В последние дни появилась еще одна коварная опасность, преследовавшая уцелевших солдат 6-й армии вплоть до лагерей военнопленных и скосившая десятки тысяч человек: сыпной тиф. Сначала не замечали, что некоторые солдаты казались крайне усталыми, впадали в оцепенение, их знобило, болели руки и ноги, они бредили в жару и в конце концов умирали. Были болезни с такими же симптомами, например волынская лихорадка{81}. Однако сыпной тиф был несравненно опаснее. Его возбудитель, переносимый платяными вшами, в течение одной-трех недель в 80 процентах случаев приводил к смерти. Заражено же было более 90 процентов армии. Ведь в промерзших снежных норах или темных подвалах было невозможно обирать быстро размножавшихся вшей. Почти каждый, кто в конце января или начале февраля 1943 года брел в плен, нес в себе зародыш смертельной заразы. Лишь очень немногим была сделана предохранительная прививка, лишь очень немногие выдерживали в полуголодном состоянии мучившую их целыми днями высокую температуру — более 41 градуса. Несмотря на самоотверженную деятельность советских врачей и медсестер, смерть от сыпного тифа пожинала в лагерях для военнопленных обильную жатву. Она продолжала мрачную игру германского милитаризма с 6-й армией, оставив в живых лишь несколько тысяч человек. Вина за это падает на те же силы, которые погнали 6-ю армию к Волге и приказали ей держаться там в нечеловеческих условиях, пока, наконец, люди не погибали.

В универмаге я ютился в подвале вместе с Паулюсом. В другом подвале напротив нас нашел пристанище Шмидт со своим начальником оперативного отдела. В двух-трех других помещениях располагались остальные работники штаба армии.

Вероятно, это был большой универмаг, подумал я, обходя здание. Через огромный подвал вел широкий, как улица, проход, по которому со двора могли въезжать грузовые автомашины. С обеих сторон находились складские помещения с большими окнами. Теперь перед окнами громоздились мешки с песком. В проходе стояли наши автомашины, защищенные от осколков и прямых попаданий толстыми стенами и перекрытиями. Верхние этажи были разрушены. Весь дом, вплоть до первого этажа, сгорел дотла. Каким-то чудом уцелела каменная лестница, которая вела на чердак. Казалось, что она свободно висит между этажами, но по ней еще можно было подниматься. С высоты третьего этажа хорошо обозревалась большая площадь. Напротив находились руины театра, а на востоке, между развалинами, блестела лента Волги. Справа от театра виднелась Царица — небольшой приток Волги с высокими крутыми берегами.

Штаб армии находился в районе действий 71-й пехотной дивизии. Полковник Роске, назначенный после смерти генерала фон Гартманна ее командиром, 27 января был произведен в генералы. Солдаты дивизии были в значительно лучшем состоянии, чем солдаты на западном и южном участках котла. С начала окружения у них почти всегда были хорошо оборудованные позиции и отапливаемые убежища и, как это ни удивительно, по-видимому, достаточное питание.

Вскоре, обходя подвал, я наткнулся на ряд дверей, на которых болтались тяжелые висячие замки. Сопровождавшему меня унтер-офицеру я приказал открыть двери. Он неохотно выполнил мое приказание. Причина стала ясна, когда двери были открыты и я увидел, что в помещениях спрятано довольно большое количество продовольствия. Очевидно, интенданты, а также ответственные за снабжение командиры дали в ноябре неправильные сведения о запасах. Это было свинство! Если и другие дивизии северного и сталинградского участков котла — хотя бы и в отдельных случаях — поступали так же, легко можно было высчитать, какое количество продовольствия утаено от дивизий, которые вели тяжелые бои на западном и южном участках. Роске признал, что он, не проверив, положился на данные, представленные офицерами интендантской службы.

26 января наступавшие с запада советские подразделения соединились на Мамаевом кургане с подразделениями продвигавшейся с берега Волги 62-й советской армии. Холм, из-за которого осенью шли ожесточенные бои, был окончательно взят Красной Армией. Теперь котел был рассечен на две части{82}. С северной частью котла телефонная связь оборвалась. VIII и XI армейские корпуса оказались предоставленными самим себе.

Наступавшие со всех сторон советские войска с каждым часом все больше сжимали рассеченные части котла. Несколько генералов, оставшихся без войск, находились в здании бывшей городской тюрьмы севернее Царицы, и среди них фон Зейдлиц, Пфеффер, Шлемер, Дебуа, Лейзер, Эдлер фон Даниэльс и полковники Штейдле и Болье. Этих старших офицеров свел вместе случай. С самого начала они пережили ужасы битвы, медленную агонию армии и смерть своих солдат. Они не могли больше считать оправданным продолжение борьбы. Совесть повелевала им хотя бы в последнюю минуту предотвратить гибель уцелевших остатков армии. 27 января генерал Шлемер позвонил мне по телефону. Он хотел говорить с генерал-полковником. Я попросил его минуту подождать, пока позову Паулюса.

Разговор был коротким. Шлемер обрисовал положение и состояние войск, совершенно обессилевших и неспособных сопротивляться, и попросил разрешения капитулировать. Командующий напомнил ему свой приказ сопротивляться до последнего и положил трубку.

Через полчаса в подвал, где я находился вместе с Паулюсом, вошел генерал-лейтенант Шмидт. Волнуясь, он сообщил о телефонном разговоре с полковником Мюллером, начальником штаба XIV танкового корпуса.

— Господин генерал-полковник, — доложил он Паулюсу, — XIV танковый корпус намерен капитулировать. Мюллер говорит, будто силы на исходе и у них нет больше боеприпасов. Я ответил ему, что мы в курсе дела, однако приказ «Продолжать сопротивление, капитуляция исключена» не отменен. Все же я рекомендовал бы вам, господин генерал-полковник, лично посетить этих генералов и поговорить с ними.

Паулюс согласился. Поездка к городской тюрьме под артиллерийским огнем противника была рискованным делом, однако она прошла благополучно.

Возвратившись, Паулюс рассказал мне, что все находившиеся там офицеры жаловались на Шмидта. На обоснованные запросы и представления они получали от него только резкие ответы. Они ссылались на то, что их дивизии совершенно разбиты. Боевые группы уже устанавливают контакты с русскими и капитулируют самостоятельно. Никто не знает, что делается на участке соседа. Многие подразделения были атакованы противником с фланга и с тыла и уничтожены. Чтобы покончить с ненужным кровопролитием, они просили отдать приказ о капитуляции всей армии.

— Что же вы ответили им, господин генерал-полковник? — спросил я.

— Я еще раз напомнил генералам о приказе Гитлера. Важен каждый день, каждый час, которые позволяют сковывать крупные силы противника, — ответил Паулюс.

— Вы действительно верите, господин генерал-полковник, что Советы продолжают держать в районе города все те армии, которые здесь сражались в конце ноября? Ведь размер котла значительно сократился. Чтобы нанести нам смертельный удар, достаточно и части прежних войск. Противнику прекрасно известно наше положение. Его метод борьбы свидетельствует о том, что русские не хотят жертвовать напрасно ни одним человеком.

— Разумеется, скорей всего они отвели часть своих сил. Но ведь факт, что здесь еще немало войск. Впрочем, генералы и полковники придерживаются другого мнения. «Гитлер — преступник» — это было еще одним из наиболее мягких выражений. Покидая подвал городской тюрьмы, я слышал, как кто-то бросил мне вслед: «Как обманывали нас, так обманут и немецкий народ. Ни в газетах, ни по радио не сообщат об ужасах, которые мы переживаем столько недель. Геббельс постарается изобразить нашу гибель как славный подвиг».

Обо всем этом Паулюс знал. И все же он продолжал повиноваться. Новая радиограмма Главного командования сухопутных сил укрепила его намерение держаться и дальше. В ней говорилось, что в случае, если котел будет разрезан, каждая его часть будет подчинена лично Гитлеру.

28 января «северный котел» был в свою очередь разрезан на две части. Армия доложила вечером главному командованию примерно следующее.

Глубокий прорыв врага вдоль железнодорожной линии Гумрак — Сталинград разрезает фронт армии: в «северном котле» — XI армейский корпус; в «центральном котле» — VIII и II армейские корпуса; в «южном котле» — остальные части и штаб армии. XIV танковый корпус и IV корпус остались без войск, армия пытается образовать новый оборонительный фронт на северной окраине и западных подступах. Армия предполагает, что окончательно ее сопротивление будет сломлено до 1 февраля.

С наступлением темноты я сидел один в нашем подвале. Паулюс пошел к Шмидту. Артиллерийский обстрел днем был так силен, что мы едва могли выходить во двор. Еще и теперь всюду слышался гул боя.

Я лег на топчан. Там, снаружи, продолжалась безжалостная борьба. Каждый час требовал новых жертв. Никто не считал их. Уже несколько дней я не мог получить конкретные данные о потерях. Донесения были слишком общими: 76-я пехотная дивизия 27 января — весьма тяжелые потери; 44-я пехотная дивизия разгромлена окончательно; 371-я, 305-я, 376-я пехотные дивизии истреблены; 3-я моторизованная дивизия еще располагает слабыми группами; с 29-й моторизованной дивизией связи нет.

Сколько солдат еще оставалось в живых? Сколько штыков было еще в нашем распоряжении? Сколько раненых и больных было в котле? Врачи, с которыми я встречался в последние дни, называли цифру 40-50 тысяч. Есть ли еще боеприпасы? Имеется ли еще продовольствие? Обеспечивается ли помощь раненым и больным? На последние вопросы, как правило, приходилось отвечать отрицательно.

29 января поступило сообщение, что генерал-лейтенант Шлемер и другие генералы приняли парламентеров и вели с ними переговоры о капитуляции. Шмидт грозил военным трибуналом. Одновременно в универмаге появился полковник Штейдле. Он хотел говорить лично с генерал-полковником Паулюсом. Он принимал участие в тяжелых отступательных боях на западном берегу Дона, участвовал в создании новой обороны на южном участке котла и потерял там в тяжелых оборонительных боях 376-й пехотной дивизии почти весь свой полк. Солдаты уважали его как храброго и справедливого командира. Паулюс ценил его за надежность и честность.

Еще 27 января Штейдле в беседе с командующим высказал мнение, что ответственность перед солдатами и перед немецким народом требует немедленного прекращения сопротивления. Теперь он пришел, чтобы уговорить Паулюса отдать приказ о капитуляции. При этом он попал сначала к Шмидту, который, вероятно, догадывался, в чем дело. Шмидт наотрез отказался выполнить просьбу полковника содействовать его встрече с Паулюсом и потребовал, чтобы тот немедленно возвратился в свою часть. Штейдле вынужден был покинуть универмаг, ничего не добившись.

В последние дни Шмидт развил оживленную деятельность и в другом направлении. Так, он вызвал к себе полковника фон Болье, командира пехотного полка 3-й моторизованной дивизии. Полковник в двадцатых годах пробыл длительное время в Советском Союзе, владел русским языком, знал страну и людей и — как он подчеркивал — Красную Армию. Я сам часто встречал Болье после начала вторжения в Россию. С удивлением я поздоровался с ним, увидев, что он выходит от начальника штаба.

— Шмидт попросил меня рассказать ему о Красной Армии, — сказал мне Болье. — Особенно интересовался он вопросом, чего можно ждать от ее солдат и офицеров. Я и не знал, что ваш начальник штаба может быть таким любезным.

Неоднократно вызывался к Шмидту и переводчик LI армейского корпуса, прикомандированный к штабу армии. Это был белый эмигрант, бывший помещик и прапорщик царской армии. С ним Шмидт тоже беседовал о советской стране и ее людях, о солдатах и офицерах Красной Армии.

Какую цель преследовал начальник штаба этими разговорами? Зондировал почву для плена? Вел двойную игру? Только что он отдал Роске приказ организовать круговую оборону универмага, а сам готовился к сдаче в плен?

Поздним вечером 29 января в темноте подвала кто-то тронул меня за рукав. Сначала я подумал, что это один из раненых, которые в последние дни и здесь искали убежища. Луч карманного фонаря осветил лицо ординарца Шмидта. Генерал был сейчас у Роске и обсуждал мероприятия по обороне командного пункта. Обер-ефрейтор провел меня в жилое помещение Шмидта, показал на стоявший в углу маленький чемодан и открыл его. Я наклонился и, пораженный, взглянул на солдата. Тот сказал усмехаясь:

— Всем подчиненным он приказывает: «Держаться до последнего, капитуляция — исключена», а сам уже готов сдаться в плен.

Я поблагодарил его за столь интересное сообщение и возвратился к себе. Так вот в чем дело! Шмидт считает, что требование драться до последнего человека на него не распространяется. Паулюс был возмущен, когда я рассказал ему о случившемся.

— Никогда не подумал бы, что это возможно — воскликнул Паулюс. — Человек, который до сих пор распространяет слухи о расстрелах пленных, предусмотрительно собирает информацию о том, какое обращение ждет его со стороны Красной Армии. Сам он рассчитывает попасть в плен, а другим ничего не говорит об этом.

— Я никогда не питал к Шмидту дружеских чувств, однако я считал, что он по-своему последователен. И только в последние дни он показал свое истинное лицо. Слово не согласуется у него с делом. Жаль, что вы следовали его советам, господин генерал-полковник.

— Теперь поздно говорить об этом, — ответил Паулюс. — Конец близок. Быть может, другой начальник штаба помог бы мне принять более правильное решение. Но лучше оставим это.

Да, конец был близок. Сплошной линии обороны больше не существовало. Имелись лишь отдельные опорные пункты, оборонявшиеся боевыми группами. Один из таких опорных пунктов был напротив универмага, в направлении реки Царицы, которая была уже форсирована Красной Армией. Его обороняла боевая группа полковника Людвига, в которую в качестве резерва армии были сведены еще сохранившиеся остатки 14-й танковой дивизии.

Боевая группа закрепилась в развалинах какого-то магазина. Оконные проемы первого и второго этажей были забаррикадированы кирпичами и мешками с песком. Там проходил теперь передний край. Находившийся напротив театр имени Горького уже был занят Красной Армией. Таким образом, полковник Людвиг удерживал последнюю оборонительную линию перед последней «главной квартирой». Советские войска уже обстреливали универмаг. К западу от нас, всего в нескольких кварталах, стояли танки с красными звездами на броне. Действительно, конец приближался.

Надо было решать: самоубийство или плен? До сих пор Паулюс был против самоубийства, теперь же он начал колебаться. После долгих размышлений он сказал с огорчением:

— Несомненно, Гитлер ожидает, что я покончу с собой. Что вы думаете об этом, Адам?

Я был возмущен.

— До сих пор мы пытались препятствовать самоубийствам в армии. И мы правильно поступили. Вы тоже должны разделить судьбу своих солдат. Если в наш подвал будет прямое попадание, все мы погибнем. Однако я считал бы позорным и трусливым кончить жизнь самоубийством.

Казалось, будто мои слова освободили Паулюса от тяжелого груза. По сути дела, он придерживался той же точки зрения, что и я, но хотел на моих аргументах перепроверить свои выводы. Это было в его манере.

Теперь молчальник заговорил.

Он начал рассказывать о том, что он пережил и видел в ставке фюрера. В качестве заместителя начальника генерального штаба сухопутных сил, заместителя Гальдера, Паулюс неоднократно бывал свидетелем припадков ярости у Гитлера. Во время своих докладов генерал-полковник Гальдер большей частью не успевал сказать и первых фраз, как Гитлер, не сдерживаясь, перебивал его и говорил дальше сам. Паулюс рассказывал также, что безумная мания величия Гитлера питалась тем, что окружавшие его лица, в первую очередь генерал Кейтель, подхалимски превозносили его. По мере того как из этих рассказов отчетливо и беспощадно проступала роль Гитлера, становилось все более непонятным и даже непростительным, что Паулюс, так близко знавший Гитлера, продолжал оказывать ему повиновение. Это еще раз резко бросилось в глаза, когда 30 января 1943 года, в десятую годовщину взятия власти Гитлером, Шмидт составил в адрес Гитлера две радиограммы, а Паулюс подписал их без изменений. Первая гласила: "6-я армия, верная присяге Германии, сознавая свою высокую и важную задачу, до последнего человека и до последнего патрона удерживает позиции за фюрера и отечество.

Паулюс"{83}.

Вторая радиограмма содержала поздравление к 30 января: "По случаю годовщины взятия вами власти 6-я армия приветствует своего фюрера. Над Сталинградом еще развевается флаг со свастикой. Пусть наша борьба будет нынешним и будущим поколениям примером того, что не следует капитулировать даже в безнадежном положении, тогда Германия победит.

Хайль, мой фюрер. Паулюс, генерал-полковник"{84}.

Разве это не было надругательством над жестокой судьбой 6-й армии? Командование армии не могло бы оказать имперскому министру пропаганды Йозефу Геббельсу большей услуги. Эти радиограммы давали возможность превозносить ничем не оправданную гибель армии. Гитлер ответил без промедления: "Мой генерал-полковник Паулюс! Уже теперь весь немецкий народ в глубоком волнении смотрит на этот город. Как всегда в мировой истории, и эта жертва будет не напрасной. Заповедь Клаузевица будет выполнена. Только сейчас германская нация начинает осознавать всю тяжесть этой борьбы и принесет тягчайшие жертвы.

Мысленно всегда с вами и вашими солдатами.

Ваш Адольф Гитлер"{85}.

Таким же фальшивым пафосом была проникнута речь Геринга по случаю 30 января 1943 года, которую я цитировал в начале этой книги. Обращаясь к еще живым солдатам в сжатом до предела кольце и к их охваченным страхом близким на родине, он цинично воскликнул: «В конце концов, как ни жестоко это звучит, солдату все равно, где сражаться и умирать, в Сталинграде ли, под Ржевом или в пустынях Африки, или на севере, за полярным кругом, в Норвегии»{86}.

Когда я услышал голос разжиревшего маршала авиации, меня охватило чувство гадливости и злость на окружавший Гитлера сброд, который после своего бесстыдного предательства теперь заставлял нас, еще живых, слушать панихиду по самим себе.

Перед вечером разъяренный Шмидт пришел к Паулюсу.

— Только что мне доложили, — сказал он, — что полковник Людвиг ведет переговоры с русскими. Я вызвал его для доклада.

Моей первой мыслью было: бедный Людвиг, нелегко тебе придется. Когда начальник штаба ушел, я высказал свои опасения генерал-полковнику. Однако Паулюс успокоил меня:

— Я не потерплю, чтобы Людвиг был наказан из-за своих самовольных действий.

За Людвигом был послан офицер в стальной каске, с автоматом. Это было весьма похоже на наказание, а также полностью отвечало применявшейся до сих пор Шмидтом формуле: кто самовольно установит связь с врагом, тот будет расстрелян.

Как позднее рассказывал мне Людвиг, он ждал, что начальник штаба привлечет его к ответственности. Однако вышло иначе. Шмидт спросил сначала, как обеспечен южный участок котла, за который отвечал Людвиг. Затем он все же попросил его сесть. Последовал ожидавшийся Людвигом вопрос, прямой и холодный: «Я только что слышал, что вы вели сегодня переговоры с русскими; правда ли это?»

Полковник доложил, как и почему дошло до переговоров. Он обосновывал свой шаг, ссылаясь на потерю войсками боеспособности и на наличие десятков тысяч лишенных помощи раненых и больных. Докладывая, он все время внимательно наблюдал за Шмидтом. Однако тот не прерывал его ни единым словом и только расхаживал взад и вперед по своему подвалу. Через несколько минут после того, как Людвиг кончил, он неожиданно остановился перед ним.

— Вы запросто, ни с того ни с сего общаетесь с русскими, ведете переговоры о капитуляции, а мы в штабе армии остаемся в стороне.

Людвиг сначала не понял. Он был готов ко всему, но не к этому. Генерал, упрямо приказывавший держаться, неожиданно проявил интерес к капитуляции. Хотел ли он теперь спасти свою жизнь, после того как многие недели отличался точнейшим повиновением приказам Гитлера и Манштейна и тем самым содействовал гибели 6-й армии?

— Если дело только в этом, господин генерал, — ответил Людвиг, — то думаю, я могу обещать вам, что завтра утром, примерно около 9 часов, здесь, перед подвалом, появится парламентер.

— Хорошо, Людвиг, займитесь этим, а теперь спокойной ночи.

Никогда в жизни полковник Людвиг не был так озадачен, как этим примечательным разговором со Шмидтом. А тот после своей беседы с полковником пришел к Паулюсу, однако ничего не рассказал о ходе разговора, а только доложил, что поручил Людвигу посредничать в переговорах о капитуляции штаба армии.

Этот факт дорисовывал последний штрих в образе генерал-лейтенанта Шмидта. Еще накануне он грозил расстрелом; теперь он был готов сдаться в плен. Его жизнь была ему, очевидно, слишком дорога, чтобы у него могло появиться желание сражаться с винтовкой в руках. Конечно, противоречие в поведении генералов и старших штабных офицеров, которые требовали от солдат сражаться до последнего патрона, а сами сдавались в плен без борьбы, было свойственно не только Шмидту. Но у него оно проявлялось особенно резко, поскольку никто другой не выступал так фанатично и непреклонно против всякой разумной мысли, как этот злой дух армии. Таким образом, он проявил свою несостоятельность не только как военный специалист, но и в чисто человеческом отношении.

После того как начальник штаба ушел, появился генерал-майор Роске. Он коротко доложил Паулюсу:

— Дивизии больше не в состоянии оказывать сопротивление. Русские танки приближаются к универмагу. Это конец.

— Благодарю вас, Роске, за все. Передайте мою благодарность своим офицерам и солдатам. Шмидт уже просил Людвига начать переговоры с Красной Армией.

Я бросил в огонь еще остававшиеся бумаги, а также десяток Рыцарских и Немецких крестов. Расстаться с печатью я еще не решился и спрятал ее вместе со штемпельной подушечкой в портфель. Затем я пошел к своему помощнику обер-лейтенанту Шлезингеру и к писарям, ориентировал их в обстановке и проверил, все ли здесь уничтожено.

Час или более я просидел затем напротив командующего армией в нашем тесном помещении. Между нами мерцала свеча. Царило молчание. Каждый был занят своими мыслями. Наконец я заговорил.

— Господин генерал-полковник, теперь вам следует поспать, иначе вы не выдержите следующего дня. Он будет стоить вам остатков ваших нервов.

Было уже за полночь, когда Паулюс растянулся на своем матраце. Я заглянул на минуту к Роске. «Что нового?» — спросил я, входя. Роске был занят уничтожением последних ненужных вещей. Он попросил меня сесть, предложил сигарету и закурил сам.

— Совсем близко, в переулке, — сказал Роске, — стоит красный танк. Его орудие нацелено на наши развалины. Я сообщил об этом Шмидту. Он сказал, что надо во что бы то ни стало помешать тому, чтобы танк открыл огонь, так как для всех нас это означало бы верную гибель.

Поэтому переводчик с белым флагом должен пойти к командиру танка и начать переговоры о капитуляции. «Я сам, — сказал он, — позабочусь об этом».

Следовательно, через несколько часов все будет кончено. Я тихо проскользнул на свое ложе; Паулюс дышал глубоко и ровно. Спать я не мог. Напрасно пытался я сосредоточиться, обуздать свои беспокойные мысли. Я думал о Паулюсе, который спал на своей койке возле меня. Когда-то он считался способным генштабистом и ему предсказывали великолепную карьеру. И вот куда завела его судьба… Судьба? Судьба ли приговорила его и его четвертьмиллионную армию к гибели? В какой степени в этой гибели были повинны его личные качества — военная и человеческая слабость? Не следует ли искать причину нашего несчастья значительно глубже, не привели ли нас к гибели события, которые начались задолго до битвы на Волге? Я вспоминал некоторые замечания, которые Паулюс иногда высказывал о своей деятельности в качестве заместителя начальника генерального штаба сухопутных сил, когда он непосредственно участвовал в разработке плана войны против Советского Союза. Не лучше ли было не начинать Восточную кампанию, да и всю войну вообще? Какой целью с военной точки зрения можно оправдать потоки пролитой крови, горы развалин, страдания? Война против Советской России необходима из превентивных соображений, говорили нам, она необходима, чтобы отразить угрозу большевизма. Собственно, я никогда полностью не верил этому аргументу. То, чему я лично был свидетелем 22 июня 1941 года и в последующие недели, никак не подтверждало того, что Красная Армия была приведена в боевую готовность для агрессивной войны; скорее, можно было прийти к выводу, что она не только не была готова к войне, но даже не была достаточно подготовлена к обороне. За полтора года пребывания на Восточном фронте у меня сложилось впечатление, что в бывшей царской России, безнадежная отсталость которой была известна мне по Первой мировой войне, теперь действовали силы, стремившиеся создать нечто новое, великое, но еще далеко не совладавшие с трудностями. Не было ли, собственно говоря, логичным предположить, что хозяева Кремля сначала займутся освоением гигантских возможностей своей огромной страны вместо того, чтобы тешиться сомнительной мыслью напасть на Германию? А что, если это верно, если эта война с нашей стороны служит вовсе не оборонительным целям, если она вообще не была необходимой?

Ужасно! Тогда вся эта кровь и вся грязь этой войны падет на нас.

Можно ли жить дальше с таким ужасным бременем?

Получу ли я когда-либо ясный ответ на вопрос о смысле гибели нашей армии, и оправданна ли вообще эта война?

Это был заколдованный круг. В тот ночной час я искал ясного ответа на роившиеся в моей голове вопросы. Но я не находил ответа, и передо мной возникали все новые вопросы, все новые неясности. Казалось, что за четыре десятилетия своей сознательной жизни я слишком редко задумывался над происходящим, слишком многое представлялось мне излишне ясным и беспроблемным, слишком многие события я воспринимал на веру, не понимая истинной закулисной стороны явлений. Чем, собственно, была моя жизнь, во имя чего я жил? Я вспомнил крестьянский дом моих родителей в Эйхене, близ Ханау на Майне, гордость, но также и обузу моего трудолюбивого отца и слишком рано умершей матери. Всю свою любовь и заботу она отдавала обоим сыновьям — моему старшему брату и мне. Родители делали все, чтобы наше детство было счастливым. Они — а также их родители — внушили нам известные жизненные принципы и нормы. Мой отец был крепко привязан к своей родной земле. Это был дельный крестьянин, ценимый и уважаемый в деревне. Слово «Германия» звучало в его устах всегда торжественно и гордо. Еще больше относилось это к моему дедушке с материнской стороны. Более 25 лет он в качестве бургомистра возглавлял общину Эйхен. Он являлся членом провинциального ландтага в Касселе и обожал старого рейхсканцлера Бисмарка. Вильгельм фон Бисмарк в качестве ландрата{87} Ханау был в течение нескольких лет его непосредственным начальником по иерархической линии.

В такой атмосфере воспитывались мы с братом, нам прививали любовь к фатерланду и верность кайзеру. Таковы были принципы, усвоенные нами в отчем доме, в школе, а позднее в учительской семинарии. Из них выросли взгляды и идеалы, значительно повлиявшие на мою жизнь. Например, с 1910 по 1913 год у меня был учитель географии, который на каждом уроке допускал враждебные выпады по адресу Англии. Он и некоторые другие тогдашние учителя постарались, чтобы весьма нескромный призыв Гейбеля{88}:

Пусть будет построен весь мир — пустил в нас, молодых людях, глубокие корни, сделал источником немецкой заносчивости, немецкого национализма и шовинизма. Любовь к Германии, любовь к фатерланду у моего деда, у моего отца, у меня и у большинства людей моего поколения соединялась с чувством немецкого превосходства, с немецким притязанием на ведущую роль в мире, завоевать и охранять которую было нашим «законным правом», нашей «священной обязанностью». Поэтому Первую мировую войну мы считали чем-то закономерным. Я не находил в ней ничего предосудительного. Как и десятки тысяч других немцев, я с восторгом отправился в поход, чтобы — как нас уверяли — защитить трон и алтарь.

Я возвратился домой, обозленный и разочарованный тем, что Германия проиграла войну. Негодуя на несправедливость судьбы, я пытался забыться в учебе и преподавательской деятельности. Однако вскоре интерес к профессии учителя пропал. Я преподавал в школе в Лангензельбольде близ Ханау на Майне. В моей памяти всплывала то светловолосая, то темная, то совсем черная детская головка. Как горели от усердия лица моих учеников, когда мы раскапывали курган, основывали скромный краеведческий музей или мерялись силами в спорте или в играх… Теперь старшие из моих тогдашних учеников уже давно носят военную форму. Кто из них погиб или ранен? Этого я не знал. Ведь после моего назначения преподавателем математики в военно-ремесленную школу{89} в 1929 году и затем зачисления в качестве капитана в вермахт в 1934 году я почти не общался с людьми моего прежнего круга.

Из людей, с которыми я встречался в те годы, мне особенно запомнился плотник Редер. Он был коммунист, собственно, единственный знакомый мне тогда коммунист. В школе учились двое его сыновей. Отец охотно, со знанием дела помогал как ремесленник выполнению наших школьных планов. У меня установились с ним добрые отношения. Если же он начинал говорить о политике, я попросту отмахивался. Она не интересовала меня. Он часто говорил мне: «Гитлер — это война!», я отвечал высокомерной улыбкой.