товарищами. Я был рад, что мне не приходилось больше выслушивать безмозглую болтовню и воспоминания моих прежних соседей по комнате. Примерно в это же время в лагере производились и другие перемещения. Солдаты роты обслуживания — немцы, румыны, итальянцы, венгры — перетаскивали мебель и матрацы. Были поставлены новые кровати и ночные тумбочки. Все указывало на то, что в лагере ожидалось пополнение. В один прекрасный день ворота лагеря открылись, и внутрь хлынули генералы, тяжело нагруженные чемоданами, одеялами и многими вещами, о существовании которых мы уже забыли. Это были главным образом генералы, взятые в плен в Прибалтике. Но были и другие, которые до этого времени размещались в Красногорске или Суздале. Многих из них я знал. Из наших окон мы наблюдали это шумное вторжение. Улица лагеря в одно мгновение оказалась переполненной. Новоприбывшие и «старики» обменивались приветственными возгласами. Затем постепенно поток схлынул. Новоприбывшие занимали назначенные им комнаты.

Выйдя из дома, я встретил двух генералов, которых знал по военной школе в Дрездене. Неожиданно они сердечно пожали мне руку. Неужели эти господа сделали из своего опыта такие же выводы, что и я? Однако это предположение оказалось ошибкой. Просто они думали, что в генеральском лагере могут встретить только единомышленника. «Старики» быстро просветили их. Когда несколько часов спустя я заговорил с одним из этих генералов на улице лагеря, он отвернулся и прошел мимо. Теперь в лагере собралось около 170 немецких, 36 венгерских, 6 румынских и 3 итальянских генерала. Их предводителями были стратеги, призывавшие держаться до конца, — Ферм, Вутманн, Шпехт, Хакс и Маркс. Они тиранили каждого, кто отклонялся от продиктованной ими линии. Впрочем, в ряды живущих вчерашним днем перешло и большинство тех генералов, которые в декабре вместе с Паулюсом и Зейдлицем подписали обращение 50 генералов. Этих господ заставили «покаяться» перед своего рода судом чести, которым руководила самая реакционная группа. Они прибегли к обману и клевете, чтобы оправдать свой шаг, и утверждали, что поставили свою подпись в результате давления. После того как они отреклись от Союза немецких офицеров, их «с честью» снова приняли в сообщество генералов, верных Гитлеру. Все это было более чем недостойно. Эти люди были похожи на хамелеонов. Не удивительно, что солдаты роты обслуживания не скрывали своего презрения по отношению к этому сорту генералов. Все же были некоторые, обладавшие достаточной духовной независимостью и не позволившие командовать собой. К ним относился генерал д-р Альтрихтер. Он одинаково дружески приветствовал меня, не обращая внимания на злобные взгляды других. Он рассказал мне, что его сын, который был на несколько лет моложе моего Гейнца и учился в Дрездене в той же гимназии, погиб. Так же как и Паулюс, Альтрихтер был похож на ученого. Среди генералов он считался чудаком, потому что избегал их общества, ненавидел их поверхностные, пошлые разговоры и игру в карты. Обычно он одиноко сидел на отдаленной скамье красивого парка, читал или писал на религиозные темы. Злые языки утверждали, что он хочет основать новое религиозное общество. Поскольку духовно они не доросли до него, то старались принизить его в глазах других. Безусловно, генерал Альтрихтер отвергал их тупое сословное чванство и их военное упрямство, хотя и не сделался явным антифашистом.

Мы поддерживали очень тесные отношения с румынскими генералами. Они приходили к нам в комнату, гуляли вместе с нами, всегда дружески нас приветствовали. Они ненавидели Гитлера и его клику, которые принесли и их народу так много страданий и горя. Мы часами беседовали на немецком или французском языке о будущих задачах обоих наших народов.

Три итальянских генерала были отъявленными фашистами. Они тесно объединились с реакционной группой немецких генералов.

Венгерские генералы вначале держались в стороне. Правда, они не стали на сторону фанатично упрямых немцев, но в остальном казалось, что они весьма равнодушно относятся к происходящему. Однако с течением времени мы заметили, что и во фронте венгерских генералов имелись трещины. Почти все они ненавидели гитлеровскую Германию, а некоторые, исходя из своего опыта, сделали, как и мы, выводы о необходимости преобразования своей родины.

Такова была примерно картина, которая представилась мне в первые недели второго периода моей жизни в Войкове.

Несмотря на общественное осуждение, которому нас, антифашистов, хотело подвергнуть большинство преданных Гитлеру паладинов, к нам присоединились два молодых генерала, Гизе и Нейманн. Они также переселились в нашу комнату.

Недели и месяцы, проведенные в Войкове с 1946 по 1947 год, не были для меня бесполезными. Я продолжал свою учебу во многих областях политики, науки и литературы, углублял свои знания русского языка и занимался своим хобби — математикой. Я внимательно читал немецкие газеты, поступавшие к нам довольно регулярно, хотя и с некоторым опозданием. Незадолго до моего отъезда из Лунева до нас дошла весть об объединении обеих немецких рабочих партий в Социалистическую единую партию Германии. Мои друзья и я считали это большим историческим событием, так как нам стало ясно, что нельзя создать полностью обновленную Германию без твердого руководства со стороны единой, целенаправленной рабочей партии. Мы были горды тем, что путь содружества всех демократических и готовых к строительству сил, начатый в движении «Свободная Германия», теперь нашел свое прямое продолжение на востоке Германии. Ежедневное соприкосновение со стратегами империализма и милитаризма в лагере Войково было хорошей школой для нашей последующей политической работы. Судорожные попытки этой клики сохранить свое единство, помешать отходу отдельных лиц показали одно из ее слабых мест. Известия из Германии, которые должны были побудить к критическому мышлению, отклонялись ею как не соответствующие действительности. Упрямое отрицание всего нового — такова была генеральная линия этих господ. Если кто-либо отклонялся от общей линии, его снова урезонивали угрозой суда чести.

Дирижерами реакции были несколько бывших офицеров генерального штаба. Во главе их стоял генерал Ферч, начальник штаба группы армий «Курляндия». Он старался держаться в тени. Несмотря на это, мы на различных фактах убедились, что именно он являлся закулисным руководителем господ генералов. «С американцами против русских» — таков был его девиз. Иногда мы слышали об этом от того или иного генерала, который, правда, боязливо оглядывался, прежде, чем вступить с нами в короткий разговор. К «штабу Ферча» относились генералы Нигофф, комендант Бреслау, Вутманн, командующий немецкими войсками на острове Борнхольме, Геррман, молодой авиационный командир, Маркс, начальник штаба одной из армий в Прибалтике.

Уже давно мы замечали, что группа генералов регулярно собиралась в определенном месте парка. Издали было видно, что они дискутируют и что-то пишут.

Случаю было угодно, чтобы в один прекрасный день лейтенанты фон Эйнзидель и фон Путткамер, которые прибыли с нами из Лунева, стали свидетелями темпераментного разговора. Едва можно было поверить тому, что они нам рассказали: битые полководцы анализировали восточный поход на свой лад, делали выводы о структуре и вооружении германской армии после заключения мира, аккуратно записывали, что в будущем следует сделать «лучше».

Несколько недель спустя, вероятно около двух часов ночи, меня разбудили громкие голоса. В комнате стоял советский офицер с двумя солдатами.

— Проверка, — сказал он.

В лагере началось оживление. И в здании напротив в окнах зажегся свет. С педантичной тщательностью были проверены вещи, постели, одежда. Ничто не ускользнуло от внимательных взглядов. Корзины с материалом, большей частью рукописями, письма, книги попали в комендатуру. Среди генералов началась настоящая канонада брани. Вскоре часть конфискованных вещей была возвращена. Подозрительный материал, в том числе оценка войны, составленная «полководцами», попал в руки советских властей. Говорили, что были обнаружены также черные списки с нашими именами. О том, что они означали, мне как-то прошипел генерал Нигофф, встретившись со мной в липовой аллее: «Вы, негодяи, будете первыми, кого мы повесим, вернувшись домой».

Эх ты, болван, подумал я. Нигофф был не только закоренелым реакционером, но и низким негодяем, который изощрялся в таких похабных речах и грязных шутках, каких я никогда и ни от кого не слыхал. С грудью, увешанной высшими орденами, он гордо расхаживал по лагерю и громко трубил свои непристойности, чтобы все их слышали. Вероятно, он думал, что этим он всем импонирует. Однако в один прекрасный день у него и ему подобных на некоторое время перехватило дыхание. Это было в конце 1946 года, когда комендант лагеря на основании решения четырех держав-победительниц велел изъять все ордена и знаки различия. Пришел конец красно-золотым генеральским знакам различия, конец всей мишуре. Форменная одежда выглядела пятнистой и выцветшей. Вероятно, правдивость" выражения «одежда делает людей» никогда не проявлялась более явно, чем на примере этих ощипанных стратегов.

Летом солдаты роты обслуживания под руководством советского специалиста построили за зданием кухни маленький бревенчатый дом. Он состоял из трех помещений, которые можно было отапливать одной большой печью. Когда дом был готов, начальник лагеря сказал, что мы можем туда переселиться. Разумеется, мы сделали это очень охотно. Большую комнату заняли генерал фон Зейдлиц, художник — подполковник профессор Кайзер и я, меньшую — генералы фон Ленски и д-р Корфес. В прихожей жили двое военнопленных солдат, которые были выделены для нашего обслуживания. Этот дом стал центром нашей группы. Но она недолго имела прежний состав. Весной 1947 года фон Ленски был переведен к Паулюсу в Турмилино, под Москвой. На его место к нам прибыл генерал Бушенхаген, который до этого времени вместе с Винценцем Мюллером и генерал-майором медицинской службы профессором д-ром Шрейбером был у Паулюса. К досаде генеральской гвардии, Бушенхаген рассказал, как великодушно обращались с ним советские люди. Он много раз посещал Москву и знакомился с многочисленными достопримечательностями. Он с похвалой отзывался о музеях и картинных галереях, о прекрасном метро и о том подъеме, с которым советские люди взялись за преодоление тяжелых последствий войны.

Несколько месяцев спустя, жарким июльским днем, я в одних спортивных брюках стоял у своего самодельного верстака за домом и мастерил деревянный чемодан. Вдруг ко мне подошел советский сержант.

— Побыстрее к начальнику лагеря! — крикнул он, улыбаясь во все лицо.

— Я должен сначала одеться, ведь я не могу явиться к коменданту в таком виде.

— Но поскорее, товарищ полковник! Через несколько минут я стоял перед начальником лагеря.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — встретил он меня. — Мне поручено сообщить вам, что вы сегодня же покинете наш лагерь. Спокойно уложите вещи и попрощайтесь со своими товарищами. В 18 часов кухня выдаст вам ужин, а в 19 часов приходите сюда.

— Можете ли вы сказать мне, куда я поеду? Начальник лагеря улыбнулся:

— Этого я не могу вам сказать, но вы поедете в западном направлении. Желаю вам в будущем всего хорошего. Счастливого пути!

Так быстро я еще никогда не пересекал лагеря. По дороге мне встретился генерал Вульц.

— Я уезжаю! — крикнул я ему.

— Куда? — спросил он.

— На запад. Больше я ничего не знаю. В 19 часов отъезд в Иваново.

Известие о моем отъезде быстро распространилось по всему лагерю. Даже генералы, которые обычно избегали нашего дома, проявили любопытство. Я быстро уложил свои вещи. Следовало попрощаться с товарищами, с которыми меня связывала крепкая дружба. Это было нелегко, но мы были уверены, что во всяком случае встретимся в Германии и там продолжим начатое здесь дело.

В Иванове, куда я прибыл в сопровождении одного майора и переводчика Лебедева, мы сели в ночной поезд на Москву. Я долго еще смотрел через окно купе в ночную темноту и думал о Германии, о родине. В Мекленбурге, Бранденбурге, Саксонии-Ангальт, Тюрингии и Саксонии были размещены! части Красной Армии, на западе находились англичане, французы, американцы.

Моя жена проживала в Гессене. Вместе с нашей дочерью она жила в доме родителей в Мюнценберге, близ Бад-Наугейма. Это была американская зона оккупации. Если бы меня теперь спросили: «Куда ты хочешь, где ты будешь работать в будущем?» — я ответил бы без колебаний: «Туда, где вырисовывается новая Германия, там я приложу все свои силы». Но согласятся ли жена и дочь последовать за мной?

Поезд прибыл на Казанский вокзал. Мы были в Москве. Меня ожидал советский старший лейтенант. Сердечно попрощавшись со своими сопровождающими, я пошел с ним к автомашине, стоявшей перед вокзалом.

— Куда мы едем?

— Увидите, — ответил, улыбнувшись, старший лейтенант.

Когда столица осталась позади, я понял, что это не была знакомая уже мне дорога в Красногорск. Может быть, в Турмилино? — гадал я, вспоминая рассказы генерала Бушенхагена. Тогда по правую сторону шоссе вскоре должен быть аэродром. Действительно, вот и он. Здесь стояли десятки самолетов.

Прямо в лесу мы наткнулись на большой поселок. В тени деревьев и среди садов маленькие и большие деревянные дома в один или два этажа, имелись также каменные постройки — это был так называемый дачный поселок. Обычно дачи бывают заселены только летом. За высоким дощатым забором была наша цель — привлекательный загородный дом с застекленной верандой и террасой, выходящей в сад.

В то время как меня приветствовал советский майор, из-за угла появился мой друг Арно фон Ленски. От него я узнал, что здесь ждали прибытия Паулюса, Мюллера и профессора д-ра Шрейбера, которых пока еще не было. Арно фон Ленски рассказал мне далее, что вместе с ним мне предстоит совершить длительное путешествие на юг — на Волгу.

— Что мы там будем делать? Население не очень обрадуется приезду офицеров 6-й армии.

Ленски вынул книгу под названием «Сталинградская битва».

— Это сценарий советского автора Вирты. Режиссер хочет, чтобы немецкая сторона в фильме была изображена в правильном, неискаженном виде. Я уже просмотрел его. Завтра мы займемся этим вместе. В Сталинграде мы будем присутствовать при съемках на открытом воздухе. Потом съемки будут производиться в Москве, в помещении Мосфильма.

— Это интересно. Когда же это начнется? — спросил я.

— Самое позднее через неделю.

Через несколько дней мы сидели в скором поезде на Сталинград. Мы приближались к цели нашего путешествия. Слева и справа от железнодорожной линии простиралось бывшее поле битвы. Еще не все развалины удалось убрать. Горы железа и стали, разбитые машины, сгоревшие танки, орудия с разорванными стволами напоминали об ожесточенных боях. В Гумраке стояло много новых домов, аэродром снова работал. Большой город еще кровоточил тысячью ран. Но повсюду пробивалась новая жизнь.

Ужасные воспоминания вновь ожили во мне. Я представил себе десятки тысяч раненых, больных и умирающих от голода солдат 6-й немецкой армии, штабели застывших на морозе трупов, которые не хотела принимать замерзшая, как железо, земля. Я вспомнил ужасные дни и ночи между надеждой и уничтожением, последние часы трагического финала. Но не только это угнетало меня. Совершенно иначе, чем пять лет назад, я ощутил огромную вину, которую мы, немцы, взяли на себя, начав войну и вторгшись в Советскую страну, убивая и уничтожая. Увидев заново возникающий из развалин город на Волге, я вновь дал торжественный обет приложить все силы к тому, чтобы между немецким и советским народами царила вечная дружба.

В последующие дни мы иногда имели возможность осматривать город и ближайшие окрестности. На больших заводах в северной части города, особенно на тракторном заводе, производство уже опять шло полным ходом. Южнее реки Царица центральная улица была построена заново. На крутом берегу реки возвышалось белое здание театра. Ходили трамваи. Открыли свои двери кинотеатры, библиотеки, школы и больницы. Всюду взрывали развалины, убирали кучи мусора, росли новые жилые дома.

Ленски и я хотели побольше увидеть, поговорить с людьми. Возможность для этого представлялась во второй половине дня во время долгих прогулок с нашими сопровождающими и переводчиком. Прежде всего нас интересовало место, где так стойко и ожесточенно сражалась 62-я советская армия под командованием генерала Чуйкова. Небольшое происшествие показало, что дух советских бойцов жив и теперь. На высоком берегу Волги, недалеко от разбомбленного и сгоревшего нефтехранилища, мы увидели человека, работавшего лопатой. Он понял, что мы бывшие немецкие офицеры, и заговорил с нами. Выяснилось, что он принимал участие в великой битве как старший офицер.

— Вы сталинградец? — спросил я его.

— Нет, ни я, ни моя жена родом не из Сталинграда. Однако когда кончилась война, мы решили жить и работать в этом историческом городе, — скромно сказал полковник, который под конец войны командовал дивизией.

— Таким образом, вы уже живете здесь?

— Да, — сказал он, — вот там. — При этом он указал на развалину. — Это когда-то был дом. Вы видите, что от него осталось. Там мы жили иногда во время войны. Мы с женой временно там и поселились. А здесь мы строим себе новый домик из валяющегося вокруг материала. Вот это его план.

Он указал на отмеченный колышками четырехугольник, по краям которого он как раз копал канаву под фундамент.

— Если вы снова приедете через несколько лет, — сказал он, — вы уже не увидите никаких следов войны. Может быть, тогда я буду жить в многоэтажном современном доме.

Однажды вездеход привез нас к Мамаеву кургану — тому господствующему над местностью холму, за который было пролито так много крови. Еще и теперь, через пять лет, земля здесь наверху была как будто перепахана. То и дело попадались воронки от снарядов. И масса снарядных гильз, снарядных стаканов, гильз от патронов, пулеметных лент, частей от винтовок, даже человеческих костей.

В один прекрасный день мы оказались также перед вновь отстроенным универмагом на том месте, где начался мой путь в плен. Бронзовая доска около входа сообщала, что 31 января 1943 года в подвале этого здания был взят в плен штаб 6-й немецкой армии во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом.

На открытом месте перед универмагом производилась та часть съемок, которую должны были консультировать фон Ленски и я. В присутствии старших советских офицеров вечером снимали атаку немецких танков. Танки с немецкими крестами переваливались через развалины. Из пустых оконных глазниц развалин вылетало пламя, с громким «ура» наступали пехотинцы с автоматами и ручными гранатами. Для этой цели военнопленные немецкие офицеры и солдаты были специально заново экипированы. Понятно, что тысячи штатских не хотели пропустить такое зрелище, тем более что прошел слух, будто на съемках присутствует Паулюс. Съемки, вероятно, вызывали у этих людей горькие воспоминания. Однако в адрес присутствовавших немецких офицеров не было сказано ни одного враждебного слова.

В начале сентября наша миссия на съемках закончилась. Через Москву мы вернулись в Турмилино, где встретили Паулюса и Винценца Мюллера. Они обрадовались этой встрече не меньше, чем мы. Целыми днями длились наши беседы. Несколько раз в сопровождении коменданта я ездил с Арно фон Ленски в Москву, чтобы познакомиться с людьми, городом, музеями.

Затем внезапно наступила зима, седьмая зима, которую я проводил в Советском Союзе. Снова приближался рождественский праздник. Он всегда навевал некоторую грусть. С другой стороны, подготовка маленьких подарков, которые вырезывались, рисовались или писались, придавала этим дням особый оттенок. В остальном каждый день пленного был заполнен учебой, чтением, уборкой снега, прогулками, разговорами. За многие недели плена я узнал, что его легче переносить, если регулировать свою жизнь согласно твердому плану. Поэтому я старался каждый день жить по своего рода почасовому расписанию. Это избавляло меня от многих бесполезных раздумий, ускоряло ход времени и главное — помогало мне систематически расширять свои знания.

28 марта 1948 года я отпраздновал свое 55-летие. Спустя три дня нас посетил начальник управления лагерей для военнопленных из Москвы. Он собрал нас всех в большом зале. Что бы это могло значить? Советский генерал начал свое выступление шуткой:

— Собственно, я хотел приехать завтра, 1 апреля. Но я слыхал, что у немцев этот день считается не совсем серьезным. Чтобы избежать подозрений в первоапрельской шутке, я приехал к вам сегодня. Генералы Мюллер и Ленски, генерал-майор медицинской службы профессор Шрейбер и полковник Адам завтра покинут вас, — продолжал он, обращаясь к фельдмаршалу. — Они вскоре вернутся в Германию. Вы, господин фельдмаршал, должны еще немного запастись терпением… Мы переведем к вам других генералов, чтобы у вас была компания. Машина, которая заберет этих четверых господ, тут же доставит сюда новых генералов.

Нужно ли говорить о той радости, которая охватила нас, четверых счастливцев? Для Паулюса это было тяжелым известием. Однако он ни на минуту не потерял выдержки. Он даже поздравил нас, слегка улыбнувшись.

Когда советский генерал уехал, я как во сне пошел в свою комнату. Желанный день возвращения на родину был теперь ощутимо близок! Правда, я давно понял, что пребывание в плену явилось для меня неповторимым периодом самообразования. Я использовал его в меру своих сил. Однако Германия была и оставалась моей родиной, с которой я был связан многочисленными нитями.

Погруженный в размышления, я подошел к окну. Тут я увидел Паулюса одного в саду. Большими шагами он ходил взад и вперед по центральной дорожке. Я поспешил к нему. Явно обрадованный моим приходом, он сказал:

— Мне тяжело, Адам, оставаться теперь одному. Но это и правильно. Было бы непонятно, если бы вернулся командующий армией, когда так много немецких военнопленных еще работает в Советском Союзе. Разумеется, мне было бы легче, если бы вы все остались со мной, но это было бы несправедливо. Вы больше нужны в Германии.

— Могу вас заверить, господин фельдмаршал, что нам тоже тяжело расставаться с вами. Мы вас не забудем.

— Где вы намерены работать? Ведь ваша семья живет на Западе?

— Это верно, но я уже сообщил своей жене, что останусь на Востоке.

— Вы поступаете правильно. Я совершено уверен, что Мюллер принял такое же решение. Однако теперь вам следует уложить свои вещи, а то не успеете к утру все сделать. Я побуду еще в саду.

1 апреля 1948 года.

Наконец подошла машина. Час расставания пробил. Еще одно крепкое рукопожатие Паулюса: «До свидания в Германии!» Машина выехала за ворота. Из Турмилина мы проехали через Москву, мимо Белорусского вокзала. Но ведь это дорога на Красногорск?

Да, это была она. В хорошо знакомом нам лагере мы встретили многих наших друзей из Национального комитета; они прибыли из Суздаля и Войкова. Мы должны были ехать домой вместе. Перед этим нам еще предоставили возможность пройти курс, организованный для нас Антифашистской школой № 27. В центре учебного плана стояли вопросы истории, марксистско-ленинской философии и политической экономии, а также демократического преобразования Германии. Для меня это явилось ценным углублением и обобщением знаний, которые я до сих пор приобрел преимущественно путем самообразования. К этому добавилось несколько экскурсий в Москву: в Музей Революции, в Третьяковскую галерею, в театр и в парк имени Горького. К сожалению, в конце апреля в результате болезненного воспаления нерва на левой руке я был вынужден прервать учебу и обратиться в амбулаторию. Болезнь затянулась. Меня лечили врачи-специалисты в Красногорске и в одной из московских поликлиник. Я с благодарностью вспоминаю главного врача Красногорска Магнитову, которую мы называли по имени. Она не только заботилась о моем выздоровлении, она придавала мне мужество и надежду, когда меня охватывало отчаяние, что я не поправлюсь ко дню отъезда на родину.

— Будьте спокойны, — говорила она, — вы не пропустите транспорта, раз маленькая внучка ждет дедушку.

Эта женщина-врач сделала много добра немецким военнопленным. Ее называли «ангелом из Красногорска». Она позаботилась о том, чтобы я получил предписанное московскими врачами лечение. Результаты вскоре сказались. В конце июня я выписался как выздоровевший и снова поселился в бараке с моими товарищами.

Среди немецких газет, которые я получал для чтения во время моего пребывания в амбулатории, я находил иногда экземпляры газеты «Националь-цейтунг». В одном из июньских номеров сообщалось, что в советской зоне оккупации были основаны две новые политические партии: Крестьянская демократическая партия Германии и Национально-демократическая партия Германии. Теперь, когда через пятнадцать с лишним лет я пишу эти строки, я все еще хорошо помню, как мне понравились содержание и стиль программных заявлений Национально-демократической партии. Вероятно, люди, писавшие их, прошли такой же путь, что и я, если они нашли такие слова:

"Мы, немцы, в течение долгих столетий нашей истории воспитывались как люди государства солдат. Захватнические войны стали главным средством германской политики. Конечный результат этой истории разрушил германское государство и чуть не привел нацию к гибели. Третья мировая война — независимо от того, как бы она ни закончилась, — принесла бы гибель немцам как нации. Поэтому в будущем главным содержанием национальной политики может быть только страстная борьба за мир и мирное соревнование народов.

Новое национальное сознание нашего народа должно развиваться в этом направлении.

Мы, национальные демократы, выступаем за объявление вне закона войны, расовой и национальной травли, мы выступаем за то, чтобы сделать борьбу за мир главным содержанием новой государственной морали и основным принципом воспитания нашего народа.

Мы, национальные демократы, требуем и выступаем за принятие закона об обеспечении мира, согласно которому любая подготовка к войне, расовая или национальная травля будут караться самыми тяжелыми наказаниями как антинациональные действия, создающие смертельную угрозу жизни народа"{135}.

Эти слова как будто родились в моем сердце. Собственно говоря, они подвели итог всему, что я осознал на своем пути к движению «Свободная Германия» и в последующие годы в Луневе, Войкове, Турмилине и Красногорске. Принципы и цели Национально-демократической партии Германии были одновременно квинтэссенцией моей жизни, для которой битва на Волге явилась толчком к решающему перелому. Я твердо решил иметь в виду Национально-демократическую партию и более подробно ознакомиться с ее деятельностью после возвращения на родину.

10 сентября были готовы автомашины, чтобы везти нас на Белорусский вокзал в Москве. Радостно возбужденные, мы пожимали руки советским офицерам и солдатам. Магнитова, всеми уважаемая женщина-врач с совершенно седыми волосами, тоже пришла, чтобы пожелать нам счастливого возвращения на родину.

Мне казалось, что поезд шел слишком медленно, он прямо-таки тащился по рельсам. Наконец мы прибыли в Брест-Литовск и в конце концов через несколько дней, казавшихся бесконечными, проехали у Франкфурта по мосту через Одер. Мы были в Германии.

После шестилетнего отсутствия я вступил на землю новой, возрождающейся Германии. И я, бывший полковник, награжденный Рыцарским крестом, вторгавшийся когда-то с гитлеровским вермахтом в другие страны, стал новым человеком, решительным борцом за мир.