Хороша была Марта – кружевница, вдова старого Михала, ох, хороша!
      И ни одной моднице не шли так яркие шелковые ленты, как к лицу ей был траурный наряд.
      Многих, ох, многих молодых кутил и робких гильдейских подмастерьев сводил с ума строгий чепец на пшеничных крутых кудрях. Да и их почтенные отцы, прямо скажем, не далеко ушли, поедая на службе Марту греховными взглядами вместо того, что бы слушать внушительный глас отца Иеронима, глаголящий о Вечном Спасении.
      Да только пока никто не мог похвастаться даже тем, что касался умиротворенно покоящихся на дорогой тисненой коже молитвенника пухлых белых пальчиков, весьма искусных в своем ремесле, что благосклонно взглянули на него безмятежные синие глаза.
      Сурова была благочестивая вдова Марта.
      Потому и называли ее за глаза и не столь одаренные судьбой жены и роняющие голодную слюну паны не иначе как – ведьмой.
      А как же иначе? Где это видано, что бы молодая гладкая баба, птица вольная, безмужняя – да тихо жила? Не бывает такого.
      Да еще кружево из-под ее ловких подвижных пальцев выходило такое, – что любо дорого, и принимали его за немалую цену городские старшины, и пенилось оно на воротниках да манжетах самых сиятельных вельмож всего края.
      По всему выходило – ведьма. Но и, странное дело, до сего часа никто не мог свидетельствовать, будто занималась кружевница Марта врачеванием, летала на метле, либо ходила на старое кладбище за печенью некрещеных младенцев. Тем более, значит, хитра была ведьма Марта, если до сих пор никто не мог сказать, будто молодая вдова хоть на миг отлучалась из своей постели 30 апреля. Хитра была ведьма Марта, ох, хитра да красива… сил нет, как красива!
      Потому, когда полуночник – пропойца вдруг протрезвел, увидев в подворотне над мертвым телом, – а то, что оно мертвое, никто и не сомневался, потому что не может быть жив человек, у которого кишки растянуты по всей мостовой, а голова висит на одной тоненькой жилке, – звериный оскал, прижатые к загривку уши и людскую плоть, обрастающую волчьей шерстью, – искать оборотня пошли именно к Марте.
      Уж не важно, кого первого из поднятой погони осенила подобная мысль, но остальная толпа, состоящая из весьма разных по своему положению сограждан, – а были здесь и самые благонадежные горожане, поднятые из своей постели криками и шумом, и собутыльники того самого пропойцы, которым со временем несомненно предстояло встретиться с городским катом, и дозор, – его поддержала.
      А как же? К кому еще бежать оборотню как не к единственной на весь город ведьме.
      Да может, ведьма сама его и вызвала!
      А даже если не ведьма кружевница Марта, то уж больно хороша, – не мог оборотень удержаться!
      К чему битому (не повезло – выскочил на дозор, пришлось прорываться, как мог) да травленому оборотню, да с погоней на плечах, – прелести вдовы, да и вся красота мира в придачу, – нам не ведомо… да и не к чему.
      Подвывали перепуганные девки служанки, кряхтел малость помятый дед Кшись, выбираясь бежать за отцом Иеронимом. Жадные глазки добрых – и не очень, горожан шарили не столько в поисках беглого оборотня, сколько по самой Марте в наспех накинутом платье да рассыпавшимся по плечам косам, – что поделаешь, ночь на дворе, спала панна.
      Марта нервно стискивала на округлой пышной груди платок, и кусала губы.
      – Люди добрые, да что ж вы делаете… за что…
      В самый момент, когда распаленный азартом народишко готов был рассыпаться по дому, подхватить, скрутить хитрую ведьму, – раздался строгий голос:
      – Мир вам, дети мои!
      На пороге стоял почтенный отец Иероним, про которого говорили, что одно время он был тюремным духовником. Святой отец с удовольствием огляделся, – хорошо живет кружевница Марта, – правильно.
      Кроме того, кружевница Марта, была исполнительной, на исповедь ходила исправно, отвечала честно, и не забывала оставлять небольшие пожертвования на храм.
      – Что ж вы недоброе затеяли? Покой нарушаете? Почтенную женщину позорите?
      Под его суровым взглядом охотники немного сникли.
      – Защити, отец!
      Бледная вдова придвинулась ближе к нему, – а за одно и к выходу, хоть и было это совершенно бесполезно, – всю улочку запрудил городской люд. Марта приложилась к сухой сильной руке.
      – Мир вам, дочь моя, – благожелательно произнес святой отец, – я верю, что все это лишь досадное недоразумение.
      Марта выпрямилась, а многие из прихожан попытались, как можно больше увеличить расстояние между собой и духовным наставником.
      – Но раз уж собрались здесь все эти уважаемые люди, что бы успокоить их и ради вашего же блага, позволим им осмотреть дом.
      Отец Иероним едва заметно улыбнулся. Вокруг пошло глухое ворчание.
      Марта выпрямилась, синие глаза, прежде чем потупиться к долу, сверкнули гневом.
      – Что ж, смотрите, люди. Мне скрывать от вас нечего!
      Неожиданно сильным и резким движением вырвав из рук служанки свечи, Марта пошла вперед.
      С каждой распахивающейся дверью все больше гас запал ловцов нечисти, все больше замедлялся шаг.
      Вдова распахнула еще одну дверь и двинулась было дальше, когда краем глаза уловила в тени нечто оборванное и всклоченное…
      Вжимаясь спиной в стену, он смотрел на возникшую в дверном проеме женщину с подсвечником, видел, как бесконечно расширились ее глаза, как открывается крупный красивый рот, – и отчетливо понимал, что погиб. Даже если сейчас он вгрызется ей в горло, гася рождающийся крик, – его растерзает озверевшая толпа…
      А оцепеневшая от ужаса Марта неожиданно для себя углядела в желтых волчьих глазах смертную тоску и закрыла рот. Резко развернувшись к нагоняющему ее отцу Иерониму и "охотникам", она отвела руку со свечами подальше от двери.
      – Довольны ли вы, панове? Или мне и в спальню вас вести? Постель перетрясать будете?
      – Вы уж простите нас, госпожа Марта, – выступил ее сосед, – за срам.
      Хотя хотелось, ох, как хотелось порыться в постели панны Марты, – но без свидетелей!
      – И правда, дети мои, оборотня здесь и следа нет. Покинем дом, – отец Иероним пастырским жестом отвел людей, – он скорее всего уже далеко, пока вы здесь задержались…
      Преследователи, разъяренные тем, что священник так легко читает в их сердцах, разразились воплями негодования и выплеснулись на узкую улочку.
      Они стояли так близко, что при желании он мог дотянуться до рясы ксендза.
      Прислушиваясь к затихающему шуму, сердце бешено колотилось в висках. Еще не веря в неожиданную удачу, он со сдавленным полувсхлипом без сил сполз по стене.
      Благодарности к вдове не было. Если бы его нашли – охапка хвороста нашлась бы и для нее. Но все же она молодец, успела сообразить.
      Шум совсем стих. Надо было уходить, а он все не мог встать на ноги. Он перевел дыхание, но, поднимаясь, едва удержался от крика, перед глазами плыли белые мухи.
      Ясно, через окно и крышу, как он пришел сюда, уйти не получиться. Значит, надо вниз…
      Бедняжка Ганна все не могла успокоиться. Боялась она не столько оборотня, хотя его-то она конечно боялась, – сколько тех, кто только что ушел. Оставив хозяйку сидеть в напряженной неловкой позе на лавке внизу, Ганна прокралась наверх.
      Огарок свечи грозил вот-вот потухнуть, и Ганна трепетала всем своим тщедушным телом. Когда же в коридоре в ее сторону качнулась темная фигура, она не закричала. Она заголосила так, что любой, – оборотень ли человек, – ударился бы в панической бегство от этого звука. Но истерический вопль так и не прозвучал в полную силу, оборвавшись придушенным всписком, – потому что благочестивая вдова Марта, возникнув рядом отвесила ей не по-женски сильную оплеуху.
      – Цыц! Язык отрежу! Марш спать.
      Ошеломленная Ганна вспорхнула в свою каморку на чердаке.
      – Видать, вы и впрямь ведьма, – внезапно усмехнулся волколак.
      – А какая теперь разница, – устало вздохнула Марта.
      Он оттер рукой кровь со щеки. Оно верно. Как-нибудь ворвутся такие добрые соседи, – и запылает весело благочестивая вдова. Лучше б она и вправду была ведьмой, может и нашелся бы какой дьявол – заступник.
      Марта истолковала его жест по-другому – Умыться тебе б надо.
      – Звать – то тебя как? – в кухне кружевница кивнула ему на кадушку с водой и протянула полотенце – Ян Лют.
      Вдова только вздохнула.
      Он без стыда скинул рваную рубаху и плеснул в лицо водой. Марта чинно сложила руки. Лют оказался молодым, крепко сбитым парнем самой воровской наружности, поджарый, жилистый, с буйной черной шевелюрой и нахальным прищуром лешачьих глаз.
      От него веяло силой – не дикой силой нечеловека, а обычной здоровой мужской силушкой. Марта поспешно отвела взгляд. Видать и правда давно у тебя мужика не было! А по-честному – так и никогда его настоящего-то и не знала…
      Прижимая полотенце к порванному боку, Лют сел напротив.
      – Чем и благодарить-то тебя хозяйка?
      – Скажи лучше, почему в мой дом полез, – вместо ответа поинтересовалась Марта.
      – Мимо проходил, – оскалился Ян, – забор низкий, ставни хлипкие. Дай, думаю, загляну. Живет баба одна, тихо, кто искать станет.
      Марта горько усмехнулась и достала хлеба, сыра козьего, яблок, поставила на стол наливку сливовую.
      – Милости прошу, оборотень.
      Волколак сверкнул крупными белыми зубами и не заставил просить себя дважды, искоса поглядывая на хозяйку. Вот так баба! Ворвались посреди ночи, с постели вытащили, едва поленьями сухими не обложили, а она сидит и незваного гостя, который может и чудовищем обернуться, хлебом – солью потчует! Лют восхищенно покрутил головой.
      Марта тем временем и сама себе удивлялась. Видно так крепко соседей своих испугалась, что на чужака страха уже не осталось.
      – Пойдем, где спать покажу.
      Наверху достала из сундука добротную одежду.
      – От мужа? – усмехнулся Ян.
      Марта кивнула. Рубаха покойного Михала была ему коротка в рукавах и колом висела на отнюдь не хилых плечах. Ян прикинул, что видать покойник напоминал нечто среднее между боровом и бочонком, покосился на вдову, – эх, не по голове шапка!
      Вернувшись к себе, Марта подумала и задвинула засов на двери, что бы лишний раз обозначить преграду между собой и чужаком. Да только оборотню было не то того.
      Он повалился на постель, блаженно вытянулся, уже даже не морщась от боли в боку, и сразу же канул в глубокий сон, едва успев подумать: "От свезло, так свезло…".
      Его разбудило звериное чутье, не раз спасавшее шкуру, и осторожное прикосновение.
      Ян вскинулся спросонья, руки сами сомкнулись на мягкой плоти, подмяли под себя, прежде, чем волколак открыл глаза. Лют окончательно стряхнул с себя остатки сна и обнаружил под собой вдову Марту, полностью одетую так, как будто она собралась к заутрене. При этом одна его рука стискивала тонкую шею, а вторая прижимала заведенные над головой руки к постели. Он несколько смущенно разжал сомкнувшиеся пальцы, и на горле немедленно проступили красные пятна. Кружевница лежала молча, не шевелясь, без тени страха в глазах. Ян ухмыльнулся, заглянул в округлую глубину корсажа и с сожалением отпустил женщину.
      Марта, едва совладав с самыми непотребными мыслями, в которых вот этот конкретный парень принимал самое деятельное участие, спокойно поднялась и поправила платье.
      – Ай, сударыня ведьма, хорошо ли спали?
      Обнаружив, что хворостом никто не обкладывает, на кол не тянет, Ян пришел в самое хорошее расположение духа. А вот Марту его слова задели куда больше, чем откровенный взгляд.
      – Светает, – строго сказала она, – скоро прислуга встанет. Уходить тебе пора.
      Ян кивнул скорее себе, чем ей. Хороша баба, да жизнь дороже.
      Спускаясь за ней по сонному дому, Лют еще раз подивился, как бесшумно ступает вдова. Марта выглянула в окно на лестнице.
      – Никого. Поторопись, не ровен час, заметят.
      Ян спустился вниз, и уже было выскользнул за дверь, но зачем-то обернулся, поклонился хозяйке.
      – Благодарю за кров, за хлеб.
      – Иди с богом, – вздохнула Марта, не задумываясь, как прозвучит это для того, кого считают нелюдем.
      Ян бросил на нее странный, несколько удивленный взгляд и скрылся в утренней дымке.
      Никто из них не заметил, как в переулке мелькнула чья-то фигура.
 

***

 
      Гостиница, где Янош Лют остановился всего день назад, располагалась в квартале, где дозор показывается не часто. Гостиница эта не отличалась ни удачным местоположением (хотя, смотря что считать удачным?), ни строгостью нравов (опять же вопрос – каких именно нравов?), ни достоинством постояльцев (тоже вопрос спорный). Здесь не слишком интересовались чужими делами. И все же Ян почувствовал досаду, когда не получилось проскользнуть незамеченным. На заднем дворе он вплотную столкнулся со зверообразным хозяином кабака, ласково прозываемом Малыш Карл.
      "Что ж вам всем не спится в такую рань!", подумал Ян.
      – Нагулялся? – поинтересовался Малыш Карл.
      – Нагулялся, – лаконично отозвался Ян.
      – Ну-гу, – пробурчал хозяин заведения, – Я слыхал в городе шумели чегой-то.
      Глазки его при этом смотрели вовсе не с обычным тупым безразличием к окружающему миру.
      – Шумели, – согласился Ян, – да мне-то что?
      – Ну-гу, – опять пожевал бородищу Карл, не торопясь уступать дорогу, – Слыхал, монаха ночью кончили? Из этих…
      – Нет, – равнодушно отозвался Ян.
      Он по праву гордился тем, что может поклясться на Библии в правдивости каждого своего слова. Он ведь действительно не слышал об убийстве монаха.
      – Говорят, оборотень порвал.
      – Брехня, – Ян наконец протиснулся внутрь.
      – Щуп видел.
      – Этот что ли?
      Проследив за кивком Малыша Карла, Лют покосился на сине-зеленого субъекта.
      Кабатчик неожиданно добро усмехнулся.
      – Ты тут чужой.
      – Чужой, – согласился Ян.
      – Сам понимаешь.
      – Понимаю.
      – Шел бы ты…
      Со стороны Малыша Карла это было верхом одолжения.
      Не привык Лют спускать неуважение к себе. Глухой рык закипал в горле. Такие промахи обходятся дороже, чем откровенная глупость. С Карлом он наверняка справился бы, но это была чужая территория, и Ян согласился снова.
      – Сегодня уйду.
      – Девка-то хоть стоящая была? – кинул в спину уже поднимающемуся по лестнице Яну Малыш Карл.
      – Высший сорт, – отозвался Ян, не соврав и здесь.
      К счастью, преследователи, висевшие у него за плечами последние несколько недель, не искали его в этом направлении. После того, как его банду взяли в тиски люди маркграфа и бургомистра, Люту удалось избежать эшафота и топора палача только благодаря некоторым своим исключительным способностям. Ему удалось миновать частое сито заслонов, и уже несколько дней Ян чувствовал себя вполне уверенно.
      Но не столько это, сколько другое, гораздо более важное для него дело, заставило Яноша Люта покинуть места, где он был вполне уважаемым среди ночной братии человеком.
      Лют прошел городские ворота так же беспрепятственно, как и вчера. Однако едва отойдя от городских стен, Ян неожиданно свернул с дороги и углубился в поля. Там, в дали от любых взглядов, он зачем-то разделся, тщательно сложил свои вещи, в том числе и длинный широкий нож, крепко завязал узелок… и…
      Странное, невиданное зрелище – спустя короткое мгновение к голубеющей на горизонте черте леса несся огромный черный волк, сжимающий в пасти сверток…
      Поздним вечером у ворот обители Святого Духа братьев бенедиктинцев появился несколько помятый субъект бандитской наружности. Парень вел себя с должным смирением. Спокойно постучав и терпеливо дождавшись появления брата-привратника, он вежливо попросил передать отцу настоятелю, что у него известия об отроке Иоанне.
      Удивленный брат привратник, несмотря на позднее время, тем не менее, поспешил передать слова пришельца отцу Бенедикту. Когда он вернулся, парень стоял все там же, с задумчивой улыбкой наблюдая за работающими послушниками.
      Отец-настоятель, носивший имя святого основателя ордена, принял подозрительного чужака в своей келье. Парень подождал, пока за сопровождавшим его монахом закрылась дверь, и раздались удаляющиеся шаркающие шаги, повернулся к настоятелю, который с бесстрастным выражением смотрел перед собой, и сказал:
      – Здравствуй, отец.
 

 
      Маленький Янош ничем не отличался от остальных монастырских сирот. Кроме, возможно, завидного здоровья. Детские хвори обходили его стороной. Не смотря на ограниченность рациона и суровость монастырского уклада, мальчишка рос крепким, сильным и ловким. Подобное обстоятельство почему-то только тревожило брата Бенедикта, который, собственно, и принес когда-то новорожденного младенца в монастырь.
      Брат Бенедикт был молод, решителен и честолюбив. Незаконнорожденный сын дворянина, он был любим отцом за твердый ум и отсутствие ложной сентиментальности; сводными братьями – за искренне избранный путь служения Богу.
      Юноше, принявшему обеты в шестнадцать лет, покровительство семьи дало необходимую почву под ногами, а собственная расторопность и трезвый расчет – помогли добиться того, что еще в довольно молодом возрасте брат Бенедикт был обличен доверием весьма высоких духовных санов.
      Видимо, брат Бенедикт искренне привязался к сироте, крещенному его собственными руками, если продолжал трогательно принимать участие в его судьбе, не смотря на то, что подобная забота сослужила ему дурную службу.
      Брат Бенедикт отличался педантичным соблюдением Устава ордена и монашеских обетов. Его нынешний покровитель, понимающе усмехался, принимая исповедь молодого монаха. Гордыня, которая и подвигла в свое время юношу к постригу, и честолюбие, – вот, что стояло во главе его грехов.
      Но появление младенца, а пуще того, – постоянный интерес брата Бенедикта к малейшим пустякам в жизни ребенка, что совершенно было на него не похоже, – дали повод для слухов, что мальчик является ни кем иным, как ублюдком самого монаха.
      Но когда епископ, которому было приятно обнаружить такую понятную слабость в суровом секретаре, намекнул об этом бенедиктинцу, то встретил лишь каменное выражение темных глаз.
      – Святой отец, вам ли, не единожды принимавшему мою исповедь, не знать ответа на этот вопрос?
      Раздосадованный епископ отступился и поспешил назначить его аббатом, но присутствие мальчика в жизни брата Бенедикта стало препятствием для осуществления многих его честолюбивых планов.
      По мере того, как мальчик взрослел, беспокойство, которое постоянно присутствовало в обращенном на Яноша взгляде монаха, утихало.
      Мальчик нравился ему своим упорством, но расстраивал своей необузданностью. Не сумев настоять на своем, Янош самостоятельно осуществлял желаемое, не моргнув глазом снося любое наказание. Святым братьям не раз приходилось вытаскивать непоседливого отрока из мест куда более интересных, чем монастырский огород, часовня или комнаты для занятий. Наверняка, они не обращали бы такого внимания на беспокойного воспитанника, – но за спиной мальчика по-прежнему стоял отец Бенедикт.
      Получив в качестве настоятеля возможность постоянно находиться в непосредственной близости от мальчика, отец Бенедикт благодаря нескольким инцидентам убедился, что Янош обладает еще одним отличием – он не спит в полнолуние. Правда, к своему облегчению никаких других странностей он за ребенком не замечал, а уж отсутствием наблюдательности отец Бенедикт не страдал.
      Обычный взбалмошный мальчишка.
      В свою очередь Янош, не задумываясь, отвечал монаху искренней привязанностью, на которую способно лишь детское сердце. Зная, что святого отца огорчают его проделки, он нашел самый лучший выход, радуя своего покровителя преуспеванием в учебе, добиваясь этого не столько выдающимися способностями (с малых лет его смекалка была направлена на вещи совершенно бесполезные с точки зрения святых братьев), сколько феноменальным упрямством.
      Отец Бенедикт радовался, но вздыхал размышляя, что будет если все эти выдающиеся качества будут направлены не на благое дело. Мальчишка-то себе на уме.
      Вообще, если бы кто-то хоть раз проник чуть глубже привычного бесстрастного выражения лица отца-настоятеля, когда тот наблюдал за Яношем, то решил бы что отец Бенедикт знает кое-что такое, что было бы опасно для них обоих. Что за вздор?!
      К сожалению, это была правда. Отец Бенедикт действительно знал и тщательно хранил тайну все эти годы. Откройся она – его ждало бы монастырское заключение на всю оставшуюся жизнь, а мальчика – мучительная смерть. Все это время он наблюдал и с тревогой ждал, но, казалось, беда обошла стороной, и никакие демоны не в силах завладеть невинной душой в святой обители.
      Беда случилась на двенадцатый год. В полнолуние.
      В такое время отец Бенедикт становился более внимательным, и многолетняя привычка лишала сна и его.
      После лаудессы он, как обычно, отправился проведать своего воспитанника, но мальчика на месте не оказалось. Монах лишь вздохнул. Они уже говорили об этой особенности, и святой отец чистосердечно советовал Яношу проводить такие ночи в молитвах, обращенных к Господу, но не мог в серьез поверить, что мальчик так и сделает. Подобное время препровождение должно было показаться ему крайне скучным.
      Размышляя, чем попеняет завтра Яну, отец Бенедикт возвращался в свою келью. Он уже почти миновал галерею, выходившую на освещенный полной луной монастырский двор, как вдруг замер и обернулся…
      Отец Бенедикт медленно повернулся и спустился навстречу невозможности: на запорошенной снегом земле сидел волчонок. Черный, довольно крупный подросток. С трудом переставляя враз одеревеневшие ноги, монах приблизился к зверенышу.
      Волчонок вскочил, но не убегал. Глядя прямо в желтые глаза, отец Бенедикт хрипло позвал:
      – Ян, Янош…
      Волчонок наклонил голову, как будто прислушиваясь. Монах протянул руку, но прежде, чем он коснулся жесткой шерсти, на снег рухнул голый, дрожащий мальчишка.
      Ян потерянно озирался, и жалобное всхлипывание вывело отца Бенедикта из оцепенения. Он склонился над мальчиком.
      – Отец, – пальцы вцепились в края рясы с недетской силой, – отец…
      Похоже, бессознательно Янош вкладывал в это слово куда больше, чем просто обращение. Не раздумывая далее, монах поднял мальчика на руки и отнес к себе.
      – Это случилось впервые?
      Ян кивнул. Понемногу он приходил в себя. Похоже, трясло его не столько от холода, сколько от страха.
      – Что это, отец? Что со мной? Это бесы? – похоже, мальчику пришла новая мысль, – Отец, я больше не буду нарушать Устав, я буду слушаться. Я буду молиться… Я не хочу быть чудовищем…
      Только мысль о том, что рядом с ним находится до смерти испуганный ребенок, заставила отца Бенедикта взять себя в руки.
      – Ты не в чем не виноват…
      Когда успокоенный Янош уснул, свернувшись калачиком на жесткой постели отца-настоятеля, сам отец Бенедикт долго сидел, вглядываясь в черты мальчика, и чувствовал, как переворачивается в груди сердце, принимая то, что отказывался принимать разум.
      Ребенок, которого он знал почти с рождения, малейшие проказы которого были ему прекрасно известны… Просто ребенок, и ни одному демону не было места в его душе. Кому как не ему, исповедавшему мальчика изо дня в день, мальчика, которого он сам учил никогда не лгать, и который действительно никогда не лгал, не смотря на самые строгие наказания, – кому как не ему, отцу Бенедикту, было это знать…
      И кому как не ему, монаху ордена Святого Бенедикта Римской католической церкви, было знать, какая судьба ждет Яна, если его коснется хотя бы тень подозрения…
      Эта ночь стоила отцу Бенедикту первых седых волос.
      Вернувшись в келью после утренней службы, он принес с собой одежду и еду, сел рядом.
      Необыкновенно тихий Янош поднял на него светло-карие с прозеленью, почти желтые глаза, в глубине которых по-прежнему стоял страх. Он повзрослел за одну ночь.
      – Ты ни в чем не виноват. И ни Сатана, ни один демон тут ни при чем. К сожалению.
      – Я… буду… волком? – тихо-тихо спросил Ян.
      – Ты уже волк. Ты всегда им был. На половину. Ты человек. Помни об этом. Всегда.
      Монах коснулся жестких черных волос, и мальчик, поймав его руку, прижался к ней щекой и заплакал.
      – Никто не должен знать о… волке, – абсолютно спокойно сказал отец-настоятель.
      Мальчик поднял на его заплаканные, но уже совершенно сухие глаза.
      Второе, чему научил своего воспитанника отец Бенедикт – это не говорить правды.
      Остальному – Ян научился сам. Он всегда был способным учеником.
 

 
      – Здравствуй, – отец Бенедикт повернулся и внимательно оглядел стоявшего перед ним Яна.
      – А и постарел ты, отче!
      – Десять лет, – бенедиктинец пожал плечами, – Я слышал в городе погиб один из братьев Св. Доминика Орден, основанный в 1216 г. Св. Домиником в Тулузе… твоя работа?
      Монах не повысил голоса, но у Яна дрогнула верхняя губа, открывая слегка выдающиеся клыки.
      – Моя, – произнес он с ленцой, – должок за ним был. Старый. Кровный.
      Аббат тяжело вздохнул.
      – А волк тут при чем? Ума лишился?
      – Ты же знаешь, мне на двоих сейчас опаснее, чем на четырех.
      – Да уж, знаю, – настоятель отвернулся, поджав тонкие губы.
      – Что, отче, – нехорошо усмехнулся Янош, – небось думаешь, знал бы какой душегуб получится, не спасал бы младенца?
      В ответ – глаза отца Бенедикта полыхнули зарницей.
      – Отчего же, – наконец сказал он, – Порол бы чаще.
      Ян молчал, потом просто сказал:
      – Прости, отче!
      – За чем пришел? Не грехи же замаливать… Хотя их у тебя хватает!
      На этот раз Ян молчал дольше.
      – Это был брат Гонорий из ордена Св. Доминика. Душегубец почище меня! Ты его должен помнить, отче!
      Отец Бенедикт кивнул. Он действительно помнил брата Гонория. Только как молодого монаха, едва ли старше самого брата Бенедикта, исполненного решимости очистить мир ото зла и козней сатанинских.
      – Хоссер здесь. Отдай его мне!
      – Тебе Зебревиц было мало?
      – Мало, – Ян оскалился, – они их выдали!
      – Они просто люди. Несчастные темные запуганные люди. Кто вправе судить?
      – Мне возмездие и Аз воздам… – усмехнулся Ян, – Только почему же Господь всегда так задерживается с воздаянием?
      – Кто ты такой, что бы рассуждать о промысле Божием?!! – загремел отец Бенедикт.
      – Не будем затевать философских споров, – примиряющее сказал Ян, – Отдай мне Хоссера. Эта скотина не заслуживает жить! Я прошел за ним по всем дорогам, и везде после него оставались только кровь и пепел. Отдай мне его!
      Монах еще не совсем успокоился.
      – Нет! Я знаю, что это тебя не остановит. Ты все равно найдешь и убьешь его…
      Но я не стану твоим пособником!
      – Умываешь руки, святой отец?! Как тогда?!
      – Если пожелаешь, – холодно отозвался бенедиктинец.
      Янош Лют вылетел из кельи едва не хлопнув дверью.
      Отец Бенедикт не шелохнулся, только прикрыл веки: вразуми, Господи! Но ни предупреждать, ни останавливать не стал. Он никогда не пенял ни Богу, ни Дьяволу, но порой задавался вопросом такое уж ли благо суть свобода воли. Зачем Бог дал ее человеку, ибо если бы человек не получил ее, он во всяком случае не мог бы грешить… Ежели человек благо, и свобода воли дана ему что бы он вершил благо, отчего же человек использует ее для совершенно обратного? Благ ли сам человек изначально, и если нет – отчего Господь создал его таким?!
      Отец Бенедикт с трудом перевел дыхание: ересь! Ересь и праздная игра ума! Потому и гибелен этот путь, что каждый желает блага, при этом понимая его по своему… ухитряясь идти стезею греха к Дьяволу, влекомый добродетелью и справедливостью!
      Ни Иоханна Хоссера, непримиримого борца с нечистью, ни Яна он не оправдывал, – как и не осуждал… Но он был человеком, и не мог не испытывать горечи и скорби, когда думал об этом. Потому что знал – удел человеческий суть страдания, и длань Господня не минует тех, кто в гордыне своей осмеливается утверждать, что постиг Его замысел…
      Раздосадованный и разъяренный Ян, едва не перекинулся прямо в келье. С трудом удержался и оттого, что бы бросится искать Хоссера немедленно. Месть местью, но умом он еще не повредился, да и каждое мгновение пребывания его в обители могло обернуться бедой, для единственного человека, которого он уважал и почитал…
      Сказал бы любил, – да только к нежностям волколак приучен не был.
      По всему этому, монастырь он покинул сразу же, – что с того, что ночь на дворе!
      И – не удержался: обернулся едва не сразу возле стен. Это когда-то, он боялся своего зверя и с ужасом ждал полнолуния, еще не научившись контролировать метаморфозу. Но со временем пришло понимание, сколько возможностей дает ему двойная жизнь. Неоспоримых преимуществ вроде звериного чутья, острого слуха и нюха, силы, скорости и выносливости, возможности пробираться такими тропами, какие и не снились обычному человеку… А еще Янош просто любил своего зверя, и уже не представлял как можно обойтись без этого дикого пьянящего ощущения свободы.
      И сейчас он мчался к лесу, выгоняя из себя человеческие ярость и злость, втягивая жадными ноздрями восхитительное волнующие переплетение ароматов: остывающей земли, выжженных солнцем трав, леса и его многочисленных обитателей…
      Ян уже лениво потрусил вдоль неприметного ручейка, выбравшись из лога на поросший мхом камень, улегся, опустив голову на вытянутые лапы: все его существо, – от настороженных ушей до кончика хвоста – вибрировало в унисон с ночью и лесом.
      Сердце зверя билось ровно и глубоко, становясь еще одной частичкой в величии мироздания, разум человека – возносил Творцу бессловесную хвалу…
      Он уловил шорох – мышь – волк только повел ухом: он не настолько голоден. Где-то над ним пролетела сова – всписк – охота была удачной… Если бы Ян был человеком, – он бы улыбнулся.
      Внезапно вдалеке раздался узнаваемый вой. И еще один… Волк поднял голову: в глубине души он жаждал и боялся встречи с себе подобными, но не привык бежать от своих страхов, встречая их лицом к лицу… с оскаленной пастью.
      Вой повторился ближе и Ян поднялся: вот оно что… Он добавил свой голос к песне соперничества и желания – ответом была уважительная тишина. …Она была молода. В свете луны мех стройного тела отливал серебром. Они сошлись под пологом листвы, играя словно пара щенков, но когда он прикусил холку, она уже не сопротивлялась…
      Проснувшись, он долго смотрел на свернувшуюся самку – пугать ее не хотелось, и Ян не стал обращаться, но в мыслях его не было ничего от зверя: можно ли считать грехом, что он лишь следует своей природе? Он человек – но лишь на половину…
      Он зверь… Волк осторожно лизнул подругу в аккуратную мордочку и неслышно растаял в утренней дымке, направившись туда, где у него еще были дела…
 

 
      В то лето Ян его так и не достал: словно Хоссеру помогали вышние силы. Август уже был на исходе, когда он приходил в аббатство Святого Духа, а в первые же дни осени зарядили дожди, так что в любом обличье было крайне неуютно. Лют неотвратимо кружил около монастыря, рыскал по округе, но все же упустил свою добычу, и был вынужден снова бросаться вдогонку по дорогам и весям. Было бы проще, если бы ему не приходилось отвлекаться на свои насущные нужды, а так – дело уже близилось к октябрю, когда в небольшой деревеньке – толи Крепицы, толи Липицы – ему наконец повезло.
      Божьи войны были здесь совсем недавно, забрали приблуду-батрака, признанного одержимым бесами, но сжигать его сразу не стали, отбыв к озеру.
      Слушая это, у Яна бешено раздувались ноздри: выдали, просто выдали на расправу какого-то бедолагу, так же как когда-то выдали его ведьму-мать… Желтые глаза мерцали мутными болотными огнями, когда кинув монетку за сведения Лют оставил деревеньку, направляясь к озеру.
      Тянуть он не собирался, шел почти в открытую, если не считать въевшейся привычки соблюдать осторожность и тишину. Первым увидел троих монахов и торопливо сорвал с себя всю одежду – пусть примут кару от того, кого боялись… Помнится, в первый раз он даже вывалялся в какой-то алхимической дряни, что бы шкура светилась в темноте, производя еще более жуткое впечатление, но теперь уже не до эффектов!
      Громадный черный волк вылетел на берег, опрокидывая молоденького монашка, оказавшегося ближе всех. Мощные челюсти сомкнулись на горле – не в жажде крови, а попросту ломая хребет, как куренку. Второй оказался храбрый – тыкал в зверя горящей хворостиной из костра. Лют даже пожалел, что в этом облике не может смеяться. Монах готов был драться, но это только раззадоривало – Ян видел, что тот уже понял, что имеет дело не с обычным зверем и даже не с бешенным. Волк глухо рыкнул – давай, святой колдун, никакие уловки тебе не помогут!
      Но рассуждать времени не было. Последний монах, застывший в потрясении, когда чудовище даже не заметило крестного знаменья, опомнился, но вместо того, что бы помочь собрату с воплями бросился бежать. Проклятье, допустить этого было нельзя, и волк в три прыжка нагнал улепетывающего брата. Убивать сразу он не хотел, только сбил с ног, прижав за края черной рясы, но удача как видно, по-прежнему смотрела в другую сторону. Оставив уже мертвое тело, Ян досадливо встряхнулся: тоже мне борец с нечистью, – оборотня увидел и окочурился от страха. Но один все же был старой закалки, небось проверенный Хоссеровский товарищ: волколака он встретил уже не столько крестом, сколько ножом, и если и поминал кого, то уж не Господа и Божью мать. Его убивать было и сладко, и жалко.
      Наклонившись над ним уже в человеческом облике, Лют признал:
      – Не плохо, монах. Да только железкой я тоже владею получше тебя, – он покосился на стремительно увеличивающиеся густо-вишневые пятна, – Ты истечешь кровью прежде, чем успеешь дочитать "Ave", так что давай, начинай исповедоваться! Ты знаешь, кого я ищу.
      Жить монаху хотелось сильно, но и мужества было не занимать. Вместо молитвы, он обозначил оборотня такими словами, что Ян уважительно присвистнул, постаравшись запомнить парочку особенно звучных оборотов.
      – Ты опоздал, тварь, брат Иоганн ушел еще утром… И вашему ковену все равно не быть!
      Отвечать Ян не стал: ни ковен, ни другие местные заморочки его не интересовали.
      – Куда? – спросил он.
      Монах засмеялся.
      – Зря смеешься, брат! Я еще успею отравить твои последние минуты!
      – "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…" – Куда?!! – рявкнул Ян, встряхивая монаха и тыча в раны.
      – "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…" – Только не говори, что всю жизнь мечтал стать мучеником! – Лют взярился окончательно, – Святой венец "А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его". (Второе послание Павла Тимофею 4, 8) так покоя не дает, что чужими костями себе дорогу выстилаете?! Вспомни, монах: "Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире – то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет во прах" (Псалом 6, 4-6)… О "мужи праведные", погрязшие в корысти, тщеславии и всех смертных грехах… извращенном блядстве! Да как вы смеете не то, что учить – карать за то, чего не понимаете?! "Чистые сердцем"!!!
      Пусть я тварь, но и вам Царства Божьего не узреть! (От Матфея 5, 8) Да и по земле спокойно не ходить…
      Ян разжал руки, с трудом сквозь пелену обжигающего бешенства осознав, что монах уже мертв. С коротким ругательством отпихнул от себя тело, – его все еще колотило от бессильной и бесполезной ярости.
      Только испортил все! – досада обратилась уже на себя. Где теперь эту сволочь искать… Несколько часов форы, пока он тут богословские диспуты вел! Лют запрокинул голову к небу: Господи, а ведь ты же кажется учил любви и прощению!!!
      Так почему же в Твоих словах каждый находит то, что ему больше нравится…
      Он тяжело спустился к безымянному озерцу – так, недоразумение, – и стал умываться…
      И тут заметил нечто такое, что заставило подняться волосы на затылке, хоть он сейчас и не был зверем, разом уяснив, с чегой-то тут святые братья прохлаждались…
      Над водной гладью простирался несчастный покореженный ствол уже неведомо какого дерева, охваченный веревкой, которая уходила вниз. А над поверхностью виднелось нечто, что при ближайшем рассмотрении оказалось обессилено поникшей головой со спутанными мокрыми волосами, и заведенными над ней руками, запястья которых и охватывала веревка…
      Ян опомнился только тогда, когда уже перерезал ножом суровые волокна – хоть серебра в них не было, и на том спасибо! Озеро оказалось коварным: дно резко уходило в глубь, а вода по осени была уже холодна до судороги…
      Выгреб на берег, волоча за собой безвольное нагое тело. Содрал непонятную тряпку: лента в рост Спасителя – ужель еще верят в такую ерунду?! Повернув откинутую голову – ухмыльнулся, заметив богатую россыпь родинок на шее: как ты с этими отметинами до таких лет еще дожить ухитрился! А выглядел горе-одержимый и в самом деле не старше пятнадцати.
      Яну пришлось сильно напрячься, что бы уловить в глубине закоченевшего тела слабое глухое биение. Шепотом ругаясь на свою не вовремя проснувшуюся совесть, он оттащил парня поближе к костру на организованное из монашеских вещей ложе.
      Растирая мраморно-белую кожу, неожиданно наткнулся на странные следы на груди юноши.
      Знакомо, – Ян скрипнул зубами, – Ловкий фокус призванный убедить свидетелей, что содрогающийся от прикосновения креста мальчишка одержим бесами… Сучьи дети!
      Лют натянул на него исподнюю рубаху и теплую рясу одного из монахов: мертвым все равно, а парню не до щепетильности. После чего, одевшись и самому, сел рядом и задумался, – а подумать ему было о чем. Вопрос, что теперь делать стоял не праздный. Будь Ян один – уже мчался бы волком вдогонку за своим врагом, а теперь что ему с этим беднягой делать? Вернуть в деревню – глупость несусветная, оставить в другой ближайшей – тоже самое, уморят. Оставить у церкви, – да с явными следами дознания на тщедушном теле, – проще самому убить. Стоило тогда из воды вытаскивать!
      Видать нашел ты на свою голову заботу! Или она тебя… Хотя возможно, вскоре все вопросы решаться сами собой, и в этом его, Яна, вины не будет, – парень лежал пластом, дышал судорожно, редко, и не выходил из забытья, только застонал, когда волколак разминал распухшие руки, с отпечатками врезавшихся веревок.
      Представления о медицине Ян имел самые минимальные…
      Парень ему не нравился. Для своих лет высокий, но тонкий до хрупкости, тощий – заморыш. Черты лица чистые, почти прозрачные, ничего лишнего, как будто гений ваял ангельский лик. С душой ваял. Руки узкие, пальцы длинные, ровные, ладони мягкие, с грубой работой явно не так давно познакомились. Такими руками струны на лире щипать, а не навоз грести. Не бывает таких деревенских батраков, – не та масть, не та стать.
      Ян никогда не жаловался на слабый нюх, а здесь ощутимо несло гнильцой. Но неприязнь, недоверие, осторожность, – это одно, а совсем другое бросить беспомощного мальчишку.
      Однако, думы – думами, а рассусоливаться не стоит. Лют быстро обыскал трупы монахов и их немногочисленные вещи, отобрал то, что могло пригодиться, после чего привязав к телам сумы с парочкой камней потяжелее, отправил в озеро. Легко подхватив на руки почти невесомое тело, скорым шагом двинулся в сторону, противоположную Крепицам (или Липицам – какая к черту разница!).
 

 
      Братьям-разбойничкам Лют обрадовался как родным, да и те своего в нем признали сразу. Сидя за столом на облюбованном ими хуторе, Ян с удовольствием потягивал не самое дрянное пиво, неторопливо обсуждая житье-бытье.
      Ватага была небольшой, крупных дел не ворочала, – так при корчме кормилась.
      Особо не зверствовали, на рожон не лезли, что бы людей не отваживать и внимания властей не привлекать. Ян согласно кивал головой: сам он в свое время куда громче гулял. Были, были места, где его имя хорошо знали, и к себе он тогда брал не каждого, кому тихая жизнь опротивела, или нужда на большак выгнала… Что ж, судьба, как дорогая девка – переборчива, да переменчива.
      – Сыгранем? – предложил Мешко, бывший за старшого.
      – Эт на что же, на честное слово? – усмехнулся Лют: деньги у него были, да только он ими светить не собирался.
      – За чем? На монашка твоего.
      Лют между делом обмолвился, что парень из монастыря сбежал от пострига, что бы его вид и компания не вызывали подозрений. Он уже совсем было решил оставить здесь спасенного пацана: не таскать же его с собой, к тому же за несколько часов у мальчишки поднялся на столько сильный жар, что пока он его нес Люта жгло даже сквозь рубаху, там где голова касалась плеча. Услышав предложение, Ян очнулся от своих размышлений и подобрался.
      – Сдурел?
      – Ох, давно я гладкой бабы не мял! – потянулся щуплый мужичонка с выступающими как у грызуна зубами.
      – А на безбабье, как говориться, и рыбу раком! – заржал кто-то.
      – А что, парнишка миленький, нежный… – протянул Мешко, – За бабу сойдет.
      Разложим по-быстрому, от него не убудет!
      – Его небось, святые отцы уже со всех сторон попробовали! – хохотнул потряхивая костями в стаканчике ражий детина с многократно переломанным носом.
      – Нет, – внушительно произнес Лют, в светлых глазах снова злым дурманом замерцали огоньки.
      – Нет, так нет, – усмехаясь, пожал плечами Мешко.
      Лют спокойно кивнул, но уже не распускался. Видать, их тут такая тоска разбирает, что и дупло на деревянной чурке кстати пришлось бы. С разрешением или без – попользуют пацана: восемь на одного – не самый лучший расклад даже для оборотня.
      Оно конечно, он тебе никто, и звать его никак, да только это не повод, чтобы спокойно под всякую сволочь подкладывать. Ты его сюда приволок, тебе и отвечать за гнусь.
      Когда трое ребят поднялись, вроде как до ветру, он и не посмотрел в их сторону, продолжая с рассеянным видом следить за игрой. Чуткие уши уловили скрип петель и Ян слегка улыбнулся – якобы осторожные шаги направлялись вовсе не к общему столу, а туда, где за перегородкой лежал больной парень.
      Лют потянулся, поднялся покачиваясь и через чур аккуратной походочкой направился в сени. Кивка Мешко он не видел, но ему того и не надо было: убивать его скорее всего не собирались, потому и сам он особо не усердствовал.
      Резко развернувшись на пороге, попотчевал ближайшего незваного провожатого рукоятью ножа в зубы. Отпихнув с дороги, прыгнул на второго, со всего маху приложив затылком об пол. Поднимаясь, снова вломил первому в физиономию и выкинул обоих во двор, задвинув засов. Выскочивших на шум остальных, Лют встретил подпирая стену и поигрывая ножом:
      – Я своему слову ответчик: нет – значит нет!
      Неизвестно, что хотел ответить ему Мешко, но в этот момент из закута послышалась возня и какой-то непонятный полузадушенный хрип. Он и Ян одновременно стали в проеме, одновременно охватили взглядом картину – и даже забыли друг о друге… …На полу валялось два тела в таких позах, что не оставалось сомнений, кто кого убил, третий, собственно и издававший эти хрипящие звуки, методично вспарывал себе горло… А на лавке, опираясь на ходившие ходуном руки, поднялся отобранный Лютом у инквизиторов отрок. Лицо его, блеклые пряди, облепившие тонкое чело, казалось светились в темноте, а глаза… …белые, словно источающие ядовитый туман…
      Ян слышал, как Мешко подался назад, требуя самострел, боковым зрением ловил, как валится в липкую лужу тело охотника блуд потешить, но не мог оторвать взгляда от этих жутких глаз и сам не понимал, как он еще не развернулся, перекидываясь на ходу, и не умчался прочь, скуля и подвывая.
      Да только все это и лже-монаху далось нелегко: из носа поползла кровь, некоторое время он еще держался, сверля людей бельмами, а потом со всхлипом, -неуместно жалостливым, – ткнулся ничком на лавку.
      Развернувшись на подкашивающихся ногах, Лют едва не носом уперся в направленные на него самострелы. А вот теперь точно будут убивать! Спустят болты – в упор – любому конец, будь ты трижды оборотень…
      И уже не скрываясь – полоснул волчьим взглядом, оскалился с рыком, выпуская когти, прыгнул…
      По счастью, от такого зрелища даже у Мешко рука дрогнула: болт лишь скользнул по боку, слегка оцарапав шкуру, а нож вытащить он уже не успел. Двое остальных только мешали друг другу в узких сенях, но и Люту тоже было неудобно… Он выпрямился, порванная рубаха сползала с плеч, по шее текла кровь из распоротого другим болтом уха. Ему удалось подгрести одного, загородившись, как щитом, – вовремя: третий болт вошел тому в плечо. Лют для верности вывернул ему руку до хруста, толкнул вперед, насаживая на нож его приятеля, и завершил драку одним точным ударом, направив чей-то подобранный нож снизу вверх.
      Еще не все. Рванул засов – снова опустился на лапы, перекидываясь уже полностью, и выскакивая во двор. И с облегчением понял, что последние двое бандитов, были людьми разумными и героями становиться не собирались, задав такого стрекача, что Лют их и волком бы не догнал. О том, что они вернутся – можно было не волноваться, но и задерживаться здесь было не след.
      От такой карусели туда-обратно все тело оборотня ломило, как-будто его ногами отмолотили. Силы ушли вместе с боевой злостью. Ян едва смог вернуться в человеческий облик, и в изнеможении привалился к стене. Стоял он так долго, переводя дух, потом кое как доковылял до лошадиной поилки и морщась стал умываться. Слабость мешалась с досадой и злобой, а больше – с усталостью: устал он вот так зубами выгрызать себе право на жизнь, на волю, на то, что другие назовут достоинством…
      Как оно все одно за одно цепляется! – подумалось ему, когда приведя себя в подобие порядка, Ян перешагивал через тела. Нехотя подошел, мрачно рассматривая причину кутерьмы: ведьмаченок все так же неловко лежал на лавке, бессильно свесив худую руку. Но ведь не привиделся же этот кошмарный взгляд с перепою!
      Никогда еще не приходилось волколаку ни видеть подобное, ни слышать о таком.
      Больше всего, Яну хотелось последовать примеру оставшихся в живых разбойничков, и никогда уже не видеть этого юнца с дьявольскими глазами. Нельзя не признаться, что мелькнула мыслишка добить ведьмину, пока не очнулся – а ну как он этот же трюк на своем спасителе попробовать захочет, да и мало ли еще на что способен…
      И тут на него словно водой плеснули: видно ты так привык в крови пачкаться, что одна лишняя капля уже значения не имеет! Сказано в Писании: "Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить" От Матфея 7, 2. Каким судом, его судить будут если что,
      – Лют знал слишком хорошо: через такой суд он сиротой остался, да и сам уцелел, только благодаря отцу Бенедикту. В чем парень виноват? В том, что защищался, как мог? Ты-то сам, много лучше?
      Словно торопясь загладить неслучившуюся вину, Ян осторожно переложил юношу удобнее и начал приводить в чувство. Когда густые ресницы дернулись – едва не отпрянул: глаза у парня оказались страннее некуда – зрачок и тонкий ободок по краю радужки чернющие, а сама радужка просто невероятного, даже не серого, а грязно-белого, амиантового цвета. Вот только никакого колдовского тумана в них не было: стоявшая там муть была самой обычной и называлась горячкой.
      – Не бойся, никто тебя не тронет больше, – Ян уже не испытывал ничего, кроме жалости, – Я тебя в обиду не дам.
      Веки дрогнули, опускаясь, но прежде он уловил какую-то странную тень мысли, которую не успел понять, однако на сердце снова стало неспокойно.
 

 
      Только одному человеку на свете, а тем более в такой ситуации Лют мог довериться безоговорочно. Но, до бенедектинского монастыря Святого Духа еще надо было добраться.
      Вынося рано по утру на руках своего подопечного, и устраивая в обнаруженной на хуторе телеге, Ян только вздохнул: парнишка был совсем плох, не помер бы дорогой.
      Скажи ему кто, что он, Янош Лют, как-то выжегший по настроению целую деревеньку, будет выхаживать больного ведьмачонка – посмеялся бы. Между тем, мальчишка пока умирать не собирался. Он метался в жару, но продолжал цепляться за жизнь. Такое упорство вызывало симпатию, однако дороги не облегчало. Тем более, что тот, хотя и принимал помощь, но по-прежнему не сказал ни слова, не назвал имени, а в светлых глазах стояла едва ли не ненависть, со странной тоской.
      Лют уже не сомневался, что юнец благородных кровей, – кто еще умеет так обдавать холодом в ответ на протянутую руку. Возишься с ним, возишься, – а он не то, что спасибо не скажет, а того и гляди, в рожу спасителю плюнет.
      Помогая больному напиться, Ян вдруг заметил, что тот глотает с трудом, и устыдился своего раздражения на его молчание. Глотку ему, что ли повредили?
      – Ты говорить не можешь?
      Парень только отвернул физиономию, уткнувшись в борт телеги.
      Ругаясь, Лют подгонял худую клячу, позаимствованную с хутора. Лошадка была нервная, чуяла в нем подвох (оборотень знал о таком своем свойстве и лошадей всегда подбирал тщательно и осторожно, лишний раз обходясь без них). Когда они в первые остановились в поле на ночлег, – а Ян теперь старался избегать людей, – и он обернулся волком, лошадка, всхрапнула и резво прянула в сторону. Волк фыркнул на нее: животина, она не человек, ничего не знает, ни в чем не виновата, и объяснить не получится, а потом устроился рядом с юношей, согревая его своим телом.
      Опасения, что парень испугается и опять что-нибудь выкинет, не оправдались. Ян спал чутко, по-звериному, но утром обнаружил, что тот свернулся под боком, запустив руки в густой мех. Норов норовом, а нужда заставит – забудешь и про спесь, и про страх. Ян даже почувствовал к этому странному мальчишке благодарность – заботясь о ком-то беспомощном, он вдруг ощутил себя… чище, что ли. Как в раннем детстве после молитвы.
      "Знать, еще не совсем пропащая твоя душа, оборотень!" – усмехался Лют себе. …Всадники вылетели откуда-то с проселка, и окружили телегу в момент. Пятеро.
      Разодетые, как на бал и увешанные оружием с ног до головы. Лошади – как на подбор – мечта цыгана! А вот лица их Люту сразу не понравились: несмотря на разный возраст, черты, у всех они казались одинаково блеклыми, пустыми, как будто чья-то рука стерла с них все краски. Только в глазах билось жадное пламя.
      – Стой! Кто такой? Куда едешь?
      Связываться с ними Люту ой как не хотелось! Авось пронесет… Он забито втянул голову в плечи, кивнул на свернувшегося на сене парнишку в рясе.
      – Да вот, везу больного в монастырь к бенедектинцам.
      И злорадно увидел, как при упоминании болезни, всадники сдали немного назад. "Брезгливые…" – Откуда едешь? Места эти знаешь? – так же отрывисто бросал тот, кто видно был за главного, тыча в сторону Яна кнутовищем и придерживая беснующегося жеребца.
      – Как не знать! Вырос тут…
      Подробности Янова детства их не заинтересовали.
      – Здесь деревенька должна быть. Радковичи. Далеко она? В какую сторону? – выговор у него явно был нездешний, только какой Лют понять не мог.
      Он повертел головой, добросовестно припоминая, где оно такое может быть и как туда добраться… и внезапно увидел, что его подопечный лже-монашек едва не с головой стек под кожух, только капюшон и торчал, а тонкие пальцы стискивали его с такой силой, что побелели костяшки. И не расцепились, даже когда всадники давно скрылись из виду в указанном Яном направлении.
      Лют натянул вожжи, подсел к нему и сдвинул капюшон… Только белые глаза и жили на застывшем лице… И полыхало в них бешенным смерчем такое же неистовое пламя…
      А еще страх. Не просто испуг, а именно страх…
      – Та-а-к, – протянул Ян, – уж не по твою ли душу честная компания направилась?
      Ответ был написан у парня на лице, страх стал еще очевиднее, – его просто затрясло.
      – Может, соизволишь ответить-то? Я за тебя свою шкуру подставлял.
      Мальчишка упорно молчал. Амиантовые глаза уперлись в желто-зеленые.
      Ян усмехнулся:
      – Ладно, молчун! Ты не красна девица, что б я с тобой в гляделки играл, – и натянул капюшон ему на нос, – Не выдам!
      Ответом стал судорожный вздох, разжавшиеся наконец пальцы мелко дрожали.
      Все странное Ян не любил: обычно оно заканчивалось плохо. А в этой истории странного было через чур многовато! За чем молодому господинчику таскаться по дорогам, гнуть спину? Кто его может искать и за чем? Возможных ответов было слишком много, – а значит, не было совсем. Но даже если речь шла о том, что бы всего лишь вернуть блудного юнца в лоно семьи, вспомнив лица этих "сыщиков" Лют рассудил, что он им павшую клячу добить не доверил бы, а не то что судьбу человека. Да и парень боялся их до нервного припадка: он и на разбойничков-то спокойнее реагировал. Да… Похоже, влез ты, волк, в самую трясину, причем по маковку, так что вертеться уже поздно, остается только вперед переть и лапами грести.
      Вряд ли они сопоставят возницу и больного монаха с искомым беглецом, но на всякий случай Ян свернул в сторону, забирая крюк. И тут пришла ему в голову шальная мысль – а не завернуть ли ему к знакомой ведьме, проведать? Почему-то он был уверен, что Марта их примет. Если и не примет – пересидят где-нибудь, пока эти господа рыскают по округе. Да и город ближе монастыря, а за это время мальчишка совсем выправится, зато преследователи убедятся, что его прибрала к рукам инквизиция. Сам же он твердо решил сдать своего невольного подопечного отцу Бенедикту, – если и был человек способный беспристрастно во всем этом разобраться, то только он. И парень будет там в безопасности, добраться до него в монастыре под пристальным оком настоятеля не так-то легко, а у аббата больше возможности что-нибудь выяснить об упорном молчуне.
      Лют влился в поток перед воротами, отметив, что по времени они добрались удачно: народу много, на еще одного крестьянина внимания не обратят, а на монаха и подавно. Заплатил пошлину за обоих, позубоскалил немного и в прехорошем настроении въехал таки в город.
      Ян благодушно жмурился на яркое не по-осеннему солнце и вспоминал предыдущий свой визит, намереваясь в этот раз свести с красавицей вдовой куда более близкое знакомство. Погрузившись в воспоминания о выдающихся достоинствах кружевницы, Лют не сразу обратил внимание, что чем ближе к центру, тем тише. Народу на улицах было не так что бы очень, а учитывая, что час уже не ранний, к полудню, – так считай совсем не было. Почти уже свернув на знакомую улочку, он бы так и проехал мимо, когда внимание его привлекла немаленькая толпа по обоим берегам неширокой здесь реки. С нехорошим предчувствием, Ян развернул лошадку туда.
      – Что тут у вас, мил человек? – остановившись, обратился он к крайнему, по виду цеховому подмастерью.
      – Божий суд, – бросил тот, даже не повернувшись и продолжая тянуть голову.
      Ян только сплюнул зло и встал на телеге. Мальчишка рядом шевельнулся, выпрямляясь.
      На старом мосту, на фоне серо-голубого неба отчетливо выделялись черные рясы монахов, занятых тем, что читали молитву. Толпа вслед за ними истово крестилась, как один человек. Были на мосту и светские – скорее всего бальи и из магистрата.
      Двое стражников светили начищенными басинетами, пока их сослуживцы сдерживали толпу, – а между ними, поджимая босые ноги, в одной грубой рубахе стояла женщина, сжимая связанными руками грубый крест, и ветерок ерошил коротко, клоками остриженные волосы…
      У Яна все поплыло в глазах – Марта!
      Божий суд! Не название, а издевательство! Если выплывет – не виновна, Бог спас.
      Утонет – туда ведьме и дорога. Руки свяжут, бросят в реку – даже не будь вода ледяной, все одно конец… Потому что как раз только ведьма выплыть бы и смогла.
      Монахи монотонно читали молитвы, Марта дрожала в развевающейся рубашке. Стоя на телеге, Лют скрипел зубами, а снизу из-под капюшона на него удивленно смотрели амиантовые мерцающие глаза.
      Бог ли, Дьявол – да где же вы?!!
      А если нет – может, я на что сгожусь?!
      Не помня себя, не сознавая и не раздумывая, что им сейчас движет, Ян пихнул юношу к вожжам:
      – Отгони к рынку!
      И спрыгнул в толпу.
 

 
      Работая локтями и ругаясь, Ян протиснулся почти к самому мосту. Краем глаза заметил юркого мальчугана, занятого делом – ведьма ведьмой, давка давкой, а кошельки он снимал изрядно. Сдавать своего было противно, но случай упускать было нельзя. Изловчившись, Лют отловил его за шкирятник и потряс:
      – Вор! Люди добрые, вор! Он у вас, почтенный, кошелек срезал!
      Когда упитанный купчик, одновременно схватился за сердце и за пояс, где еще не давно был кошель, а на крик разом обернулись головы, Ян разжал пальцы и подался в сторону. Происшествие немного отвлекло честных граждан от ведьмы, люди оборачивались, одновременно проверяя все ли на месте у них самих (разумеется те, у кого было, что красть). Народ заволновался, раздались крики, улюлюканье…
      Пока горожане были заняты делом, а официальные лица требовали от стражи навести порядок, Яну удалось проскользнуть под мост. План у него был бредовый, – но лучше, чем ничего: в волчьем облике он – крупнее и сильнее обычного зверя, и был уверен, что кружевницу легко вытянет, а там – выбраться на берег, и авось удастся затеряться. Единственное в чем он сомневался, стоит ли подождать, пока женщину скинут в воду или нет, но потом рассудил, что уже в реке он не сможет освободить ей руки, а шансы на успех увеличатся, если она будет плыть сама. Если конечно она вообще плавать умеет… Была – не была! Где наша не пропадала! И Лют, подпрыгнув, уцепился за выступающую кромку кладки.
      Мост был старый не только по названию, и давно нуждался в ремонте, поэтому, хотя способностей жонглера Ян и не имел, но благодаря природной ловкости, он без труда в несколько мгновений достиг верха. С той стороны, к которой все стояли спиной. Чиновники топтались на месте, желая про себя, чтобы все это скорее кончилось, монахи недовольно жевали губы, досадуя на беспорядки и промедление…
      И Лют начал оборачиваться сразу же, уже ложась животом на широкие перила.
      Толпа ахнула, увидев вдруг гигантского черного зверя со вздыбленной шерстью, и услышав грозный раскатистый рык. Волколак прыгнул – не убивать, просто расшвыривая с дороги и сея панику. Только кружевница оставалась все так же неподвижно стоять на самом краю. Подскочив к ней и увидев ее лицо, Лют понял, что она уже настолько смирилась с тем, что нынешний день последний в ее земной жизни, – что появись перед ней не то что волк, а сам Спаситель с апостолами, ей и то было бы безразлично.
      Монахи тоже это понимали, поэтому даже связывать ее толком не стали – веревка разъехалась от первого же рывка. Женщина безвольно мотнулась следом, синие глаза оставались такими же безразличными. Ой, как все плохо-то! Делать нечего, – Ян стал перекидываться обратно, отвесив вдове неслабую оплеуху. Бить женщин он считал последним делом, но применил единственное средство от истерик, какое знал.
      Средство оказалось действенным – Марта дернулась, взгляд становился осмысленным.
      Толпа была настроена на зрелище, а не на гон, и это давало хотя бы несколько мгновений преимущества, пока вслед за осознанием происходящего побега ведьмы придет азарт травли и расправы. Лют уже совсем было сграбастал ее в охапку, собираясь прыгнуть, когда понял, что вокруг творится что-то не то. За те несколько минут, которые потребовались ему, что бы подняться, добежать до жертвы ордалии, сорвать веревку и обернуться человеком – атмосфера вокруг разительно изменилась. Словно сам воздух стал плотнее и тяжелее. Те, кто должны были бы останавливать оборотня и ведьму – занимались почему-то исключительно собой, давя друг друга едва ли не голыми руками. Даже в толпе били уже не воришку, а всех и вся. Лишь некоторых не оказались захвачены всеобщим безумием, и в панике пытались выбраться.
      – Лют… – раздался рядом прерывающийся шепот Марты, – Что это?!
      Ян не ответил. Он смотрел туда, где оставил телегу с ведьмачонком, и видел возвышающуюся над бурлящей толпой хрупкую фигуру: тот и не подумал подчиниться его распоряжению. Мальчишка стоял выпрямившись, откинув капюшон рясы и усилившийся ветер зло драл его светлые волосы. Этого не могло быть, но Яну казалось, что даже отсюда он различает плывущее в его жутких глазах колдовское марево.
      Окрик одного из монахов привел его в себя. Усилием воли Лют стряхнул с себя оцепенение, и дернув Марту за собой, кинулся в толпу, как в омут. Он ломился вперед взбесившимся быком, даже не отражая достающиеся и ему удары, лишь пробивая дорогу для словно прилипшей к его спине Марты. Выскочив на свободное пространство, он толкнул ее в какую-то щель между домами и обернулся – как раз что бы увидеть, как только что устроивший настоящую бойню ведьм падает с телеги.
      За тот миг, что Ян боролся с собой, парня могли если не разорвать на месте, то уж затоптать точно. Он едва успел выдернуть его и отшатнуться в проулок. Рядом возникла Марта и уже втроем они бросились бежать, разъезжаясь в грязи босыми ногами.
      Они забились в переулке за большую кучу отбросов. Воняло отвратительно, но зато они были скрыты от посторонних взглядов. Марту била нервная дрожь. Она долго не могла проговорить ни слова, а когда смогла, то сказала совсем не то, что собиралась.
      – Кто он? – она указала на бесчувственного юношу в грязной рясе.
      – Колдун, – хмыкнул Ян.
      – Знаю. Видела. И откуда ты на мою голову взялся? – невпопад закончила она.
      – Хочешь, давай вернемся, – предложил Лют, нехорошо улыбаясь, – скажем, что я тебя околдовал. За демона я вполне сойду. Попробуем?
      Марта опустила стриженую голову.
      – Извини. А… ты зачем здесь вообще появился?
      – Да к тебе заглянуть хотел по старой памяти.
      – А драться за чем кинулся?
      Ян покосился на нее – издевается что ли? Нет. Марта даже не смотрела в его сторону, напряженно выглядывая, не появился ли кто в проулке.
      – Должок за мной. А я должным быть не люблю.
      – А, – отозвалась Марта.
      Лют огляделся и едва не рассмеялся. Хороша троица – один монашек в обмороке, другой – голый, весь в кровище перемазанный, и стриженая баба в одной рубашке.
      – Ладно. У тебя есть, к кому пойти, где отсидеться?
      Марта отрицательно повела головой.
      – А у тебя?..
      – Нет. Не здесь.
      Женщина вздохнула, как бы говоря – мы пропали. Лют поднялся.
      – Куда ты? – в голосе Марты была паника.
      – Нам нужны одежда и убежище. Ждите здесь.
      Марта кивнула, посмотрела на лже-монаха:
      – Твой друг скоро умрет.
      – На все воля Божья, сударыня ведьма.
      Оставшись одна, Марта долго прислушивалась, зябко обняв себя руками. Откинулась к стене и стала рассматривать юношу, который так и не приходил в себя. Тонкое бледное лицо в обрамлении капюшона, напоминало статуи на кладбище.
      Люта не было. Она сама не могла понять, чего она больше боится: оказаться наедине с мертвым телом, или с живым колдуном. Марта придвинулась ближе и коснулась руки, – рука была холодной, но живой. Она наклонилась над мальчиком, коснулась щеки, оттирая уже присохшую кровь, прислушалась, – сердце юноши билось где-то далеко и слабо-слабо. Марта положила его голову себе на колени и стала ждать.
      Темнело. Марта дрожала от холода, прижимаясь к неподвижному телу. Холод позволял чувствовать себя живой и думать, что будет, если Лют так и не появится, было страшно.
      Оборотень возник перед ней внезапно, как порождение надвигающейся ночи, и Марта едва не вскрикнула, поспешно зажав рот руками.
      – Одевайся, – сказал он, кидая узел.
      – Откуда? – с облегчением спросила Марта.
      Ян выразительно повел бровью и наклонился над третьим членом компании.
      – Одевайся.
      Оборотень уже стащил с мальчишки остатки рясы и натягивал на него принесенные вещи. Сам он был одет, при чем с некоторым щегольством.
      Женская одежда больше подошла бы подзаборной шлюхе, но выбирать было не из чего и бывшая кружевница стала поспешно одеваться.
      – Что это? – удивленная Марта наклонилась над его плечом, тщетно пытаясь заправить короткие пряди под чепец, и указала на незажившие язвочки на груди юноши.
      – Испытание крестом.
      – Что?
      – Распятие. С иглой на пружинке, – терпеливо объяснил Ян, – беспроигрышный способ доказать одержимость.
      Это, кажется, потрясло Марту больше, чем все происшедшее с ней самой.
      – К счастью, это не такая уж распространенная вещица. Кое-чья хитрая выдумка.
      – Лют, – перебила его Марта, – на нем креста нет.
      Тут уж пришла очередь Яна переспрашивать. Он посмотрел на маленький крестик Марты, виднеющийся в вороте рубахи, вспомнил свой, и перевел взгляд на обвисшего на его руке юношу. Верно. Креста действительно не было.
      – Мог потеряться, – Ян пожал плечами, – идем.
      Они выбрались из проулка, и у Марты было ощущение встающей из могилы. Только отойдя глубже в переплетение городских улиц, она спросила, куда они идут.
 

 
      Кутаясь в пелерину с чужого плеча больше для того, что бы спастись от гуляющего среди развалин башни ветра, чем для того, что бы прикрыть срам, Марта устало дремала. Измучено было не столько тело, сколько рассудок – слишком много всего с ней приключилось за последнее время, слишком разительно переменилась жизнь.
      Теперь у нее не было ни дома, ни имени, а что будет завтра – не стоило даже гадать: лучше ли, хуже будет ее жизнь – это с какой стороны посмотреть. Вот она и не мучила себя, а просто ждала возвращения Люта.
      Оставив их в старой сторожевой башне, торчавшей гнилым зубом между рекой и кладбищем, он исчез снова. Где и с какой целью волколак околачивался всю ночь, Марта догадывалась, но ее это уже как-то совсем не трогало: самой бы уцелеть.
      Она смотрела ему вслед и думала, – странно, но оказывается, что единственный человек, которому она может доверять не только разбойник с большой дороги, но и оборотень. Привычный мир встал с ног на голову, и приходилось привыкать уже к этому.
      Всю жизнь приходилось к чему-нибудь, да привыкать… К причитаниям матери, высушенной постоянными беременностями и едва дождавшейся, когда их единственная выжившая дочь сможет считаться невестой… К придирчивому пересчету каждого гроша отцом, постылому мужу едва не в три раза ее старше, злобному шипению соседей в спину… Для кого иного, причин становиться ведьмой было достаточно, и часто Марта с горечью жалела, что ничего подобного ей не дано. Единственное зелье ей известное, чей рецепт был подсказан полусумасшедшей бабкой, был предназначен для того, что бы вытравить нежеланный плод, и несмотря на то, что обманчиво мягкая кружевница, на самом деле характер имела железный, Марта искренне благодарила Бога, что ей ни разу не пришлось к нему прибегнуть.
      Всем всегда от нее было что-то надо, и по крайней мере в случае с Лютом их желания совпадали до неприличия. При мысли об этом, сладко заныло внизу живота – тело напоминало, что оно живо, полно молодых сил, жаждет чувствовать, наслаждаться и любить, а не каяться, истязая себя.
      Уж не самый это большой грех, – сонно улыбнулась Марта, – и уж тем более, не самый страшный, который тебе приписывают…
      Лют ступал так бесшумно, что женщина не проснулась, пока он, движением плеч сбросив добытый плащ, не накинул его на нее. Марта вскинулась, и увидев рядом с собой оборотня, со вздохом облегчения ткнулась ему в плечо. Когда, опомнившись, она хотела отстраниться, уже Ян по-хозяйски придвинул ее еще ближе. Ощущая мягкие изгибы податливого тела, вдыхая его сводящий с ума запах, он из последних сил удерживался оттого, что бы прямо сейчас не впиться в пухлые губы, или и без того вываливающуюся из похабного выреза грудь, задрать юбку, повалив прямо на пол, и…
      Ян резко отшвырнул вдову от себя, с тихим рыком переводя дыхание. Марта прижалась к стене, скользя по ней ладонями. Губы кривила чувственная ухмылка, а веселые бесенята перескакивали из голубых глаз в упершиеся в них лешачьи. Оба понимали, что теперь, когда опасность лишь еще больше обостряет восприятие, они не уйдут дальше ближайшего теплого угла или сеновала. Ян оперся на стену по обе стороны от ее плеч и повел головой, почти касаясь нежной кожи, втягивая вздрагивающими ноздрями будоражащий кровь аромат женщины:
      – Еще переведаемся, сударыня ведьма! – многозначительно пообещал он.
      От глухого голоса над самым ухом, у Марты едва колени не подкосились, а Лют уже наклонился над юношей, по-прежнему лежащим без памяти. Она привела себя в вертикальное положение, зачем-то подергала вверх лиф желтого платья, и тоже подошла ближе к нише.
      – Он умирает?
      Марта опасливо рассматривала юного колдуна, который принял такое деятельное и страшное участие в ее спасении, не решаясь задавать никаких вопросов. Стыдно признаться, но она с большим облегчением приняла бы его смерть, чем пробуждение, вполне резонно опасаясь человека, способного на такое, как бы жалко он не выглядел.
      – Черт его знает! – с досадой отозвался Ян, – В прошлый раз он тоже отрубился, но оклемался быстрее…
      Лют зло взъерошил пятерней волосы: надежды на убежище и приятное времяпрепровождение мало того, что не оправдались, так он еще и завяз куда глубже! Марта ладно, – такая ноша не тянет, а этот?! В городе оставаться нельзя, после того, что он с воришкой вытворил, и всю ночь на чужой территории хозяйничал, снимая сливки, так что ждать пока мальчишка придет в себя и станет на ноги просто негде. К тому же, вообще не известно есть ли на это шансы – и в прошлый раз жуткие чары дались ему нелегко, а сейчас он многократно превзошел то, что продемонстрировал на разбойничьем хуторе. А бросать после всей возни, после того, как он их шкуры спасал, рискуя собой, как-то уж совсем не по-людски…
      – Значит так, телега наша на прежнем месте осталась, только перевернута… А вот клячу таки свели. Я что-нибудь на замену присмотрю, и тронемся отсюда.
      Снова дожидаясь Яна, Марта вся извелась, хотя утро было самое раннее. Даже исхитрись Лют где-то достать сейчас хоть какую лошадь – ворота ради них никто открывать не станет. Так что как не хотелось ей как можно скорее оказаться подальше от своего бывшего дома и бывших соседей, приходилось смирять нетерпение.
      Она бродила по башне как привидение, пиная попадающиеся обломки тяжелым башмаком.
      Колокола монастыря Сестер Страстей Господних и церкви Св. Иоакима отметили заутреню. В унисон короткому перезвону прозвучал приглушенный стон и, пересилив себя, Марта вернулась к нише.
      Оказалось, что юноша не только пришел в себя, но ему даже почти удалось встать, и ей осталось только подхватить его, что бы не упал. И тут же Марта едва не разжала руки, отшатываясь от упершегося в нее режущего взгляда. Позвоночник разом превратился в ледяной штырь, дыхание оборвалось и сердце трепыхнулось где-то в горле.
      Мальчишка сам оттолкнул ее, и забился в угол, сверкая оттуда своими странными глазами. Марта через силу сделала глубокий вдох и постаралась сказать как можно спокойнее:
      – Я – Марта. Как тебя зовут?
      Эти глаза напоминали ей два запотевших зеркала.
      – Марта, – раздельно и громко повторила она, указывая на себя, – Ты меня помнишь?
      Ты понимаешь, что я говорю?
      Вначале Марта подумала, что он пытается придумать себе имя и историю, что бы скрыть, кто он на самом деле, просто не доверяя ей, и не ожидала того, что последует: мальчишка отвернулся с презрительной миной, которая, тем не менее, не могла скрыть испуг.
      Не в силах выносить его тягостное присутствие, пусть даже и молчаливое, Марта резко развернулась на каблуках и вышла, оставив его одного.
      Яна она поджидала на пороге, и при виде нее шерсть вставала на загривке.
      – Поговорить надо, Лют, – бывшая кружевница повела головой за башню, – Ян, кто он?!!
      – Не знаю! – честно ответил Лют.
      – КТО ОН?!!
      – Откуда я знаю?!! Я его по случаю из озерца выловил, и с тех пор он мне слова не сказал. Успокойся. Может он и дикий, так ведь и мы не ангелы.
      – Ангелы не ангелы, не о том речь! Если бы с ним было все просто!
      – Если б с ним было так все просто, мы с тобой могли здесь и не стоять уже, – резонно возразил Ян, – Не бойся, сударыня ведьма, сдам его бенедектинцам, и кончено!
      Лют припер ее к стене своим телом.
      – Тобой займусь. Пойдешь со мной? Ты не думай, если сердце не лежит, – я ни одну бабу силой не брал. Последнее это дело…
      – Ох, Лют… сам знаешь! А мне ведь и идти больше некуда…
      – Я тебя полюбому на дороге не брошу!
      – Что так? – в голосе Марты появился вызов.
      – А вот так! – прищурился в ответ Ян, – Иди к телеге, я сейчас.
      Он подтолкнул ее в нужную сторону чуть пониже спины, сам направляясь в башню, забирать и их мороку и заботу. И сразу понял, что мальчишка прекрасно слышал их разговор: юноша смотрел на него совсем пустыми глазами. Ожидая, что в них вот-вот снова начнет клубиться знакомое марево, Ян шагнул к нему.
      – Стой!
      Юноша вглядывался в подскочившего оборотня с растерянным отчаянием, беспомощным жестом вытянув руки перед собой, и в этом взгляде Лют прочел страх, злость и какой-то осадок – вроде обиды…
      Ян присел перед ним, что бы их глаза оказались на одном уровне.
      – Слушай меня, – раздельно проговорил он, – После вчерашнего, о чем я тебя кстати не просил, будем считать, что мы квиты. Служить тебе я не нанимался. Но бросать дело на пол пути не привык. И кажется обещал, что я тебя не выдам.
      Человек, к которому я тебя отвезу, – монах, аббат. Но он единственный, кому я свою жизнь и смерть доверю! Либо ты едешь со мной, либо я сейчас ухожу.
      Думал парень не долго, – знать, и правда, положение его было безвыходным! И у Яна опять не вовремя проснулась жалость: долго ли он один протянет, несмотря на всю его колдовскую силу, особенно если потом по полдня трупом валяется? Волколак принял впервые протянутую ему руку, и помог встать, хотя доверия в амиантовых глазах не прибавилось. Видно, деваться парнишке было некуда, а таинственного монаха он боялся меньше, чем снова остаться одному.
      Уже устроившаяся на телеге, Марта при виде них только вздохнула.
 

 
      Марту немного потряхивало: а если ее узнают? Но Ян как специально правил неторопливо, позевывая и по-птичьи нахохлившись. Она прекрасно понимала, что у него ночка выдалась еще беспокойнее, он конечно оборотень, но не железный и в отдыхе нуждается больше них всех, однако не могла сдержать раздражение и нервную дрожь, то и дело прикусывая язык что бы не дергать его. Марта ерзала, старалась натянуть чепец так, что бы крылья как можно больше скрывали лицо, и куталась в плащ.
      – Наоборот, – раздался спокойный голос Яна.
      – Что? – встрепенулась Марта.
      – Наоборот, говорю, – он повернулся и окинул беглую вдову совершенно ясным и острым взглядом, – Плащ распахни и прелести выстави.
      – Это зачем?! – Марта больше удивилась, чем оскорбилась.
      – За тем, что тот, кто будет на них пялиться, о лице не вспомнит.
      Марта почувствовала как-будто ее обдало солнцем, стало тепло и спокойно, – хорошо когда рядом человек, который знает, что делает и всегда начеку. Хотя и странно было полагаться на кого-то другого. Она придвинулась ближе, распахнулась и вольготно улеглась на борт. Ян покосился и хмыкнул.
      – Ты тоже лица не вспомнишь? – игриво усмехнулась Марта.
      – Скажем, меня интересует не только лицо, – осклабился волколак.
      Он свернул к рынку, опять отлучился, вернувшись уже с полной корзинкой снеди, что было как нельзя кстати – желудок едва не в голос требовал внимания. Отдавая должное ее содержимому, Марта пересмеивалась с Яном:
      – Да ты не только защитник, добытчик, так еще и кормилец! Выгодный знакомец!
      – Я, красавица, на многое способный, – подмигивал оборотень, прикусывая колбаску.
      – Да уж вижу, что хорош! Скажи ка мне лучше, куда мы направимся?
      – В монастырь Святого Духа.
      Ян протянул мальчишке кусок хлеба со второй колбаской. Тот почти лежал, свернувшись, обнимая себя руками и стараясь даже не касаться желтого платья женщины, – было видно, что к ней он почему-то испытывал едва ли не отвращение.
      Парнишка принял еду как-будто с опаской, но тут же торопливо вгрызся в предложенное. Ян прищурившись наблюдал за ним: как не жадно парень накинулся на еду, было заметно, что откушивать он привык за господским столом. Хлеб держал изящно, как барышня. Белая кость, голубая кровь… Как же тебя угораздило?
      А еще глотал он по-прежнему осторожно. Так что молчание его может объясняться самыми простыми причинами, и злиться за него не стоит…
      – С каких это пор монахи с таким как ты дружбу водят? – Марта оторвалась от бутылки, и протянула ее оборотню, отвлекая его от наблюдений.
      – А с таких!
      – Расскажи-ка, расскажи!
      – Точно знать хочешь? – уже серьезно и почему-то тихо спросил Ян.
      Веселость у Марты как рукой сняло.
      – Хочу, – твердо сказала она.
      – Ну, тогда слушай. Расскажу, как сам узнал.
      Мать Люта была травницей в деревеньке Зебревицы и этим все сказано. Конечно, без ее помощи никак не обходились, но в том, что она ведьма никто и не сомневался.
      Сама Мила никаких чар, кроме обычных, женских творить не умела, зато ее бабку помнили еще: старуха дожила свой век мирно, хотя глаз имела самый, что ни на есть дурной, а норов еще хуже. Миле повезло меньше.
      Будь она красавицей, совсем бы житья не было, но – Бог миловал! До поры.
      Хозяйство Мила держала справное, с хлеба на воду не перебивалась, несмотря на запойного отца. И даже в женской доле обойдена не была – с того и началась эта история.
      Как-то уже на излете лета, самым ранним утром, когда еще скотину на выгон никто не вел, разнеслись над округой волчий рык и вой. Бывало конечно, что в плохую зиму волки подходили к жилью, но что бы так – летом, почти днем, да целой стаей, да еще судя по звукам рвущим друг друга в мелкие клочки? Не то что-то на свете делается!
      Крик, – человеческий, – крик боли и отчаяния тоже слышали почти все, но пока подбежали мужики, из тех, что не робкого десятка, с вилами и дрекольем, волков ни одного уже не было, а на меже нашли растерзанного парня. Изорван он был страшно, не жилец, – но Мила взяла его к себе, что бы хоть помер по-людски.
      Ко всеобщему удивлению, парень оказался живучим, не только не умер, но раны его заживали быстро, как заговоренные. Мила старалась за совесть, ходила за ним, что за своим малым дитем. Парень ей с первого взгляда по сердцу пришелся, да и нрава был не лихого: как в себя пришел, так все с улыбкой, с ласковым словом к выхаживавшей его женщине. И красив был, чертушка, – буйные вороные кудри, а глаза зеленые, как спелый крыжовник: пропала Милка, как ни старалась держать себя строже.
      И вот – летом ложатся поздно, работы всякой хватает, Мила услышала, что ее невольный гость, встает и по стеночке тихонько уходит. Нагнала она его уже за околицей: Лют, как он назвался, еле держался на ногах, но упорно шел прочь из деревни, цепляясь за плетень.
      – Это куда ж ты направился?! – окликнула его Мила.
      Тот обернулся резко и смотрел на нее почти с ужасом.
      – Уйди! Надо мне! – выдавил он.
      – Далеко ж ты по нужде собрался! – насмешливо протянула травница.
      – Уйди, дура! – простонал Лют, делая еще шаг.
      – Рехнулся, что ли? – она попыталась его поддержать.
      – Да уйди же Христа ради! – с мукой выкрикнул он, отшатываясь.
      Мила открыла было рот, что бы сказать еще что-то, как вдруг увидела такое, что руки сами потянулись к ограде, выдергивая дрын (хотя, что она одна с палкой может против твари!). Однако волк криво отпрыгнул в сторону и хромая потрусил к лесу. Мила выдохнула, опустила кол и села прямо в пыль.
      А уже к обеду пошли разговоры о рыскающем по округе звере. Народ всполошился, еще не забыв происшествие, результатом которого был найденный раненый парень: ну как скотину порежет или порвет кого, а если бешенный, иначе чего ж он около деревни крутится. Лют еще во двор выходил раз от разу, отец Милы в отведенный пострадавшему закут не заглядывал, да и пьян был с утреца, все-таки обнаружив спрятанный дочерью самогон, так что исчезновения раненого никто не заметил и с волком не связал. Почему сама Мила смолчала – она не могла сказать. Может потому, что не помнила в так зацепивших ее глазах ни злобы, ни бешенства, только тоску.
      Да и зверем он ее не тронул. Если б Лют желал чего злого, она бы сейчас уже не дышала, а лежала бы с разорванным горлом.
      Ни человеком, ни зверем он так и не объявился, а на второй день собралась барская охота: ошалевшие от скуки господа решили потешить себя травлей зверя.
      Мила кусала губы: руки работали, а перед глазами стоял страдальческий взгляд Люта, перед тем как он обернулся. Расслабленное во сне лицо, падающие на лоб волосы, разворот крепких плеч… И все это пусть уже в другом облике будут гнать с собаками, подымут на рогатины или еще как…
      На следующий день Мила не выдержала: повесила сумку с одеждой, едой и бальзамом для ран на плечо, и ушла в лес.
      Безумнее поступок трудно представить: как она собиралась найти в лесу волка ли, человека, – она сама не знала. Добродившись до вечера, она наконец услышала звуки охоты, а затем визг и рык подраненного зверя, и понеслась туда не чуя под собой усталых ног. Это довершило дело – Мила заблудилась. Ругаясь на себя последними словами, она пыталась сообразить в какой стороне деревня, пока солнце еще не село, и куда умчалась охота. Выйдя к ручью, опустилась в мох, уткнувшись в колени: хотелось расплакаться как маленькой девочке.
      Внезапно, даже не звук, а тень его заставил поднять голову – перед ней стоял волк. Тот самый. Мила сидела ни жива, ни мертва, – осталось ли в нем что-нибудь от человека, которого она искала?
      – Лют…
      Волк наклонил голову и тоже сел, а потом и лег, но когда Мила хотела встать -зарычал.
      Так и прошла ночь, к счастью теплая: когда она двигалась, шевелилась, волк отрывал голову от лап и рычал, и травница садилась обратно. Ночь была не только теплая, но и ясная, и полная луна заливала лес серебряным светом. Незадолго перед рассветом, Милу даже сморил сон, а проснулась она от тихого вскрика: со сдавленным шипением Лют поднимался на ноги.
      Пока травница обрабатывала его старые, местами открывшиеся раны, и новые царапины, оборотень старался на нее не смотреть, сидел молча, словно ожидая ее приговора. Мила взглянула на его опущенную голову, и сурово спросила:
      – За что тебя свои гнали?
      Догадка оказалась верной.
      – Ущербный я, – тихо и очень устало признался Лют, – Под полной луной разум теряю, себя не помню… И перекинуться обратно не могу.
      Что бы не собиралась сказать ему Мила, но вместо того прозвучал рог. И судя по треску и лаю, охота неслась прямо на них с новой силой. Неизвестно свяжут ли они Люта с волком, но и лишний интерес им тоже не к чему, – эти мысли молнией промелькнули в сознании женщины, когда она кинула волколаку прихваченные рубаху и штаны. Пока тот их лихорадочно натягивал, ее озарило. В мгновение ока она скинула юбку, взлохматила волосы и едва успела прильнуть всем телом к Люту, как на них вылетели всадники.
      Мила, уже не притворяясь, вскрикнула и спряталась за широкой спиной. Сбитая с толку свора растерянно закрутилась вокруг них, чуя ненавистный запах: их осадили, развеселившись при виде полуголой парочки. Девка была не первой свежести и не то чтоб очень, поэтому задерживаться господа не стали, лишь посмеявшись вволю над милующимися крестьянами. А вот Люту в этот момент травница показалась краше самой жизни. Мила, естественно, отнекиваться не стала, когда он потянул ее на примятый мох. Прижатая тяжелым горячим телом, она лишь подумала: вот какое оно оказывается, бабье счастье…
      Деревня греха боится. Мила и Лют повенчались как положено и без долгих проволочек. Травница просто поставила его перед фактом, что если он уйдет, то она пойдет за ним. После всего-то… Лют лежал уткнувшись ей в шею, и не сразу смог ответить, так у него сдавило горло.
      – С тобой останусь, – хрипло выдавил он, – Не страшно?
      – Я не из пугливых.
      – Вижу!
      На том и порешили. Стали жить по-семейному. Деревня по началу на чужака косилась, но пришлый парень оказался толковым, имел руки ко всякой работе приспособленные, и себя не ронял и к другим с уважением, – так что вскоре его вроде как приняли.
      Лют удался и лицом и статью, и бабы даже завидовать начали, потому что кроме молодой жены ему никто не надобен был, всякие хиханьки он спокойно осаживал.
      Мила же вдруг зацвела, как яблоня. Ходить стала плавно, глаза шалые, а как потяжелела и раздалась – мужики лишь головой качали: чужак оказался глазастый, не упустил богатство.
      Счастье долгим не бывает. Мила и Лют прожили в согласии чуть более года, когда судьба взяла реванш. В начале до деревни кое-как добрался едущий по своим делам монах, с которым в дороге приключилась беда.
      Мила смотрела на него с испугом: лишний раз привлекать к себе ненужное внимание не хотелось. Но молодой монах, назвавшийся братом Бенедиктом, чье лицо посерело от боли, помощью брезговать не стал. Мила уже заканчивала перевязывать ему поврежденную ногу, когда услышала пьяные вопли отца.
      Ей оставалось только поджать губы: в иные дни за ним мог бы присмотреть Лют, но нынче луна была как раз полная… И тут она наконец разобрала о чем он кричит и сорвалась с места даже не закончив с монахом. Бежала она совсем не туда, где отец живописал свою встречу с волком, а к дому. И сразу же поняла, что случилось то, чего они с Лютом и боялись: дверь погреба, в котором на такие дни и ночи отсиживался оборотень, пока Мила отговаривалась, что его беспокоят раны, была не только не заперта, но распахнута настежь. Люта не было.
      Мила подсчитала дни и молилась, – а что ей еще оставалось? Деревня опять бурлила: у страха глаза велики, и пьяная болтовня разрослась до невиданных размеров.
      Волка видели – крупного матерого зверя, и то, что он не совсем обычный, было ясно. Упоминаний об оборотне и имя Люта пока не звучало, – и на том спасибо, что не было сказано, что волк появился ИЗ погреба, а не сверху, – но травница чувствовала себя как на углях. Когда прибыли Иоганн Хессер, известный охотник на ведьм и прочую нечисть, с двумя спутниками (ему-то и вез письмо брат Бенедикт), Мила была близка к тому, что бы собрать какие-никакие пожитки и уйти в лес, благо погода стояла хорошая и теплая. Но в деревню ей тогда не вернуться.
      Бросать хозяйство, уходить в никуда, да еще перед самыми родами, только потому, что очень страшно выглядело глупо.
      Ночью она совсем не спала, часто выходила на двор, бродила вдоль плетня, высматривая своего волка. И углядела таки. Как всегда сразу после таких приступов, Лют был обессилен, вымотан, но времени, что бы придти в себя у них не было. Мила, поддерживая, вела его к дому огородами и задворками, благодаря Бога, что хоть эта забота с плеч свалилась, и теперь они вместе.
      На том удача и кончилась. Их увидел Владек, возвращавшийся от кумовой жены, и два и два наконец сложилось. Шума он подымать не стал, но кумовы вилы прихватил и пошел за подмогой. На подворье к ведьме явились скоренько, тихо и всем миром.
      Лют успел толкнуть жену к дому, но бежать ему было поздно, драться нечем, а перекинуться не дали. Прямо так на пороге на вилы и вздели.
      Мила заперлась в доме, да много ли бабе на сносях надо? Так и появился на свет Янош Лют, и родовая кровь матери смешалась с остывающей кровью его отца, пока подступившие монахи определяли, ломать дверь, или сжечь вызвавшую оборотня ведьму вместе с домом. Мила перепугалась совсем, – не за себя, то что ей живой тоже не уйти, она знала. Если б не монахи, не Иоганн Хоссер, селяне ее не тронули бы, дали уйти, а остаться она и не смогла бы, однако теперь судьбу ведьмы определяли уже не они. Ум отчаянно искал выход и не находил.
      Спасение пришло неожиданно: увещевать ведьму вызвался прихромавший сюда же брат Бенедикт. Мила встретила его с топором: за своего птенца и курица лютый зверь.
      Монаху оказалось достаточно одного взгляда, что бы все понять, а Мила ощутила к его суровой бесстрастности такое доверие, какого не вызвало бы и искреннее сочувствие, и рассказала как есть. Евангелие говорит: "не клянись", но брат Бенедикт поклялся, что заберет младенца и позаботится о нем. Не ведьме, – испуганной, измученной женщине, у которой только что убили мужа.
      Выбор был прост, и брат Бенедикт его сделал: понимая, как мало у него шансов отвоевать еще и травницу, под шумок он спокойно забрал новорожденного и увез немедленно, не взирая на больную ногу, размышляя, что сотворенные по образу и подобию Божьему люди, оказались ничуть не лучше дикой стаи.
 

 
      Лют замолчал, сделав еще один большой глоток из бутылки и отобрав у Марты вторую.
      Рассказывать, как он с бандой погулял в своей "родной" деревеньке, как правдами и неправдами выслеживал экзекуторов, и что он потом с ними делал, Ян не стал.
      Самому потом тошно было. Только все равно не забыл, как он спать не мог услышав от отца Бенедикта о своих родителях и думая, что в этот момент, их убийцы новый костер зажигают. Ему тогда примерно столько же было, как вот этому ведьмаченку, – наевшемуся, пригревшемуся и уснувшему, и ничегошеньки не слышавшему из его повести.
      – Так что знай, сударыня ведьма, ходит еще по земле человек, за которым у меня должок. А я, как уже сказал, должным быть не люблю!
      Марта невольно поежилась от его тона, в котором ей чудился отголосок грозного рыка, вспомнив, что на счету этого спокойного уверенного парня вообще-то не одна жизнь.
      – Пристрою вас и дальше пойду. А этому монаху, я больше, чем себе верю! Тебе бояться нечего.
      – Глупые вы, мужики, – Марта придвинулась ближе, прижимаясь к его боку, – Я теперь за тебя бояться буду…
      Ян на миг притиснул ее к себе, а потом отстранил резко:
      – Будет! Мне-то что сделается… Да и ехать пора, а то за всеми байками второго пришествия здесь дождемся! – он подобрал поводья и тронул с места.
      Марта уселась на телеге поближе к Яну, улыбаясь себе: если Ян пошел в отца, то выбор его матери она вполне понимала, – не так-то часто встречаются мужчины, от одного присутствия которых начинают мелко дрожать колени ослабевших ног.
      Напоминанием о страхе Божием, ударил колокол ближайшей церквушки. Марта тихонько вздохнула: прав Лют, пора выбираться из города, вон уж обедню служат!
      Рассеяно покачиваясь на пересчитывающей булыжники и колдобины колымаге, она скользила взглядом по знакомым улочкам: Ян словно специально проезжал едва не мимо ее бывшего дома. Не то что б ее терзали сожаления, но все-таки свой был, не дешево дался, положение опять же, и какой-никакой кусок хлеба с маслом…
      Из задумчивости ее вывела странная возня рядом и полузадушенный всхлип. Марта покосилась на юного колдуна, и сразу напряглась: паренек уже не спал, – он лежал бледный, как смерть, скорчившись, обнимая себя руками, и кусая губы почти до крови. Кружевница уже было хотела обратить внимание Люта на неожиданный припадок, но задержалась: ударил большой колокол монастыря кармелиток, мимо которого они тащились, – и все худое тело юноши свела болезненная судорога.
      Марта так и замерла с вытянутой рукой, не отводя ошарашенных глаз от искаженного страданием лица. Подал голос Святой Фома, – новая судорога, зубы впились в запястье, гася стон… Старшим братьям ответила маленькая Анна в церкви Св.
      Сусанны – очередная судорога выгибает хрупкое тело, ногти беспомощно скребут доски…
      В небе плыл торжествующий перезвон, славя Господа Всевышнего и Святого архангела Михаила в его день, а на телеге, в унисон ему – метался и бился странный мальчишка.
      Марта заторможено тронула Люта за плечо. Тот недовольно обернулся и тоже прикипел взглядом к юноше, – тот был при памяти и, давясь стонами и хрипами, старался скрыть, что с ним происходило, но трудно не заметить какой болью отзывался для него каждый звук благовеста.
      – Ян… – еле выговорила Марта севшим голосом, – Только посмотри на него…
      – Да… – лишь сказал Лют: зато как сказал!
      – Что же это…
      Ян молчал. Замолчала и Марта. Волколак решительно хлестнул вожжами пуская смирную лошадку, которую нашел на замену уведенной кляче, едва ли не вскачь к воротам. Вот тебе и ответ, какого черта мальчишка по деревням бродит: в город ему нельзя, в любой, – не бывает городов без церквей, во всяком случае здесь, и не бывает церквей без колоколов, от звона которых он в падучей бьется.
      Ох, и с кем же это его судьба-то свела?!
      Колокола, по счастью, звонили не долго, но Лют пер на пролом, огрызаясь последней площадной бранью.
      – Куда?! – замахнулся на них стражник.
      Пропадать, так весело! Марта перегнулась навстречу, тыча едва не в самый нос пышной грудью, не прикрытой даже косынкой: Лют толи не счел такую деталь нужной, толи ее и не было предусмотрено прежней хозяйкой платья.
      – Ой, милок, нам ехать долече, боимся до свету не успеть! Брат у меня хворый, головой скорбный, к святым братьям везем… – затянула Марта, – И так хозяйка пускать не хотела… Не знаю как и обошлись бы, да добрый человек помог!
      Ян придушенно поперхнулся, но поддержал:
      – Не задерживай! Не приведи Бог опять припадок случится, – а он, вишь, тогда буйный!
      Ну, и где он здесь соврал?
      Волколак вслед за стражником покосился на паренька в телеге: тот уже не трясся, лежал неловко на досках, хватая ртом воздух и глядя в небо пустыми глазами – видок, красноречивее некуда!
      – Проезжай быстрее! – рявкнул прислушивавшийся к разговору начальник караула, делая соответствующее движение рукой, что немного помешало ему справлять нужду ровно.
      – Благодарствую! – Марта повела плечами, от чего и без того почти голая грудь к тому же выразительно заколыхалась.
      Стоявший ближе всех стражник, провожая их глазами, давился голодной слюной. А едва городские стены отошли к горизонту, Мартой овладел истерический нервный смех. Она хохотала и хохотала, сгибаясь пополам, пока смех не перешел в слезы…
      Ян сидел как каменный, только всплескивал вожжами. Марта утихла, шумно втянула воздух и расправила плечи, выпрямляясь. Ехали молча, глядя в разные стороны. В деревни Лют заезжать не стал, но добираться и правда было далековато. Остановил едва ль не посреди поля, у выхолощенных ветром, дождями и снегом стен, Ян повернул туда:
      – Ночевать здесь будем! Перекусить есть чего, а завтра уж на месте окажемся…
      Марта кивнула, будто пришибленная. Пока Ян разводил костерок, Марта сочиняла из того, что есть какую-нибудь постель на телеге. Спать легли рядышком, да только никому из троих не спалось. Марта слушала дыхание над самым ухом и думала о том самом, стыдном и сладком – да так думала, что сама заливалась краской, сердце начало стучать чаще, а пальчики вдруг стали гладить запястье и ладонь сильной руки, обхватывающей талию. Ян лежал, сцепив зубы: хоть он и устал, как собака, только как тут уснешь, когда тебе в самое естество упирается мягкое, женское…
      И ерзает еще постоянно! Волком обернуться бы…
      Были б одни – никакой бы холод не помешал унять зуд в чреслах самым естественным способом. Хоть бы уснул ведьмаченок, что ли! А тот не спит, зубами стучит, потому что лег – дальше некуда.
      Лют повернулся:
      – Иди сюда, дурак! Околеешь ведь за ночь!
      В свете ясной осенней ночи амиантовые глаза сверкнули злой насмешкой, как будто знал, стервец, чем оба его спутника мучаются. А может и знал, чего в этом тайного, да и не младенец, – Ян в его годы про невинность уже не вспоминал.
      Помнится отец Бенедикт, хоть и пенял ему, но вздыхал тяжко: дело молодое, где уж тут вразумлению впрок пойти…
      Церемонится Лют не стал: хмыкнув, попросту притянул его к ним, уложив между собой и Мартой. Та тоже развернулась, обнимая трясущееся тщедушное тело и понимающе улыбаясь поверх светлой макушки оборотню. Мальчишка лежал между ними, как мученик на раскаленной решетке. Еще б руки сложил крестообразно, фыркнул Ян и наконец позволил себе провалиться в сон.
 

 
      С утреца Марта и Ян поглядывали друг на друга искоса, прикидывая, как бы изыскать возможность для более близкого общения. Так и добрались до монастыря, перемигиваясь и пересмеиваясь. Марта до сих пор поверить не могла, что спит – пока только бок о бок – с разбойничьим атаманом и самым настоящим оборотнем. Что едет куда-то с еще более непонятным и жутковатым колдуном. Хоть встреча с расхваленным безупречным монахом, которой она тоже побаивалась, откладывалась: аббат, оказывается, отбыл на несколько дней для совершения таинств в каком-то поместье.
      Ян досадливо хмурил брови: с одной стороны ожидание дает прекрасную возможность им с Мартой, которую он уж точно не упустит, а с другой стороны ему как можно быстрее хотелось избавиться от мальчишки и – исполнить наконец, когда-то данное себе обещание. Чем дольше он будет прохлаждаться, тем дальше уйдет его враг.
      Мысли его то и дело возвращались к инквизиторам, и настроение это портило необыкновенно.
      А тут еще долгие препирательства с монахами по поводу Марты: они готовы были предоставить Яну возможность дождаться настоятеля, но ни никак не хотели позволить женщине переступить порог обители.
      – Устав воспрещает, а отец-настоятель очень строг!
      – Так ведь ей и надо увидеться с отцом Бенедиктом!
      – Устав воспрещает, – упорно твердил брат Ансельм.
      – И куда ей идти?! В чисто поле под ясны звезды?! – окончательно вышел из себя Лют, – Греха боитесь, так и нечего глазами шарить! То ваш грех, а не ее!
      Покажите, келью какую-нибудь и она из нее носа не покажет, а я для верности и дверь запру, так что никакой дьявол не пройдет!
      – Устав воспрещает… – завел было прежнюю песню брат Ансельм, и Ян тряхнул его уже не шутя.
      – Слушай меня, монах! Марта останется здесь и со мной, и тебя никто не спрашивает! И Устав про вас, собак, написан, что бы здесь борделя не развели – так я затем присмотрю! И ужо расскажу отцу-настоятелю, как вы бабу на мороз выставить хотели!
      Лют отпустил монаха. Улыбался он почти ласково, но спорить с ним почему-то не хотелось. Тот удалился, прошипев что-то про вечернюю службу и трапезу.
      – Эй, – Ян не удержался и крикнул вдогонку, – Помнится, Христос блудниц миловал!
      Так что, "кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень"!
      Поле боя осталось за волколаком, но что бы не раздражать святых братьев Марта прошмыгнула в страноприимную комнату тише мыши. Лют проводил ее взглядом и недобро обернулся сжавшемуся на телеге мальчишке: то, что что-то опять идет не так, он заметил сразу.
      – Чего сидишь? Особое приглашение пану требуется?
      В голосе Люта была злоба: если б не это недоразумение, он бы здесь не прохлаждался! Опять придется Хессера выслеживать из шкуры выскакивая… Да и сколько можно с этой цацой возиться и терпеть его выходки – вот сейчас, что за придурь опять пришла в эту блажную голову?
      Парнишка шмыгнул носом, обнял себя руками, но с места не сдвинулся, глядя на него почти безумными глазами.
      – Ты тут до утра сидеть собираешься?
      Он решительно протянул руку, и парень метнулся от него на другой край.
      – Дело хозяйское, – Ян пожал плечами и вроде как отвернулся, но вместо того прянул к нему и дернул за шиворот на себя, стаскивая с телеги. Он тут же ослабил хватку, и мальчишка, не ожидавший рывка, кулем свалился прямо на площадку перед часовней.
      И с диким верещанием, как подброшенный, взвился обратно, вцепляясь в борта разве что не зубами!
      Ян потрясенно уставился на него, а в ответ – та же смесь отчаяния, страха, ненависти и – что-то новое: мольба.
      Ах, ты волчья твоя дурная башка! От колоколов с ведьмаченком припадки делаются, так что же с ним в монастыре станется!
      – Освященная земля жжет! – тихо сказала Марта, возникая у него за плечом.
      Ян развернулся к ней, загораживая спиной от тоскливого амиантового взгляда.
      Молча, только глаза в глаза, – и Марта тянется к шнурку на шее. Ян накрывает ее ладонь своей и резко разворачивается:
      – Лови!
      Парень рефлекторно вскидывает руку – крик боли: крестик Марты падает в пыль, а мальчишка ежится, всхлипывая и прижимая к груди пострадавшую кисть.
      Ясно!
      – Теперь понятно, как тебя такого монахи взяли!
      Ян затащил парнишку в келью и швырнул на койку, где тот немедленно забился в угол. Лют сел перед ним, впиваясь взглядом в жалко кривящееся лицо. Марта подпирала собой дверь.
      – И это, – Ян оттянул ворот рубахи, обнажая сбоку под выступающей ключицей розоватое пятнышко оставшееся от ранки, – без всякой иглы обошлось.
      Он перехватил изящное запястье, которое, казалось, мог переломить пальцами, и вывернул, открывая ладонь со свежим глубоким ожогом, как будто там приложился не простенький нательный крестик, а раскаленное палаческое клеймо. Лют недобро смотрел на отметину и думал: вот он, скажем, оборотень, и отец его был оборотень, а мать, хоть и слабенькая, но ведьма – однако ж крест носили, в церковь ходили, Богу молились, и землица не жгла никогда, а помогала даже…
      – Может пора просветить нас, кто ты таков и откуда взялся?
      Юноша отдернул руку и вдруг совершенно внятно и четко, только хрипло, с вызовом сказал:
      – А то не догадался еще!
      Ян и бровью не повел.
      – Чего сипишь? Святой водицей, небось, напоили? Как полагается…
      Мальчишка устало кивнул, и волколак уже ничему не удивлялся, хотя раньше все эти инквизиторские придумки вроде знаков из родинок и родимых пятен, святой воды перед допросом и удаления волос, ленты в рост Спасителя и прочей возни почитал такой же глупостью, вроде девичьих гаданий на святках. Ан нет, – на кого-то действует!
      – Хочешь сказать, что в тебя демон вселился? – ровно поинтересовался Ян у юнца.
      – Не-ет, волк! – с издевкой протянул тот, – Я и есть демон по-вашему!
      – Ой ли! – с такой же злой насмешкой отозвался Лют, – То-то ты по дорогам побираешься! Хорош демон, которого едва не пустила по кругу пьяная бандитская ватага! Про монахов, которые тебя чуть не утопили, я и вовсе молчу.
      Парень скрипнул зубами, отворачиваясь: удар попал в цель. Он снова взглянул на невозмутимого Яна, и стержень, который держал его все это время, вдруг сломался окончательно.
      – А черт его знает, кто я! Хотя черт-то знает… он все знает! – выдохнул он обессилено откидываясь к стене, – Видишь ли, волк, я ведьмой от инкуба зачат. Во время черной мессы. Так что еще до рождения Сатане обещан…
      Ян смотрел на него недоверчиво и испытующе, усмехнулся:
      – Врешь ведь, ведьмачья твоя душа!
      И видно попал на совсем больное.
      – А ты уверен, волк, что она у меня вообще есть?! – тут же вскинулся ведьм.
      В этот момент он во истину походил на демона: юный, ужасающе прекрасный, с искаженным гневом лицом и бешенными, дикими глазами, жуткого почти белого цвета, которые метали молнии.
      – Душа у всех есть, – вдруг вмешалась Марта, – У всякой твари Божьей.
      – Так ведь я тварь далеко не Божья!
      Губы у юноши кривились в знакомой ядовитой ухмылке, а в глазах… Ба! Да не слезы ли это?!
      – Да и не надо мне с чужого плеча милости!
      – Все равно врешь!!! – Ян говорил уже скорее себе, чем ему, не будучи готовым поверить.
      Ну не похож этот пацан на дьявольское отродье!
      В место ответа мальчишка продемонстрировал обожженную ладонь. Пришла очередь Люта отворачиваться.
      – Что, волк, страшно? – усмехнулся паренек совсем не по-детски.
      Ян поднялся, проговорил с ленцой:
      – А чего мне тебя бояться? Ты вон, сам себя боишься…
      И снова выстрел пришелся в самое сердце.
      – Да, – Ян обернулся на пороге, – Волк волком… Я – человек!
      – "И сказал Господь: се человек!", – дьволенок еще пробовал огрызаться.
      – Человек… – подтвердил Ян, – Тебе ль над тем смеяться?
      Он вышел, потянув за собой Марту, а юноша остался сидеть один, слепо глядя перед собой больными, ни на что не похожими глазами.
      Стоя под дверью и не глядя друг на друга, – спрашивать о главном и вовсе не хотелось! – оба молчали отвернувшись…
      – Ян… – не выдержала Марта, – а ведь он правду говорит!
      – Я знаю, – просто сказал оборотень, – что ты предлагаешь?
      Марта оттолкнулась от выбеленной стены, обернулась:
      – Нельзя его вот так бросать! Грех это…
      – Греха бояться – детей не родить! – усмехнулся Лют.
      – Все ты об одном! – в сердцах кинула Марта, – Знаешь ведь о чем я!
      – А если и знаю?! Марта, – спустя долгую паузу начинает Лют, – Ты, может, забыла с кем дело имеешь? Так я напомню! Не смотри на меня так! Я не Спаситель, не святой… Он мне – никто! Он на ноги встал? Встал. Все! Я не собираюсь всю жизнь его за собой таскать! Если б отец Бенедикт на месте был, я б уже давно ушел дальше!
      И снова долгое-долгое молчание.
      – У тебя свой закон, у меня – свой! Верно, выживает – сильный… Верно… Я б с тобой пошла, Ян! Хоть на край света пошла бы! И в постель легла… Мне терять нечего, а ты мужик видный, всем удался! Но его – нельзя вот так бросать…
      – Ой, не тронь, сударыня ведьма! Не про нашу честь…
      – Про то бабка на двое гадала, да правды не сказала…
      – Марта, не тронь его! Как хочешь живи – Бог в помощь! Не тронь его… Со мной, без меня – уходи… Ты уж мне поверь! Я беду за версту чую…
      Должно быть, сам Лют не знал, что говорит сейчас за него.
      – Ян… – голос прерывистый, кипящий, – Не ужели не видишь? Связаны мы теперь.
      Крепче некуда! К добру, к худу, – не нам знать…
      – Ну, сама посуди, чем я ему еще помочь могу?
      – Ох, не знаю! Ничего не знаю!!! – Марта оттолкнула его от себя, шатнулась в сторону.
      Лют все еще вертел в пальцах злополучный крестик, находясь в полной растерянности.
      – Что, жалко стало?
      – А если и так?! – Марта вырвала крестик у него из рук, снова возвращая на законное место.
      – Думаешь, он тебе спасибо скажет?
      – А я спасибо не жду! Не про него – про себя думаю, – горько усмехнулась Марта,
      – Что бы совесть не мучила. И такой грех, как чужая смерть на мне не висел!
      Ян смотрел на нее, и почему-то вспомнилась она же: в дверном проеме с подсвечником, между ним самим и ксендзом…
      – Ох, и дуры вы, бабы! – наконец не выдерживает он, – А моя, видать, дурнее всех!
      – Ты-то сам, далеко ли ушел? – в голосе женщины усмешка.
      – Не далеко. Может, и твоя правда, Марта… – немного погодя соглашается оборотень, и тут же продолжает с ухмылкой, – Ладно. Пойду, братьев на трапезу разорю!
      Марта фыркнула:
      – Не буйствуй только. А то уж больно крутенек бываешь!
      – Жизнь такая, сударыня ведьма, что все зубами рвать приходится! – подмигнул Лют.
      Маленький дьяволенок так и сидел в своем углу, отвернувшись к стене. Марта опять подергала коротковатое платье, низкий лиф, тяжело вздохнула про себя: умыться бы, хоть с ведра, и даже гребня под рукой нет, – того гляди колтунами пойдешь, как паршивый котяра… Снова вздохнула и – подсела к парнишке.
      Посмотрела на его обреченно поникшие плечи, на тонкие руки, зябко обхватившие колени, опущенную светлую растрепанную макушку…
      – Покажи руку, – распорядилась она.
      Дьяволенок поднял голову и скривил красивые губы.
      Станет старше – все бабы его будут! – не к месту подумала Марта, – о таких мечтают гризетки, без всякого слова задирают юбки молоденькие горничные, а благородные дамы романтично падают в обморок. И глаза у него не страшные, – просто злые, на весь мир обиженные…
      – Руку дай, говорю! Болит ведь.
      Паренек помедлил, но все-таки выкинул руку вперед, с вызовом протягивая ей поврежденную ладонь. Марта без ложного стеснения задрала подол и оторвала от нижней рубахи широкую полосу: все лучше, чем ничего, а им двоим показываться монахам не стоит. Намочила ткань в остатках вина и промокнула рану: мальчишка шипел по-гадючьи, но руки не отдергивал, и насмешка сошла с лица.
      – Звать-то тебя как, молчун? – Марта неторопливо перевязывала изумительной формы кисть.
      – Уриэль… – тихо отозвался юноша.
      – Красиво… На архангела похоже…
      – Угу… – и вдруг сказал, – Ты не ведьма! На тебе печати нет. И ожог ты даже зашептать не попыталась.
      – Не ведьма, – легко согласилась Марта, завязывая узелок, – А ты видишь, кто настоящий чародей?
      – Чую. Природных. А на тех, кто с Дьяволом контракт заключил – печать стоит. В этом ваши монахи правы, хоть и видеть ее не могут…
      – И что же ты еще чуешь?
      При звуке этого голоса подскочили оба. Уриэль обернулся к Люту, и Марта отметила, что тот отчаянно боится оборотня.
      – Мысли ваши чую, – тон мальчишки мгновенно изменился, – Как ты ей засадить хочешь. Как тебе под него лечь не терпится.
      Снова ощетинившийся, Уриэль покосился в сторону Марты, и вернулся к волколаку.
      – Ненависть твою чую! – дьяволенок смотрел прямо в сузившиеся лешачьи глаза, – Кровь на тебе вижу: раньше, сейчас и потом… признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать?
      – Ты мне не батюшка, я тебе не прихожанин, что бы исповедоваться! – отрезал Лют.
      Уриэль продемонстрировал в паскудной улыбке идеально ровные, белоснежные зубы.
      – А ведь ты не только видеть умеешь…
      – Что я умею – ты уже знаешь! – юноша отвел взгляд, – Я семя сатанинское: ваши грехи – моя манна! Когда жажда зла особенно сильна, я могу не только это ощутить, но и обратить против вас самих. Только срабатывает не всегда…
      И дается ой как тяжело! – закончил вместо него Ян. Он попробовал представить: слышать не просто чужие мысли, а только самые гадкие… Из всей жизни всегда брать только плохое, что обычный человек и вспоминать-то не хочет! Все равно, что все время в отхожей яме по самую маковку сидеть: люди, ведь когда глубже копнешь – отнюдь не дети Божьи, клоака… Так что такого ада, пожалуй и злейшему врагу не пожелаешь!
      Да еще и шагу невозможно ступить, что бы не наткнуться на монаха, церковь или крест… Что такое жизнь в постоянной готовности к разоблачению и борьбе за выживание, это Ян тоже прекрасно знал.
      Странно, что парнишка еще умом не двинулся и вполне ничего себе по характеру: ершистый, гордый, не трус: прямо скажем, Люту такие были больше по душе, чем смиренные тихони – сам не прост.
      А ведь если б не он, Марта сейчас может уже на погосте лежала бы, хотя бы потому, что возвращаться оборотень не собирался…
      Ян неловко сунул юноше принесенную миску с похлебкой (вторую уже приканчивала Марта, а он успел поужинать на месте).
      – Ешь!
      Уриэль принял плошку одной здоровой рукой, бросив на оборотня странный диковатый взгляд: будто не еду принимал, а чашу с цикутой! У него от одного запаха голова закружилась: так он был зверски голоден. Похлебка была еще теплой, и вероятно, когда-то в этом бульоне даже побывала мясная кость, а сейчас плавали размоченные кусочки хлеба, – самое оно с его больным горлом… Откушивал он и познатнее, и до недавнего времени о нужде знал только понаслышке, но сейчас руки тряслись.
      – Спасибо… – выдавил Уриэль, вынужденный поставить миску на колени, что бы не расплескать.
      О! какой оказывается разговорчивый! И вежливый… Лют взглянул на него, и прикусил язык, сдерживая новую ухмылку или колкость: худые плечи заходились в судороге…
      Мальчишку била дрожь. Задыхаясь, он хватал ртом воздух, не понимая, что с ним и почему: слезы пытались пробиться наружу… и – не могли. Уриэль согнулся вдвое, пряча лицо. Ян отвернулся, не зная, что делать, и тут вмешалась Марта: сев рядом, она неожиданно материнским жестом провела по спутанным светлым волосам… Этого оказалось достаточно: дьяволенок расплакался – стыдясь, неумело, как первый раз в жизни.
      Марта держала его за плечи. Ян – уж что-что, а утешать он совсем не умел, – просто сел с другой стороны, подпирая собой. Было тоскливо и горько. Господи! "За чем мятутся народы и племена замышляют тщетное?". (Псалом 2, 1-1) Многие говорят:
      "кто покажет нам благо?"… (Псалом 4, 1-7) "Ты заботишься и суетишься о многом; когда одно только нужно"…
      Уриэль теперь уже пытался сдержать слезы – не получалось. Ему с трудом удалось справиться с собой, и он тут же отодвинулся от людей.
      – Говорят, ведьмы не плачут никогда, – ни к кому не обращаясь, заметил Ян, – Тогда демонам и вовсе не положено…
      – Доброта людей – страшнее ненависти, – глухо проговорил Уриэль, ложась и отворачиваясь лицом к стене.
      Есть он так и не стал.
      Лют и Марта сидели рядышком, на подвернутом плаще. У обоих на душе было скверно.
      – Уйдешь ведь… – кружевница не спрашивала.
      – Уйду, – признал Ян.
      – Неужто оно того стоит?
      – Так ведь я по-другому не умею… Прощать врагов и благословлять проклинающих – это не про меня: уж таков уродился!
      – А потом что? Опять на большак?
      – А если и так? – Лют продемонстрировал клыки.
      О том, что он будет делать потом, после того, как найдет и накажет Хессера, он пока старался не думать. Черт! Дело даже не в свободе, – волки-одиночки не больше, чем красивая байка. Просто не было у него ничего никогда, а когда нет ничего – так и терять нечего, кроме собственной шкуры.
      Марта внезапно ткнулась ему в грудь, обвивая шею руками.
      – Ян, не нужен мне твой монах! И никто не нужен! Знаешь же, я за тобой и в пекло пойду…
      – А кто тебе сказал, что я позволю?! – Лют зло стряхнул ее с себя, – Вбила в голову невесть что, будто я за всю жизнь одной тебе под юбку забраться хотел! То, что я за тобой на мост полез – не значит ничего! Дурак просто, не могу на такое смотреть спокойно… В пекло… Окунусь – вынусь! И без таких помощников. Морока только…
      С тихим смешком Марта поднялась.
      – Твоя воля… Да только и я сама себе хозяйка. Я тебя не о милости прошу. И ты мне ни чем не обязан. Просто знай, что всегда приму… Любым.
      – Не стоит… – Ян тоже поднялся и, с нежностью, которой от него ожидать было трудно, провел кончиками пальцев по щеке женщины, – За чем на будущее загадывать?
      Все одно не сбудется. А если сбудется, то не так…
      Сколько б она не прожила на свете, а взгляда этого, во век не забудет! – поняла Марта. Никто на нее никогда так не смотрел, и наверное не посмотрит… В груди словно заноза застряла.
      Но Лют на этакой минорной ноте долго не мог: притянул вдову ближе, жадно впиваясь в давно вожделенные губы, а потом бесцеремонно потащил за собой, – туда, где свидетелями им могли быть только их же лошадка да монастырская живность.
      – С ума сошел! – Марта, не пробуя даже отбиваться, повалилась в сено, – В доме Божьем…
      – Что тебя смущает-то? Святые отцы вон, и в церквях блудят… – сильные руки уже проворно стягивали с покатых плеч желтую ткань.
      Марта хихикнула низко, и вдруг придержала их, отстраняя от себя крепкое тело.
      – Стой!
      – Чего еще? – несказанно удивился Ян.
      – А что если он нас и здесь слышит? – шепнула она в мерцающие зеленые огни.
      – Кто?
      – Он… Уриэль… – Марта залилась невидимым в темноте румянцем.
      Лют сплюнул, чертыхаясь.
      – Не слышит!
      – А если…
      – Нет!
      Возня, шорохи…
      – Говоришь, ни одну силой не брал?
      – Нет.
      – Так тебе и не надо…
      – Ой, захвалишь! Загоржусь еще…
      – Куда уж больше!
      Смех. Стон.
      Тьфу ты, дьявол! Надо было плащ, что ли постелить…
 

 
      Марта лежала, бездумно скользя взглядом по перекрытиям, затянутым густой паутиной. Она лежала тихонько, не пытаясь убрать с голой груди шершавую ладонь, сейчас расслабленную, – в кои-то веки она проснулась раньше оборотня: пусть, он должно быть порядком намаялся с ними… До чего же хорошо лежать вот так, ощущая тяжесть крепкого мужского тела и приятную истому в каждой клеточке, после почти бессонной ночи, поделенной на двоих! Марта мечтательно прижмурилась: наверняка синяки кое-где останутся… Сладко… Почему нельзя, что б так всегда было?!
      – Так и знал, что искать здесь следует! – раздался над любовниками ледяной голос.
      Марта взвизгнула, кое-как натягивая платье. Люта спросонья – просто подкинуло, едва на четыре лапы не приземлился.
      – Не ждал, что так скоро свидимся, – сухо сообщил отец Бенедикт, холодно рассматривая характерные царапины от ногтей на плечах Яна.
      Марта с удивлением увидела, как смущен оборотень, излишне деловито вытряхивающий травинки из волос. А она-то думала, что его ничто не берет!
      – Что, не рад, отче?
      – Сейчас-то тебя что ко мне привело? – вместо ответа, не меняя тона, поинтересовался аббат, возвышавшийся над ними суровым обличением греха.
      – Дело доброе и значит, Богу угодное! – твердо отозвался Ян, мгновенно вернувший самообладание, – Людям помочь.
      – Не ей ли? – отец Бенедикт повел бровью в сторону Марты.
      – А что? Тоже ведь дщерь Божия! – нехорошо усмехнулся Лют.
      – Все мы равно дети Божии. Но по Уставу ей здесь быть не должно! Не говоря уж… – монах поджал тонкие губы.
      – Ну… октябрь на носу! Холодно же… – Ян помотал головой, и натянул рубаху, – в чистом поле ночевать.
      – На сене тепле, – согласился аббат, и Марта даже рот раскрыла от изумления, разглядев на лице оборотня краску смущения. Не к месту ее разобрало веселье, как представила Яна подростком, пойманным на горячем, и распекаемым строгим наставником.
      – Глупости это! – пожав плечами, поднялся Лют, становясь вровень с монахом, – Я ее у Святого судилища отнял. Хорошая женщина, честная – мне не веришь, сам узнай.
      Не ведьма Марта, голову кладу! Да и я ей жизнью обязан.
      Впервые в лице отца Бенедикта что-то дрогнуло. Матерь Божья! – все еще сидевшая на сене Марта вздохнула про себя: будь ты хоть монах, хоть волколак – до чего же чудны! Ведь видно же, что священник в крестнике души не чает, наверняка извелся весь с таким-то сыном… А для Яна настоятель и вовсе величина недостижимая, он от него любую кару примет… Даже зависть взяла: у нее такого никогда не было.
      Но вот уперлись же лбами!
      – Если честная – полагаю, вы сюда венчаться прибыли? – высказал отец Бенедикт, невозмутимо глядя на Люта: тот хватал воздух.
      – Э, не-ет! – больше и сказать ничего не смог.
      – Или так, или – вот вам Бог, а вот порог, – обозначил монах, – Я блуду не пособник.
      – Да ведь ты нас сам так на грех толкаешь!
      – Ой ли? Сие, сын мой, от тебя зависит!
      – Не бывать тому!
      Отец Бенедикт взглянул на притихшую оробевшую Марту, и на миг в темных глазах мелькнула улыбка.
      – До свидания, – монах невозмутимо развернулся, удаляясь.
      Ян бросился следом.
      – Погодь, отче! Не во мне дело. Да и не только в Марте. Есть задачка по заковырестее…
      Лют рассказывал все, без утайки, в том числе и своих дел не скрывая. Лицо монаха мрачнело все больше.
      – Не думай, отче, – и тут не смог смолчать оборотень, – Купить индульгенции у меня денег хватит. Богу-то с его слугами они угодны…
      Отец Бенедикт пригвоздил его пронизывающим до самой глубины взглядом, но сказал лишь одно слово:
      – Идем.
      Ян продолжать не стал, молча пошел впереди, показывая дорогу, как-будто аббат в том нуждался.
      – Здесь еще? – зачем-то спросил он, переступая порог.
      – А куда я денусь! – ядовито отозвался Уриэль, садясь на койке.
      – За чем сюда ехал тогда, если не доволен? – огрызнулся Лют.
      Дерзость – оружие слабых, а перед монахом, с интересом наблюдавшим за этой сценой, он почему-то до сих пор чувствовал себя полностью открытым, неприятно уязвимым, как будто все еще оставался ребенком, одиноким сиротой, напуганным своей особенностью. За свою вольную жизнь, волколак успел натворить много, но к самокопаниям склонен не был, и совесть о себе напоминала редко. И только под всеведущим взглядом темных глаз с сухого, всегда немного отстраненного лица, то и дело становилось не по себе…
      Ян подвинулся, пропуская вперед отца Бенедикта. Его вопрос в ответе не нуждался,
      – Уриэль и не отвечал: при виде монаха просто влип в стену.
      Если до сего момента бенедектинец и испытывал какие-либо сомнения в услышанной истории, то сейчас они рассеялись. Яноша ввести в заблуждение трудно, – он обман на дух не переносит, но мало ли что… Нет! Чутье у оборотня оставалось по-прежнему верным: ни сумасшедшим, ни лгуном сидящий перед ними юноша не был, – сумасшедший бы не испугался, а так натурально изобразить страх не возможно.
      Отец Бенедикт почти таким же жестом, как Ян вчера, сдвинул ворот рубашки.
      Протянул руку, и, странное дело, Уриэль беспрекословно вложил в нее свою, позволяя размотать повязку и обнажить ожог от креста. Монах смотрел долго, а потом спокойно сказал Люту:
      – Выйди.
      Ян колебался.
      – Ступай-ступай, – вдруг смягчился отец Бенедикт, – Ни с кем из нас ничего не случиться! Ведь так?
      Он испытующе посмотрел на юношу, и Уриэль подтверждающее кивнул. Яну не оставалось ничего другого как оставить их вдвоем.
      Наверное, отец Бенедикт не раз жалел о том, что рассказал своему неугомонному воспитаннику историю его рождения, но как иначе было объяснить откуда он такой взялся, откуда монах о нем знает, а главное – убедить, что волк – это не кара, не дьявольские козни и само по себе не является злом. Одной своей цели он достиг – Янош уверенности в себе не утратил. Однако одновременно монах невольно пробудил в юной и страстной натуре, и без того не склонной к компромиссам – жажду возмездия, когда стремление к справедливости переходит в слепую мстительность.
      И все же, отец Бенедикт был уверен в своей правоте, сожалея лишь, что ему не удалось удержать шестнадцатилетнего мальчишку от опрометчивого побега в никуда.
      То что он слышал потом – ничуть не обнадеживало, но как оказалось, оборотень был тверже характером, чем он даже предполагал. Сердце его не утратило способности сопереживать, и благодать Божия еще не оставила.
      За что монах Бенедикт искренне благодарил Создателя, задавая свои вопросы Уриэлю.
      Тот храбрился, всячески стараясь показать, что не ждет снисхождения и не нуждается в нем. Однако было заметно, что держится он уже на пределе возможных сил: и душевных, и физических.
      – Гордыня суть начало зла, – внушительно произнес настоятель, глядя как юноша пытается замотать ладонь снова, – Она ни что иное, как самоутверждение и стремление противопоставить себя Богу. Отъединение это и рождает отчаяние и печаль сознающего свое ничтожество и бессильную ярость на себя и всех обладающих благом истинным…
      – О каком благе ты говоришь, монах? Какое благо может быть для меня? И какое тебе дело до моих печалей?! – выкрикнул Уриэль, обрывая проповедь и сверкая на него амиантовыми глазами.
      Но взгляды эти пропали втуне.
      – Хотя бы то, что утешать страждущих мой долг, – спокойно сказал отец Бенедикт,
      – А ты нуждаешься в утешении и спасении!
      – От таких утешителей меня твой волк забрал едва живого! Мне – хватит!
      – Не суди о Боге, по его заблудшим детям!
      Сострадание, пробившееся сквозь всегдашнюю бесстрастную маску против всякой воли, не было порождено лишь чувством долга, и потому ранило особенно сильно. Юноша был растерян, измучен, почти сломлен – и совершенно один. Ни верить, ни доверять он попросту не умел, но хотелось очень – поэтому сопротивлялся он до последнего!
      Отец Бенедикт задумчиво смотрел в отчаянные глаза, и в голове у него постепенно вызревала одна мысль. Он заговорил ровным бесстрастным тоном:
      – "Господом создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано. Он есть прежде всего и все Им стоит". (Послание Павла к колоссянам, 1, 16-17) Не значит ли это что у Него прежде всего следует искать защиты?
      – Мне?! – у юноши вырвался нервный смешок.
      – Господь создал человека по образу и подобию своему – со свободной волей, ибо если бы воля его не была свободна – в чем была бы справедливость как награды за праведность, так и кары за грехи? Итак, судьба каждого человека, его спасение – находится в его собственных руках, и благодать Божья призывает его. Она исцеляет, она поддерживает его в труде над своим спасением, оправдывает и освящает его!
      – Вот моя благодать! – Уриэль яростно взмахнул больной рукой, – Другой не знаю!
      – Справедливость Божия беспощадна, милосердие – бесконечно! Все согрешили и лишены славы Божией". (Послание к Римлянам, 3, 23) Нет праведного ни одного (Послание к Римлянам 3, 10). Но сказано в Писании: сердца сокрушенного не отвергай…
      Обратись к Господу, скажи искренне:
      "Призри на меня, и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен.
      Скорби сердца моего умножились, – выведи меня из бед моих.
      Призри на страдание мое и на изнеможение мое, и прости все грехи мои" (Псалом 24,
 

 
      – Сохрани душу мою, и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю… – почти неслышно закончил Уриэль, обессилено опуская голову.
      – "Всякий, кто призовет имя Господне, спасется" (Послание к Римлянам 10, 13)! – не удержался от улыбки несколько удивленный его познаниями монах.
      Легко убеждать того, кто жаждет быть убежденным! Чья воля повержена, и тело уязвлено, а душа стенает, алкая надежды… Жертва Христова искупила греховную человеческую суть, но грех-вина довлеет надо всем людским родом, которому был указан лишь один способ спасения.
 

 
      Лют сидел у колодца, наблюдая за повседневным неторопливым монастырским бытом.
      Нет, лишний раз убедился он, не про него это было. Душно за серыми стенами…
      Пусто. Тогда за чем все? Домом Божим могут называть эту убогую груду камня только те, кто не знал ничего другого! В лес бы… По холодцу пробежаться по палой листве, глотнуть кристальной чистоты ручья, ощутить то особенное смешение запахов и звуков, говорящих о непрерывном кипении жизни… Вот где Храм Господень! Торжество Его славы…
      – Тоскуешь? – Марта подошла ближе.
      Ян неопределенно дернул плечом, и обернулся на скрип: разговор у настоятеля с дьяволенком вышел долгим, и он уже извелся ожиданием. Отец Бенедикт, стоя в проеме, поочередно смерил их хмурым оценивающим взглядом: расхристанный оборотень, да и вдове после всех перипетий так и не удалось придать себе добронравный вид.
      – Хороши! – заключил монах с тяжелым вздохом, – Один другого краше! А больше не кому… Пойдем, сыне.
      – Куда?
      – Исповедаться, – отрезал отец Бенедикт, – Грехи тебе отпускать буду! Дело это трудное и долгое.
      – Что, вот так сразу? Без оплаты? И епитимью отбывать уже не требуется?
      Монах не сказал ни слова, но Лют осекся, и послушно пошел за ним.
      – Лоб бы хоть перекрестил, – заметил настоятель, не оборачиваясь, – все-таки в храме…
      Ян смотрел на прямую спину, тишина становилась невыносимой. А какой ей еще быть?
      Многое накопилось за десять лет, многое было прожито и передумано. Осталось ли в нем вообще что-нибудь от монастырского парнишки, ушедшего в мир утверждать высшую справедливость, уж если более никто с ней не торопится, и – со всего маху приложившегося прямо мордой в грязь и кровь… Может, и хотелось где-то в самой дальней глубине души, как раньше, припасть к узкой сильной руке, сказать: "Прости, отец… Тошно… Больно. Страшно…", а слова шли другие, со всегдашним прищуром и изгибом дерзких губ:
      – Может мне на колени встать? Или так послушаешь?
      Аббат наконец развернулся и ударил так же, не жалея:
      – А чего ты мне сказать можешь, чего я про тебя не знаю? Я дорогу, по которой ты идешь, и без того ведаю! А имен и дат мне перечислять не требуется! Об одном тебя спрошу: ты свою ненависть лелеешь и пестуешь, но сам-то – ужели нет на тебе безвинных крови и слез? Чем ты отличаешься от тех, кого ненавидишь и презираешь?!
      "Признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать…" "Стоит оно того?.." Некуда тебе деться, волколак, потому что обложили тебя со всех сторон: от себя ведь никуда не денешься! "Господь знает мысли человеческие, что они суетны…" – Может я и жалею о чем, но не раскаиваюсь! Доведись переиграть – все равно так же случилось бы… – Ян отвернулся, не выдержав поединка взглядов, и тут же потрясенно вскинулся, услышав формулу отпущения грехов.
      – Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, – монах завершил молитву и ответил ему, – Не для тебя стараюсь! Нельзя спасти того, кто спасения не ищет. Просто обряд я должен провести по полному канону… и уж это пусть будет мой грех… Зови свою Марту.
      Времени мало – вам внимание привлекать не к чему…
      И у покойников улыбки бывают поживее, порадостнее, чем были у них обоих, когда шли к странноприимной комнате.
      В часовню Ян вносил Уриэля на руках. Юноша и до того был белее полотна, но смотрел твердо. Хоть ему и не пришлось ступать на освященную землю, однако едва попав в намоленное поколениями монахов пространство он сжался, бледнея еще больше, на висках выступили капельки пота. Многие ведь молились тут искренне, а не по чину…
      Отец Бенедикт приступил к службе немедля ни секунды, едва они трое встали на пороге. Однако сам оглашенный на положенные по церемонии вопросы аббата не отозвался: горло дергалось, нужные ответы так и не прозвучали, как будто язык примерз к небу.
      – Веры… Жизнь вечную… – выполняя свою роль, за него выступил Лют.
      Отец Бенедикт одобрительно кивнул, завершая первый и самый простой этап обряда, и переходя к следующему. На словах: "Выйди из него дух нечистый и дай место Духу Святому" – Уриэль содрогнулся и вцепился в Яна, внося разнообразие в его коллекцию царапин. Оборотень вгляделся в него: парень не в себе, но пока это похоже только волнение, правда настолько сильное, что больше напоминает панику.
      А отступать некуда: священник, не прерываясь ни на мгновение, уже налагал ему на лоб и на грудь знаки креста. Юноша отчаянно хватал ртом воздух, силясь вздохнуть: у Яна самого дрогнул голос, когда он вслед за настоятелем повторил "аминь".
      – Oremus: Omnipotens sempiterne Deus… – отец Бенедикт возложил руки на покорно подставленную голову.
      Уриэль прикрыл веки, будучи почти в обмороке.
      Соль… помазание, – юноша кусает губы едва не до крови, что бы не застонать и сохранить ясность сознания, но умудряется все-таки, хоть и постоянно запинаясь, самостоятельно прочитать молитву севшим надломленным голосом.
      – Да будет мир с тобой!
      – И с духом твоим…
      Пока отец Бенедикт читал "Deus patrum nostrorum", Уриэль немного пришел в себя и собрался, определив видимо, что сможет выдержать все до конца. А вот Ян ни в чем уверен не был, особенно в том, что обряд, оборачивающийся медленной пыткой, даст какой-нибудь результат, и не станет к тому же пыткой напрасной, довершившись еще и обманутыми надеждами. Но прервать не смел, поддавшись впечатлению.
      – Exorcizo Те, immunde spiritus… – монах крестит юношу трижды.
      Изгоняю тебя, нечистый дух, во имя Отца и Сына и Святого Духа, изыди и отступи от этого раба Божия…
      Бледно синие губы шевелятся, словно проговаривая вслед, голова бессильно откидывается на плечо оборотня, когда покрытый холодным потом лоб осеняет еще один крест…
      – Oremus: Aeternam, аk iustissimam pietatem… – в последний раз священник возлагает руки на влажные слипшиеся светлые волосы.
      Очередное аминь – и они уже у алтаря. Когда его касается край вышитого облачения аббата, символа его священнической власти, – Уриэль похоже все-таки отключается.
      Ян, сам не воспринимая того, читает символ веры и "Отче наш", даже не прилагая усилий, что бы вспомнить давно забытое, только прислушиваясь к тяжести обвисшего в его руках тела.
      И снова "Exorcizo Те", и "Ephpheta, quod…" – у юноши по щеке криво течет алая дорожка из прокушенных губ…
      – Отрекаешься ли ты от Сатаны?
      – Отрекаюсь… – хриплый, едва слышный выдох.
      – И от всех дел его?
      – Отрекаюсь…
      Во рту солоно, в глазах темно – может это твой последний миг, семя дьявольское…
      И едва хватает сил что бы выговорить последнее отречение.
      Помазание елеем – на сердце и меж плечами, в форме креста: ответом становится беспощадно подавленный стон.
      Трижды – "Сredis…"
      Трижды – "Сredo…" – пополам с кровью…
      В следующий момент церемониал немного смешивается: Ян и без того по-прежнему держит юношу на руках, но Марта становится ближе и принимает в свои ладони лед чужих, которые немедленно стискивают пальцы до боли, до судороги…
      Вода из купели стекает по сухим аристократическим пальцам священника вниз…
      Уриэль наконец теряет сознание. Окончательно: не чувствуя последующие два омовения святой водой.
      – Romanis, ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… – троекратное крестное знамение, – Оmnipotens Deus, Pater Domini nostril… Да пребудет мир с тобою!
      – И с духом твоим, – отвечает Ян не своим голосом.
      Марта рядом просто тихо плачет. Белое полотно… освященные свечи…
      – Vade in pace et Dominus sit tecum. Amen.
      – Аминь!!!
      Крещенный человек приобщается к освящающей благодати Божией, от которой весь человеческий род отпал в грехопадении, очищается от первородного греха и всех своих прежних грехов. Крещение возрождает человека и вводит его в Церковь – в семью детей Божиих. То есть, теоретически, Уриэль – или новокрещеный Роман (в честь Романа Сладкопевца, поминаемого 1 октября) – сейчас был перед Господом чист, как младенец, даже больше: умри он в этот миг на руках у Яна, святой Петр не смог бы захлопнуть перед ним райских врат. На деле же юноша все еще находился в глубоком обмороке, и в себя приходить не собирался.
      Хоть ожогов не осталось – и на том спасибо! – Лют осторожно опустил его на узкую монастырскую койку. Как по нем, а обещание посмертного блаженства не самая утешающая вещь, особенно, когда земной жизни всего ничего.
      – И что теперь? – хмуро поинтересовался он у монаха.
      – Ничего. Ты можешь ехать, куда пожелаешь. Марте я уже говорил, что могу дать письмо в одно из ближних имений, что бы его хозяйка приняла ее компаньонкой.
      – И?
      – Она согласилась.
      – Приживалкой… – он бы радоваться должен, что так хорошо и быстро все устроилось, за этим ведь и вез их сюда, но вместо того хотелось завыть, – А с ним что?
      – Уриэль… Роман, – поправился отец Бенедикт, – остается в обители и даст обет послушания.
      – Что?! – Яну показалось, что он ослышался, – Какой обет?! Ты же сам видел, что с ним в церкви делается!
      – А ты думал, что путь в Царство Божие розами устлан?! – гнев пробился сквозь всегдашнее привычное бесстрастие, и стало видно, что обряд крещения и монаху дался нелегко, – Только тяжким каждодневным трудом душа спасается!
      – Спасение душ не по моей части, – поморщился оборотень, – Я тварь земная! И такого не понимаю: что бы за рай на небе, себе ад на земле устраивать! Почему он должен за чужие грехи мучиться…
      – Это его решение и его просьба. Я – в ней не откажу!
      Подтверждением его слов раздался полувздох, полустон.
      – Живой? – Ян наклонился над юношей.
      Светлые глаза совсем прояснились от одури, и требовательно уперлись в монаха.
      Тот кивнул.
      – Надо же… Помоги мне, волк.
      Лют даже не стал его осаживать в этот раз, просто поддержал, помогая подняться, и подставил плечо. Молча, медленно они дошли до часовни, и к тому времени Уриэль уже шел сам. Он застыл, слегка склонив голову к плечу, словно к чему-то прислушиваясь.
      – Значит, остаешься… Уверен?
      – Да, – Уриэль обернулся и неожиданно признался, – Дело не столько в спасении души… Спокойно здесь, тихо… Мне ведь и деваться больше некуда! А боль… можно перетерпеть.
      Он неуверенно, слегка смущенно улыбнулся, почти так же неумело, как и плакал.
      – Спасибо тебе.
      – Бывай, крестник! – усмехнулся Ян.
      Свою судьбу человек определяет сам, если он конечно человек, а не шваль. Что ж, не стыдно будет вспомнить, что было в твоей жизни хоть одно бескорыстно доброе дело.
 

 
      Марта, подобравшись на постели и обхватив себя руками, смотрела на нехотя вползающий в окно рассвет и думала свою невеселую думу. Ян спокойно спал рядом – пока рядом. На долго ли?
      Все то время, что они торчали на постоялом дворе, она ждала, что однажды он просто исчезнет. Так же внезапно, как и вошел в ее жизнь, полностью ее изменив.
      Оборотень привез ее сюда, на пол дороги к ее будущей хозяйке и ушел. Марта уже была готова к тому, что он не вернется больше… Но он вернулся. И вот уже третью неделю они торчали в гостинице, живя, как муж и жена. Купленный взамен желтому платью (Марта решила, что выбрасывать его не станет) привычный вдовий наряд был пока убран.
      Они почти не выходили из комнаты, беря друг друга словно на всю оставшуюся жизнь, и Марте иногда казалось, что проживи она хоть до ста лет, все равно не сможет вытравить из себя эти дни. И ночи. И особенно того, кто придавал им смысл.
      Ян Лют оставил след, который стереть будет трудно. Да и не хотелось ни капли, чем бы это не обернулось…
      Уж загадывать на будущее она, в самом деле, отучилась!
      Ян потянулся, подгреб под себя вдову, взглянул в лицо и отвернулся. Понятно, – усмехнулась Марта. Так и случилось.
      – Прощаться нам время, сударыня ведьма, – спокойно сказал он за завтраком.
      Марта кивнула.
      – Я тут вчера с мужичками договорился – отвезут честь по чести…
      – Что ж сам не проводишь?
      – В другую сторону мне.
      Марта опять кивнула:
      – В другую.
      Отвернувшись в разные стороны, они словно вели молчаливый диалог: "Свидимся еще?" – "Нет" – "Почему?" – "Зачем?" – "Надо…" – "Зачем?" – "Надо!".
      Забираясь на козлы, рядом со старичком, согласившимся довезти ее до будущей хозяйки, Марта совсем уже было решилась сказать Яну то, что собиралась, но только плотнее поджала губы, расправила юбки и разрешила:
      – Трогай, добрый человек.
      Очень хотелось обернуться, но она не стала: знала, что Люта там уже нет.
      В воротах неповоротливая повозка едва не сшибла въезжавшего монаха: запыленного, измученного – на такой же взмыленной лошади. Монах – на лошади?! Капюшон черного узкого скапулира полностью скрывал лицо припавшего к шее лошади человека…
      Черная же ряса, льняной пояс, сандалии… В октябре! – мимоходом отметила Марта, – бенедиктинец…
      Лют в это время прикладывавшийся к массивной и весьма объемной кружке, даже не обратил внимания на едва вползавшего монаха, пока тот скороговоркой не выдал его владельцу ряд весьма интересных примет. Как-то: искали двоих – лихого черноволосого зеленоглазого парня вместе с видной блондинистой девкой в желтом похабном платье.
      Ян аккуратно развернулся, не отрывая кружки ото рта и по верх нее обозревая особо любопытного. О том, что б их с Мартой не признали, он позаботился сразу же, опустошив припасенную заблаговременно заначку: поправляя глухой ворот, кружевница прятала остриженные волосы под строгим чепцом и выглядела благочестиво и скромно, как монашка в соборе. Сам он от обычного городского жителя – плотника или каменщика средней руки, отличался не слишком – если на руки не смотреть. Да кто на них смотреть будет?
      – Благослови святой отец…
      Монах поднял на говорившего с каждой минутой тяжелеющую голову. Простоватая мордашка обычного деревенского парня, в обрамлении венчика, выражала только одно – усталость.
      – Не досуг мне. Ступай с миром!
      Лют убедился, что в лицо его не знают, да и он сам инока не узнавал, мало ли…
      – Так может я, чем помочь смогу? Вроде видел таких тут поблизости…
      Монашек встрепенулся.
      – Преклони голову – отпущу тебе грехи, скажи только когда и где… Настоятель наш при смерти, найти велел… Вот уж истинно каждая минута дорога!
      В следующий момент крепкая рука сгребла его за шиворот и ощутимо тряхнула:
      – Что значит при смерти?!
      Монашек полузадушено вспискнул, тщетно пытаясь отодрать от себя чужие руки и кося глазами в поисках возможной помощи. Увы, лица трактирщика и двоих его сыновей выражали лишь легкую заинтересованность, так что становилось ясно: покуда совсем убивать не начнут, никто не вступится.
      – Неделю назад здоров был, дай Бог каждому! – цедил сквозь зубы Ян.
      Монах смотрел на него круглыми глазами и не мог произнести ничего мало мальски вразумительного. Лют с досадой ткнул его обратно на лавку.
      – Ты кого искал, – уже нашел. Я и есть тот самый Янош. Не трясись и говори как есть.
      Монашек с некоторым сомнением оглядел через чур настойчивого распросчика и, икая и запинаясь поведал следующее. Пять дней тому в монастырь явилась женщина с двумя сопровождающими. Сам он ее не видел, конечно, но по словам брата-привратника женщина не только знатная, но и очень богатая: она и ее спутники были одеты с предосудительной роскошью. Отец-настоятель имел с ними долгую беседу в приемной, после которой они поспешно отбыли. Тревогу никто и не подумал поднять, кроме одного послушника, которому не иначе знак свыше был, но задержать убийц не успели.
      – Настоятель-то что? – мрачно напомнил Ян.
      Воля ваша, но история получалась совсем сумасшедшая: монахов и грабили, случалось и убивали, – а что, тоже ведь люди, мало ли какой случай, – случалось и монастыри жгли. Всякое бывало. Но вот что б так, в наглую явиться и напасть на аббата в его же приемной…
      – Плох. Единственное, что сказать успел, что бы вас с э…
      Ян кивнул, что понял. -…нашли и где. Это уж я потом приметы у отца Ансельма спросил, – гордо закончил монашек.
      Лют невольно усмехнулся: видно отец Бенедикт и впрямь знал своего крестника лучше некуда, знал, что тот задержится с Мартой. Больше никто пронюхать про них не мог: ну приезжали такие в монастырь, переночевали и уехали, что такого-то…
      И оборотень сильно сомневался, что святой отец звал его попрощаться, благословить там, или посовестить перед смертью.
      Ян обернулся уже на пороге:
      – Я твою лошадь забираю!
      Колотя в массивные двери, Ян напряженно прислушивался к тишине, убеждая себя, что просто не время, и молчание это не возвещает о том, что преставился один из смиренных братьев.
      Ян назвался, но брат-привратник медлил, не торопясь пускать его внутрь стен.
      Оборотень свирепел все больше, он и так загнал бедную кобылу, и остаток пути продирался уже на своих четырех лапах. Настроение и видок у него были соответствующие: его бы сейчас и волчья стая испугалась. Больше всего он боялся услышать слаженное пение Символа Веры, как полагается над умирающим, и увидеть власяницу с пеплом. Титаническим усилием Лют, смирил себя, и снова начал стучать, что бы объясниться, но последнего не потребовалось: его все-таки впустили.
      Первый кого он увидел, был белый, как ангел Апокалипсиса, Уриэль, смотревший на Люта так напряженно, как будто пытался сказать что-то жизненно важное. Ян уже открыл было рот, что бы задать единственный волновавший его вопрос, и с лязгом его захлопнул, отступая: рядом с ним возник тот, кого оборотень видеть очень хотел, но немного при иных обстоятельствах, не говоря уж о том, что бы встретиться вот так и здесь.
      Высокий, немного грузноватый мужчина, еще вполне крепкий не смотря на свои годы, неторопливо вышел вслед за послушником, опустив тяжелую широкую ладонь на плечо юноши.
      – Вот и свиделись, Янош Лют!
      Оборотень подался назад, прикидывая в каком обличье у него будет больше шансов: он любил играть по своим правилам и вовсе не жаждал сдохнуть на трупе врага, пусть и впившись ему в горло. Прочитав по губам Уриэля одно слово: "стрелки", он даже не стал оглядываться, что бы убедиться в прочности ловушки, и не отводил взгляда от того, кто должен был отдать команду.
      – Погоди, волк! – усмехнулся Хессер, – Поверь нам есть что обсудить! Именно поэтому ты еще стоишь здесь живым. Да, тебя вызвал я: вы втроем по округе накуролесили порядком, а память у меня хорошая. И два и два я складывать умею: трудно не догадаться какой такой оборотень здесь появляется… И отсюда тебе уже не уйти.
      Ян криво усмехнулся: сам виноват, купиться на такое…
      – Но шанс у тебя есть. Так и быть, гуляйте пока до поры со своей ведьмой. Как ты понимаешь, мне прекрасно известно, где она, – пояснил инквизитор, – Что написано на бумаге одним, может быть легко прочитано другим… Но так уж вышло, волк, что мне нужна твоя помощь.
      Лют от изумления лишился дара речи, а когда обрел, – выразился кратко, но емко:
      – Видно, на старости лет ты совсем ума лишился! Что б я – тебе помогал?! Давай сразу вяжи меня – и к кату! А то – стреляйте: так надежнее будет! – он глумливо оскалился.
      – Почему-то мне кажется, что ты меня выслушаешь!
      Янош выразительно вздернул смоляную бровь.
      – Хотя бы потому, что от этого не только твоя жизнь зависит, – невозмутимо закончил Хессер.
      – С настоятелем что? – сдержанно рыкнул оборотень.
      – Отец Бенедикт ранен – тут тебе не врали. Выживет ли: бог весть – два болта в упор не шутки. А когда выживет, мы с ним другой разговор поведем… – пообещал инквизитор.
      Ян соглашаясь кивнул: ему объяснять ничего не надо было – полный набор: разбойничающий оборотень, беглая ведьма, и укрываемый дьяволенок до кучи…
      Костра не будет, – монахи своих не жгут, – но лучше б был!
      – Так вот, – продолжил Иоганн Хессер, – Мне нужен ковен. А ковену нужен он!
      Пальцы впились в плечо Уриэля, выталкивая его вперед.
      – Про вас в городе они тоже наслышаны. Так что если ты им его привезешь – не удивятся!
      – Он тут при чем?
      – А при том, волк, что стрелявшая в твоего покровителя женщина – графиня Элеонора. Мать вот этого маленького ублюдочного паршивца.
      Ян наклоняет голову, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход… Для всех!
      – Ты отдаешь его им, а потом открываешь ворота…
      Пауза. От оцепеневшего юноши остался только слух. И еще – страх. И еще – боль, обида. И все же – понимание, узнавание…
      – Хорошо, – соглашается Ян, и попросил, – к аббату проводите…
      Хессер кивает дозволяюще, а рядом с ним по-прежнему стоит Уриэль. И даже слез нет в его удивительно-светлых глазах…
 

 
      Входя в келью Ян огляделся, и едва удержался от вздоха: сколько лет прошло, а ничего не меняется…
      Это даже лучше, когда ничего не меняется – лучше, чем так!
      Не обращая внимания на монаха, читавшего Страсти Господни, Ян опустился на колени у узкого монастырского ложа. Не хотелось верить, но сам видел: то, что отец Бенедикт еще жив – уже чудо Божие. Бессилие, беспомощность – страшное чувство. Отдал бы за этого человека всю кровь до капли, а изменить, помочь не в силах… страшно.
      Вроде уже и не дите малое, понимаешь, что есть дороги, с которых не возвращаются, сам сколько раз смерти в лицо глядел, но оказывается до сего момента даже мысли не допускал, что с тем, кто тебе отца и мать заменил, что-то может случиться, может не стать вовсе… Вольно же было тебе гулять, волколак, зная, что есть человек, который тебя в своих молитвах поминает!
      Пусто, тошно, горько… Все кажется, что чего-то не сделал, не сказал…
      Ощутив едва заметное движение пальцев, Ян вскинул голову:
      – Отец…
      Сколько всего с губ рвалось, да так и не прозвучало.
      – Всякий верующий в Него не погибнет, но имеет жизнь вечную… (От Иоанна 3, 16) – голос был на столько тих, что слова можно было разобрать с трудом.
      Не бредит ли, – Ян наклонился ближе, вглядываясь в раненого.
      Взгляд темных глаз был ясен и тверд, и на мгновение в нем промелькнула усмешка, как будто знал, о чем Янош подумал.
      – Помни: "сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее" (От Иоанна 10, 39), – голос окреп, набирая силу.
      Лют нахмурился, не понимая, почему эти слова Писания так важны для монаха, что он пытается донести до своего непутевого крестника.
      – Не надо, отче. Нельзя тебе… Потом поговорим. Я от тебя хоть десяток проповедей подряд выслушаю, – бледно улыбнулся Ян, – Ты выздоравливай, а я вернусь за тобой… Я тебя суду не отдам!
      Отец Бенедикт решительно качнул головой:
      – Нет. Никуда я с тобой не побегу… Мне ни перед Богом, ни перед братьями каяться не в чем, – строго взглянул на Яна, – такова моя воля, и другой не будет!
      Лют смолчал: знал, что спорить бесполезно, да и в таком состоянии нельзя раненного ни беспокоить, ни тем более тащить куда-либо. Веки монаха удовлетворенно опустились.
      Тишина, – бормотание чтеца не в счет. Мгновение за мгновением медленно и неотвратимо складывается в ночь. Только сиплое дыхание человека на грани жизни и смерти, и колокол, превращающий безмолвие – во время. Ян сидит откинувшись головой к стене: так хочется обмануть хотя бы себя, обмануться… Но жизнь во лжи бремя немыслимое, тем более, когда осознаешь это. Если ты уйдешь – то с чем?
      С проклятием, с благословлением своему приемному сыну?
      Оба они шли со своего пути не сворачивая, однажды решенное – не переделывая. И вроде к одному шли, а дороги получились разные, ой какие разные-то! Один, хоть и тверд, как хороший клинок, а никогда чужой крови не пролил ни прямо, ни косвенно, просто ходячая скрижаль с заповедями, иногда бесился Ян… Второй – даже помочь толком никому не получается! Видно на одно только и годен, – сам бы себя не помиловал.
      Вот и вышло так, что лучше б им и не встречаться никогда… Графиня ведь за дублетер взялась, потому что аббат не только отказался выдать им будущего послушника, но потому что понял кто они, и дело бы это не оставил уже. Хорошо еще, что оружие оказалось не усиленное: так, бабская безделушка… Все равно, как сам на спуск нажал!
      Был ли другой выход, и есть ли он сейчас? Думай, волк! Думай пока время еще есть…
      На то ты и по образу и подобию Божьему создан, на то тебе и ум дан, благодать великая и великая печаль.
 

 
      Тревога раздалась под утро. Ян выскочил во двор под зычные крики приора, который вдруг, несмотря на необъятное пузичко, обрел чудесную резвость:
      – К книгам, братья! К книгам!
      Лют проводил взглядом последние две или три горящих стрелы.
      – Какого…?!
      По счастью, все строения монастыря были покрыты первоклассной черепицей собственного изготовления, однако огонь все-таки занялся, охватывая хлев, конюшни, и переходя на важнейшее – хлебный амбар, продовольственные склады.
      Монахи действовали так слаженно, как-будто все время только к такой напасти и готовились, скромной помощи в виде еще одной пары рук им не требовалось особо.
      – Как видишь, волк, дело не в моей прихоти! – рядом встал Хессер.
      – Тогда чего ждешь?
      – К меня нет столько людей, что бы взять замок штурмом. Да и не замок мне нужен, – без тени недовольства или волнения объяснил инквизитор, как будто беседовал о погоде с соседом, – К тому же, не крестьянскую девку в овине ловим – графиня…
      И не одна. Брать их надо так, что бы никто не ушел, а мы многих можем не знать.
      Поэтому единственный возможный момент: месса, на которой соберутся они все. У тебя будет прекрасный шанс в это время открыть ворота для Божьих войнов.
      Ян хмурился, ища подвох в логичных рассуждениях своего врага. В милосердие и честное слово экзекутора он не верил ни на грош, – какое может быть честное слово мерзкому оборотню. Скорее всего, даже если он из этой передряги вынется живым (где наша не пропадала!), то отправится вслед за всеми почитателями нечистого, которых удастся взять, при чем церемониться с ним не будут: он же не граф. Да и вообще, не будет ли ждать его посылочка на тот свет сразу же, во избежание, так сказать, различных эксцессов…
      – Сделай это, волк, докажи, что ты верный сын святой матери церкви, – продолжал увещевать его инквизитор: не требовалось напрягать рассудок, что бы угадать сомнения волколака, – Докажи, что отец Бенедикт не ошибся в тебе. Если ты проявишь добрую волю, это может сильно сказаться на его участи.
      У Люта подрагивала верхняя губа, обнажая клык: не просто обложили, за горло взяли. Где уж тут в верю – не верю играть!
      – Что б ты горел вечным пламенем в аду! – сплюнул оборотень.
      – Я распоряжусь, что бы все подготовили, – невозмутимо заключил Хессер.
      Последние часы Ян провел у настоятеля, – видно, об их сделке, о том, кто такой на самом деле Лют инквизитор пока и правда не распространялся, взяв только Уриэля.
      Уриэль… вот еще одна задачка! Независимо от того, сможет ли Хессер расправиться с ковеном Элеоноры, или нет – парень все равно пропал. Может как послушник Роман, он и спас свою душу, а вот спастись в земном бытие у него шансов нет. Итак его святые братья из виду не выпускают, Ян – должен передать матери, возьмут графиню – Уриэля сожгут вместе с ними, нет – кто знает, но наверно же не зря он их так боится, предпочел подаяние просить…
      Оговаривая последние детали, Лют мимоходом усмехнулся себе: кто бы мог подумать, что он будет вот так спокойно идти бок о бок с человеком, которого единственного и жаждал убить за всю свою жизнь – по-настоящему жаждал. Стареешь, волколак…
      Или взрослеешь. Козырей в рукаве уж давно не осталось, ладно и на том спасибо, что еще живы… Покувыркаемся, по ходу решим на какую кривую сворачивать!
      Ян обернулся на въезжавший в ворота отряд, должный сопровождать его (или препровождать – это уж как посмотреть) – и начал ругаться так, как не ругался еще никогда: обозной телеге гордо восседали двое – давешний монашек, у которого он даже имя не удосужился спросить, и… Разумеется Марта, что б ее!
      Вот же не имеется бабе, добавляя в весь этот калейдоскоп еще одну бусину! Лют подлетел к инквизитору, сгребая его за грудки – и никто в этот момент не помешал бы ему перервать тому артерию, или всадить туда же нож.
      – Только тронь ее! Только тронь, я за тобой с того света приду! Не ведьма она!
      НЕ ведьма! Просто баба! Умнее вас всяких! Красивая – у мертвого встанет! И у вас встает, потому и беситесь!
      Иоганн Хессер пристально смотрел в бешенные звериные глаза, не делая ни одного жеста и не зовя на помощь.
      – Руки убери, – ровно сказал он.
      Лют фыркнул и нехотя разжал пальцы.
      – Я вам нужен – вот он я: уже подо всем подписался! Зачем?
      – Хочешь верь, хочешь не верь, волк…
      – У меня имя есть! – взревел Ян, окончательно теряя над собой контроль.
      – Хочешь верь, хочешь не верь, Лют, – так же ровно продолжил инквизитор, – Я ее сюда не звал. Сама пришла. Но так даже лучше: она первая к ним пойдет – торговаться… Ты, волколак сам в капкан не полез бы, так что так правдивее даже…
      Ян усмехнулся только.
      – Ты ведь нас в покое не оставишь, даже если я все по-твоему сделаю… Так, фору даешь.
      Хессер не счел нужным отвечать на очевидное.
      – Пусть так! Посмотрим, чья правда!
      – Иди, ешь с веселием хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим (Екклезиаст, 9,7), – процитировал ему в след инквизитор.
      Если б не отряд, равномерно окружавший их телегу, двое инквизиторов за спиной, не считая самого Хессера, – как и не было ничего. Приезда в обитель, крещения, расставаний… Они трое все так же тряслись на ухабах, направляясь неизвестно куда.
      – Ну, и что ты о себе думаешь? – неласково поинтересовался Ян, даже не глядя в сторону Марты.
      – Сам же говорил, дура… – она виновато пожала плечами.
      – Поздновато спохватилась!
      – Чего уж теперь… Что ты будешь делать?
      – Что сказано, – отрезал Ян, и Марта больше ничего не решилась спрашивать.
      Она смотрела на опущенную светловолосую голову, безнадежно поникшие плечи, подавляя в себе желание подсесть рядом, обнять, утешить… Уриэль сидел между двумя помощниками Хессера, который ехал верхом, и судя по виду был готов к самому страшному.
      На ночлег остановились в какой-то деревеньке. Когда его стащили на землю, у юноши подкосились затекшие от веревок ноги. Уриэля ткнули в угол, не развязывая стянутых за спиной рук и не снимая повязки с глаз. Марта не выдержала: первым делом поднесла ему напиться, а потом и миску с похлебкой, раз ее никто не одернул.
      – Развяжи меня! Пожалуйста! – умоляюще зашептал юноша.
      Марта покачала головой, зачерпывая новую ложку.
      – Не получится. С нас глаз не сводят.
      – Марта, пожалуйста! Попробуй! Меня убьют… – губы тряслись и кривились.
      Господи, да он же перепуган до истерики! – костяшки пальцев у кружевницы были белые-белые. Но иначе убьют их. Однако со способностями Уриэля у них будет больше шансов вырваться… Марта растеряно обернулась, ища оборотня взглядом – тот вел себя так, как будто вообще не видел ни связанного по рукам и ногам юношу, ни ее.
      Раздираемая сомнениями, – может она опять только хуже сделает, – Марта поднялась, делая вид, что собирается взять добавки. Нож удалось прибрать в рукав совершенно незаметно, но тут на запястье больно сомкнулись сильные пальцы.
      – Хватит с него, – заявил Лют, упреждающе глядя на Марту.
      Что-то в его взгляде еще больше встревожило ее, но она привыкла, что Ян всегда знает, что делает, и подчинилась. Лют посадил вдову рядом с собой, подставил полную кружку пива, не отпуская от себя. Прижатая к твердому боку, Марта против воли ощутила приступ легкомыслия: нет, не зря она тогда развернулась и поехала вслед за ним обратно в монастырь. Выберутся они и из этой переделки, зато можно сидеть вот так вместе, в кольце уверенных рук.
      – Мне на двор надо, – раздался насмешливый голос, – Или под себя делать?
      Один из младших инквизиторов нехотя ослабил веревки.
      – А руки? – язвительно напомнил Уриэль, разминая замлевшие конечности, – Или ты мне сам подержишь?
      – Вдвоем идите, – распорядился недовольный Хессер, отвлекаясь от разговора с рыцарем, возглавлявшим отряд.
      Уриэль потянулся было к повязке на глазах, но его с двух сторон взяли за плечи.
      – Не волнуйся, проводим. Или ты так не найдешь?
      Когда послышались крики, среагировал первым Ян, с грязным ругательством бросившись к выходу. Он не мог не ожидать, что отчаявшийся парень выкинет нечто подобное.
      Как и ожидалось, на инквизиторов, не пылавших в данный момент злобой, не испытывавших никаких порочных желаний, чары дьяволенка не оказали ни какого действия. Поэтому он даже не стал тратить на них драгоценное время, когда, улучив момент, вывернулся из державших его рук, сдернул повязку и перемахнул через плетень.
      Осень выдалась дождливая, хлопотная, затекшие ноги плохо слушались, но когда речь идет о спасении собственной головы, порой свершаются настоящие чудеса.
      Уриэль мчался не разбирая дороги, непонятным образом умудряясь преодолевать неразличимые в темноте препятствия, и с такой скоростью, что разозленному Люту, пришлось плюнуть на всякое благоразумие и догонять его уже волком.
      "Все. Теперь точно уже никуда не отпустят", промелькнуло в сознании при новой порции криков, раздавшихся уже ему в след, "Хорошо, что хоть стрелять не начали, с них станется…" Настроения ему эта мысль, понятное дело, не улучшила. Впервые в жизни, он вообще не представлял, что ему делать, – сейчас, когда в цепких инквизиторских ручках не только Марта (и почему все женщины норовят влезть, куда их не просят?!), но и судьба его приемного отца.
      – Ян, не надо! Отпусти! – услышал Лют, опрокидывая Уриэля в грязь.
      За то время, что оборотень потратил, возвращая себе человеческий облик, юноша опять сделал попытку удрать, за что тут же получил сильнейшую оплеуху, от которой зазвенело в ушах. Он так и остался стоять на четвереньках, а когда поднял голову, в светлых глазах что-то дрогнуло, поплыло знакомое муторное марево.
      – Ты эти свои штучки брось! – от новой затрещины Уриэль снова растянулся на земле.
      Заломив ему руку, Ян волок беглеца за собой обратно, скрипя зубами от распиравшей его злобы: на себя, на весь белый свет, на этого маленького засранца, который только и может, что проблемы подкидывать. Втолкнув его в занятый ими дом старосты, он швырнул юношу с такой силой, что тот плечом и виском ударился о стену и сполз на пол в полуобмороке.
      – Сиди и не дергайся! Из-за тебя под смертью ходим! А один может мертв уже!
      Марта, вырвавшись от предусмотрительно удерживающего ее рыцаря, повисла у Люта на шее.
      – Что ты! Опомнись! Откуда ему было знать, что его и в монастыре найдут! – она смотрела на Яна так, как будто впервые увидела.
      – Знал, – Уриэль тяжело поднимался, его била крупная дрожь, – Знал. У них – свои методы… Только жить, волк, все хотят! Скоро планеты займут нужное место – они ждали этого очень долго… И пока ты будешь пробиваться к воротам, они проведут свою черную мессу, в конце которой меня убьют, просто выпотрошат атаном…
      – Почему? – хрипло спросил Лют.
      – Что бы не просто вызвать Дьявола, но заставить его выполнить их условия.
      – Для чего? – вступил Хессер.
      – А чего вам людям надо? – устало бросил Уриэль, позволяя снова себя связать, – Безграничной власти, золотых гор, вечной молодости, бессмертия и могущества…
      Мне-то какая разница?
      Ян отвернулся, оттолкнул от себя оцепеневшую от ужаса, потрясенную Марту и вышел во двор, не выдержав безнадежного взгляда, в котором даже укора не было, только обреченность.
 

 
      Лес вдоль дороги был густой, темный, ощетинившийся хвойными лапами, здесь уже чувствовалась близость гор. Миновав его, но не выходя на открытое пространство, Хессер сделал знак остановиться.
      – Отсюда вы пойдете одни. К стенам мы подойдем ночью, и ты, волк, должен быть уже на месте. После сигнала откроешь ворота, и можешь быть свободен со своей ведьмой.
      Лют кивнул, соглашаясь, и тронулся, как только двое помощников инквизитора слезли с повозки. Ехали в молчании, как и все время с неудавшегося побега Уриэля.
      Тогда, ночью, Марта прижималась к оборотню, шепча:
      – Ты ведь не отдашь его, правда?!
      И всю дорогу надеялась, заботясь об Уриэле, которого больше не развязывали и не выпускали из виду, что Ян что-нибудь придумает, что вот-вот что-нибудь сделает, и они будут в безопасности. И сейчас надеялась, пока впереди не встали высокие серые стены.
      – Я тебя здесь подожду, – Лют свернул с подмерзшей колеи, встав за роскошными зарослями акации, трепетавшей последними еще державшимися листами.
      – Я никуда не поду! – твердо заявила Марта, непререкаемо обозначая каждое слово и зябко обнимая себя.
      – Брось дурить!
      – Нет!
      Взглянув ей в лицо, Ян взорвался:
      – Думаешь мне легко? – он до боли сжал ее руку.
      – Ему – тяжелее будет! – Марта дернула головой в сторону безучастного Уриэля.
      – Ему все одно пропадать: что с теми, что с другими, что с голоду зимой сдохнуть!
      – А ты на том и успокоился! – женщина выдернула руку из захвата, – Жизнь на жизнь – не обмен, Ян!
      – А на три?
      – Да хоть на четыре! В таком деле торг не уместен!
      Оба непримиримо смотрели друг на друга, выплеснув наконец наболевшее.
      – Пойдешь?
      По всему видно, у Люта руки чесались.
      – Нет. Попробуй, заставь! – дернула бровями Марта.
      – Да зачем оно мне? Так справлюсь! Слезай и иди на все четыре стороны!
      – Нет! – снова решительно отрезала вдова, – Погонишь, пешком дойду! Ну, давай останови меня, ты же можешь!
      – Господи! – едва не взвыл оборотень, – И на что ты мне такую радость послал!
      Вот уж верно говорят: добро наказуемо!
      Марта усмехнулась сизыми губами, и сама взялась за вожжи.
      Их остановили задолго до ворот, моментально окружив: уже виденные или другие, похожие как из одного яйца, – Ян в тот раз особо не запоминал разряженных всадников с пустыми лицами и глазами утопленников.
      – Кто такие?
      Оборотень встал во весь рост, заткнув за пояс большие пальцы.
      – Янош Лют! – глаза сверкнули желтыми звериными искрами.
      Вожак сощурился, подаваясь вперед.
      – Наслышан о тебе.
      – Я о вас тоже, – в тон ему отозвался Лют.
      Судя по тому, что люди графини схватились за оружие, слава его была громкой и вполне определенного свойства.
      – И что тебе надо, Янош Лют? – командир сверлил волколака взглядом.
      – Я хочу поговорить с самой Элеонорой, – ухмыльнулся Ян, – А надо – как раз вам!
      Потому что у меня есть именно то, а точнее тот, кто вам нужен.
      Он резко вздернул со дна повозки Уриэля, ставя его перед собой.
      – Спокойно! – осадил Лют вскинувшую арбалеты графскую охрану, тоже не отводя взгляда от вожака, и у обнаженного горла юноши оказался широкий нож, – Если я правильно понял, он ведь вам живым нужен? Так что пусть вон тот красавчик уберет руку от перевязи, да и арбалеты меня нервируют.
      Командир подтверждающе кивнул, и по его жесту ближний гайдук сорвался в замок, что бы буквально через мгновение, словно ниоткуда ко всей компании присоединился еще один. Был бы Лют волком – прижался бы к земле с хрипящим рыком, – вот кто настоящий противник, а эти так, шушера.
      – Графиня в отъезде, – сообщил он холодным тоном с каким-то металлическим отзвуком, и из глаз, вполне естественного серо-голубого цвета вдруг глянуло нечто иное, – Но все что хочешь, ты можешь обсудить со мной. С чего ты взял, что нам нужен именно он?
      – А в монастырь вы просто так заглянули! – ухмыльнулся Лют, – Да и по округе ради удовольствия катались.
      – Допустим. Сначала убери нож. Если ты перережешь ему глотку, мои люди нажмут на спуск немедленно.
      – А кто мне даст гарантию, что они этого не сделают, если я уберу нож? – резонно возразил Ян, – Я воробей стреляный, так что сначала обсудим условия.
      – Я слушаю. Что тебе нужно?
      – Я, видишь ли, малость поиздержался.
      – Этого хватит? – сероглазый снял с длинного пальца широкое кольцо, закрывавшее всю фалангу: огромный желтый бриллиант в россыпи изумрудов, чистой воды.
      – Дешево ценишь! – Ян даже не отвлекся на это великолепие, по-прежнему смотря только в глаза, – И я беру золотом, круглым и полновесным.
      – Сколько же ты хочешь?
      Лют назвал цену, – такую, что Марта, уже не раз и не два пожалевшая, что не послушалась его приказа и не ушла, пока была возможность, – окончательно уверилась в его намерениях.
      – Много!
      Торговались как цыгане на рынке.
      – Много! – отзывался сероглазый, тоном старого еврея-менялы.
      Когда сошлись в цене, в замок снова отправился посыльный, и вскоре у ног Люта оказалось два внушительных мешочка.
      Ян спрыгнул на землю, все еще не опуская Уриэля и не отводя ножа.
      – Марта, бери деньги и езжай отсюда! – распорядился он.
      – Нет, – голос слегка дрогнул, но женщина даже не пошевелилась.
      – Пошла вон!!! – рыкнул оборотень, на мгновение отвлекшись от противника, и полоснув по ней таким взглядом, что та отшатнулась.
      – Марта, уезжай, – Уриэль впервые за несколько дней нарушил молчание.
      – Нет.
      – Зря! Ты ничем мне не поможешь. Уезжай!
      Никогда не думала Марта, что у нее есть сердце, пока оно не разбилось от этих слов, от умоляющего тона, в котором звенели слезы.
      – Уезжай, пожалуйста! Не хочу, что бы из-за меня еще кто-то… – голос прервался.
      – Ты его слушай! – бросил оборотень, – Дело говорит. И проваливай, пока тебе никто не помог! А я тебя позже найду.
      – Пожалуйста, Марта!!
      Марта на миг прикрыла глаза, втянула воздух, бледнея, и послушно стронула повозку с места. Гнала, что есть мочи, – только руки тряслись и плечи вздрагивали.
      Лют проследил, что бы она отъехала на приличное расстояние и только тогда опять обратился к главарю.
      – Ну, теперь и поговорим.
      – Нет, Лют. Опусти нож и отдай нам парня, – не повиноваться ему было трудно, сразу ясно, что он привык приказывать, а не просить, – Деньги ты уже получил, и даже ими распорядился.
      – Нас, как видишь, двое было. Деньги – Марте за беспокойство, и мне на черный день. Я пока еще в силе и на покой не собираюсь, однако мне сейчас – разве что в лес в волчьей шкуре. Так что спросить хочу – может, я тебе на что сгожусь?
      Сероглазый так подался вперед, что почти лег на шею лошади.
      – Волк! – и снова из-за грани выступило нечто жутенькое.
      – Он самый! – оскалился Лют.
      – Что тебе в том?
      – Сказал же, пересидеть где-то надо, подальше от старых мест. И что бы не без выгоды. А вы, я гляжу, на нужду не жалуетесь, – Ян выразительно кивнул на гайдуков.
      – Не жалуемся, – согласился главарь, – А не боишься, волк? Не в церковный хор принять просишь.
      – Если б я за свою шкуру дрожал, на большак не вышел бы. Тоже не певчий!
      Вожак ухмыльнулся.
      – Посмотрим! Веди его в замок, – он ткнул кнутовищем в Уриэля, и развернулся, больше не обращая на них внимания.
      Лют слегка ослабил хватку, и подчинился.
      Шли почти рядом, медленно, не торопясь: Уриэль иначе не мог, а сероглазый вожак не хотел. У Люта по спине гуляли холодные волны: звериным своим нюхом он чуял за красивой картинкой оборотня почище себя.
      – А ты, волк, парень бедовый, – скучающим тоном протянул господин из замка.
      – Кто не рискует, – тот без барыша. А кто рискует зря – тот без головы, – сухо отозвался Лют, – Вот и я рассчитал, что не зря рискую.
      – Хм! Откровенно! – протянул аристократ: а в том, что этот – аристократ самой высшей пробы, сомнений не было, – А скажи-ка мне, волк, какие такие у тебя – в монастыре дела могут быть?
      Ой, не хорошо, – совсем, не по-людски сверкнули серые очи!
      – Вырос я там, – с вызовом дернул верхней губой Лют.
      Господин расхохотался – неожиданно и резко.
      – Ну, дела! Элеонора, – он сразу же поморщился, – ничего не может сделать как надо…
      Из чего волколак сделал вывод, что не только почтения к графине дворянчик не питает, но и мнения о ней самого последнего. А тот покосился на оборотня:
      – Будет здесь и Элеонора, – ты ее не минуешь… Скоро будет. Скорее, чем тебе захочется! Она таких как ты о-чень даже любит!
      Намек Янош понял с полуслова, и без глумливой паскудной усмешечки на тонких губах, и вызов принял:
      – Краснеть еще ни разу не приходилось!
      Дворянчик как-то по-бабьи хихикнул. Тем временем они миновали ворота, и Ян скользнул вокруг беглым взглядом – изнутри старый замок выглядел еще мрачнее, чем снаружи, и укреплен был мощно: как к осаде готовились. Да и народу хватало, так что план Хоссера, как ни гнусно это было признавать, – был единственно возможным и верным. И то, потрудиться придется… Ян одернул себя, памятуя, что здесь одного нахального вида мало: не помыслил ли он уже нечто лишнее, – так, на всякий случай!
      – Ну что, берешь меня на службу? – поинтересовался Лют, передавая своего пленника подбежавшим слугам.
      – А ты умеешь исполнять приказы, волк?
      – Убедись, – предложил Ян.
      – Непременно, – пообещал господин, и остановил своих людей, уводивших Уриэля.
      Подойдя к юноше, он почти ласково сдвинул повязку, все еще закрывавшую тому глаза: Уриэль заморгал, отвыкнув от яркого света.
      – Набегался, малыш? – заставляя почти запрокинуть голову, мужчина погладил его по щеке, палец грубо проехался по губам, – Я успел соскучиться. Но время еще есть, думаю я тебя навещу напоследок…
      Уриэль стал белее первого снега, не в силах отвести завороженного взгляда от своего палача, – ужас его был воистину запредельным. Ян отвернулся: хорошо, что Марта не видит, совсем с ума бы сошла.
      Юноша бешено вырывался, – ворота еще были открыты. Светлые глаза пошли жемчужными переливами, но почти развернувшийся господин, обернулся. Этот взгляд был подобен удару пудового кулака: Уриэль попросту осел в державших его руках, потеряв сознание.
      – Совсем распустился… – констатировал главарь, небрежно поправляя перчатку на узкой кисти, и кивнул Люту, – Да, волк, ты все правильно понял! Все еще не передумал?
      – Снявши голову, по волосам не плачут! И я тебе душу пока не закладываю!
      – Жаль, – получилось это как-то кокетливо, – Мне такие как ты упрямцы, тоже нравятся!
      Аристократ дернул головой, отдавая последние распоряжения на счет вновь прибывших.
 

 
      Лют едва сдерживался, что бы не передергиваться от омерзения: атмосфера, сам воздух давили на плечи, впивались в мозг сотнями игл, стягивали грудь, не давая глотнуть воздуха вдоволь. Все его чувства просто вопили в голос своему хозяину, что отсюда следует держаться подальше. Как могут люди здесь жить… Не эти, а обычные люди: многочисленная прислуга. Хотя, место теплое, а такой обостренный нюх, отнюдь не у каждого… А здесь пахло бедой так, что кружилась голова.
      Против воли, Ян не мог отделаться от мысли что будет, например, с этой бойкой вертлявой девицей, то и дело пополнявшей его кружку, когда сюда ворвутся борцы с нечистью. Девизом таких, как они в любом краю было: убивай всех, а зерно от плевел отделит сам Господь. Конюх или кухарка не представляют никакого интереса, а для костров хватает кандидатов поважнее.
      Если Хессер рассчитал правильно, ему нужно пережить здесь одну ночь. Завтра не только канун Дня всех святых, но будет нужное положение планет. Он мог бы сделать все уже сегодня ночью, однако приказ был недвусмысленным, да и графини еще нет… Значит ждать, как бы невыносимо это не было.
      Лют поднялся, увернувшись от девицы, норовившей мазнуть по нему крутым бедром.
      Что хуже – безалаберность или самоуверенность? Предоставленный себе, он сомневался, что ему сразу же безоговорочно стали доверять, просто видимо сочли, что навредить он не сможет. И снова приходилось признать правоту своего заклятого врага: ему самому ни в каком угаре не могло привидеться, что он будет сотрудничать с инквизицией. Вот уж действительно лучшей кандидатуры на роль лазутчика подобрать было трудно: как не поверить, что разбойничий атаман и отщепенец-оборотень ради собственной выгоды готов на что угодно. Хотелось набить самому себе морду, вспоминая Уриэля… Рассуждая трезво, шансов на его спасение нет. Тем более, что если шатание Яна по двору, от кухни к караулке, треп со слугами и солдатами – выглядели абсолютно естественно, то сомнительно, что бы его пригласили в графские покои.
      Хоть бы Марта взялась за ум и гнала бы куда подальше – одним камнем на душе было бы меньше. Ему надо выжить, выбраться, и вернуться за отцом Бенедиктом, – не позволять же, что бы за его похождения расплачивался такой человек!
      Лют потянулся с хрустом и устроился на выданном ему тюфяке. Но стоило только уснуть поглубже, как в сон ледяной струей стремительно ворвалась тревожная нота.
      Страх, боль, отчаяние ударили в сердце холодным железом… Даже не просыпаясь Ян удивился: кошмарами он не мучился. Всплеск – Лют резко вскидывается, не понимая, что это было: словно взмах ресниц и вниз срывается одинокая слеза… Жуткое ощущение, когда на смену потоку разверзается сосущая липкая пустота… Сон, как рукой сняло!
      Наваждение оборвалось вместе с сонливостью, а Ян долго еще не мог перевести дыхание. Вокруг все было спокойно, но это было спокойствие жухлой листвы, прикрывающей наточенные колья. Впервые Люту стало по-настоящему страшно. Он сам сунулся в капкан, почти позволил одеть на себя ошейник… Что дальше?
      Сомкнуть глаз так больше и не удалось. Вынужденное безделье, растянутое ожидание тяготили больше, чем самые бешенные стычки, преследования и прочая кутерьма, но иначе было нельзя. Однако терпение, как и смирение, никогда не были его сильными качествами. Скрипнув зубами, Ян отправился в караулку, еще издали уловив характерный стук костей, что б хоть как-то убить время, а заодно и примелькаться.
      "Холодно… как холодно…" Уриэль лежит, прижимаясь щекой к полу, открывать глаза не хочется, да и не за чем – он все слышит и так: шаги, звук отставленного бокала… Рубин никуда не уйдет – значит, ночь будет долгой… Тем более, что теперь можно не церемонится, ведь он должен прожить лишь до следующей ночи – меньше суток.
      Легко ли знать, что ты жив только потому, что назначенный час еще не настал, потому что тебя просто некем заменить, ведь произведшая тебя на свет ведьма, после этого стала бесплодной – такая досадная нелепость, когда разрушенная матка становится препятствием для запредельных по масштабу планов! Иногда он жалел, что не умер тогда же, что его сразу не пустили на ингредиенты для зелий.
      Как сейчас… Уриэль молился бы, что бы эта кошмарная ночь кончилась быстрее, если бы следующая не была последней. Даже инквизиторы милосерднее – перед костром, могут удушить.
      Страшно. Страшно знать, что даже смерть не будет тебе избавлением. Можно кусаться, огрызаться, а все равно страшно. Знать, что на смену холоду придет Геена и неволя пуще этой. Можно бы не верить, – а как, когда вот оно доказательство рядом, и он может дотянуться до сапог.
      Шорох, манерный вздох – Рубин скучает. Рубин всегда скучает, особенно по ночам – Уриэль это слишком хорошо знает. Хорошо… хорошо, что Элеоноры нет, но сейчас он был бы рад и ей…
      На него обрушивается волна чужой воли. "Это все, что тебе осталось, демон, в этом мы одинаковы, просто ты сильнее. Именно поэтому ты можешь делать со мной такое, когда людей приходится убеждать и соблазнять. Тебе наверное приятно чувствовать свою силу, утвердить хотя бы ее остатки…" Воля сминает и давит, влезая в самые заповедные уголки, ледяные пальцы выкручивают сознание, как чуть раньше тело.
      "Нет! Не дам…" – Как ты смеешь, маленький выродок! Менее, чем ничтожество… Ты смеешь убегать, ты смеешь сопротивляться… – голос вкрадчив и нежен, только стальная хватка перекрывает доступ воздуха в легкие, – Что ты можешь понять… Что стоит низвержение в Ад, по сравнению с низвержением в мир?! Как можешь ты, оценить на сколько я жалок теперь?! На сколько слабо это тело?! Не зная ничего иного…
      Кара! Куда уж хлеще: быть одним из червей в вашей куче перегноя! Пятнадцать лет: оказывается это очень долго!
      "Быть человеком не так уж плохо! Только что такое быть человеком?…" Во рту вкус крови…
      "Элеонора купается в крови, что бы сохранить молодость, а тебе нужна боль, чтобы становиться сильнее. Моя… Что такое боль тела, когда рвут на кусочки душу, подбираясь к самому сокровенному… Уйди!!! Мне есть, что помнить! Немного, но есть! И я не позволю тебе этого даже коснуться!" – Ого! – узкая ладонь гладит волосы с обманчивой лаской, – Из тебя может быть вышел бы толк! Какая жалость, что мы с Элеонорой связаны контрактом и я не могу пока выбрать никого другого вместо нее… А это значит… Ты ведь знаешь, что это значит.
      Уриэль молчит. Давление, выворачивающее все существо на изнанку, становится невыносимым, и сознание плывет. Он уже не понимает, где он. Холодно…
      "Сострадание и одобрение в темных глазах невозмутимого монаха… Марта, перевязывает ему ожог… Его держат сильные руки, можно положить такую тяжелую голову на крепкое плечо… Это бред, поэтому можно делать все, что угодно…
      Даже просить… Ян, очень холодно… Ян!" Резкая боль оборвала грезы и вернула четкость восприятия. Рубин вывернул руку, заставляя разжаться кулак и открыть метку от креста.
      – Забавно. Хм, и почему же она тебе так дорога? – голос шуршит на ухо перекатом металлических бусин в шкатулке.
      "Зачем ты научил меня надеяться, Лют?!
      Господи, какая долгая ночь сегодня…
      Ты слышишь, Господи? Неужели тебе действительно угодно все это…"
 

 
      Въезд графини Элеоноры пропустить было трудно: внушительная свита и гости ворвались во внутренний двор шумной блестящей толпой. Ржание, звон изукрашенной сбруи и шпор, беготня слуг. Лют присел в сторонке, отмечая про себя: понятно, почему ей понадобилась помощь нечистой силы – обеспечить такую роскошь не смог бы и самый богатый, благополучный край в безнадежно мирные времена, не говоря уж о виденном им по дороге кое-как выживавшем убожестве. Сама графиня Элеонора сразу же бросалась в глаза даже посреди этого пестрого сборища, и при этом ее абсолютно невозможно было рассмотреть: тяжелый шитый золотом плащ с низко опущенным капюшоном полностью скрывал и лицо, и фигуру.
      "Вот под таким плащиком она дублетер и прячет", – мрачно подумал Ян. Последние сомнения растаяли в одночасье. Женщина, которая влезает в подобные игры, убивает не защищаясь, а из-под тишка – должна быть готова к тому, что и к ней будут относиться не по признакам слабого пола.
      К тому, что его потребуют пред сиятельные очи он был готов, и только запоминал расположение помещений – пригодиться. Обстановочка в господской части замка, чем-то напомнила Яну логово перекупщика: та же мешанина всего и вся. Каждая в отдельности вещь – гобелен, предмет мебели, подсвечник сами по себе или в должном интерьере произвели бы впечатление, но здесь безнадежно терялись, создавая общий яркий безликий фон. Одно только запоминалось – поживиться здесь было бы чем! С этой мыслью Ян и шагнул в приемную залу, в центре которого, в высоком кресле сидела графиня Элеонора.
      Она выглядела гораздо моложе, чем ожидалось. Сколько ж ей лет было, когда родился Уриэль, мельком удивился Лют. Кланяться он не стал, наоборот вздернув высоко подбородок.
      Элеонора сидела пощелкивая остреньким коготком по шкатулке на столике, не поднимая на него взгляда, и, Ян, не стесняясь присутствующих здесь же гайдуков, подробно ее разглядывал. Как уже говорилось, графиня выглядела очень молодо – кожа ее просто светилась благородной матовой белизной. Поэт мог бы сказать, что ее неприкрытые ничем волосы, собранные в замысловатую прическу, были цвета бледного золота, Люту – они напомнили лыко или паклю. Но становилось ясно, в кого пошел Уриэль: она была тонка в кости, худощава, хотя женственные формы каким-то образом корсет не только не скрывал, но даже подчеркивал, и хороша хрупкой тонкостью ангела. Как узнал оборотень, Элеонора вот уже больше десятка лет была вдовой, но траур не снимала – скорее потому, что темный цвет и строгий покрой модеста, лишь выгодно оттенял ее облик. Тем более, что она нашла, чем его компенсировать, просто сияя от драгоценностей. Понятно было, откуда ноги растут у всего этого украшательства: женщина, она и есть женщина, просто меры не знает.
      Или не хочет знать.
      – Как видишь, – нарушил затянувшееся молчание томный голос, – теперь в нашей коллекции есть самый настоящий волк.
      Оказывается, одержимый господин тоже был здесь, устроившись у окна. Хотя его было прекрасно слышно создавалось впечатление, что он говорит шепотом.
      – Неужели? – Элеонора все таки повернулась, вонзаясь в Люта взглядом светло-серых глаз, – Не верится. Я хочу видеть!
      – Может я и волк, но не фигляр, – осадил ее Ян, – Забавлять – не приучен!
      Элеонора резко встала, обводя его взглядом с ног до головы и обратно.
      – Люблю норовистых! – с придыханием выдала она, когда Лют уже уверился, что рассчитал неправильно. В любом случае, шута и слугу он из себя изображать не собирался.
      Графиня в это время, что-то вспомнив, обратилась к одержимому:
      – О норовистых, как там… – она прищелкнула тонкими пальцами, – Ты не испортил его совсем, Рубин?
      – Какая разница? – недовольно поморщился тот, – Все равно нужна только его кровь.
      "Солнечно сегодня, тепло…" – подумал Ян, глядя в окно. О ком они говорили, он прекрасно понял.
      – Кровь… – протянула Элеонора, подплывая ближе, – Надо же, сколько всего заключено в этой жидкости… Кровные узы, кровное родство, кровное братство, клятвы, скрепляемые кровью… кровь – это жизнь, это власть! Кровь… Это так красиво!
      Она оказалась совсем близко. Сумасшедшая, твердо осознал Лют, и подтверждением прорвался придушенный смешок Рубина.
      Элеонора остановилась вплотную, смяв юбки, – так, что оборотень чувствовал ее дыхание на своей коже.
      – Ты сделал правильный выбор, волк. Силу притягивает сила… истинное могущество – вот чего стоит желать!
      Она стремительно развернулась, удаляясь из залы.
      – Жаль, волк, что этой ночью я буду занята! – услышал Лют напоследок.
      "Мне тоже!" – стиснул зубы Ян.
      Похоже, это уже начинает входить в привычку!
      Когда упоминается черная месса, а тем более вызов Дьявола, сразу же представляется: полночь, какой-нибудь мрачный подвал или катакомбы, сборище в черных балахонах. Или на худой конец разнузданные пляски вокруг котлов с мясом некрещеных младенцев, заканчивающиеся свальным совокуплением ведьм с чертями.
      Последнее – удел низших, приукрашенный буйной фантазией монахов-экзекуторов. Что касается черной мессы, то как для любой мессы, для нее необходим священник, святые дары, и разумеется она должна проводиться в церкви или часовне.
      Конечно, как во всяком большом замке, часовня здесь была – недавно перестроенная и поэтому случаю освященная заново. И конечно же капеллан, исполнявший свою службу уже около 30 лет. Брат Жозеф был теоретик, с юных лет задумывающийся о мироустройстве и промысле Божием. Покойный граф не интересовался ни чем, кроме рубки, охоты и пьянки, зато соображения капеллана нашли живейший отклик в сердце молодой графини, всегда отличавшейся необузданностью, поэтому вместо того, что бы вульгарно отдаваться конюху или вассалу, тело ее стало сосудом, принявшим в себя сущность высшую, – ангела, пусть и падшего.
      Они все были для него опытными образцами, объектами, на которых он изучал природу и сущность греха – если и был в этой паутине паук, то это отец Жозеф. Но, паук бесстрастный, паук, единственной выгодой которого, было знание.
      Он наблюдал, описывал и с холодной рассудительностью препарировал грехи не только чужие, но и собственные. Исполняя требуемое, постольку, поскольку его это не обременяло и не отвлекало от труда его.
      "Saligia", иначе: superbia (годыня) – avaritia (алчность) – luxuria (похоть) – ira (гнев) – gula (чревоугодие) – invidia (зависть) – acedia (печаль). Во истину, годыня – первый из них, ибо он побуждает все остальные. Гордыней движим был первый, усомнившийся в величии Господа, и она же руководила последним из недостойнейших созданий его… И разве сам он был иным, желая обладать чем-то, недоступным до селе никому другому, лишь от него исходящим. И во истину в том человек подобен Сатане, но разве не подобен он в том самому Богу, ибо все создания Его, человек же – его подобие… Что же тогда Господь, если и Сатана – от Него…
      Он был исследователем, препаратором, – и что значит еще одна особь? Отец Жозеф равнодушно миновал Уриэля меж двумя охранниками, подготавливая столь долгожданную службу (естественно, она должна была начаться много раньше полуночи, ведь обряд тоже занимает порядочное время).
      От свечей было жарко, от ладана – душно. Риза священника сияла белым, только по краю шли черные шишки. Отец Жозеф наполнял потиры вином, и выставил дискос с гостией, пока в часовню, косясь на вычерченный знак, обозначенный именами демонов и символами планет, входили избранные: несколько доверенных вассалов, гайдуки, ближние женщины графини. Черные балахоны – помилуйте! Какая безвкусица!
      Достаточно просто плащей.
      Последней появилась сама Элеонора об руку с Рубином.
      – Я буду спускаться до алтарей в Аду… – раздался ее возбужденный голос, отмечающий начало службы.
      – Отец наш, сущий на небесах
      Да святится имя твое на небесах,
      Как это есть на земле
      Дай нам этот день нашего экстаза
      И предай нас Злу и Искушению Ибо мы – твое королевство, – хором затянула паства.
      Латынь гулко раздавалась под сводами:
      – Veni, omnipotens…
      – Словам Князя Тьмы, я воздаю хвалу! Мой Князь, несущий просвещение Я приветствую тебя, кто заставляет нас бороться и искать запретное, – на следующих словах в голосе графини уже пропало всякое волнение, и он стал торжествующим.
      Сама она все больше впадала в состояние экзальтации, – Блаженны сильные, ибо они унаследуют землю. Блаженны гордые, ибо они поразят богов! Позволим скромным и кротким умереть в их горе!
      Элеонора сбросила свой плащ, и в отличие от остальных присутствующих на ней ничего не оказалось. Отец Жозеф потянулся за дискосом с гостией.
      – Suscipe, Satanas, munus quad tibi offerimus…
      – Muem suproc…
      "Veni…" звучит слажено, явно не впервые исполняясь, графиня вообще уже не контролирует себя.
      – С гордостью в моем сердце я воздаю хвалу тем, кто вбили гвозди и вонзили копье в тело Иисуса, Самозванца. Пусть его последователи гниют в своей скверне! – еще немного и с губ пойдет пена.
      Ритуал неуклонно следует к завершению, и семикратное "Diabolus", означает переход к следующей, самой торжественной части. Двое стражей вводят Уриэля: тот не сопротивлялся, покорно позволяя разложить себя на алтаре. Его и привязывать не было необходимости: юноша был едва в сознании. Он выпил положенное вино из поднесенного священником потира, и откинул голову, опуская ресницы.
      Еще не все, осталось последнее надругательство… И священник уже принял от Элеоноры жертвенный нож: когда стихнет "Nythra kthunae…" он войдет в его тело.
      На избавление от смерти, Уриэль уже давно не надеялся, но губы сами собой шевелились в последней бесполезной мольбе. Не к людям.
      О какой милости он просил Бога, он и сам не мог выразить, ощущая только ужас, больше смертного, и безнадежное отчаяние.
      Сверху обрушилась тишина – на плиты брызнуло алым…
 

 
      Замок, не просто башня или несколько башен, обнесенные стеной. Это сложная организация, ибо в условиях хозяйственной автономии он должен отвечать всем повседневным потребностям живущих в нем людей, духовным и материальным. Как уже говорилось, в замке обязательно есть часовня, затем сам замок предназначенный для жизни, своя кухня и сад. Кроме всего прочего в замке есть прачечная, пекарня, хлев, конюшни, кузница, хлебный амбар, продовольственные склады, и конечно же казарма, для тех, кого наняли его охранять.
      Ян быстро убедился, что здесь к этому вопросу относятся серьезно, хоть графиня и сумасшедшая. Наемников было много, хорошо вооруженных. Ребята подобрались злые, охочие до наживы: управлять такими, легче легкого. Но для этого нужно время, а времени-то у него и не осталось почти. Он конечно уже присмотрел, что потяжелее, что бы подпереть двери, но выигрыш это ему даст не большой. Другая проблема – те, что на стенах: такой отряд, какой собрал Хёссер, незамеченным подойти не сможет, как ни старайся. А значит сигналом ему будет скорее всего не условленный знак, а крик дозорного…
      Вот с них-то волколак и начал, аккуратно, по одному, снимая служивых с нужной стороны. И все же, заметно, когда хозяйка женщина! Ибо она либо искренне полагает, что стражи на посту не спят и не пьют, либо вообще не задумывается над такими не достойными ее вопросами.
      В этот момент его застало пение, донесшееся из часовни, еще более сгущая плотный тяжелый воздух. Было душно, как перед грозой, хотя какие грозы в конце октября!
      Лют поймал себя на том, что напряженно прислушивается к происходящему в святилище. Не думать об Уриэле не получалось, как ни старался: подлостей за ним еще никогда не водилось, а иначе не назовешь предательство того, кто тебе доверился. Марта, права: жизнь за жизнь – это не цена, и бывают случаи, когда любой выбор не правильный… А ведь они оба верили ему до самого последнего момента! Последнего…
      Ян саданул кулаком в камень. Стоя между зубцами, он так задумался, что не сразу разглядел движение за стенами, несмотря на свое особое зрение.
      "Давайте же", мысленно подгонял их Лют, "Когда не надо – шустры не в меру, а когда надо, тащатся, как улитки беременные!" Ощущение неотвратимой катастрофы становилось почти осязаемым.
      Дьявольщина! Вот именно дьявольщина здесь и происходила. Ян бесшумно скользнул во двор. На его счастье, слуги попрятались, видимо уже зная, что в такие ночи лучше не высовываться.
      – Ну, затянули свои ермосы, – расслышал он ворчание кого-то из вольной братии, прежде чем подпереть дверь.
      И обнаружил, что его трясет. Все. Вот-вот должен был прозвучать звук рога.
      Времени, что бы обезвредить караульных в обрез. Но и служба судя по звукам подходила к концу, искать ход из замка в часовню (а его не могло не быть, потому что как туда входила Элеонора волколак не видел) было уже поздно.
      В Христово воинство он не годился, да и плевать ему было на все эти игры с чертями и бесами! Не плевать было на другое: кто-то назовет это честью, кто-то просто человечностью, – красивых слов много, суть одна. И менять ее не следует.
      Пение прекратилось, и Лют сорвался с места, поудобнее перехватывая позаимствованный чуть ранее приглянувшийся арбалет с сауленхебелем и оснащенный полиспастом. Болт в нем был только один, но и возможности перезарядить его ему вряд ли дадут.
      Гори оно все огнем!
      Приложившись, Ян пинком едва не сорвал с петель отнюдь не хлипкие двери, только-только успев нажать на спуск.
      Болт прошил священника-отступника насквозь, и тот рухнул в вычерченную звезду, так и не выпуская атан. В три прыжка Лют оказался рядом, подхватывая с алтаря Уриэля и отступая к стене. Минута растерянности прошла, и раздался истошный визг графини. Почувствовав, что юноша больше не висит на нем, Ян покосился на него, – и у оборотня дыхание на миг оборвалось, а сердце вдруг ни с того ни с сего дернулось со всех жил.
      Уриэль смотрел на него, как на явление Святого Духа, не меньше: словно не видя, не осознавая, зачарованными изумленными глазами, полными обожания, и с бездумной, хоть и вымученной улыбкой на искусанных губах. Такой взгляд половину грехов спишет почище всякой святой воды!
      – Очнулся? – нарочито грубо бросил Ян, и мотнул головой на обступавших их гайдуков (и на том спасибо, что они на мессу оружия почти не брали, во всяком случае стрелкового) – С этими справишься? Тут тебе, я думаю, должно быть полное раздолье!
      – Попробую… – прошелестел юноша, прижимаясь к загораживающей его широкой спине и просто млея от этого чувства. По щекам бежали слезы, но он их не замечал.
      – Не так быстро!!! – перед Рубином пытались расступаться.
      – К воротам. Это наш единственный шанс, – процедил Лют и толкнул Уриэля в сторону выхода.
      Тот не ответил, но ослушаться на этот раз ему и в голову не пришло: скажи ему сейчас Ян в костер прыгнуть, он бы выполнил, ни мгновения не сомневаясь, что благодаря оборотню останется невредимым. Скользя вдоль стены, он упорно продвигался к распахнутым дверям, добавляя в ауру злобы и жажды крови, свою собственную ненависть к ним всем.
      То, что началось потом – ни один человек в здравом рассудке ни видеть, ни тем более вспоминать не захочет. Однако несколько десятков, мечущихся в ограниченном пространстве людей, мешали добраться до оборотня и сбежавшей жертвы пробивающемуся к ним разъяренному Рубину, который просто отшвыривал все и вся со своего пути.
      Рухнул очередной канделябр со свечами, у одной из женщин занялись распущенные волосы, у кого-то еще – плащ, добавляя во всеобщее смятение ноту страха. Уриэль, то и дело утирая шедшую носом кровь, разошелся не на шутку, и Ян молился лишь о том, что бы он выдержал, и не грохнулся в обморок, как обычно: заметно, что парню и так досталось порядком, как еще на ногах стоит…
      Рог прозвучал именно тогда, когда между отступавшим Яном и взбешенным Рубином никого не осталось: это и спасло волколаку жизнь – метнувшая нож рука дрогнула, и Лют легко увернулся.
      – Быстрее, твою…! – боковым зрением он видел, что растерянный Уриэль медлит на самом пороге, и понимал, что единственный, кто может противостоять даже для него еще жутковатым способностям мальчишки – демон, смотрящий на них из серых глаз одержимого.
      А значит, подпускать его к юноше нельзя! Ян толкнул двери, выбрасывая Уриэля на ступени, и подпирая створки собой. На него снизошло ледяное спокойствие: беснование, как он помнил, сразу не утихает, и толпа сумасшедших займет себя сама, а с этим бороться можно только так – с холодной головой.
      – Хочешь со мной потягаться, волк? – нежно протянул Рубин, хлеща рапирой воздух.
      Вот, дьявол! Он еще и левша!
      – Вот уж не знал, что в Аду фехтованию учат! – хмыкнул Лют, уходя от первого удара.
      – Скоро узнаешь, чему учат в Аду, – любезно пообещал одержимый. Пока Ян сохранял выдержку, ему приходилось действовать как обычному смертному.
      Ян отскочил от очередного выпада, неудачно подставившись под удар одного из оставшихся гайдуков, который оставил не опасный, но неприятный порез на боку.
      Зато оборотень успел подобрать чью-то саблю и немедленно пустил ее в дело.
      – Тупое животное, какого дьявола ты вмешался в то, в чем ровным счетом ничего не смыслишь?! Подобный парад планет повторится только через несколько веков! – хорошо, что убивать взглядом он не умел, иначе от оборотня давно и кучки пепла не осталось бы, – И даже эта убогая плоть ее слабоумного братца, так любезно предоставленная Элеонорой, рассыплется в прах!!!
      Поскользнувшись в крови, Лют рухнул на пол и едва успел откатиться. Героем он становиться не собирался, да и противник попался такой, что уцелеть бы как-нибудь, поэтому он как мог уклонялся, отступал и уворачивался, отмахиваясь от гайдуков и убийственной рапиры Рубина. Как ни быстр и ловок был волколак, но демон, давно подчинивший себе это тело был ему не по зубам, так что единственное, что занимало Люта – сможет ли Уриэль открыть ворота. И сможет ли он сам продержаться до этого времени. Все больше набиравший силу пожар тоже не обнадеживал.
      – Я возьму тебя живьем, волк! И буду лоскуток за лоскутом срезать шкуру! Но прежде, ты увидишь, как кровь этого отродья, которое ты так благородно кинулся спасать, наполнит жертвенную чашу!
      – Почему? – выплюнул Ян глаза в глаза через перекрестье клинков, – Он же твой сын, или я не прав?
      – Вашего Бога это никогда не смущало! – оскалился Рубин.
      Противники отскочили друг от друга одновременно, но на этот раз не повезло одержимому: у него начал тлеть рукав. Требовательный призыв рога повторился, и Ян попятился к дверям.
      – Да, волк! – смеющийся Рубин неотвратимо наступал, – У вас это называется так, и именно потому его кровь драгоценнейший мощнейший эликсир, с помощью которого можно сделать почти все! Даже снять проклятие самого Люцефера…
      – А-а, так вот, где собака зарыта! – глумливо ухмылялся Лют, хотя дыхания у него уже не хватало, а выщербленная за время этого безумного боя сабля, становилась все тяжелее в потной ладони, – Поперли из Пандемонии Столица демонов в Аду, как проштрафившегося служку!
      Испустив невнятный придушенный возглас, Рубин бросился на него, занося руку в неудержимом рубящем замахе. И в бесконечно малую долю секунды Лют видел, что отвести его он и успеет, но его достанет следующим движением…
      Может парад планет в небе этой ночью и был какой-то особенный, зато у Уриэля перед глазами кружился настоящий хоровод. Он едва смог подняться, после того как его отбросило захлопывающейся створкой, несколько шагов проделав на четвереньках.
      Тело слушалось плохо, мысли еще хуже, оставив в голове только осознание, что Ян остался там… Ян, который его опять спас… и четкий приказ открыть ворота.
      Почти голый – черная хламида еще кое-как болталась на плече, босой, трясущийся от холода, изнеможения и нервного истощения, Уриэль отчетливо понял, что сделать ничего не сможет. В караулке двое: и в лучшие свои дни ему, да еще безоружному, с ними не справиться, а он не из тех, чьи приказы здесь выполняются беспрекословно и в любое время.
      Наемная братия, слыша красноречивые звуки и чуя запах дыма, бодро вышибала ставни и двери, запертые оборотнем. Раздавалась перекличка дозорных. Караульный как раз задавал сакраментальный вопрос "кто такие и чего надо"…
      На бегу – хотя бегом это назвать не смогла бы и хромая черепаха, – юноша подхватил попавшийся под руку инструмент, вроде щипцов, полено, и заколотил по всему, что как-то могло издавать звук, заголосив, надрывая легкие:
      – Лю-ю-юди! Пожар! Гор-и-и-м!
      Караульный отвлекся, оборачиваясь, и Уриэль ощутил еще не явный, но понятный и ожидаемый испуг перед огненной стихией, пожирающей твое добро и подбирающейся к жизни. Для того, что бы побудить к бегству – этого страха было еще мало, а сам Уриэль слабел все больше, но воспользовавшись заминкой просто повис на вояке, истошно вереща:
      – Это черти из Ада рвутся! Спасайся, пока можешь! Страшный суд наступает, и первая труба уже прозвучала!
      Ошалевший от такого натиска, в самом деле видя явные признаки неудержимо распространявшегося пожара, и провожая взглядом напарника убегающего куда-то – Бог весть, что тому пришло в голову в этот момент! Быть может, он геройски бежал спасать запертых в часовне людей, а может припасенные из жалования монеты под кроватью дородной жаркой поварихи… Под раздавшийся повторный сигнал рога – тот без труда стряхнул с себя юношу и тоже бросился бежать.
      Сидя на земле, Уриель со злобой смотрел на механизм ворот. Вырвавшаяся таки на свободу вольница, оценив обстановку, ринулась не к почти полностью охваченной огнем часовне, колодцу… И не к воротам, конечно, – а в сам замок, что бы под предлогом спасения господ и их ценностей, сначала разжиться чем-нибудь стоящим.
      Нужно ли говорить, что в скором времени пожар запылал и там?
      Оставляя в дереве глубокие борозды от ногтей, обламывая их чуть не до крови, Уриэль навалился на ворот всем телом, и скрип скверно смазанного железа – прозвучал желаннее, чем музыка райских кущ…
      В глазах мерцал целый хоровод созвездий, безвольное тело медленно сползло с рычага под ноги вступавшим, и только дестрие – умнейший конь, равноправный боец и на турнире, и в реальной схватке: самое понимающее существо, из сопровождающих человека со времен библейских прародителей до Потопа и наших дней, – смог вознести копыта, миновать эту еще дышащую горку костей и кожи, пахнущую человеком…
      Яростная длань вздернула кверху за волосы:
      – Где Лют?!
      Уриэль только молча повернулся в сторону часовни, просто мечтая о том, что бы все-таки потерять сознание. Но та же рука волокла его, по-прежнему за волосы, и оставалось лишь кое-как переставлять ноги. Он с торжеством, которого никогда от себя не ждал, видел: как загодя изготовленный таран, запасенный вовсе не для такого, выносит многострадальные двери, и следом врывается вооруженное хоругвями, крестами и прочими освященными предметами братство.
      Он видел, как Ян не ожидая того, опрокидывается навзничь, как спотыкается Рубин, тут же отступая перед исполненным веры инквизитором, воплощающим сейчас Кару Господню… Про него забыли. Он больше им не нужен! Никому…
      И Уриэль улыбаясь, позволил себе все же покориться слабости. "Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения…". "Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь.
      За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе. Духа не угашайте". 1-е Павла Фессалоникийцам, 9, 16, 19 "Ян!!!"
 

 
      Марта не была бы собой, если бы развернувшись тогда, так и уехала навсегда. То, что раньше она принимала за безмятежность, мертвенный покой ее души однажды был нарушен, – грубо и довольно жестоко, но уже давно она осознала, что вновь ощутить его не хочет. И возвращалась она вовсе не потому, что идея христианского милосердия застила глаза и заткнула уши, мешая здравому смыслу взывать к рассудку. Но был вопрос, который волновал ее необыкновенно, и эта новая, а точнее проснувшаяся ото сна женщина, предпочитала разрешить его немедленно, чем остаток жизни мучится сомнениями, терзаться, ждать чего-то, а точнее кого-то, не будучи уверенной, что этот кто-то достоин того, что бы его ждали.
      Прежде она долго думала как быть с золотом, полученным за Уриэля. Тридцать серебрянников выглядели скромным подаянием рядом с этой суммой, на которую преспокойно можно было приобрести добротную ферму. Даже прикасаться к ним было гадко, но предусмотрительность взяла свое: Марта прикопала их той же ночью, и времени на это ушло порядочно – земля смерзлась, а лопатой разжиться было негде.
      "Если что: легко пришло – легко и уйдет!", – подумала она, утирая со лба нечестный, но от этого не менее соленый пот, а потом уже неспешно тронула повозку. За этот долгий день руки она себе сбила до кровавых мозолей, но боли не чувствовала.
      И когда ее окружили без всякого окрика, – не испугалась. Впрочем, этим охотникам, такая добыча была не интересна.
      – Бесстрашные вы все слишком, – протянул Хёссер, когда поставленная перед ним ведьма не то, что глаз не отвела, но и вернула усмешку, – Почему? Не поверю ведь, что не боишься!
      – Сам-то не боишься, невинную душу погубить? – дернула губами Марта.
      – Отпустить. Не денется никуда, – коротко распорядился инквизитор, и на нее перестали обращать внимание.
      Конечно, на штурм ведьму никто не брал, но никто не мешал ей берегясь следовать за отрядом, и она вошла в распахнутые ворота цитадели аккурат в тот момент, что бы увидеть Хессера и Яна обменивающимися любезностями на ступенях полыхающей замковой часовни…
      – Вот уж не гадал, что тебе жизнью буду обязан! – признал очевидное Ян, вскакивая на ноги.
      – Неисповедимы пути Господни! – несколько рассеяно отозвался инквизитор, обращая взгляд на попиравшего и без того оскверненный алтарь Рубина с рапирой и кинжалом.
      Пока его люди выводили уцелевших адептов ковена, он бестрепетно шел к одержимому сквозь огненную купель. И Лют не мог не признать мужества своего кровного врага, чувствуя странное удовлетворение: давя гадину, можно испытать лишь омерзение, но противник умный, смелый и сильный – некоторым образом возвышает тебя самого.
      Однако то, что он здесь, означает…
      Оборачиваясь, Ян высмотрел таки искомое, бросаясь туда.
      – Вставай! Замерзнешь…
      Уриэль улыбнулся этому голосу, но шевелиться сил не было.
      – Вставай, парень! – оборотень тормошил своего нечаянного крестника, – Пора уносить ноги… Эк тебя!
      Рядом встала Марта.
      "Дура!" – беззвучно сказал Лют в сияющие просто неземным светом синие глаза.
      "Сам выбрал!" – так же молча ответила она.
      Самое время незаслуженно забытым напомнить о себе, не так ли? Так о ком все забыли, но кто не может позволить так просто списать себя со счетов? Ответ один, и он правильный: Элеонора. Нагая графиня, выпрямившись в свой не самый большой рост в оконном проеме, сжимала в тонких ручках любимый дублетер, за которым она и кинулась.
      То, что она хотела отыграться именно на нарушивших ее грандиозные планы – сомневаться не приходилось. С такого расстояния она не впечатлила бы и куропатку, но лишь не на много промедлив после выстрела, что бы увидеть последовавший прыжок, Лют упал, увлекая за собой Марту и подминая под себя несчастного юношу…
      Мало ли…
      Боли он тоже не ощутил, ведь болт вошел хоть и не глубоко, но точно в шею, как и намеренно попасть трудно. Второй оцарапал плечо оглушенного Уриэля.
      Высшим волеизъявлением: в этот момент державшие кровлю балки прогорели и рухнули, погребая под собой и демонов и святых.
      – Вставай! Идем же! Ну! Давай! – резкий вопль пробился сквозь безвремение.
      Ясное ночное небо мелькало перед глазами.
      – Вставай!
      Несколько пощечин наотмаш. Чужая живая кровь обжигает голую кожу…
      – Вставай!!!
      Женские, но отнюдь не хрупкие руки волокут его дальше…
 

 
      Так они и встречали рассвет, глядя на зарево: Марта и кое-как опамятовавший Уриэль, все еще чувствовавший на себе тяжесть другого тела… Амиантовые глаза плыли горьким дымом. Обрывки прошлой ночи, ощущение касающихся щеки волос, тишина вслед за выдохом – расслаивались, оседали туда же, где уже хранилась память о том, как он бежал по галереям, услышав отзвук злой воли, и скользили пальцы в пропитывающей рясу настоятеля крови… Больно… Лучше бы самому погибнуть, чем так! Жизнь на жизнь… Такой размен равноценным не бывает!
      Казалось, что это просто страшный сон, и сейчас оборотень возникнет рядом с едким словцом и знакомым прищуром…
      – А ведь ты теперь граф, – заметила женщина, – спорщиков не выберется…
      Юноша вздрогнул, словно она его ударила. Марта повернулась к нему, взглянула в застывшее мертвенно-белое лицо, и – обняла порывисто, прижимая голову к пышной груди и шепча в самое ухо:
      – Ты держись! Если ты сдашься – то мне останется только вслед за ним в землю лечь! А нельзя… – и добавила еще пару слов.
      Уриэль резко отстранился, потрясенно оглядывая ее с ног до головы.
      – Кому как не тебе его сына растить?! – улыбнулась горько вдова. Дважды уже.
      – Или дочь… – шепнул юноша.
      – Или дочь… – на последнем вздохе согласилась Марта, снова оборачиваясь к догорающему замку, – А крестить отец Бенедикт будет! Его обвинять теперь тоже некому…
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

16.01.2009