Хороша была Марта – кружевница, вдова старого Михала, ох, хороша!
      И ни одной моднице не шли так яркие шелковые ленты, как к лицу ей был траурный наряд.
      Многих, ох, многих молодых кутил и робких гильдейских подмастерьев сводил с ума строгий чепец на пшеничных крутых кудрях. Да и их почтенные отцы, прямо скажем, не далеко ушли, поедая на службе Марту греховными взглядами вместо того, что бы слушать внушительный глас отца Иеронима, глаголящий о Вечном Спасении.
      Да только пока никто не мог похвастаться даже тем, что касался умиротворенно покоящихся на дорогой тисненой коже молитвенника пухлых белых пальчиков, весьма искусных в своем ремесле, что благосклонно взглянули на него безмятежные синие глаза.
      Сурова была благочестивая вдова Марта.
      Потому и называли ее за глаза и не столь одаренные судьбой жены и роняющие голодную слюну паны не иначе как – ведьмой.
      А как же иначе? Где это видано, что бы молодая гладкая баба, птица вольная, безмужняя – да тихо жила? Не бывает такого.
      Да еще кружево из-под ее ловких подвижных пальцев выходило такое, – что любо дорого, и принимали его за немалую цену городские старшины, и пенилось оно на воротниках да манжетах самых сиятельных вельмож всего края.
      По всему выходило – ведьма. Но и, странное дело, до сего часа никто не мог свидетельствовать, будто занималась кружевница Марта врачеванием, летала на метле, либо ходила на старое кладбище за печенью некрещеных младенцев. Тем более, значит, хитра была ведьма Марта, если до сих пор никто не мог сказать, будто молодая вдова хоть на миг отлучалась из своей постели 30 апреля. Хитра была ведьма Марта, ох, хитра да красива… сил нет, как красива!
      Потому, когда полуночник – пропойца вдруг протрезвел, увидев в подворотне над мертвым телом, – а то, что оно мертвое, никто и не сомневался, потому что не может быть жив человек, у которого кишки растянуты по всей мостовой, а голова висит на одной тоненькой жилке, – звериный оскал, прижатые к загривку уши и людскую плоть, обрастающую волчьей шерстью, – искать оборотня пошли именно к Марте.
      Уж не важно, кого первого из поднятой погони осенила подобная мысль, но остальная толпа, состоящая из весьма разных по своему положению сограждан, – а были здесь и самые благонадежные горожане, поднятые из своей постели криками и шумом, и собутыльники того самого пропойцы, которым со временем несомненно предстояло встретиться с городским катом, и дозор, – его поддержала.
      А как же? К кому еще бежать оборотню как не к единственной на весь город ведьме.
      Да может, ведьма сама его и вызвала!
      А даже если не ведьма кружевница Марта, то уж больно хороша, – не мог оборотень удержаться!
      К чему битому (не повезло – выскочил на дозор, пришлось прорываться, как мог) да травленому оборотню, да с погоней на плечах, – прелести вдовы, да и вся красота мира в придачу, – нам не ведомо… да и не к чему.
      Подвывали перепуганные девки служанки, кряхтел малость помятый дед Кшись, выбираясь бежать за отцом Иеронимом. Жадные глазки добрых – и не очень, горожан шарили не столько в поисках беглого оборотня, сколько по самой Марте в наспех накинутом платье да рассыпавшимся по плечам косам, – что поделаешь, ночь на дворе, спала панна.
      Марта нервно стискивала на округлой пышной груди платок, и кусала губы.
      – Люди добрые, да что ж вы делаете… за что…
      В самый момент, когда распаленный азартом народишко готов был рассыпаться по дому, подхватить, скрутить хитрую ведьму, – раздался строгий голос:
      – Мир вам, дети мои!
      На пороге стоял почтенный отец Иероним, про которого говорили, что одно время он был тюремным духовником. Святой отец с удовольствием огляделся, – хорошо живет кружевница Марта, – правильно.
      Кроме того, кружевница Марта, была исполнительной, на исповедь ходила исправно, отвечала честно, и не забывала оставлять небольшие пожертвования на храм.
      – Что ж вы недоброе затеяли? Покой нарушаете? Почтенную женщину позорите?
      Под его суровым взглядом охотники немного сникли.
      – Защити, отец!
      Бледная вдова придвинулась ближе к нему, – а за одно и к выходу, хоть и было это совершенно бесполезно, – всю улочку запрудил городской люд. Марта приложилась к сухой сильной руке.
      – Мир вам, дочь моя, – благожелательно произнес святой отец, – я верю, что все это лишь досадное недоразумение.
      Марта выпрямилась, а многие из прихожан попытались, как можно больше увеличить расстояние между собой и духовным наставником.
      – Но раз уж собрались здесь все эти уважаемые люди, что бы успокоить их и ради вашего же блага, позволим им осмотреть дом.
      Отец Иероним едва заметно улыбнулся. Вокруг пошло глухое ворчание.
      Марта выпрямилась, синие глаза, прежде чем потупиться к долу, сверкнули гневом.
      – Что ж, смотрите, люди. Мне скрывать от вас нечего!
      Неожиданно сильным и резким движением вырвав из рук служанки свечи, Марта пошла вперед.
      С каждой распахивающейся дверью все больше гас запал ловцов нечисти, все больше замедлялся шаг.
      Вдова распахнула еще одну дверь и двинулась было дальше, когда краем глаза уловила в тени нечто оборванное и всклоченное…
      Вжимаясь спиной в стену, он смотрел на возникшую в дверном проеме женщину с подсвечником, видел, как бесконечно расширились ее глаза, как открывается крупный красивый рот, – и отчетливо понимал, что погиб. Даже если сейчас он вгрызется ей в горло, гася рождающийся крик, – его растерзает озверевшая толпа…
      А оцепеневшая от ужаса Марта неожиданно для себя углядела в желтых волчьих глазах смертную тоску и закрыла рот. Резко развернувшись к нагоняющему ее отцу Иерониму и "охотникам", она отвела руку со свечами подальше от двери.
      – Довольны ли вы, панове? Или мне и в спальню вас вести? Постель перетрясать будете?
      – Вы уж простите нас, госпожа Марта, – выступил ее сосед, – за срам.
      Хотя хотелось, ох, как хотелось порыться в постели панны Марты, – но без свидетелей!
      – И правда, дети мои, оборотня здесь и следа нет. Покинем дом, – отец Иероним пастырским жестом отвел людей, – он скорее всего уже далеко, пока вы здесь задержались…
      Преследователи, разъяренные тем, что священник так легко читает в их сердцах, разразились воплями негодования и выплеснулись на узкую улочку.
      Они стояли так близко, что при желании он мог дотянуться до рясы ксендза.
      Прислушиваясь к затихающему шуму, сердце бешено колотилось в висках. Еще не веря в неожиданную удачу, он со сдавленным полувсхлипом без сил сполз по стене.
      Благодарности к вдове не было. Если бы его нашли – охапка хвороста нашлась бы и для нее. Но все же она молодец, успела сообразить.
      Шум совсем стих. Надо было уходить, а он все не мог встать на ноги. Он перевел дыхание, но, поднимаясь, едва удержался от крика, перед глазами плыли белые мухи.
      Ясно, через окно и крышу, как он пришел сюда, уйти не получиться. Значит, надо вниз…
      Бедняжка Ганна все не могла успокоиться. Боялась она не столько оборотня, хотя его-то она конечно боялась, – сколько тех, кто только что ушел. Оставив хозяйку сидеть в напряженной неловкой позе на лавке внизу, Ганна прокралась наверх.
      Огарок свечи грозил вот-вот потухнуть, и Ганна трепетала всем своим тщедушным телом. Когда же в коридоре в ее сторону качнулась темная фигура, она не закричала. Она заголосила так, что любой, – оборотень ли человек, – ударился бы в панической бегство от этого звука. Но истерический вопль так и не прозвучал в полную силу, оборвавшись придушенным всписком, – потому что благочестивая вдова Марта, возникнув рядом отвесила ей не по-женски сильную оплеуху.
      – Цыц! Язык отрежу! Марш спать.
      Ошеломленная Ганна вспорхнула в свою каморку на чердаке.
      – Видать, вы и впрямь ведьма, – внезапно усмехнулся волколак.
      – А какая теперь разница, – устало вздохнула Марта.
      Он оттер рукой кровь со щеки. Оно верно. Как-нибудь ворвутся такие добрые соседи, – и запылает весело благочестивая вдова. Лучше б она и вправду была ведьмой, может и нашелся бы какой дьявол – заступник.
      Марта истолковала его жест по-другому – Умыться тебе б надо.
      – Звать – то тебя как? – в кухне кружевница кивнула ему на кадушку с водой и протянула полотенце – Ян Лют.
      Вдова только вздохнула.
      Он без стыда скинул рваную рубаху и плеснул в лицо водой. Марта чинно сложила руки. Лют оказался молодым, крепко сбитым парнем самой воровской наружности, поджарый, жилистый, с буйной черной шевелюрой и нахальным прищуром лешачьих глаз.
      От него веяло силой – не дикой силой нечеловека, а обычной здоровой мужской силушкой. Марта поспешно отвела взгляд. Видать и правда давно у тебя мужика не было! А по-честному – так и никогда его настоящего-то и не знала…
      Прижимая полотенце к порванному боку, Лют сел напротив.
      – Чем и благодарить-то тебя хозяйка?
      – Скажи лучше, почему в мой дом полез, – вместо ответа поинтересовалась Марта.
      – Мимо проходил, – оскалился Ян, – забор низкий, ставни хлипкие. Дай, думаю, загляну. Живет баба одна, тихо, кто искать станет.
      Марта горько усмехнулась и достала хлеба, сыра козьего, яблок, поставила на стол наливку сливовую.
      – Милости прошу, оборотень.
      Волколак сверкнул крупными белыми зубами и не заставил просить себя дважды, искоса поглядывая на хозяйку. Вот так баба! Ворвались посреди ночи, с постели вытащили, едва поленьями сухими не обложили, а она сидит и незваного гостя, который может и чудовищем обернуться, хлебом – солью потчует! Лют восхищенно покрутил головой.
      Марта тем временем и сама себе удивлялась. Видно так крепко соседей своих испугалась, что на чужака страха уже не осталось.
      – Пойдем, где спать покажу.
      Наверху достала из сундука добротную одежду.
      – От мужа? – усмехнулся Ян.
      Марта кивнула. Рубаха покойного Михала была ему коротка в рукавах и колом висела на отнюдь не хилых плечах. Ян прикинул, что видать покойник напоминал нечто среднее между боровом и бочонком, покосился на вдову, – эх, не по голове шапка!
      Вернувшись к себе, Марта подумала и задвинула засов на двери, что бы лишний раз обозначить преграду между собой и чужаком. Да только оборотню было не то того.
      Он повалился на постель, блаженно вытянулся, уже даже не морщась от боли в боку, и сразу же канул в глубокий сон, едва успев подумать: "От свезло, так свезло…".
      Его разбудило звериное чутье, не раз спасавшее шкуру, и осторожное прикосновение.
      Ян вскинулся спросонья, руки сами сомкнулись на мягкой плоти, подмяли под себя, прежде, чем волколак открыл глаза. Лют окончательно стряхнул с себя остатки сна и обнаружил под собой вдову Марту, полностью одетую так, как будто она собралась к заутрене. При этом одна его рука стискивала тонкую шею, а вторая прижимала заведенные над головой руки к постели. Он несколько смущенно разжал сомкнувшиеся пальцы, и на горле немедленно проступили красные пятна. Кружевница лежала молча, не шевелясь, без тени страха в глазах. Ян ухмыльнулся, заглянул в округлую глубину корсажа и с сожалением отпустил женщину.
      Марта, едва совладав с самыми непотребными мыслями, в которых вот этот конкретный парень принимал самое деятельное участие, спокойно поднялась и поправила платье.
      – Ай, сударыня ведьма, хорошо ли спали?
      Обнаружив, что хворостом никто не обкладывает, на кол не тянет, Ян пришел в самое хорошее расположение духа. А вот Марту его слова задели куда больше, чем откровенный взгляд.
      – Светает, – строго сказала она, – скоро прислуга встанет. Уходить тебе пора.
      Ян кивнул скорее себе, чем ей. Хороша баба, да жизнь дороже.
      Спускаясь за ней по сонному дому, Лют еще раз подивился, как бесшумно ступает вдова. Марта выглянула в окно на лестнице.
      – Никого. Поторопись, не ровен час, заметят.
      Ян спустился вниз, и уже было выскользнул за дверь, но зачем-то обернулся, поклонился хозяйке.
      – Благодарю за кров, за хлеб.
      – Иди с богом, – вздохнула Марта, не задумываясь, как прозвучит это для того, кого считают нелюдем.
      Ян бросил на нее странный, несколько удивленный взгляд и скрылся в утренней дымке.
      Никто из них не заметил, как в переулке мелькнула чья-то фигура.
 

***

 
      Гостиница, где Янош Лют остановился всего день назад, располагалась в квартале, где дозор показывается не часто. Гостиница эта не отличалась ни удачным местоположением (хотя, смотря что считать удачным?), ни строгостью нравов (опять же вопрос – каких именно нравов?), ни достоинством постояльцев (тоже вопрос спорный). Здесь не слишком интересовались чужими делами. И все же Ян почувствовал досаду, когда не получилось проскользнуть незамеченным. На заднем дворе он вплотную столкнулся со зверообразным хозяином кабака, ласково прозываемом Малыш Карл.
      "Что ж вам всем не спится в такую рань!", подумал Ян.
      – Нагулялся? – поинтересовался Малыш Карл.
      – Нагулялся, – лаконично отозвался Ян.
      – Ну-гу, – пробурчал хозяин заведения, – Я слыхал в городе шумели чегой-то.
      Глазки его при этом смотрели вовсе не с обычным тупым безразличием к окружающему миру.
      – Шумели, – согласился Ян, – да мне-то что?
      – Ну-гу, – опять пожевал бородищу Карл, не торопясь уступать дорогу, – Слыхал, монаха ночью кончили? Из этих…
      – Нет, – равнодушно отозвался Ян.
      Он по праву гордился тем, что может поклясться на Библии в правдивости каждого своего слова. Он ведь действительно не слышал об убийстве монаха.
      – Говорят, оборотень порвал.
      – Брехня, – Ян наконец протиснулся внутрь.
      – Щуп видел.
      – Этот что ли?
      Проследив за кивком Малыша Карла, Лют покосился на сине-зеленого субъекта.
      Кабатчик неожиданно добро усмехнулся.
      – Ты тут чужой.
      – Чужой, – согласился Ян.
      – Сам понимаешь.
      – Понимаю.
      – Шел бы ты…
      Со стороны Малыша Карла это было верхом одолжения.
      Не привык Лют спускать неуважение к себе. Глухой рык закипал в горле. Такие промахи обходятся дороже, чем откровенная глупость. С Карлом он наверняка справился бы, но это была чужая территория, и Ян согласился снова.
      – Сегодня уйду.
      – Девка-то хоть стоящая была? – кинул в спину уже поднимающемуся по лестнице Яну Малыш Карл.
      – Высший сорт, – отозвался Ян, не соврав и здесь.
      К счастью, преследователи, висевшие у него за плечами последние несколько недель, не искали его в этом направлении. После того, как его банду взяли в тиски люди маркграфа и бургомистра, Люту удалось избежать эшафота и топора палача только благодаря некоторым своим исключительным способностям. Ему удалось миновать частое сито заслонов, и уже несколько дней Ян чувствовал себя вполне уверенно.
      Но не столько это, сколько другое, гораздо более важное для него дело, заставило Яноша Люта покинуть места, где он был вполне уважаемым среди ночной братии человеком.
      Лют прошел городские ворота так же беспрепятственно, как и вчера. Однако едва отойдя от городских стен, Ян неожиданно свернул с дороги и углубился в поля. Там, в дали от любых взглядов, он зачем-то разделся, тщательно сложил свои вещи, в том числе и длинный широкий нож, крепко завязал узелок… и…
      Странное, невиданное зрелище – спустя короткое мгновение к голубеющей на горизонте черте леса несся огромный черный волк, сжимающий в пасти сверток…
      Поздним вечером у ворот обители Святого Духа братьев бенедиктинцев появился несколько помятый субъект бандитской наружности. Парень вел себя с должным смирением. Спокойно постучав и терпеливо дождавшись появления брата-привратника, он вежливо попросил передать отцу настоятелю, что у него известия об отроке Иоанне.
      Удивленный брат привратник, несмотря на позднее время, тем не менее, поспешил передать слова пришельца отцу Бенедикту. Когда он вернулся, парень стоял все там же, с задумчивой улыбкой наблюдая за работающими послушниками.
      Отец-настоятель, носивший имя святого основателя ордена, принял подозрительного чужака в своей келье. Парень подождал, пока за сопровождавшим его монахом закрылась дверь, и раздались удаляющиеся шаркающие шаги, повернулся к настоятелю, который с бесстрастным выражением смотрел перед собой, и сказал:
      – Здравствуй, отец.
 

 
      Маленький Янош ничем не отличался от остальных монастырских сирот. Кроме, возможно, завидного здоровья. Детские хвори обходили его стороной. Не смотря на ограниченность рациона и суровость монастырского уклада, мальчишка рос крепким, сильным и ловким. Подобное обстоятельство почему-то только тревожило брата Бенедикта, который, собственно, и принес когда-то новорожденного младенца в монастырь.
      Брат Бенедикт был молод, решителен и честолюбив. Незаконнорожденный сын дворянина, он был любим отцом за твердый ум и отсутствие ложной сентиментальности; сводными братьями – за искренне избранный путь служения Богу.
      Юноше, принявшему обеты в шестнадцать лет, покровительство семьи дало необходимую почву под ногами, а собственная расторопность и трезвый расчет – помогли добиться того, что еще в довольно молодом возрасте брат Бенедикт был обличен доверием весьма высоких духовных санов.
      Видимо, брат Бенедикт искренне привязался к сироте, крещенному его собственными руками, если продолжал трогательно принимать участие в его судьбе, не смотря на то, что подобная забота сослужила ему дурную службу.
      Брат Бенедикт отличался педантичным соблюдением Устава ордена и монашеских обетов. Его нынешний покровитель, понимающе усмехался, принимая исповедь молодого монаха. Гордыня, которая и подвигла в свое время юношу к постригу, и честолюбие, – вот, что стояло во главе его грехов.
      Но появление младенца, а пуще того, – постоянный интерес брата Бенедикта к малейшим пустякам в жизни ребенка, что совершенно было на него не похоже, – дали повод для слухов, что мальчик является ни кем иным, как ублюдком самого монаха.
      Но когда епископ, которому было приятно обнаружить такую понятную слабость в суровом секретаре, намекнул об этом бенедиктинцу, то встретил лишь каменное выражение темных глаз.
      – Святой отец, вам ли, не единожды принимавшему мою исповедь, не знать ответа на этот вопрос?
      Раздосадованный епископ отступился и поспешил назначить его аббатом, но присутствие мальчика в жизни брата Бенедикта стало препятствием для осуществления многих его честолюбивых планов.
      По мере того, как мальчик взрослел, беспокойство, которое постоянно присутствовало в обращенном на Яноша взгляде монаха, утихало.
      Мальчик нравился ему своим упорством, но расстраивал своей необузданностью. Не сумев настоять на своем, Янош самостоятельно осуществлял желаемое, не моргнув глазом снося любое наказание. Святым братьям не раз приходилось вытаскивать непоседливого отрока из мест куда более интересных, чем монастырский огород, часовня или комнаты для занятий. Наверняка, они не обращали бы такого внимания на беспокойного воспитанника, – но за спиной мальчика по-прежнему стоял отец Бенедикт.
      Получив в качестве настоятеля возможность постоянно находиться в непосредственной близости от мальчика, отец Бенедикт благодаря нескольким инцидентам убедился, что Янош обладает еще одним отличием – он не спит в полнолуние. Правда, к своему облегчению никаких других странностей он за ребенком не замечал, а уж отсутствием наблюдательности отец Бенедикт не страдал.
      Обычный взбалмошный мальчишка.
      В свою очередь Янош, не задумываясь, отвечал монаху искренней привязанностью, на которую способно лишь детское сердце. Зная, что святого отца огорчают его проделки, он нашел самый лучший выход, радуя своего покровителя преуспеванием в учебе, добиваясь этого не столько выдающимися способностями (с малых лет его смекалка была направлена на вещи совершенно бесполезные с точки зрения святых братьев), сколько феноменальным упрямством.
      Отец Бенедикт радовался, но вздыхал размышляя, что будет если все эти выдающиеся качества будут направлены не на благое дело. Мальчишка-то себе на уме.
      Вообще, если бы кто-то хоть раз проник чуть глубже привычного бесстрастного выражения лица отца-настоятеля, когда тот наблюдал за Яношем, то решил бы что отец Бенедикт знает кое-что такое, что было бы опасно для них обоих. Что за вздор?!
      К сожалению, это была правда. Отец Бенедикт действительно знал и тщательно хранил тайну все эти годы. Откройся она – его ждало бы монастырское заключение на всю оставшуюся жизнь, а мальчика – мучительная смерть. Все это время он наблюдал и с тревогой ждал, но, казалось, беда обошла стороной, и никакие демоны не в силах завладеть невинной душой в святой обители.
      Беда случилась на двенадцатый год. В полнолуние.
      В такое время отец Бенедикт становился более внимательным, и многолетняя привычка лишала сна и его.
      После лаудессы он, как обычно, отправился проведать своего воспитанника, но мальчика на месте не оказалось. Монах лишь вздохнул. Они уже говорили об этой особенности, и святой отец чистосердечно советовал Яношу проводить такие ночи в молитвах, обращенных к Господу, но не мог в серьез поверить, что мальчик так и сделает. Подобное время препровождение должно было показаться ему крайне скучным.
      Размышляя, чем попеняет завтра Яну, отец Бенедикт возвращался в свою келью. Он уже почти миновал галерею, выходившую на освещенный полной луной монастырский двор, как вдруг замер и обернулся…
      Отец Бенедикт медленно повернулся и спустился навстречу невозможности: на запорошенной снегом земле сидел волчонок. Черный, довольно крупный подросток. С трудом переставляя враз одеревеневшие ноги, монах приблизился к зверенышу.
      Волчонок вскочил, но не убегал. Глядя прямо в желтые глаза, отец Бенедикт хрипло позвал:
      – Ян, Янош…
      Волчонок наклонил голову, как будто прислушиваясь. Монах протянул руку, но прежде, чем он коснулся жесткой шерсти, на снег рухнул голый, дрожащий мальчишка.
      Ян потерянно озирался, и жалобное всхлипывание вывело отца Бенедикта из оцепенения. Он склонился над мальчиком.
      – Отец, – пальцы вцепились в края рясы с недетской силой, – отец…
      Похоже, бессознательно Янош вкладывал в это слово куда больше, чем просто обращение. Не раздумывая далее, монах поднял мальчика на руки и отнес к себе.
      – Это случилось впервые?
      Ян кивнул. Понемногу он приходил в себя. Похоже, трясло его не столько от холода, сколько от страха.
      – Что это, отец? Что со мной? Это бесы? – похоже, мальчику пришла новая мысль, – Отец, я больше не буду нарушать Устав, я буду слушаться. Я буду молиться… Я не хочу быть чудовищем…
      Только мысль о том, что рядом с ним находится до смерти испуганный ребенок, заставила отца Бенедикта взять себя в руки.
      – Ты не в чем не виноват…
      Когда успокоенный Янош уснул, свернувшись калачиком на жесткой постели отца-настоятеля, сам отец Бенедикт долго сидел, вглядываясь в черты мальчика, и чувствовал, как переворачивается в груди сердце, принимая то, что отказывался принимать разум.
      Ребенок, которого он знал почти с рождения, малейшие проказы которого были ему прекрасно известны… Просто ребенок, и ни одному демону не было места в его душе. Кому как не ему, исповедавшему мальчика изо дня в день, мальчика, которого он сам учил никогда не лгать, и который действительно никогда не лгал, не смотря на самые строгие наказания, – кому как не ему, отцу Бенедикту, было это знать…
      И кому как не ему, монаху ордена Святого Бенедикта Римской католической церкви, было знать, какая судьба ждет Яна, если его коснется хотя бы тень подозрения…
      Эта ночь стоила отцу Бенедикту первых седых волос.
      Вернувшись в келью после утренней службы, он принес с собой одежду и еду, сел рядом.
      Необыкновенно тихий Янош поднял на него светло-карие с прозеленью, почти желтые глаза, в глубине которых по-прежнему стоял страх. Он повзрослел за одну ночь.
      – Ты ни в чем не виноват. И ни Сатана, ни один демон тут ни при чем. К сожалению.
      – Я… буду… волком? – тихо-тихо спросил Ян.
      – Ты уже волк. Ты всегда им был. На половину. Ты человек. Помни об этом. Всегда.
      Монах коснулся жестких черных волос, и мальчик, поймав его руку, прижался к ней щекой и заплакал.
      – Никто не должен знать о… волке, – абсолютно спокойно сказал отец-настоятель.
      Мальчик поднял на его заплаканные, но уже совершенно сухие глаза.
      Второе, чему научил своего воспитанника отец Бенедикт – это не говорить правды.
      Остальному – Ян научился сам. Он всегда был способным учеником.
 

 
      – Здравствуй, – отец Бенедикт повернулся и внимательно оглядел стоявшего перед ним Яна.
      – А и постарел ты, отче!
      – Десять лет, – бенедиктинец пожал плечами, – Я слышал в городе погиб один из братьев Св. Доминика Орден, основанный в 1216 г. Св. Домиником в Тулузе… твоя работа?
      Монах не повысил голоса, но у Яна дрогнула верхняя губа, открывая слегка выдающиеся клыки.
      – Моя, – произнес он с ленцой, – должок за ним был. Старый. Кровный.
      Аббат тяжело вздохнул.
      – А волк тут при чем? Ума лишился?
      – Ты же знаешь, мне на двоих сейчас опаснее, чем на четырех.
      – Да уж, знаю, – настоятель отвернулся, поджав тонкие губы.
      – Что, отче, – нехорошо усмехнулся Янош, – небось думаешь, знал бы какой душегуб получится, не спасал бы младенца?
      В ответ – глаза отца Бенедикта полыхнули зарницей.
      – Отчего же, – наконец сказал он, – Порол бы чаще.
      Ян молчал, потом просто сказал:
      – Прости, отче!
      – За чем пришел? Не грехи же замаливать… Хотя их у тебя хватает!
      На этот раз Ян молчал дольше.
      – Это был брат Гонорий из ордена Св. Доминика. Душегубец почище меня! Ты его должен помнить, отче!
      Отец Бенедикт кивнул. Он действительно помнил брата Гонория. Только как молодого монаха, едва ли старше самого брата Бенедикта, исполненного решимости очистить мир ото зла и козней сатанинских.
      – Хоссер здесь. Отдай его мне!
      – Тебе Зебревиц было мало?
      – Мало, – Ян оскалился, – они их выдали!
      – Они просто люди. Несчастные темные запуганные люди. Кто вправе судить?
      – Мне возмездие и Аз воздам… – усмехнулся Ян, – Только почему же Господь всегда так задерживается с воздаянием?
      – Кто ты такой, что бы рассуждать о промысле Божием?!! – загремел отец Бенедикт.
      – Не будем затевать философских споров, – примиряющее сказал Ян, – Отдай мне Хоссера. Эта скотина не заслуживает жить! Я прошел за ним по всем дорогам, и везде после него оставались только кровь и пепел. Отдай мне его!
      Монах еще не совсем успокоился.
      – Нет! Я знаю, что это тебя не остановит. Ты все равно найдешь и убьешь его…
      Но я не стану твоим пособником!
      – Умываешь руки, святой отец?! Как тогда?!
      – Если пожелаешь, – холодно отозвался бенедиктинец.
      Янош Лют вылетел из кельи едва не хлопнув дверью.
      Отец Бенедикт не шелохнулся, только прикрыл веки: вразуми, Господи! Но ни предупреждать, ни останавливать не стал. Он никогда не пенял ни Богу, ни Дьяволу, но порой задавался вопросом такое уж ли благо суть свобода воли. Зачем Бог дал ее человеку, ибо если бы человек не получил ее, он во всяком случае не мог бы грешить… Ежели человек благо, и свобода воли дана ему что бы он вершил благо, отчего же человек использует ее для совершенно обратного? Благ ли сам человек изначально, и если нет – отчего Господь создал его таким?!
      Отец Бенедикт с трудом перевел дыхание: ересь! Ересь и праздная игра ума! Потому и гибелен этот путь, что каждый желает блага, при этом понимая его по своему… ухитряясь идти стезею греха к Дьяволу, влекомый добродетелью и справедливостью!
      Ни Иоханна Хоссера, непримиримого борца с нечистью, ни Яна он не оправдывал, – как и не осуждал… Но он был человеком, и не мог не испытывать горечи и скорби, когда думал об этом. Потому что знал – удел человеческий суть страдания, и длань Господня не минует тех, кто в гордыне своей осмеливается утверждать, что постиг Его замысел…
      Раздосадованный и разъяренный Ян, едва не перекинулся прямо в келье. С трудом удержался и оттого, что бы бросится искать Хоссера немедленно. Месть местью, но умом он еще не повредился, да и каждое мгновение пребывания его в обители могло обернуться бедой, для единственного человека, которого он уважал и почитал…
      Сказал бы любил, – да только к нежностям волколак приучен не был.
      По всему этому, монастырь он покинул сразу же, – что с того, что ночь на дворе!
      И – не удержался: обернулся едва не сразу возле стен. Это когда-то, он боялся своего зверя и с ужасом ждал полнолуния, еще не научившись контролировать метаморфозу. Но со временем пришло понимание, сколько возможностей дает ему двойная жизнь. Неоспоримых преимуществ вроде звериного чутья, острого слуха и нюха, силы, скорости и выносливости, возможности пробираться такими тропами, какие и не снились обычному человеку… А еще Янош просто любил своего зверя, и уже не представлял как можно обойтись без этого дикого пьянящего ощущения свободы.
      И сейчас он мчался к лесу, выгоняя из себя человеческие ярость и злость, втягивая жадными ноздрями восхитительное волнующие переплетение ароматов: остывающей земли, выжженных солнцем трав, леса и его многочисленных обитателей…
      Ян уже лениво потрусил вдоль неприметного ручейка, выбравшись из лога на поросший мхом камень, улегся, опустив голову на вытянутые лапы: все его существо, – от настороженных ушей до кончика хвоста – вибрировало в унисон с ночью и лесом.
      Сердце зверя билось ровно и глубоко, становясь еще одной частичкой в величии мироздания, разум человека – возносил Творцу бессловесную хвалу…
      Он уловил шорох – мышь – волк только повел ухом: он не настолько голоден. Где-то над ним пролетела сова – всписк – охота была удачной… Если бы Ян был человеком, – он бы улыбнулся.
      Внезапно вдалеке раздался узнаваемый вой. И еще один… Волк поднял голову: в глубине души он жаждал и боялся встречи с себе подобными, но не привык бежать от своих страхов, встречая их лицом к лицу… с оскаленной пастью.