— Это мне непонятно, господин генерал. Сначала Гитлер подчеркивает, что он вполне полагается на командующего армией. Днем позже он передает большинство дивизий под командование генерала Зейдлица. В этом есть тем большее противоречие, что именно Зейдлиц требовал, чтобы мы вернули себе свободу действий, отнятую приказом фюрера. Какова, собственно, сейчас точка зрения Зейдлица по этому вопросу?

— Я спросил его об этом в присутствии генерала Штрекера. Он мне ответил: «При данных обстоятельствах я должен подчиниться». Пойдемте, я покажу вам радиограмму Гитлера.

В своем рабочем помещении Паулюс вынул из папки лист бумаги и дал его мне. Я прочел следующие строки, под которыми значилась подпись «Адольф Гитлер»: «Прорыв из котла исключен. Снабжение по воздуху обеспечено. Под командованием генерала Гота сосредоточивается новая армия для прорыва котла извне. Все дивизии, действующие на волжском и северном участках фронта, передаются под командование генерала фон Зейдлица»{58}.

Дополнительно было указано, что за генералом Паулюсом сохраняются права и власть, связанные с общим руководством войсками, находящимися в котле.

Позднее, оставшись один, я долго размышлял, сопоставляя Паулюса и Зейдлица. Два противоположных характера: Паулюс — добросовестный, все тщательно продумывающий генштабист, мыслитель, но нерешительный человек; Зейдлиц — значительно менее образованный и менее знающий генерал, нежели Паулюс, однако человек решительный и смелый до безрассудства. Зейдлиц безоговорочно защищал свою точку зрения и даже в споре с Паулюсом оказался в конфликте с прочими генералами. Тем не менее он вынужден был замолчать, когда получил приказ Гитлера, узнал, что его отличили, предоставив более высокий командный пост. И генерал фон Зейдлиц повиновался, несмотря на свое особое мнение. В качестве первого адъютанта армии я часто имел возможность наблюдать, как продвижение по службе, повышение в звании или получение высокого ордена влияли на взгляды, по меньшей мере, на поведение многих офицеров. И Зейдлиц тоже уступил. По таким же или аналогичным мотивам — это для меня так и осталось неясным.

Дни после 12 декабря были особенно волнующими. Штаб армии подготовлял прорыв. Операция Гота «Зимняя гроза» (так она была закодирована) провалилась. По сигналу «Удар грома» 6-я армия должна была разорвать кольцо изнутри и двинуться навстречу Готу. Имелось в виду, что всех раненых повезут на грузовиках. Если бы только снабжение было хоть немного более успешно! Вплоть до 12 декабря ежедневно доставлялось по воздуху не больше 100 тонн продовольствия, боеприпасов и горючего. После неустанных просьб армии о помощи объем снабжения несколько увеличился. Но и тогда он ни разу не приближался к цифре 300 тонн в день, а такова была минимальная потребность в одних лишь продовольственных грузах. Голод все сильней терзал тело и душу людей, попавших в окружение. В некоторых частях число солдат, обессилевших от голода, уже превышало число раненых. В каждом убежище, каждом окопе, в каждом дивизионном медицинском пункте лежали изможденные солдаты и офицеры, которые уже больше не могли встать на ноги. В этом бедственном положении армия забрала лошадей румынской кавалерийской дивизии, которые все равно уже были полумертвыми из-за недостатка корма. Начальник снабжения армии капитан Тепке разрешил забить 4000 лошадей. Пока имелись мясо и кости лошадей, можно было хоть временно несколько улучшить продовольственное снабжение. Это дало немного, хотя бы потому, что с 15 декабря хлебный паек был снижен до 100 граммов. Два Ломтика хлеба в день, жидкий суп из конины, несколько чашек горячего овощного чая или солодового кофе — и при таком питании солдаты должны были жить, драться, противостоять морозу, снегу и бурану.

Понятно, с каким волнением и надеждой четверть миллиона человек, запертых в котле, относились к продвижению армии Гота. После выступления 4-й танковой армии люди испытали чувство облегчения, на некоторое время к ним вернулась уверенность в себе, вновь пробудилась воля к борьбе. Снова имело смысл стойко держаться. Еще всего несколько дней — и удастся разорвать смертельное кольцо. Два-три дня царил настоящий подъем. Когда же затем день за днем проходили в бесплодном ожидании, людей охватило тяжкое разочарование и глубокое уныние.

Генерал Паулюс каждый день с утра выезжал в дивизии, находившиеся на самых опасных участках. Утро 16 декабря — на рассвете термометр показывал свыше 30° мороза — Паулюс провел на западном участке, где шли упорные бои. Когда он к полудню вернулся обратно, я по выражению его лица понял, что у него тяжело на душе.

— Вы были сегодня в 44-й пехотной дивизии, господин генерал? Судя по вчерашнему вечернему донесению, она понесла большие потери. Русские снова атаковали? — спросил я.

— Вы знаете, на этом участке всегда неспокойно. Однако самое худшее, что не потери в боях — главная причина гибели людей. Командир дивизии и дивизионный врач доложили, что за последние дни учащаются случаи обморожения. Из-за недостатка зимнего обмундирования солдаты в их снежных норах беззащитны против ледяных степных ветров. Днем они не могут выйти из окопов и рвов даже за нуждой. Тот, кто все же делает такую попытку, чаще всего платится жизнью. А так как никто не может пошевелиться в этих норах, неизбежно обмораживание.

— Каким способом можно вообще эвакуировать с переднего края раненых и больных?

— Это почти неразрешимая проблема. Противник открывает огонь, как только замечает у нас движение. Лишь с наступлением темноты можно подобрать раненых, оказать помощь обмороженным. А это слишком часто приводит к тому, что медицинская помощь опаздывает.

— Вчера я встретил здесь, в штабе, офицера связи из 44-й дивизии. Он рассказывал, что ночью с обеих сторон почти прекращаются боевые действия. У нас на позициях остается лишь слабое охранение. Могут ли отдыхающие части хотя бы в это время где-либо разместиться, господин генерал?

— Немногие селения в степи были подвергнуты сильному обстрелу, летом нами, а теперь противником. Между развалинами имеется несколько убежищ, большей частью оборудованных осенью нашими тыловыми частями. Они заняты частично штабами. Их, конечно, далеко не достаточно. Ночью туда все забираются и теснятся около очагов и печей. Дрова с трудом добывают в Сталинграде.

— Что же будет, если численность дивизий будет сокращаться в таком же темпе? Кто же тогда будет удерживать линию фронта?

— Все зависит от того, как скоро опять восстановим связь с нашими войсками по ту сторону кольца окружения. Но поразмыслите и вы, Адам, о том, какие предложения вы можете мне сделать.

Паулюс отправился к Шмидту. Я ушел к себе и стал изучать списки замещаемых должностей в дивизиях и войсках резерва командования. Танковые и артиллерийские части, потерявшие свою технику, были уже расформированы, а еще боеспособные офицеры и солдаты использованы в пехоте. Однако можно было бы выявить пригодных к бою среди солдат тыловой службы и высших войсковых штабов, работа которых постепенно сводилась к минимуму. Удалось бы набрать и среди наших дивизий здесь, в городе, офицеров и солдат для укрепления пехоты на угрожаемых участках фронта. Я решил при первом же удобном случае переговорить со Шмидтом. Пока я размышлял над всем этим, явился ординарец и передал, что меня просят на совещание в комнату начальника штаба. Генерал Паулюс и Эльхлепп были уже там. Вслед за мной пришли начальник разведывательного отдела и исполняющий обязанности обер-квартирмейстера.

Генерал-майор Шмидт стоял перед картой обстановки. По знаку командующего он начал свой доклад.

— Я только что говорил с начальником штаба группы армий «Дон» генералом Шульцем по коротковолновой радиостанции. Он сообщил мне, что сегодня утром Красная Армия начала действия против правого фланга группы армий «Дон» и левого фланга группы армий "Б". Вероятно, противник намерен прорваться по направлению к Ростову. Сейчас положение еще неясно. LVII танковый корпус Гота ведет ожесточенные бои с крупными силами неприятеля и весьма медленно продвигается вперед. Его авангарды ведут бои на участке Верхне-Кумский, Водянский, Кругляков, то есть примерно в 50 километрах от нашего южного участка. Группа армий «Дон» снова предложила Главному командованию сухопутных сил разрешить 6-й армии прорыв из окружения. Следовательно, мы должны считать, что в этой крайней критической обстановке главное командование войдет наконец в наше положение. Прошу начальника оперативного отдела и квартирмейстера доложить о том, как идет подготовка.

Сначала голос начальника штаба чуть дрожал от волнения, но к концу речи Шмидт успокоился.

Начальник оперативного отдела в своем выступлении добавил к вышесказанному:

— Наши 40-50 еще боеспособных танков сосредоточены вблизи намеченного места прорыва. Запаса горючего хватит не меньше чем на 30 километров. Перед командиром танкового корпуса поставлена задача прорвать вражескую линию обороны и установить связь с LVII танковым корпусом. Участок прорыва должен быть обеспечен с флангов, чтобы 6-я армия могла выбраться из котла. Вывод наших дивизий подготовлен на всех участках.

Исполняющий обязанности обер-квартирмейстера подполковник фон Куновски доложил:

— Капитан Тепке находится, как предусмотрено приказом, в Карповке. Он сосредоточил там автотранспорт грузоподъемностью 700 тонн и будет двигаться вслед за нашими атакующими танками. Его задача — получить доставленные армией Гота грузы и возможно быстрей подвезти их к нашим наступающим дивизиям. VIII воздушный корпус получил приказ сбросить в образуемую брешь горючее и боеприпасы для наших танков, пробивающихся к югу. Дивизионная артиллерия и полевые кухни будут прицеплены к грузовикам. Необходимое количество машин наготове.

Шмидт добавил, что вся лишняя боевая техника должна быть подготовлена к уничтожению.

Во время этих докладов или сообщений Паулюс смотрел на карту. Теперь он повернулся к нам лицом.

— Надо надеяться, приказ придет очень скоро, в противном случае возникнет опасность, что мы уже не сможем его выполнить. День ото дня тают силы наших солдат, убывают боеприпасы, продукты, горючее и медикаменты. Сегодня горючего хватит только на 30 километров атаки, а через четыре-пять дней запас его может сократиться настолько, что мы больше не будем способны ни на какую атаку.

После этой серьезной, хоть и не неожиданной оценки обстановки мы разошлись.

Конечно, приготовления в районе Карповки не могли укрыться от наших войск. Простой солдат был на этот счет необычайно чуток. Если медленное продвижение армии Гота породило известное уныние, то весть о готовящемся прорыве из котла, распространившаяся с быстротой ветра, вызвала новый подъем оптимизма. Солдаты готовы были забыть обо всех мытарствах и жертвах, принесенных ими в последние недели, только бы выбраться из этой мышеловки. Вырваться из котла — это значило получить регулярное и сытное питание, освобождение от фронтовой службы, покой и давно полагающийся вожделенный отпуск, свидание с женой и детьми, родителями, братьями и сестрами. Чего только не сулила обманчивая надежда предельно усталым, измученным, истощенным солдатам…

Наши писари и ординарцы тоже сияли в предвкушении будущего счастья. Они уже не сидели так апатично и бесцельно за своими столами. Когда я 16 декабря зашел под вечер к своим писарям в их укрытие, обер-фельдфебель Кюппер, весело смеясь, встретил меня словами:

— Ну вот, господин полковник, дело-то у нас на мази. До чего ж мы рады, что выберемся опять на свет из этой проклятой норы. Ведь наши на родине понятия не имеют, что тут у нас приключилось. Только вчера получил письмо от жены, так она, верно, в десятый раз, не меньше, спрашивает, почему я не приезжаю в отпуск.

— Счастливец! А я, милый Кюппер, с 19 ноября не получаю писем от родных. Но теперь можно снова надеяться. Соберите всякую писанину, чтобы ее уничтожить. Обременять себя этим при прорыве нам не к чему.

— Будет сделано, господин полковник. Только что был у нас писарь из LI армейского корпуса. Как он рассказывает, генерал фон Зейдлиц подает нам пример: он сжег буквально все — обмундирование, белье, сапоги, фотоаппарат, книги, оставил только то, что на нем.

Я не мог удержаться от смеха. Таков именно и был Зейдлиц: пылкий и делавший все основательно, не любитель полумер.

В эти дни наш штаб ожил: аппарат работал полным ходом — офицеры связи, телефонные разговоры, радиограммы, приказы, рапорты. Шмидт был особенно в форме. Паулюс почти ежедневно говорил по радио с фельдмаршалом фон Манштейном. Большую часть этих разговоров я слышал и застенографировал. Они мало чем отличаются друг от друга. Паулюс добивался ответа на свои вопросы: какова обстановка у места советского прорыва к западу от Дона? Когда можно рассчитывать на приход деблокирующих войск? Восстановлен ли на Чире сплошной устойчивый фронт? Приостановлено ли наступление противника? Скоро ли генерал Холлидт перейдет в контрнаступление?

Манштейн отвечал скупо, неконкретно, Паулюс сердился, что командующий группой армий «Дон», по-видимому, плохо информирован.

— Как я могу принимать здесь какие-либо решения, если я не знаю, что делается вокруг, не знаю, что Манштейн и главное командование предпринимают и планируют. Я вечно слышу только одно: «Держитесь!» Так мы и делаем вот уже месяц, причем погибаем. Похоже на то, что Гот вряд ли продвинется вперед. Части его LVII танкового корпуса перешли к обороне.

— Может быть, господин генерал, мы бы выручили Гота, если бы перешли в наступление и прорвались ему навстречу, тогда русские вынуждены были бы драться на два фронта и распылять свои силы?

— Это-то верно, Адам, но до сих пор Манштейн нам этого не разрешил. Он ведь должен санкционировать начало операции под кодовым названием «Удар грома». А он молчит и поныне. Гитлер и главное командование все еще хотят, чтобы мы удерживали город. И Манштейн боится дать приказ от своего имени, хотя и знает о нашем тяжелом положении. Тогда, сразу же после окружения, приказ держаться до конца, между прочим, мотивировался тем, что преждевременная сдача города повлечет за собой уничтожение группы "А" на Кавказе, которая застряла из-за осенних дождей и слякоти{59}. Пусть даже этот мотив был правильным до конца ноября, но ведь сейчас земля промерзла и на подступах к Кавказу. Тем не менее наш прорыв под запретом и сейчас. Как же я могу что-нибудь предпринимать, если я не знаю общей обстановки и Манштейн меня неправильно информирует?

Последние слова прозвучали как вопль отчаяния. Казалось, Паулюса раздавит бремя возложенной на него ответственности. «Надо надеяться, что он выдержит», — подумал я, выйдя от Паулюса.

17 декабря поздно вечером командование группы армий «Дон» сообщило, что 17-я танковая дивизия присоединилась к армии Гота и, наступая, переправилась через Аксай у Генераловского.

— Будем надеяться, господин генерал, что теперь Гот снова продвинется вперед, — заметил я, когда Паулюс меня информировал о случившемся.

— Мы крайне в этом заинтересованы. Если бы эта дивизия на пять дней раньше вступила в бой, успех был бы, по моему мнению, обеспечен. Между тем у командования Красной Армии оказалось достаточно времени для того, чтобы усилить свою оборону. Посмотрим, что нас ожидает завтра и послезавтра.

Как терзало нервы это ожидание! Как расслабляло!

Это сказалось даже на столь деятельном генерал-майоре Шмидте. Когда я предложил отобрать из штабов и службы тыла солдат и офицеров для пехотных частей, он хоть и согласился, но все же предпочел ждать, пока будет принято решение о нашем выходе из окружения.

Ну а противник тоже медлил? Вряд ли можно было так думать. Он действовал, даже если здесь его действия сводились к налету одной «швейной машины», которая в эту минуту прострочила небо над нашим командным пунктом и сбросила бомбы. Одна из них упала поблизости от нашего убежища. Земля задрожала, оконные стекла лопнули.

Долго ли еще противник будет выжидать, прежде чем нанести нам сокрушительные удары? Когда все это кончится? И чем?

Группа армий «Дон» присылает майора

Утром 18 декабря с нами связался комендант аэродрома в Питомнике.

— Только что прибыл офицер разведывательного отдела группы армий «Дон» майор генерального штаба Эйсман. Он просит прислать за ним машину.

Тотчас же была отправлена одна из дежурных легковых машин, через час майора принял генерал Паулюс, а вслед за этим — генерал-майор Шмидт. Затем в убежище состоялась обстоятельная беседа между обоими генералами и представителем командования группы армий.

Я познакомился с Эйсманом — довольно поверхностно — во время совместного обеда. Это был очень молодой офицер, умный и сообразительный — таково было мое первое впечатление. С каким поручением он сюда явился? За столом об этом не было сказано ни слова. Я услышал только, что ему дан приказ в тот же день вылететь обратно в штаб группы армий «Дон» в Новочеркасске. «Молниеносный визит», — подумал я.

Эйсман пожелал после обеда еще переговорить с Эльхлеппом и фон Куновски. Я, как обычно, сопровождал Паулюса в его бункер. Командующий предложил мне пройти вместе с ним в его рабочий кабинет.

— Вы, наверное, спрашиваете себя, Адам, что означает этот короткий визит молодого офицера. Манштейн поручил ему ввести нас в курс всей обстановки. Армия Гота натолкнулась на сильного, численно превосходящего противника. Она не сможет продвинуться вперед. По мнению главного командования группы армий «Дон», сомнительно, чтобы Готу удалось с имеющимися в его распоряжении силами прорвать кольцо окружения. Манштейн считает также, что возможность увеличить снабжение по воздуху исключена. Поэтому 6-я армия должна быть готова к контрудару.

— Я полагаю, господин генерал, мы к этому вполне подготовились. Когда мы должны выступить? Наиболее серьезным представляется мне положение с горючим. При его наличном запасе немногие имеющиеся у нас танки с трудом пройдут в боевой обстановке 30 километров. Между тем передовые отряды Гота отдалены от нас более чем на 50 километров. Распорядилось ли по крайней мере командование группы армий, чтобы горючее и снаряжение было переброшено по воздуху? Представляет ли себе Манштейн, каковы силы наших солдат? Знает ли он, что большинство в полуголодном состоянии?

— Вы сами сказали, что наши солдаты изнурены и что большая часть наших дивизий расположена на расстоянии свыше 40 километров от намеченного места прорыва. Вспомните судьбу 94-й пехотной дивизии, которую Зейдлиц 23 ноября оттянул с Северного фронта. Точно так же противник обрушится и на наши измотанные и потрепанные войска и уничтожит их. Нет, при создавшихся условиях было бы безответственно давать приказ о прорыве из окружения. Я должен быть уверенным, что кольцо окружения будет прорвано извне или что Гот настолько к нам приблизился, что мы сможем в течение одного дня установить с ним связь. Создать предпосылки для прорыва и назначить время для начала прорыва может только Манштейн. До сих пор он в этом решающем вопросе все еще держится уклончиво. Я откровенно изложил Эйсману мою точку зрения и просил его столь же откровенно информировать Манштейна. Ведь положение в котле за последние недели решительно изменилось. Считать нашу армию боеспособной можно только условно.

— Я не понимаю, почему при нашем катастрофическом положении Манштейн посылает какого-то майора вместо того, чтобы самому вылететь в котел{60} или хотя бы прислать своего начальника штаба. Ведь нашему командованию, господин генерал, нужно обсудить положение с лицами, имеющими право принимать решение, с людьми, которые здесь вместе с вами могли бы принять ясное решение, чтобы таким образом избегнуть дальнейшего обострения ситуации.

— Вы совершенно правы. Командование группы армий должно принять решение. Манштейну известно положение внутри и вне котла. Он знает, какие силы еще находятся на подходе. Видимо, командующий группы армий «Дон» не решается на свой страх и риск действовать вопреки приказу Гитлера. Я много ждал от личной беседы с Манштейном в котле. Здесь он должен был бы занять определенную позицию. Шмидт тоже не может понять, почему Манштейн так третирует 6-ю армию и в эти грозные часы присылает к нам самого молодого офицера своего штаба. Значит, нам снова нужно ждать. По моему распоряжению Куновски передал Эйсману письменный доклад о катастрофическом недостатке продовольствия и медико-санитарных средств.

Манштейну должно быть ясно, что и остатки 6-й армии погибнут самым жалким образом, если сейчас, в последнюю минуту, не будут вне и внутри котла сосредоточены все силы, необходимые для деблокирования. Для десятков тысяч наших людей даже самая решительная помощь 6-й армии уже опоздала. Тем не менее я питаю весьма слабые надежды на то, что Манштейн сам решится отдать приказ об оставлении Сталинграда. Мы увидим, Адам, как за все, что здесь, происходит, когда-нибудь ответственность возложат на меня одного. Кто станет учитывать, что приказы высших командных инстанций связали мне руки? Кто примет во внимание, что недостаточная осведомленность о положении вне котла парализует меня, когда надо принимать решение?

Что я мог ответить близкому к отчаянию Паулюсу, который день и ночь ломал себе голову над тем, как ему вывести армию из этого безвыходного положения? Я не находил слов. Мне было ясно, что не Паулюса сочтут главным виновником страданий 6-й армии, а тех, кто послал его вместе с его солдатами на гибель, а затем предал.

Однако кто же принадлежит к числу тех, кто предал? Гитлер? Кейтель, Йодль или генеральный штаб? В какой мере виновны Вейхс или Манштейн? Есть ли другие виновники? Тогда я не находил никакого ответа.

Вечером 18 декабря, как каждый день, начальники отделов собрались в убежище у Паулюса. Краткое сообщение Шмидта об операции Гота лишь подтвердило то, что Эйсман передал утром: 17-я и 6-я танковые дивизии практически застряли.

Мне вручают Рыцарский крест

После этого мы принялись уничтожать наш скудный ужин. Настроение было подавленное. Тут вошел ординарец и пригласил Паулюса к аппарату по вызову фельдмаршала фон Манштейна. Мы насторожились. Не прибыл ли спасительный приказ? Эльхлепп сказал:

— Вот это был бы действительно быстрый ответный сигнал!

Мы не сводили глаз с двери. Шли минуты. Паулюс не появлялся. Постепенно в нас заговорил прежний скепсис. Если бы с Манштейном обсуждался вопрос о выходе из окружения, Паулюс непременно приказал бы позвать Шмидта.

Ну вот наконец! Командующий возвратился в помещение, сопровождаемый моим обер-фельдфебелем Кюппером. Это было странно и не могло иметь ничего общего с приказом о выходе из окружения. Пока я размышлял, Паулюс подошел ко мне.

— Я должен всем вам, господа, сообщить приятное известие. Сегодня наш 1-й адъютант полковник Адам за его участие в организации обороны на реке Чир, за проявленные им при этом самоотверженность и мужество награжден Рыцарским крестом.

С этими словами генерал вручил мне высокую награду.

Я был так поражен, что не сразу ответил на сердечные поздравления Паулюса. Все бросились ко мне, жали мне руки. На короткое мгновение были забыты лишения и смерть. Мной овладела огромная радость, я искренне гордился, особенно когда командующий подчеркнул, что впервые, пожалуй, в германской военной истории адъютант армии награжден высшим орденом. Но не успел я почувствовать себя по-настоящему счастливым, как это чувство улетучилось. Чашу радости отравила горечь воспоминаний о сопровождавшихся огромными жертвами боях на нижнем Чире, о многих товарищах, тогда и позднее отдавших свои жизни. В конце ноября командование группы армий потребовало от нас, чтобы мы обеспечили возможность отхода 6-й армии. Ради этой цели солдаты, отступавшие вплоть до Нижне-Чирской, беспрекословно заняли указанные им позиции. И я воспринимал как свой внутренний долг оказание помощи товарищам, находившимся в котле в столь тяжелом положении. Ради этого мы были готовы отдать все силы. Но жертвы и потери были напрасны. Здесь ничего не мог изменить и мой Рыцарский крест.

Но не только печальный итог событий прошедшего месяца, а гораздо больше сама страшная действительность была причиной того, что получение награды не вскружило мне голову. Поздно вечером 18 декабря Шмидт принес еще находившимся в убежище офицерам штаба новое печальное известие. Красная Армия продолжала с возрастающим успехом наступление, начатое 16 декабря. Фронт итальянской армии был окончательно прорван. Соединения этой армии в паническом бегстве оставили свои позиции и бежали на запад.

Начальник штаба закончил свою информацию так:

— Тем самым пробита широкая брешь на левом фланге немецких дивизий и сводных частей, ведущих бои на Верхнем Чире.

Прорыв уже достиг глубины 45 километров. Вероятно, группа армий будет вынуждена оттянуть назад весь левый фланг.

Что же получится из наступления Гота? Достаточно ли сил у его танковой армии для того, чтобы продолжать наступление и быстро вступить с нами во взаимодействие?

Паулюс, Шмидт и я стояли вместе перед оперативной картой; на ней не хватало многих данных. Мы плохо знали, какие наши части находились в месте прорыва, какова была их боевая мощь, где именно проходил фронт. Мы буквально ничего не знали о том, каковы силы противника и каково главное направление его прорыва. Командующий слушал в течение нескольких минут наши предложения, затем сказал:

— Все зависит от того, какие резервы может и хочет ввести в бой главное командование. Мы здесь, в котле, не можем этого определить. Хорошо, если оптимисты окажутся правы.

Заботам конца-края не видно.

Ясной морозной ночью я с начальником оперативного отдела еще несколько времени прохаживался возле наших блиндажей.

— Мне все это непонятно, Эльхлепп. Если я не ошибаюсь, вместе с 8-й итальянской армией был введен в бой и германский XXIX армейский корпус. Видимо, немецкие соединения тоже сдали свои позиции.

— Надо полагать. Вероятно, их увлекли за собой бежавшие без оглядки итальянцы.

— Как подумаешь, Эльхлепп, ведь мы с 1940 года стремительно шли от победы к победе. Теперь поражение следует за поражением. Ведь этому должны быть причины.

— Я считаю главной причиной косную, негибкую тактику. Мы редко и всегда очень вяло реагируем на мероприятия противника, недооцениваем его самым безответственным образом.

— Чем больше я об этом думаю, тем больше меня угнетает мысль, что и мы, командование 6-й армии, проявляли в решающие моменты ограниченность и узколобость. Конечно, сегодня легко судить о прошлом. В дни, предшествовавшие 19-20 ноября, ни Паулюс, ни Шмидт, ни командиры корпусов, за исключением Зейдлица, ни вы, ни я не были готовы, вопреки приказам Гитлера и Главного командования сухопутных сил, пробиваться на юго-запад, чтобы избежать угрожающего окружения. А тогда еще не было поздно. Мы бы сохранили жизнь десяткам тысяч людей, а они между тем пали в битве, которую скорей надо бы назвать нашей агонией, поскольку у нас не было достаточно боеприпасов, горючего и продовольствия. И не следует ли отсюда, что и нас всех, занимающих командные посты в 6-й армии, назовут совиновниками происшедшего?

— Мою точку зрения вы знаете, Адам. Мы солдаты и обязаны повиноваться. Это остается в силе и тогда, когда мы не в состоянии понять правильность приказа и, быть может, сами должны лечь здесь костьми. С этим надо считаться каждому солдату и особенно каждому кадровому офицеру, как мы с вами. Поживем — увидим. Дело еще может принять иной, благоприятный для нас оборот.

— Мы с вами достаточно давно знакомы, чтобы знать, что мы оба не трусы, — ответил я. — Если нам здесь придет конец, значит, нас постигнет такая участь, какой мы на фронте можем ждать ежеминутно. Я совершенно согласен с вами, что к этому нас обязывает наша профессия. Но, во-первых, речь идет не о нас двоих, но о 270 тысячах солдат. Во-вторых, я позволю себе повторить, что вряд ли, говоря обо всем, что сейчас происходит с нашими частями, можно сказать, что они сражаются, вернее сказать — они гибнут. Вы это знаете не хуже меня. Кто несет ответственность за эту медленную смерть? Только Гитлер и главное командование? Только ли Манштейн и его штаб? А на нас нет никакой вины? Разве как военачальники мы выполнили свой солдатский долг в отношении армии? Разве мы не бездействовали в тот момент, когда наша офицерская честь обязывала нас в интересах наших солдат действовать самостоятельно? Прошу вас, Эльхлепп, поймите меня правильно. Я далек от того, чтобы претендовать на роль судьи, оценивающего действия командования армии, не хочу и себя терзать. Мне самому трудно ответить на эти вопросы. Но я не могу также от них просто отмахнуться. Эти вопросы возникают, они сверлят мой мозг, и тем мучительней, чем быстрей ухудшается наше положение. Ваш оптимизм, мой дорогой, делает вам честь. И я считался оптимистом в кругу друзей. Однако сегодняшнее сообщение о разгроме 8-й итальянской армии почти совсем подорвало во мне веру.

— Перестаньте мудрствовать, Адам, проку от этого никакого. Пока мы еще не можем полностью оценить обстановку. Конечно, русские нанесли удар крупными силами. Бесспорно, южный участок фронта под угрозой. Но Главное командование сухопутных сил справится с создавшимся положением. Еще несколько дней — и мы протянем руку армии Гота. Мы выкарабкаемся из трясины. Мы снова выйдем на оперативный простор. Сегодня наши дивизии на южном участке котла донесли, что уже слышен гром пушек армии Гота.

Мы стояли у моего нового убежища. Из маленькой дымовой трубы вылетали искры. Видимо, мой помощник еще усердно занимался топкой: когда я уходил в послеобеденные часы, на стенах поблескивал иней.

— Вы уже видели мою «виллу», Эльхлепп?

— Пока у меня не было случая.

— Зайдите на полчаса. В моем чемодане еще сохранился неприкосновенный запас — бутылка коньяку. Добрый глоток — хорошее средство от мучительных размышлений и холода.

Полковник спустился за мной по пяти ступенькам вниз, к входу в бункер. Я отворил дверь. Перед печкой сидел на корточках мой обер-лейтенант и помешивал пылающие угли. По сравнению с температурой снаружи в помещении царила приятная теплота. Стены, видимо, оттаяли.