– Сохрани душу мою, и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю… – почти неслышно закончил Уриэль, обессилено опуская голову.
      – "Всякий, кто призовет имя Господне, спасется" (Послание к Римлянам 10, 13)! – не удержался от улыбки несколько удивленный его познаниями монах.
      Легко убеждать того, кто жаждет быть убежденным! Чья воля повержена, и тело уязвлено, а душа стенает, алкая надежды… Жертва Христова искупила греховную человеческую суть, но грех-вина довлеет надо всем людским родом, которому был указан лишь один способ спасения.
 

 
      Лют сидел у колодца, наблюдая за повседневным неторопливым монастырским бытом.
      Нет, лишний раз убедился он, не про него это было. Душно за серыми стенами…
      Пусто. Тогда за чем все? Домом Божим могут называть эту убогую груду камня только те, кто не знал ничего другого! В лес бы… По холодцу пробежаться по палой листве, глотнуть кристальной чистоты ручья, ощутить то особенное смешение запахов и звуков, говорящих о непрерывном кипении жизни… Вот где Храм Господень! Торжество Его славы…
      – Тоскуешь? – Марта подошла ближе.
      Ян неопределенно дернул плечом, и обернулся на скрип: разговор у настоятеля с дьяволенком вышел долгим, и он уже извелся ожиданием. Отец Бенедикт, стоя в проеме, поочередно смерил их хмурым оценивающим взглядом: расхристанный оборотень, да и вдове после всех перипетий так и не удалось придать себе добронравный вид.
      – Хороши! – заключил монах с тяжелым вздохом, – Один другого краше! А больше не кому… Пойдем, сыне.
      – Куда?
      – Исповедаться, – отрезал отец Бенедикт, – Грехи тебе отпускать буду! Дело это трудное и долгое.
      – Что, вот так сразу? Без оплаты? И епитимью отбывать уже не требуется?
      Монах не сказал ни слова, но Лют осекся, и послушно пошел за ним.
      – Лоб бы хоть перекрестил, – заметил настоятель, не оборачиваясь, – все-таки в храме…
      Ян смотрел на прямую спину, тишина становилась невыносимой. А какой ей еще быть?
      Многое накопилось за десять лет, многое было прожито и передумано. Осталось ли в нем вообще что-нибудь от монастырского парнишки, ушедшего в мир утверждать высшую справедливость, уж если более никто с ней не торопится, и – со всего маху приложившегося прямо мордой в грязь и кровь… Может, и хотелось где-то в самой дальней глубине души, как раньше, припасть к узкой сильной руке, сказать: "Прости, отец… Тошно… Больно. Страшно…", а слова шли другие, со всегдашним прищуром и изгибом дерзких губ:
      – Может мне на колени встать? Или так послушаешь?
      Аббат наконец развернулся и ударил так же, не жалея:
      – А чего ты мне сказать можешь, чего я про тебя не знаю? Я дорогу, по которой ты идешь, и без того ведаю! А имен и дат мне перечислять не требуется! Об одном тебя спрошу: ты свою ненависть лелеешь и пестуешь, но сам-то – ужели нет на тебе безвинных крови и слез? Чем ты отличаешься от тех, кого ненавидишь и презираешь?!
      "Признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать…" "Стоит оно того?.." Некуда тебе деться, волколак, потому что обложили тебя со всех сторон: от себя ведь никуда не денешься! "Господь знает мысли человеческие, что они суетны…" – Может я и жалею о чем, но не раскаиваюсь! Доведись переиграть – все равно так же случилось бы… – Ян отвернулся, не выдержав поединка взглядов, и тут же потрясенно вскинулся, услышав формулу отпущения грехов.
      – Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, – монах завершил молитву и ответил ему, – Не для тебя стараюсь! Нельзя спасти того, кто спасения не ищет. Просто обряд я должен провести по полному канону… и уж это пусть будет мой грех… Зови свою Марту.
      Времени мало – вам внимание привлекать не к чему…
      И у покойников улыбки бывают поживее, порадостнее, чем были у них обоих, когда шли к странноприимной комнате.
      В часовню Ян вносил Уриэля на руках. Юноша и до того был белее полотна, но смотрел твердо. Хоть ему и не пришлось ступать на освященную землю, однако едва попав в намоленное поколениями монахов пространство он сжался, бледнея еще больше, на висках выступили капельки пота. Многие ведь молились тут искренне, а не по чину…
      Отец Бенедикт приступил к службе немедля ни секунды, едва они трое встали на пороге. Однако сам оглашенный на положенные по церемонии вопросы аббата не отозвался: горло дергалось, нужные ответы так и не прозвучали, как будто язык примерз к небу.
      – Веры… Жизнь вечную… – выполняя свою роль, за него выступил Лют.
      Отец Бенедикт одобрительно кивнул, завершая первый и самый простой этап обряда, и переходя к следующему. На словах: "Выйди из него дух нечистый и дай место Духу Святому" – Уриэль содрогнулся и вцепился в Яна, внося разнообразие в его коллекцию царапин. Оборотень вгляделся в него: парень не в себе, но пока это похоже только волнение, правда настолько сильное, что больше напоминает панику.
      А отступать некуда: священник, не прерываясь ни на мгновение, уже налагал ему на лоб и на грудь знаки креста. Юноша отчаянно хватал ртом воздух, силясь вздохнуть: у Яна самого дрогнул голос, когда он вслед за настоятелем повторил "аминь".
      – Oremus: Omnipotens sempiterne Deus… – отец Бенедикт возложил руки на покорно подставленную голову.
      Уриэль прикрыл веки, будучи почти в обмороке.
      Соль… помазание, – юноша кусает губы едва не до крови, что бы не застонать и сохранить ясность сознания, но умудряется все-таки, хоть и постоянно запинаясь, самостоятельно прочитать молитву севшим надломленным голосом.
      – Да будет мир с тобой!
      – И с духом твоим…
      Пока отец Бенедикт читал "Deus patrum nostrorum", Уриэль немного пришел в себя и собрался, определив видимо, что сможет выдержать все до конца. А вот Ян ни в чем уверен не был, особенно в том, что обряд, оборачивающийся медленной пыткой, даст какой-нибудь результат, и не станет к тому же пыткой напрасной, довершившись еще и обманутыми надеждами. Но прервать не смел, поддавшись впечатлению.
      – Exorcizo Те, immunde spiritus… – монах крестит юношу трижды.
      Изгоняю тебя, нечистый дух, во имя Отца и Сына и Святого Духа, изыди и отступи от этого раба Божия…
      Бледно синие губы шевелятся, словно проговаривая вслед, голова бессильно откидывается на плечо оборотня, когда покрытый холодным потом лоб осеняет еще один крест…
      – Oremus: Aeternam, аk iustissimam pietatem… – в последний раз священник возлагает руки на влажные слипшиеся светлые волосы.
      Очередное аминь – и они уже у алтаря. Когда его касается край вышитого облачения аббата, символа его священнической власти, – Уриэль похоже все-таки отключается.
      Ян, сам не воспринимая того, читает символ веры и "Отче наш", даже не прилагая усилий, что бы вспомнить давно забытое, только прислушиваясь к тяжести обвисшего в его руках тела.
      И снова "Exorcizo Те", и "Ephpheta, quod…" – у юноши по щеке криво течет алая дорожка из прокушенных губ…
      – Отрекаешься ли ты от Сатаны?
      – Отрекаюсь… – хриплый, едва слышный выдох.
      – И от всех дел его?
      – Отрекаюсь…
      Во рту солоно, в глазах темно – может это твой последний миг, семя дьявольское…
      И едва хватает сил что бы выговорить последнее отречение.
      Помазание елеем – на сердце и меж плечами, в форме креста: ответом становится беспощадно подавленный стон.
      Трижды – "Сredis…"
      Трижды – "Сredo…" – пополам с кровью…
      В следующий момент церемониал немного смешивается: Ян и без того по-прежнему держит юношу на руках, но Марта становится ближе и принимает в свои ладони лед чужих, которые немедленно стискивают пальцы до боли, до судороги…
      Вода из купели стекает по сухим аристократическим пальцам священника вниз…
      Уриэль наконец теряет сознание. Окончательно: не чувствуя последующие два омовения святой водой.
      – Romanis, ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… – троекратное крестное знамение, – Оmnipotens Deus, Pater Domini nostril… Да пребудет мир с тобою!
      – И с духом твоим, – отвечает Ян не своим голосом.
      Марта рядом просто тихо плачет. Белое полотно… освященные свечи…
      – Vade in pace et Dominus sit tecum. Amen.
      – Аминь!!!
      Крещенный человек приобщается к освящающей благодати Божией, от которой весь человеческий род отпал в грехопадении, очищается от первородного греха и всех своих прежних грехов. Крещение возрождает человека и вводит его в Церковь – в семью детей Божиих. То есть, теоретически, Уриэль – или новокрещеный Роман (в честь Романа Сладкопевца, поминаемого 1 октября) – сейчас был перед Господом чист, как младенец, даже больше: умри он в этот миг на руках у Яна, святой Петр не смог бы захлопнуть перед ним райских врат. На деле же юноша все еще находился в глубоком обмороке, и в себя приходить не собирался.
      Хоть ожогов не осталось – и на том спасибо! – Лют осторожно опустил его на узкую монастырскую койку. Как по нем, а обещание посмертного блаженства не самая утешающая вещь, особенно, когда земной жизни всего ничего.
      – И что теперь? – хмуро поинтересовался он у монаха.
      – Ничего. Ты можешь ехать, куда пожелаешь. Марте я уже говорил, что могу дать письмо в одно из ближних имений, что бы его хозяйка приняла ее компаньонкой.
      – И?
      – Она согласилась.
      – Приживалкой… – он бы радоваться должен, что так хорошо и быстро все устроилось, за этим ведь и вез их сюда, но вместо того хотелось завыть, – А с ним что?
      – Уриэль… Роман, – поправился отец Бенедикт, – остается в обители и даст обет послушания.
      – Что?! – Яну показалось, что он ослышался, – Какой обет?! Ты же сам видел, что с ним в церкви делается!
      – А ты думал, что путь в Царство Божие розами устлан?! – гнев пробился сквозь всегдашнее привычное бесстрастие, и стало видно, что обряд крещения и монаху дался нелегко, – Только тяжким каждодневным трудом душа спасается!
      – Спасение душ не по моей части, – поморщился оборотень, – Я тварь земная! И такого не понимаю: что бы за рай на небе, себе ад на земле устраивать! Почему он должен за чужие грехи мучиться…
      – Это его решение и его просьба. Я – в ней не откажу!
      Подтверждением его слов раздался полувздох, полустон.
      – Живой? – Ян наклонился над юношей.
      Светлые глаза совсем прояснились от одури, и требовательно уперлись в монаха.
      Тот кивнул.
      – Надо же… Помоги мне, волк.
      Лют даже не стал его осаживать в этот раз, просто поддержал, помогая подняться, и подставил плечо. Молча, медленно они дошли до часовни, и к тому времени Уриэль уже шел сам. Он застыл, слегка склонив голову к плечу, словно к чему-то прислушиваясь.
      – Значит, остаешься… Уверен?
      – Да, – Уриэль обернулся и неожиданно признался, – Дело не столько в спасении души… Спокойно здесь, тихо… Мне ведь и деваться больше некуда! А боль… можно перетерпеть.
      Он неуверенно, слегка смущенно улыбнулся, почти так же неумело, как и плакал.
      – Спасибо тебе.
      – Бывай, крестник! – усмехнулся Ян.
      Свою судьбу человек определяет сам, если он конечно человек, а не шваль. Что ж, не стыдно будет вспомнить, что было в твоей жизни хоть одно бескорыстно доброе дело.
 

 
      Марта, подобравшись на постели и обхватив себя руками, смотрела на нехотя вползающий в окно рассвет и думала свою невеселую думу. Ян спокойно спал рядом – пока рядом. На долго ли?
      Все то время, что они торчали на постоялом дворе, она ждала, что однажды он просто исчезнет. Так же внезапно, как и вошел в ее жизнь, полностью ее изменив.
      Оборотень привез ее сюда, на пол дороги к ее будущей хозяйке и ушел. Марта уже была готова к тому, что он не вернется больше… Но он вернулся. И вот уже третью неделю они торчали в гостинице, живя, как муж и жена. Купленный взамен желтому платью (Марта решила, что выбрасывать его не станет) привычный вдовий наряд был пока убран.
      Они почти не выходили из комнаты, беря друг друга словно на всю оставшуюся жизнь, и Марте иногда казалось, что проживи она хоть до ста лет, все равно не сможет вытравить из себя эти дни. И ночи. И особенно того, кто придавал им смысл.
      Ян Лют оставил след, который стереть будет трудно. Да и не хотелось ни капли, чем бы это не обернулось…
      Уж загадывать на будущее она, в самом деле, отучилась!
      Ян потянулся, подгреб под себя вдову, взглянул в лицо и отвернулся. Понятно, – усмехнулась Марта. Так и случилось.
      – Прощаться нам время, сударыня ведьма, – спокойно сказал он за завтраком.
      Марта кивнула.
      – Я тут вчера с мужичками договорился – отвезут честь по чести…
      – Что ж сам не проводишь?
      – В другую сторону мне.
      Марта опять кивнула:
      – В другую.
      Отвернувшись в разные стороны, они словно вели молчаливый диалог: "Свидимся еще?" – "Нет" – "Почему?" – "Зачем?" – "Надо…" – "Зачем?" – "Надо!".
      Забираясь на козлы, рядом со старичком, согласившимся довезти ее до будущей хозяйки, Марта совсем уже было решилась сказать Яну то, что собиралась, но только плотнее поджала губы, расправила юбки и разрешила:
      – Трогай, добрый человек.
      Очень хотелось обернуться, но она не стала: знала, что Люта там уже нет.
      В воротах неповоротливая повозка едва не сшибла въезжавшего монаха: запыленного, измученного – на такой же взмыленной лошади. Монах – на лошади?! Капюшон черного узкого скапулира полностью скрывал лицо припавшего к шее лошади человека…
      Черная же ряса, льняной пояс, сандалии… В октябре! – мимоходом отметила Марта, – бенедиктинец…
      Лют в это время прикладывавшийся к массивной и весьма объемной кружке, даже не обратил внимания на едва вползавшего монаха, пока тот скороговоркой не выдал его владельцу ряд весьма интересных примет. Как-то: искали двоих – лихого черноволосого зеленоглазого парня вместе с видной блондинистой девкой в желтом похабном платье.
      Ян аккуратно развернулся, не отрывая кружки ото рта и по верх нее обозревая особо любопытного. О том, что б их с Мартой не признали, он позаботился сразу же, опустошив припасенную заблаговременно заначку: поправляя глухой ворот, кружевница прятала остриженные волосы под строгим чепцом и выглядела благочестиво и скромно, как монашка в соборе. Сам он от обычного городского жителя – плотника или каменщика средней руки, отличался не слишком – если на руки не смотреть. Да кто на них смотреть будет?
      – Благослови святой отец…
      Монах поднял на говорившего с каждой минутой тяжелеющую голову. Простоватая мордашка обычного деревенского парня, в обрамлении венчика, выражала только одно – усталость.
      – Не досуг мне. Ступай с миром!
      Лют убедился, что в лицо его не знают, да и он сам инока не узнавал, мало ли…
      – Так может я, чем помочь смогу? Вроде видел таких тут поблизости…
      Монашек встрепенулся.
      – Преклони голову – отпущу тебе грехи, скажи только когда и где… Настоятель наш при смерти, найти велел… Вот уж истинно каждая минута дорога!
      В следующий момент крепкая рука сгребла его за шиворот и ощутимо тряхнула:
      – Что значит при смерти?!
      Монашек полузадушено вспискнул, тщетно пытаясь отодрать от себя чужие руки и кося глазами в поисках возможной помощи. Увы, лица трактирщика и двоих его сыновей выражали лишь легкую заинтересованность, так что становилось ясно: покуда совсем убивать не начнут, никто не вступится.
      – Неделю назад здоров был, дай Бог каждому! – цедил сквозь зубы Ян.
      Монах смотрел на него круглыми глазами и не мог произнести ничего мало мальски вразумительного. Лют с досадой ткнул его обратно на лавку.
      – Ты кого искал, – уже нашел. Я и есть тот самый Янош. Не трясись и говори как есть.
      Монашек с некоторым сомнением оглядел через чур настойчивого распросчика и, икая и запинаясь поведал следующее. Пять дней тому в монастырь явилась женщина с двумя сопровождающими. Сам он ее не видел, конечно, но по словам брата-привратника женщина не только знатная, но и очень богатая: она и ее спутники были одеты с предосудительной роскошью. Отец-настоятель имел с ними долгую беседу в приемной, после которой они поспешно отбыли. Тревогу никто и не подумал поднять, кроме одного послушника, которому не иначе знак свыше был, но задержать убийц не успели.
      – Настоятель-то что? – мрачно напомнил Ян.
      Воля ваша, но история получалась совсем сумасшедшая: монахов и грабили, случалось и убивали, – а что, тоже ведь люди, мало ли какой случай, – случалось и монастыри жгли. Всякое бывало. Но вот что б так, в наглую явиться и напасть на аббата в его же приемной…
      – Плох. Единственное, что сказать успел, что бы вас с э…
      Ян кивнул, что понял. -…нашли и где. Это уж я потом приметы у отца Ансельма спросил, – гордо закончил монашек.
      Лют невольно усмехнулся: видно отец Бенедикт и впрямь знал своего крестника лучше некуда, знал, что тот задержится с Мартой. Больше никто пронюхать про них не мог: ну приезжали такие в монастырь, переночевали и уехали, что такого-то…
      И оборотень сильно сомневался, что святой отец звал его попрощаться, благословить там, или посовестить перед смертью.
      Ян обернулся уже на пороге:
      – Я твою лошадь забираю!
      Колотя в массивные двери, Ян напряженно прислушивался к тишине, убеждая себя, что просто не время, и молчание это не возвещает о том, что преставился один из смиренных братьев.
      Ян назвался, но брат-привратник медлил, не торопясь пускать его внутрь стен.
      Оборотень свирепел все больше, он и так загнал бедную кобылу, и остаток пути продирался уже на своих четырех лапах. Настроение и видок у него были соответствующие: его бы сейчас и волчья стая испугалась. Больше всего он боялся услышать слаженное пение Символа Веры, как полагается над умирающим, и увидеть власяницу с пеплом. Титаническим усилием Лют, смирил себя, и снова начал стучать, что бы объясниться, но последнего не потребовалось: его все-таки впустили.
      Первый кого он увидел, был белый, как ангел Апокалипсиса, Уриэль, смотревший на Люта так напряженно, как будто пытался сказать что-то жизненно важное. Ян уже открыл было рот, что бы задать единственный волновавший его вопрос, и с лязгом его захлопнул, отступая: рядом с ним возник тот, кого оборотень видеть очень хотел, но немного при иных обстоятельствах, не говоря уж о том, что бы встретиться вот так и здесь.
      Высокий, немного грузноватый мужчина, еще вполне крепкий не смотря на свои годы, неторопливо вышел вслед за послушником, опустив тяжелую широкую ладонь на плечо юноши.
      – Вот и свиделись, Янош Лют!
      Оборотень подался назад, прикидывая в каком обличье у него будет больше шансов: он любил играть по своим правилам и вовсе не жаждал сдохнуть на трупе врага, пусть и впившись ему в горло. Прочитав по губам Уриэля одно слово: "стрелки", он даже не стал оглядываться, что бы убедиться в прочности ловушки, и не отводил взгляда от того, кто должен был отдать команду.
      – Погоди, волк! – усмехнулся Хессер, – Поверь нам есть что обсудить! Именно поэтому ты еще стоишь здесь живым. Да, тебя вызвал я: вы втроем по округе накуролесили порядком, а память у меня хорошая. И два и два я складывать умею: трудно не догадаться какой такой оборотень здесь появляется… И отсюда тебе уже не уйти.
      Ян криво усмехнулся: сам виноват, купиться на такое…
      – Но шанс у тебя есть. Так и быть, гуляйте пока до поры со своей ведьмой. Как ты понимаешь, мне прекрасно известно, где она, – пояснил инквизитор, – Что написано на бумаге одним, может быть легко прочитано другим… Но так уж вышло, волк, что мне нужна твоя помощь.
      Лют от изумления лишился дара речи, а когда обрел, – выразился кратко, но емко:
      – Видно, на старости лет ты совсем ума лишился! Что б я – тебе помогал?! Давай сразу вяжи меня – и к кату! А то – стреляйте: так надежнее будет! – он глумливо оскалился.
      – Почему-то мне кажется, что ты меня выслушаешь!
      Янош выразительно вздернул смоляную бровь.
      – Хотя бы потому, что от этого не только твоя жизнь зависит, – невозмутимо закончил Хессер.
      – С настоятелем что? – сдержанно рыкнул оборотень.
      – Отец Бенедикт ранен – тут тебе не врали. Выживет ли: бог весть – два болта в упор не шутки. А когда выживет, мы с ним другой разговор поведем… – пообещал инквизитор.
      Ян соглашаясь кивнул: ему объяснять ничего не надо было – полный набор: разбойничающий оборотень, беглая ведьма, и укрываемый дьяволенок до кучи…
      Костра не будет, – монахи своих не жгут, – но лучше б был!
      – Так вот, – продолжил Иоганн Хессер, – Мне нужен ковен. А ковену нужен он!
      Пальцы впились в плечо Уриэля, выталкивая его вперед.
      – Про вас в городе они тоже наслышаны. Так что если ты им его привезешь – не удивятся!
      – Он тут при чем?
      – А при том, волк, что стрелявшая в твоего покровителя женщина – графиня Элеонора. Мать вот этого маленького ублюдочного паршивца.
      Ян наклоняет голову, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход… Для всех!
      – Ты отдаешь его им, а потом открываешь ворота…
      Пауза. От оцепеневшего юноши остался только слух. И еще – страх. И еще – боль, обида. И все же – понимание, узнавание…
      – Хорошо, – соглашается Ян, и попросил, – к аббату проводите…
      Хессер кивает дозволяюще, а рядом с ним по-прежнему стоит Уриэль. И даже слез нет в его удивительно-светлых глазах…
 

 
      Входя в келью Ян огляделся, и едва удержался от вздоха: сколько лет прошло, а ничего не меняется…
      Это даже лучше, когда ничего не меняется – лучше, чем так!
      Не обращая внимания на монаха, читавшего Страсти Господни, Ян опустился на колени у узкого монастырского ложа. Не хотелось верить, но сам видел: то, что отец Бенедикт еще жив – уже чудо Божие. Бессилие, беспомощность – страшное чувство. Отдал бы за этого человека всю кровь до капли, а изменить, помочь не в силах… страшно.
      Вроде уже и не дите малое, понимаешь, что есть дороги, с которых не возвращаются, сам сколько раз смерти в лицо глядел, но оказывается до сего момента даже мысли не допускал, что с тем, кто тебе отца и мать заменил, что-то может случиться, может не стать вовсе… Вольно же было тебе гулять, волколак, зная, что есть человек, который тебя в своих молитвах поминает!
      Пусто, тошно, горько… Все кажется, что чего-то не сделал, не сказал…
      Ощутив едва заметное движение пальцев, Ян вскинул голову:
      – Отец…
      Сколько всего с губ рвалось, да так и не прозвучало.
      – Всякий верующий в Него не погибнет, но имеет жизнь вечную… (От Иоанна 3, 16) – голос был на столько тих, что слова можно было разобрать с трудом.
      Не бредит ли, – Ян наклонился ближе, вглядываясь в раненого.
      Взгляд темных глаз был ясен и тверд, и на мгновение в нем промелькнула усмешка, как будто знал, о чем Янош подумал.
      – Помни: "сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее" (От Иоанна 10, 39), – голос окреп, набирая силу.
      Лют нахмурился, не понимая, почему эти слова Писания так важны для монаха, что он пытается донести до своего непутевого крестника.
      – Не надо, отче. Нельзя тебе… Потом поговорим. Я от тебя хоть десяток проповедей подряд выслушаю, – бледно улыбнулся Ян, – Ты выздоравливай, а я вернусь за тобой… Я тебя суду не отдам!
      Отец Бенедикт решительно качнул головой:
      – Нет. Никуда я с тобой не побегу… Мне ни перед Богом, ни перед братьями каяться не в чем, – строго взглянул на Яна, – такова моя воля, и другой не будет!
      Лют смолчал: знал, что спорить бесполезно, да и в таком состоянии нельзя раненного ни беспокоить, ни тем более тащить куда-либо. Веки монаха удовлетворенно опустились.
      Тишина, – бормотание чтеца не в счет. Мгновение за мгновением медленно и неотвратимо складывается в ночь. Только сиплое дыхание человека на грани жизни и смерти, и колокол, превращающий безмолвие – во время. Ян сидит откинувшись головой к стене: так хочется обмануть хотя бы себя, обмануться… Но жизнь во лжи бремя немыслимое, тем более, когда осознаешь это. Если ты уйдешь – то с чем?
      С проклятием, с благословлением своему приемному сыну?
      Оба они шли со своего пути не сворачивая, однажды решенное – не переделывая. И вроде к одному шли, а дороги получились разные, ой какие разные-то! Один, хоть и тверд, как хороший клинок, а никогда чужой крови не пролил ни прямо, ни косвенно, просто ходячая скрижаль с заповедями, иногда бесился Ян… Второй – даже помочь толком никому не получается! Видно на одно только и годен, – сам бы себя не помиловал.
      Вот и вышло так, что лучше б им и не встречаться никогда… Графиня ведь за дублетер взялась, потому что аббат не только отказался выдать им будущего послушника, но потому что понял кто они, и дело бы это не оставил уже. Хорошо еще, что оружие оказалось не усиленное: так, бабская безделушка… Все равно, как сам на спуск нажал!
      Был ли другой выход, и есть ли он сейчас? Думай, волк! Думай пока время еще есть…
      На то ты и по образу и подобию Божьему создан, на то тебе и ум дан, благодать великая и великая печаль.
 

 
      Тревога раздалась под утро. Ян выскочил во двор под зычные крики приора, который вдруг, несмотря на необъятное пузичко, обрел чудесную резвость:
      – К книгам, братья! К книгам!
      Лют проводил взглядом последние две или три горящих стрелы.