Эти же слова я слышал еще 31 января 1943 года во время встречи с генералом Шумиловым. Тогда они произвели на меня большое впечатление. Теперь же мне казалось, что это просто «пропаганда», впрочем, то же самое думали и генералы. Может быть, на меня повлияло многодневное пребывание вместе с ними; ведь большинство из них держалось надменно и замкнуто. Во всяком случае, в последующие месяцы и годы эти слова постоянно звучали в моих ушах.

После душа и дезинсекции нас распределили по баракам. Паулюс, Шмидт и я получили комнату в бревенчатом доме. Здесь в большой комнате жили шесть румынских генералов, в меньшей — три итальянских. Кроме того в лагере жили также пленные офицеры и рядовые. В амбулатории, руководимой советской женщиной-врачом, работали пленные немецкие врачи.

Сначала жизнь в качестве военнопленных таила в себе своего рода напряжение и ожидание. С некоторым волнением мы ждали чего-то неизвестного, неопределенного. Однако это чувство быстро исчезло благодаря размеренной жизни и привычке: подъем, трехразовое питание, прогулки, послеобеденный и ночной сон — таков был распорядок. Рано утром и поздно вечером по помещениям проходил дежурный офицер. Один раз в неделю мы шли в баню. Вообще гигиене и чистоте придавалось большое значение, слово «грязно» было одним из первых русских выражений, которому я научился от советской фельдшерицы, следившей за абсолютной чистотой в помещениях. Даже генералы серьезно относились к этой молодой женщине, когда она входила в комнаты и осматривала критическим взглядом пол, постели и окна.

В первые дни и недели разговоры велись преимущественно об обстоятельствах лагерных будней, об отдельных эпизодах битвы в окружении на Волге, о прежних событиях из личной жизни и о близких на родине. Сначала каждый старался твердо стать на ноги и привыкнуть к жизни в плену. Пока избегали разговоров на более глубокие темы: о причинах катастрофы на Волге, о ее влиянии на дальнейший ход войны, о нашей вине и соучастии в преступлениях Гитлера. Потому ли, что все мы еще испытывали своего рода умственный паралич, находились в состоянии шока, вызванного ужасами пережитого, или потому, что кое-кто сознательно избегал этого или же связывал со Сталинградом возможность трагического поражения Германии в войне против ненавистного ему большевизма.

Однако жизнь продолжалась, и война еще шла. Человек, обладающий хоть крупицей здравого смысла, не мог после ада битвы на уничтожение думать только о еде и предаваться воспоминаниям. Ему был необходим новый смысл жизни, новая точка опоры и настоящая надежда. Они должны были явиться результатом беспощадного, честного осмысливания личной жизни и того пути нашего народа, который привел нас к гибели. Следовало заняться изучением Советского государства, его общественного строя и его целей, прежде всего источников его мощи и силы, которые мы, очевидно, недооценили. В этой попытке осмысливания книга стала моим хорошим помощником.

В лагере имелась богатая библиотека с художественной и политической литературой на немецком языке. Ею заведовал немецкий унтер-офицер Бейер. Пользоваться ею никого не заставляли. Никому не давалось ни малейших указаний при выборе книг.

После того как наша жизнь снова вошла в колею и обычная пища для разговоров иссякла, я пошел в библиотеку посмотреть, что там есть. Вероятно, целую четверть часа я перелистывал каталоги, а затем попросил для Паулюса и Шмидта несколько романов и книг немецких классиков. Почти все военнопленные читали тогда только беллетристику.

Однажды, когда я уже сделался усердным читателем библиотеки, библиотекарь предложил мне несколько лежавших на столе брошюр. Это были пропагандистские материалы, направленные против Гитлера. Я знал, что офицеры почти не читают их, однако все же взял несколько брошюрок в руки, прочитал названия и небольшие отрывки. Их язык мне не понравился. Он прямо кишел словами «фашизм», «империализм», «милитаризм», «реваншизм». Мне показалось, что многие положения были лишены доказательств. Брошюры не представляли для меня интереса, и я не взял их с собой. Иначе обстояло дело с книгой в голубом переплете под названием «Страна социализма сегодня и завтра». Она содержала доклад ЦК на XVIII съезде ВКП (б) от 10 марта 1939 года.

Книга захватила меня, потому что я впервые узнал из нее о структуре общества, об экономике и культуре в Советском Союзе. Мне приходили на ум сравнения с Украиной, отсталость которой я видел во время Первой мировой войны, будучи молодым лейтенантом, адъютантом немецкой пехотной бригады. Я решил узнать больше о жизни Советского Союза, вообще о социализме. Напрашивалась также мысль заняться произведениями Маркса и Энгельса, потому что именно в них заключаются теоретические основы социализма. В школе я слышал их имена в связи с революцией 1848 года. В остальном я знал только, что Карл Маркс написал толстую книгу о капитале. Итак, я попросил в лагерной библиотеке дать мне «Капитал». Я читал, но смысла не понимал. Там встречались понятия, которых я не слыхал никогда в жизни. Для успешного изучения этой работы мне не хватало не только подготовки, но и желания. Разочарованный, я вернул книгу. С произведениями Фридриха Энгельса дело у меня пошло легче. Его исторические, особенно военно-исторические сочинения я читал с большим интересом.

Тогда я был еще далек от новой, твердой идейной точки зрения. Однако с первого же дня пребывания в плену я не относился к неисправимым, закоренелым последователям Гитлера. Я возмущался тем, что офицеры и генералы моего круга, в Сталинграде проклинавшие Гитлера и его систему, теперь как бы все забыли. Когда я однажды услышал, как два офицера приветствовали друг друга на лагерной улице громким и демонстративным «Хайль Гитлер!», то в первый момент был склонен подумать, что разум их помрачился. Однако вскоре я вынужден был убедиться, что многие генералы и офицеры, несмотря на поражение на Волге, остались фанатичными сторонниками гитлеровской войны. К ним относились генерал-полковник Гейтц и генерал-лейтенант Артур Шмидт, бывший начальник штаба 6-й армии. Некоторые столкновения, которые происходили у нас с ним за время совместной жизни, объяснялись его решительно положительным отношением к войне.

Моя ненависть к Гитлеру и его правительству получила новую пищу, когда я узнал, что фюрер запретил передавать нашим близким открытки Красного Креста, посланные на родину. Как счастлив я был, когда в марте 1943 года, как и другим пленным в лагере, мне выдали первую открытку. Значит, через несколько недель мои жена и дочь смогут избавиться от страшной тревоги. Говорили, что мы сможем писать каждый месяц. Действительно, в апреле мы получили по второй открытке для отправки домой.

Затем прошел слух, который меня испугал: в речи по радио Гитлер объявил немецкому народу, что все «сталинградцы» погибли.

Мы обратились за разъяснением к коменданту лагеря и посещавшим наш лагерь немецким антифашистам. С обеих сторон мы получили подтверждение того, что Гитлер снова предал военнослужащих 6-й армии.

Уже два месяца мы жили в Красногорске. Однажды после обеда в нашем блокгаузе появился советский дежурный офицер с переводчиком и передал нам приказ начальника лагеря: «Собираться. Генералы и полковник Адам переводятся в другой лагерь. Тотчас же получить сухой паек».

Это было 25 апреля, в теплый весенний день. Через полчаса мы были готовы. Однако приказ об отправлении задерживался. День клонился к закату, когда мы с вещами собрались у ворот лагеря. Нас вызвали поименно, а затем у ворот мы сели в автобус. Паулюс сел в легковую автомашину. Конвой разместился на двух грузовиках. Затем мы двинулись по направлению к Москве

Было темно, когда мы подъехали к окраине. Справа от шоссе высились многоэтажные жилые дома; некоторые из них были выстроены только наполовину. Большинство из них было еще в строительных лесах. Переводчик сказал мне, что с началом войны работы пришлось прекратить.

Мы пересекли Москву с запада на восток ночью. Широкие улицы были затемнены и почти пустынны. В одном месте переводчик указал на большое здание — Белорусский вокзал.

Наконец темная масса домов осталась позади. На проселочной дороге нас трясло так сильно, что сон долго не приходил. Наконец усталость все же взяла свое. Разговор постепенно смолк. Я тоже клевал носом, пока меня не разбудил громкий храп сзади. Я посмотрел на часы. Минула полночь. В полусне я заметил, что мы проехали несколько крупных населенных пунктов, затем город. Начинался день. Я совершенно проснулся.

— Где мы находимся? — спросил я переводчика.

— Во Владимире, — ответил он сонно, что не помешало мне спросить дальше, долго ли нам еще ехать.

— Это вы увидите сами, — ответил он потягиваясь.

Наши машины быстро приближались к небольшому городу. Издалека в лучах раннего солнца виднелись сверкающие медные купола многочисленных башен. Это был Суздаль, древняя резиденция князей. Через открытые массивные ворота крепостной стены с амбразурами и сторожевыми башнями мы подъехали к большому комплексу зданий, центром которого являлась пятиглавая церковь и стоящая перед ней колокольня. По сторонам горбились длинные строения в один, самое большее два этажа. Они служили для размещения пленных офицеров.

Комендант, полковник Новиков, бравый офицер со звонким командирским голосом, занялся нашим размещением. Мне была отведена комната вместе со Шмидтом.

Как и в Красногорске, здесь, в Суздале, первые дни мы старались привыкнуть к изменившейся обстановке. Суздаль давал материал для некоторых интересных наблюдений. Раньше это была столица Суздальского княжества, одного из трех русских княжеств наряду с Новгородским и Киевским. Его сходство с крепостью объясняется тем, что ему постоянно угрожало нападение татар. До свержения царизма огромные поместья, принадлежавшие монастырю-крепости, являлись одним из экономических бастионов церкви, тесно связанной с царем. Затем Суздаль как государственный и церковный центр потерял свое прежнее значение. Он стал сонным провинциальным городком. Теперь в его стенах находились пленные румынские, венгерские, итальянские и немецкие офицеры.

Здесь, в Суздальском лагере, я увидел знаменитые белые ночи в июне и июле. До полуночи было так светло, что во дворе можно было еще читать. Ранние утренние часы и время незадолго до захода солнца были прямо-таки волшебными. Природа, постройки, залитые лучами солнца, сверкали такими великолепными красками, каких я не видал раньше и никогда больше не встречал потом.

Пребывание в Суздале произвело на меня неизгладимое впечатление еще и по другой причине. В один из теплых летних вечеров 1943 года я встретился с советским профессором Арнольдом. Он прибыл в Суздаль из Москвы и был готов побеседовать с генералами и офицерами. Ведь у большинства из нас было достаточно вопросов и проблем. После первых же его слов я заметил, что передо мной был умственно высокоразвитый человек, опытный, любезный собеседник, прекрасно владеющий немецким языком. Наша беседа очень быстро потеряла характер ни к чему не обязывающей болтовни; мы прямо-таки разгорячились, когда речь зашла о некоторых событиях в германской истории за последние 150 лет. История вообще всегда очень интересовала меня, и не только с профессиональной точки зрения, как бывшего учителя. Я изучал произведения Трейчке, Зибеля, Ранке и многих других. Я гордился своим знанием истории и воображал, что обладаю твердой исторической концепцией.

В качестве роковой черты германской истории профессор Арнольд приводил тот факт, что в решающие поворотные моменты — в 1813, 1848, 1870/71, 1918 и 1933 годах — побеждал не народ, не демократические, а антидемократические силы. Народ боролся, приносил жертвы, однако всякий раз обманным путем его лишали политических плодов борьбы. Даже более того, как никакой другой народ, он позволял использовать себя для ведения войн, служивших не национальным интересам, а эгоистичным, захватническим и властолюбивым целям правящих кругов.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — говорил профессор Арнольд. — Я далек от того, чтобы отрицать наличие у немецкого народа великих гуманистических традиций, оспаривать его значительный вклад в духовную сокровищницу человечества. Именно мы, советские люди, чрезвычайно ценим великих представителей немецкого духа — Гете и Шиллера, Канта и Гегеля, Баха и Бетховена, Кеплера и Эйнштейна, не говоря уже о Марксе и Энгельсе, учение которых стало действительностью в нашей стране. Но подумайте о Бисмарке, прусском юнкере, который безгранично презирал демократию и мнение народа!

— Простите, — перебил я его, — но Бисмарк выковал немецкое единство, он был создателем империи.

— Конечно, Бисмарк проявил понимание исторической необходимости, которая уже давно поставила единство Германии на повестку дня. Но подумайте, пожалуйста, как и какие силы основали германскую империю в 1871 году. Когда Бисмарк в 1862 году стал прусским министром-президентом, он заявил, что вопросы эпохи должны решаться не с помощью либеральных идей, а железом и кровью. Империя сложилась в результате трех войн. Она была провозглашена в зеркальном зале Версальского дворца, и не немецким народом, а немецкими князьями. Не буржуазия, руководившая уже тогда экономикой, а князья имели политическую власть в империи. Однако они, в конце концов, были ответственны только перед Богом.

— Я не понимаю вашей критики политики Бисмарка. Ведь он выступал за добрососедские отношения с Россией и заключил германо-русский «договор перестраховки».

— Оставим в стороне вопрос о том, действительно ли Бисмарк желал «добрососедских» отношений с Россией, — подхватил Арнольд мое возражение. — Если отвлечься от мотивов его русской политики, которая кажется мне больше продиктованной страхом, чем дружбой, то следует признать, что в его внешней политике были определенные реалистические черты. Как государственный деятель, Бисмарк был в этом отношении гораздо более прозорливым, чем охваченный манией величия Гитлер. Если бы Гитлер поучился в этом пункте у Бисмарка, то и вы и мы были бы избавлены от многих страданий. Несмотря на это, Гитлер позаимствовал много отрицательного у бисмарковской политики: ненависть к демократии, рабочему движению и социализму, стремление к власти, воинствующий национализм, социальную демагогию. Прямая линия связывает эру Бисмарка с шовинизмом Вильгельма II и с безграничными захватническими планами Гитлера, в осуществлении которых и вам, господин Адам, пришлось принимать участие.

— Вы говорите странные вещи о германской истории, профессор Арнольд. В конце концов, я тоже изучал историю и, мне кажется, кое-что в ней понимаю. Для меня Бисмарк — это выдающийся государственный деятель своего времени. Может быть, ваша критика отчасти объясняется завистью? Пусть Гитлер даже совершил тяжелые ошибки, но, как немец, я не могу считать плохим все, что было сделано в Германии в течение последних десяти лет.

— Безусловно, не все было плохо в Германии в последние десять лет. Ведь были немцы, которые боролись против Гитлера, подвергая опасности свою жизнь и часто жертвуя ею. Однако очень плохо было то, что гитлеровская Германия напала на другие народы и втянула их в войну. Теперь вы пожинаете горькие плоды.

Мы расстались, не придя к единому мнению. Однако я начинал понимать, что мы исходили из различных принципиальных позиций. Профессор Арнольд рассматривал историческое развитие и исторические события строго с точки зрения народных масс. В рабочих, крестьянах, интеллигенции, ремесленных и других трудящихся слоях народа он видел истинные движущие силы истории. Одновременно он дал критерий оценки исторических процессов и исторических действий отдельных лиц, в том числе действий немецких генералов и офицеров, то есть и моих действий. Профессор сказал, что в этой войне мы сражались за неправое дело, что мы вели несправедливую войну. Право, мораль, исторический прогресс были не на нашей стороне, когда мы за 2000 километров от границы Германии пытались нанести Советскому Союзу смертельный удар. Право, мораль и исторический прогресс были и есть на стороне советского народа и его Красной Армии, которые защищают свою родину и свой общественный строй, созданный в результате тяжелых жертв и лишений.

Слова советского профессора засели у меня в душе, как заноза. Я попытался ее вытащить, но заноза не поддавалась, она вонзалась еще глубже. Затронутые вопросы волновали меня днем и ночью. Я сердился на себя за то, что разговаривал с Арнольдом столь надменно, и решил в будущем не отметать попросту аргументы собеседника, а изучать его точку зрения по существу. При резко отрицательной позиции не может выявиться правильное мнение. Аргументы противника следует, наоборот, основательно и критически продумывать.

После нашего диспута профессор Арнольд попросил разрешения, если я этого желаю, продолжить наш разговор через несколько дней в моей комнате. Действительно, однажды после обеда он вошел ко мне. Шмидт был как раз в саду. Я попросил профессора простить мою недавнюю резкость.

— Не беспокойтесь из-за этого, — ответил он улыбаясь. — Всем зрелым людям нелегко отойти от мыслей и взглядов, которые они приобрели в течение многих лет. Но подумайте, из каких источников вы черпали! Особенно Трейчке никогда не был историографом народа, он был историографом Гогенцоллернов, монархистом до мозга костей. Главное — чтобы вы не настаивали на неправильных взглядах, это лишь принесло бы новые несчастья лично вам и немецкому народу.

Затем мы обратились к вопросам Второй мировой войны. Когда-то я искренне верил в цель Гитлера — «новый порядок» в Европе. Искренне убежденный, я шел в поход против Франции; ведь речь шла о том, чтобы смыть «позор Версаля». Я искренне участвовал и в походе на Восток, хотя и с некоторым внутренним недовольством, потому что Советский Союз казался мне державой со многими неизвестными. Только в котле во время битвы на Волге я начал испытывать более серьезные сомнения. Правда, они касались не столько вопроса о справедливом или несправедливом характере войны, сколько стратегической концепции Гитлера, которая не только привела к войне на два фронта, но и вызвала враждебное отношение к немцам почти во всем мире.

Мой собеседник указал на договор о ненападении между Германией и Советским Союзом, который был заключен 23 августа 1939 года сроком на десять лет и дополнен торговым договором между Советским Союзом и Германией от 11 февраля 1940 года. Арнольд процитировал отрывок из текста пакта о ненападении:

1. Обе договаривающиеся стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами.

3. Правительства обеих договаривающихся сторон останутся в будущем во взаимном контакте для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.

5. В случае возникновения споров или конфликтов между договаривающимися сторонами по вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путем, в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликтов{95}.

— Социалистический Советский Союз точно соблюдал этот договор, а гитлеровская Германия позорно нарушила его и напала на нас, — добавил профессор. •— Вы считаете это справедливым?

Я мог бы ответить словами о превентивной войне. Однако я никогда по-настоящему не верил в эти слова, а в последние месяцы пришел к убеждению, что Гитлер использовал их только как пропагандистскую фразу, чтобы оправдать нарушение договора, чтобы морально оправдать войну против Советской России. Я промолчал, поскольку твердо решил выслушивать аргументы собеседника, а не отклонять их категорически. Вероятно, Арнольд воспринял мое молчание как молчаливое возражение.

— При вашем интересе к истории вы, конечно, читали «Майн кампф» Гитлера, — продолжал он после небольшой паузы более резко, чем прежде. — Вспомните то место, где он говорит: мы останавливаем германский поход на юг и переходим к политике жизненного пространства на востоке. На хорошем немецком языке это означает: мы отнимем у славянских народов их земли и их полезные ископаемые, мы превратим их в наш рабочий скот. Возьмите полные ненависти тирады и потоки грязи, которыми обливали коммунизм на нюрнбергских съездах нацистской партии! Подумайте о практике ограбления и прежде всего обращения с людьми, которую вы вряд ли не заметили, участвуя в действиях германской армии на Востоке! Или вспомните речь Геббельса, произнесенную летом 1942 года, когда имперский министр пропаганды перед всем миром раскрыл грабительский характер войны, заявив, что речь идет о том, чтобы «набить себе брюхо», что дело заключается не в каких-либо идеалах, а в пшенице, угле, руде и нефти. Вспомните, полковник Адам!

Да, я вспомнил. И я хотел в этом признаться. Но неужели все, к чему мы стремились и во что мы верили, было дурным и фальшивым? То, во имя чего мы были готовы пожертвовать жизнью, во имя чего были пролиты реки крови и слез?

Я как раз собирался поговорить с профессором Арнольдом об этих сомнениях, когда в комнату вошел Шмидт. Он, вероятно, слышал последние слова и тотчас же вмешался в разговор. Как это раньше часто бывало в окружении, он хотел без возражений определить ход разговора. В своей заносчивости он потерял всякую меру и своими рассуждениями чуть было не обидел советского профессора. Арнольд улыбнулся, с сожалением пожал плечами, поднялся, слегка кивнул Шмидту и вышел из комнаты. Я проводил его до ворот и извинился за неприятное происшествие. Мы простились, обменявшись сердечным рукопожатием.

К сожалению, позднее мне не удалось больше побеседовать с профессором Арнольдом, поскольку вскоре он покинул Суздаль. Он помог мне при первых моих шагах по каменистому, трудному пути, выдвинув проблемы, заставив разум и чувства выйти из определенной, привычной, но неправильно проложенной колеи. Выходка Шмидта давала основание предположить, что процесс разъяснения был связан с острыми спорами в наших собственных рядах. Очевидно, в первую очередь речь шла о разногласиях среди самих немцев. Предметом дискуссии стала также признававшаяся мной в течение десятилетий военная субординация, которая точно подразделяла всех по воинским званиям, дисциплинарным правам и обязанности повиноваться, начиная от верховного главнокомандующего через генерал-фельдмаршалов, генералов, штабс-офицеров, капитанов и лейтенантов и кончая последним солдатом. Речь шла не о месте внутри военной иерархии, вставал вопрос о том, каким целям служил объективно каждый в отдельности, являлся ли он и далее инструментом несправедливой, аморальной захватнической войны, оставался ли он упорным последователем руководства, не останавливавшегося перед преступлением, или он отрекался от него, выступал против него. Вследствие такой постановки вопроса, вероятно, должно было произойти разделение на фашистов и антифашистов что мне до сих пор не было достаточно ясно из опыта жизни в лагерях в Красногорске и Суздале и из поверхностного ознакомления с различными пропагандистскими брошюрами в лагерной библиотеке. Согласно этому выводу, как мне тогда казалось, поведение Шмидта следовало расценить как позицию фашиста. А к кому же относился я, Вильгельм Адам, произведенный в полковники и награжденный Рыцарским крестом?

Этот вопрос оставался открытым. Прошли еще месяцы, прежде чем я окончательно выяснил этот вопрос.

Вильгельм Пик

Однажды — это было в июне 1943 года — полковник Новиков сообщил мне через переводчика, что фельдмаршала хочет посетить какой-то немец. Едва я успел предупредить об этом Паулюса, начальник лагеря и переводчик уже поднялись по лестнице в нашу комнату. С ними был пожилой человек с белыми, как снег, волосами.

Со словами: «Это господин Вильгельм Пик, он хочет поговорить с вами, господин фельдмаршал», — полковник представил посетителя. Вильгельм Пик добавил, что он является депутатом германского рейхстага и хотел бы побеседовать с фельдмаршалом о судьбах немецкого народа. Когда я хотел попрощаться, он сказал улыбаясь:

— Оставайтесь. То, что я хочу сказать, вы можете спокойно слушать, это относится в такой же степени и к вам.

С некоторой сдержанностью Паулюс предложил гостю сесть у стола перед окном. Я сел сбоку, около Новикова и переводчика.

Значит, это и был коммунист Вильгельм Пик. До сих пор я ни разу его не видел. Лишь смутно я припомнил его имя из периода до 1933 года. У него достойный вид, думал я, наблюдая за ним теперь. В его глазах светилась доброта и понимание. Чего же хотел он от Паулюса? Фельдмаршал молча смотрел на него. Очевидно, он не хотел облегчать посетителю начало разговора, а был намерен выждать. Тогда разговор начал Вильгельм Пик.

— Я хотел узнать о вашем самочувствии, господин фельдмаршал. Вероятно, вы удивлены, что я, коммунист, который вынужден был эмигрировать, пришел к вам. Однако мне действительно хочется поговорить с вами.

Это звучало так естественно, так сердечно, что и голос Паулюса стал теплее.

— Благодарю вас за участие, господин Пик. Как вы видите, я хорошо устроен. Состояние моего здоровья в течение последних недель значительно улучшилось. Полковник Новиков заботится о нас. У нас есть немецкие и русские врачи. Питание хорошее и достаточное. Как военнопленный, я не могу ожидать большего.

— Вы, господин фельдмаршал, и многие другие немцы избежали бы плена, если бы не следовали за неким Гитлером, — ответил Пик.

— Вы забываете, господин Пик, что я солдат. Как солдат, я обязан выполнять приказы вышестоящих начальников. Политикой я никогда не занимался.

— Господин фельдмаршал, вы умный и образованный офицер. Вы должны были понять, что Гитлер ввел в заблуждение и обманул наш народ. Или вы действительно считали, что Советский Союз намеревался напасть на Германию?

Паулюс явно пришел в волнение.

— Я не мог себе представить, господин Пик, что глава государства обманывает свой народ и свою армию. Как и миллионы людей, я верил словам Гитлера. Я верил в них, когда генеральный штаб получил задание разработать план нападения на Советский Союз; я питал доверие к верховному командованию даже тогда, когда сталинградская катастрофа уже началась.

Это признание в обманутом доверии далось Паулюсу нелегко, Я видел по его лицу, какая борьба происходила у него в душе. Вильгельм Пик тоже оживился.

— Вы были командующим армией, господин фельдмаршал. Ваша военная карьера и положение позволяли вам глубоко заглянуть в ход войны, в методы руководства и военные цели Гитлера. Это должно было послужить для вас основой духовной независимости и понимания своей ответственности. Именно вы должны были более критически смотреть на развитие событий. Вам были доверены жизни сотен тысяч немецких солдат. Почему вы так долго сражались на Волге в безвыходном положении? Почему вы больше верили лживым обещаниям Гитлера, чем своей совести и пониманию? Почему вы отклонили почетные условия капитуляции, предложенные Красной Армией? Гитлер — это преступник, который никогда не представлял интересы нашего народа. Мы, коммунисты, с самого начала поняли это и сказали народу. Вы и ваши генералы должны были понять это самое позднее в сталинградском котле и действовать в соответствии с этим, господин фельдмаршал.

— Я уже сказал, что мы, солдаты, никогда не занимались политикой, да и не должны были заниматься, — уклончиво ответил Паулюс. — Наш принцип таков: немецкий солдат должен быть аполитичным. Я остался верен этому девизу. Гитлер был для нас не только главой государства, он являлся также верховным главнокомандующим вооруженными силами, приказам которого мы обязаны были беспрекословно подчиняться. Я не знал ни положения за пределами котла, ни планов и возможностей главного командования сухопутных войск. Поэтому я не мог просто положить всему конец.

Разговор приобрел драматическую остроту. У стола сидели два человека с диаметрально противоположным мировоззрением. Здесь фельдмаршал, аполитичный, «только солдат», для которого слепое повиновение приказу начальника являлось нравственным законом. Там — коммунистический вождь рабочего движения, действия которого определялись духовным суверенитетом и высшей ответственностью по отношению к народу.

— Почти все офицеры утверждают так же, как и вы, господин фельдмаршал, — возразил Вильгельм Пик, — что они были аполитичными и хотели бы такими оставаться. Однако что значит аполитичный? Неужели вы не понимаете, что вы играли немалую роль в политике? К сожалению, это была отрицательная роль. Вы были послушным инструментом в руках губителей нашего народа, цели которых не были ни национальными, ни социалистическими. Их целью была захватническая война, грабительская война! И именно вы, генералы и офицеры вермахта, послушно служили их преступной политике.

Ясно, никого не щадя, председатель КПГ доказывал, что мы служили неправому делу, губительному для нашего народа. В конце концов, мы содействовали Гитлеру и являлись совиновниками всего того бесправия, ущерба и страданий, которые в результате гитлеровской войны выпали на долю других народов.

— Как в период 1914-1918 годов, — продолжал он с сожалением, — так и в этой войне расплачиваться должен наш одаренный, трудолюбивый немецкий народ, наши трудящиеся, прежде всего рабочие и крестьяне. Вдумайтесь совершенно спокойно, в чьих интересах ведется эта война! Подумайте о катастрофе 6-й армии! Вам придется заглянуть далеко в историю, чтобы найти пример таких же страданий и горя нашего народа. Поверьте мне, вся эта развязанная Германией война является преступлением. Она служит на пользу горстке немецких монополистов и милитаристов, которые из крови и костей немецких солдат, из бедствий народов, подвергшихся нападению, извлекают гигантские прибыли. И если несколько марок достанется населению и солдатам, они являются частицей награбленного, платой за соучастие. Моя партия предупреждала еще перед 1933 годом: «Гитлер — это война». К сожалению, мы не смогли помешать приходу фашистов к власти и тем несчастьям, которые они принесли. Однако мы можем и должны помешать тому, чтобы Гитлер вверг немецкий народ в национальную катастрофу. Мы, коммунисты, боремся за это вместе со всеми, кто ненавидит фашистских преступников и любит немецкий народ.