Да и никакой занавесочки там не будет, негде Петру прятаться. Если Пилат послушается Петра, то все произойдет не в тесной комнате секретариума. Все произойдет либо во внутреннем дворе крепости Антония, либо - если Пилат точно последует советам элли-на Доментиуса и захочет, чтобы его услышало как можно больше людей, - перед воротами в крепость, где крепостные рвы создают некую более-менее просторную площадку, к тому же мощенную камнем. Рвы, вооруженные мечами пешие воины позади рвов, верховые воины за открытыми воротами во дворе крепости - хорошая защита от толпы. От нее же защитит длинный бассейн Стратиона, тянущийся к северу параллельно Терапийону. А поскольку мощёная площадь невелика, то все слова Пилата будут слышны достаточно ясно. Голос у него мощный, командирский...
      Это - лучший вариант. Если Пилат все-таки выберет местом суда двор крепости и закроет от толпы ворота в нее, то ни Петр, ни мать Мария, ни ученики туда не попадут. Разве что Иоанн...
      Отозвал Иоанна, поделился сомнениями. Решили: если при подходе к крепости окажется, что суд пройдет внутри, Иоанн постарается проникнуть туда, поскольку охранники Кайафы помнят его и вряд ли станут препятствовать. Эллинский вариант Иоанн забраковал вчистую. Сказал:
      - Будь человеком, Кифа. Что сделано, то сделано. Выше головы не прыгнешь. А ты побудь со всеми, побудь. Ты им нужен...
      Лестно, но грустно. Петру не нравилась формула "что сделано, то сделано". Он всегда все делал до конца и, случалось, прыгал много выше головы. Но тут счел логичным согласиться. Да Иоанн свою миссию усвоил и, знал Петр, выполнит, если придется...
      К счастью, не пришлось. Как и надеялся Петр, Пилат решил устроить зрелище по максимуму для ненавидимой им толпы. Уговорил его эллин, несмотря на давно отработанную в Иерусалиме традицию проводить прокураторские суды в закрытом помещении и без лишней публики. Но, в принципе, традиции - не закон, их можно иной раз и нарушить. Что Пилат и сделал.
      Но о том Петр узнал чуть позже, а пока он решил поторопиться и прийти всем вместе к дому Кайафы, откуда и должны были повести Иешуа к крепости Антония. Вряд ли кто-то еще, кроме учеников и родни, знал, где находится арестованный Машиах, хотя, конечно, сведения о том могли просочиться из дома первосвященника. Прислуга - не охранники, она не давала клятвы молчать об увиденном в доме хозяина.
      К сожалению, народ возле дома уже толпился, немного пока его было, но кто узнал, тот пришел. Охрана пыталась гнать людей, колотила ближайших, палки в ход пускала, но люди терпели. Отходили, прятались в улицах, снова возникали, держась в отдалении от входа. Появление учеников подтвердило слухи об арестованном Машиахе. К ним бросились, начали задавать вопросы, но тут уж Фаддей, Яаков, Андрей, Фома - да никто в стороне не остался! - организовали свою охрану, особенно - для матери, по-прежнему находящейся в маловменяемом состоянии. В отличие от охранников Кайафы, ученики никого не били, просто стали кольцом, оттесняя любопытствующих, коротко отвечали: сами ничего не ведаем; надеемся на лучшее; забрали его ночью; нет, ничем помочь не смогли...
      В десять пятьдесят шесть, как обычно отметил Петр, открылись воротца в сад, и оттуда вывалилась немалая толпа вооруженных стражников Храма, в центре которой, почти невидный за мощными фигурами вооруженных мечами воинов-левитов, к тому же надевших на головы римские легкие шлемы с шишаками, шел Иешуа. Позади, тоже окруженные стражей, двигались Кайафа и его помощники. Петр отметил, что помощников стало побольше: всего - человек семь. Это тоже были коэны третьей - а может, и четвертой, Петр точно не знал - стражи. Вся процессия важно проследовала параллельно стене дворца Ирода к стене Верхнего города, спустилась к Терапийону и, не без труда продираясь сквозь толпы народа, заполнивших основную улицу - или все-таки дорогу! - столицы, направилась к крепости Антония. Ученикам и братьям Иешуа, тесно окружавшим своих женщин, пока удавалось не отставать.
      Возникал вопрос. Арестованных трое: Иешуа и двое зилотов, пока сидящих в крепости Антония. По евангельской истории распяли тоже троих. Варавва - по той же истории - помилован. Где еще один?
      Похоже было" что намечалась еще одна "боковая версия"...
      Петр с удивлением отметил, что еще вчера восторженная толпа, впадавшая в экстаз при виде Машиаха, сегодня держалась настороженно, молчаливо. Были выкрики:
      - Куда вы его ведете?
      - Отпустите Машиаха!
      - Машиах, мы здесь, мы верим тебе!
      Но не было общего, всегда мощного экстаза. Все понимали:
      случилось что-то из ряда вон выходящее, из привычного людям ряда, что-то надломилось в машине, запущенной в Галилее и безостановочно мчащейся вперед. Машиах, посланник Господа на земле, Царь Иудейский и Израильский, взят под стражу, как обыкновенный смертный... Возможны два варианта. Или святые люди, коэны, как ни крути, а тоже где-то рядом с Богом обитающие, ошиблись, или Машиах - не Машиах,.. Ведь куда его ведут? Ясно: в крепость, к префекту римскому. Значит, коэны сочли, что Машиах в чем-то виновен перед ними. Не перед Богом же, он Богом избран. Пусть префект поправит кознов... Но вот почему Бог уже не поправил?
      Знакомая до боли картинка, с горечью думал Петр. Вся история человечества полна подобных картинок, где вчерашние апологеты легко становятся сегодняшними сомневающимися и завтрашними ненавистниками. Еще одна не здесь придуманная поговорка: от любви до ненависти - один шаг. Очень верно! Особенно если это касается не одного человека, не близкого-родного, а сотен, тысяч, миллионов. Если это касается толпы! Нет ничего страшнее толпы. Бессмысленно обольщаться, когда она кричит тебе хвалу, но столь же бессмысленно расстраиваться, когда хвала становится хулой. Есть ли среди этих - молчащих и настороженно выжидающих! - те, кто пришел нынче по мысленному или, если хотите, сердечному, душевному, но все равно телепатическому зову Иешуа в Иер-шалаим? Есть, наверно... Что ж они-то выжидают? Или зов стих? Или для Иешуа зрелище молчащей толпы стало нежданным и огорчительным сюрпризом? Вот уж вряд ли!.. Хотя... Он же верил, что разрушит Храм, искренне верил. А не смог, и разочарование лишь Петр сумел умалить, ошеломив Иешуа фантастической для него и в то же время легко принятой им информацией... А кто умалит его разочарование сейчас? Вряд ли Варавва, который сам небось злорадствует: что же ты, Машиах, не поддержал меня, слабаком оказался?..
      Как там в старых стихах давно покойного русского поэта: "Где ж твоих приспешников орава в смертный твой, в последний час земной? И смеется над тобой Варавва..." Вспомнил эти строки и неожиданно закончил цитату с личной, адресуемой вполне конкретному человеку, угрозой: "...он бы посмеялся надо мной!"
      И осек себя: да в чем он-то виноват, хитрый и сильный придорожный бандюган, знающий только сиюминутную выгоду? Ни в чем не виноват. Живым пророкам верят только до той поры, пока они на коне. А как под конем, так уж и не пророки. Лучше бы умер, как говорится. Другой покойный поэт - что ж это Петра в такой час на поэзию повело! - сказал как-то: "Умереть тоже надо уметь..." Выше смерти Иешуа не было в Истории смертей! Все, кто сейчас усомнился и замолчал, а через час-другой начнет кидать камни и хулить Машиаха грязными словами, завтра или послезавтра задумаются. Точнее, не они - может быть, их дети, которые придут в христианство. А еще точнее - те, кто не знал единого Бога и сможет обрести его, узнав в чем-то верную, правдивую, в чем-то искаженную, в чем-то просто лживую, сочиненную ради спасения идеи Веры абсолютно - вот ведь парадокс! - искренними людьми историю о жившем во имя Веры, принявшем смерть во имя ее, воскресшем и вознесшемся к Богу простым человеком из неизвестно где находящейся Галилеи, которого нарекут сыном Божьим.
      Это будет неправдой: он - сын обыкновенного плотника, и мать родила его в привычных женских муках от доброго и верного мужа. Но кого эта "боковая версия" интересует две с лишним тысячи лет?..
      Странно, что в самом Израиле христианство останется чужим и чуждым. Иудеи, начавшие путь именно иудаизма под лидерством ученого мужа Йоханаца Бен Заккая после окончания Иудейской войны в приморском местечке Явна, даже не станут впоследствии гордиться тем фактом, что их Великая Религия, не имевшая до того конкретного названия, а бывшая просто Религией, родила две другие, тоже.великие - христианство и мусульманство, положив обеим в основу свой Закон, свою Тору, названную христианами Ветхим Заветом. Заметьте: Заветом. То же слово, что звучало как в диалоге Бога и Авраама, так и в диалоге Бога с Моисеем. А смерть и вознесение Христа положили начало Завету новому. Или по канону: Новому Завету. И приняли его - Новый! -люди вне пределов земли Израильской, но во всем почти остальном мире. Почему так? Да просто таковы загадки того, что зовется харизмой личности.
      В переводе с греческого "харизма" - благодать, божественная сила, данная Богом человеку для очищения от грехов и спасения души. Да и современное Петру определение харизмы как качество человека, одаренного сверхъестественными способностями, другим людям недоступными, ненамного опровергает греческий оригинал. И то и другое - о Иешуа. И необходимые составляющие харизмати-ческой личности Иешуа присущи полностью. И первое, едва ли не самое главное, чуждость для своих. Вспомнилось сказанное в Евангелии: "Не бывает принят пророк в отечестве своем..." И далее - потерянное в каноне, но возникшее в апокрифе продолжение мысли и ее объяснение: "...да и врач не лечит, знающих его". Это истиняйе слова Иешуа, Петр лично слышал их!.. Поэтому - во всем мире, но не в Израиле. Логично: как можно верить врачу, жизнь которого течет у тебя на виду...
      Но вот и крепость.
      Хорошо, что сумели не отстать, сумели оказаться у кромки каменной площадки, на которой - ближе к открытым воротам - Стояла деревянная, резная, с витой спинкой, крытая пурпуром кушетка, не замеченная Петром-Доментиусом в часы своего визита к Пилату. Видимо, это и была так называемая "селла" - "кресло правосудия". На кушетке вальяжно возлежал пятый прокуратор Иудеи и Самарии всадник Понтий Пилат. Он же - префект. Он же - гегемон.
      Петр верно догадался. Со стороны рвов площадку держали пешие воины, обнажившие мечи. Им даже не приходилось сдерживать толпу: первый ряд ее стоял по крайней мере в метровом отдалении от заточенных лезвий. Позади Пилата, в открытых воротах крепости, маячили всадники в блестящих на солнце кирасах и шлемах, украшенных длинными красными и черными перьями. По три пера на шлем. Сам Пилат на сей раз был одет куда как достойно. Вышитая золотом белая туника, длинная, ниже колен. Золотые сандалии. Легкая кожаная лорика без рукавов, украшенная на груди рисунками листьев и животных и опоясанная гибким бронзовым поясом. И никакого головного убора; тот же короткий ежик жестких волос.
      Петр с неким сожалением вспомнил любимый роман и подумал, что "белый плащ с кровавым подбоем" был бы лишним в эту жару, погорячился классик.
      Охрана священников Храма осталась у рва, ближе ее не пустили римские воины. Кайафа и шестеро его помощников встали слева от кушетки, а справа, чуть поодаль, стоял Иешуа рядом с зилотами, выведенными из крепости, которых охраняли уже не левиты, а римляне.
      - Приветствую тебя, гегемон! - громко и напевно произнес Кайафа.
      - Приветствуем тебя, гегемон! - повторили коэны хором.
      - И я вас тоже приветствую. - Пилат даже позы не поменял, возлежал вольготно, опершись на локоть правой руки и подложив ладонь под голову. - Что привело вас ко мне? Какого суда вы от меня хотите?
      - Справедливого, - видимо, положенной для судебного риту" ала формулировкой ответил Кайафа. - Высшего.
      - Другого не держим, - сварливо и явно не сообразуясь с ритуалом, сказал Пилат. - Кого судим-то?
      -Вот разбойники Варавва и Ахав...
      - Зилоты, что ли? - перебил Пилат. - Да знаю я. Мои люди их и повязали. Разбойничье семя, с ними все ясно... Третий кто?
      - Иешуа из Нацерета, местечка в Галили Иродовой, сын плотника Йосефа, посягнувший на титул Царя Иудейского...
      - Ну а я здесь при чем? - деланно зевнул Пилат. - Царь-то Иудейский? Вам и судить. А я сужу только тех, кто идет против Цезаря нашего... Он из Галили? Я слышал, Ирод Антипа в Иершалаиме. Галиль - это его место. Вот и отведите вашего царя к нему, пусть разберется, царь или не царь. Его вопрос: он же сам помирает, как хочет стать царем Иудейским. Как папаша... Нет, к Антипе, к Антипе, - повторил Пилат и сел, спустив на камни ноги в золотых высоких сандалиях. - А этих - распять. Вопросы есть?
      Вопросы были.
      Кайафа явно растерялся. Он никак не ожидал столь атакующе грубой реакции на действо, которое эллин Доментиус должен был сам подробно оговорить с прокуратором. Он же, эллин этот хитрый, еще сегодня ночью клялся: с Пилатом все в порядке, поводов для беспокойства - никаких. И вот - на тебе.
      Петр, все отлично слышащий и видящий, внутренне ликовал, но-с долей волнения. Пилат оказался способным актером и понятливым учеником, но как бы не переиграть, не пережать. Двадцать два - уже не "очко". Перебор.
      И толпа попритихла: что-то непонятное творилось. Может, и не виновен ни в чем назаретянин? Может, и вправду он - Машиах?..
      - Подожди, гегемон. При чем здесь тетрарх Ирод Антипа? Свое преступление нацеретянин совершил на земле Иудеи, здесь, в Иершалаиме. К тому, что он творил в Галили, у нас, конечно, есть вопросы, но там он всего лишь проповедовал, а это не преступление. Зато в Иершалаиме он всерьез прилюдно обещал разрушить Храм, поносил коэнов, грозился их извести и, повторяю, называл себя Царем Иудейским, что есть богохульство. Эти преступления достойны смерти, но мы не можем по Закону проливать кровь. Это твое право и твоя обязанность. Так давно договорено...
      Пилат поскреб затылок, машинально стряхнул что-то ладонью с плеч: перхоть, что ли, его замучила?.. Сказал раздраженно, обращаясь к Иешуа:
      - Подойди сюда, человек.
      Воины расступились, и Иешуа подошел к Пилату. Стоял спокойно, никакого страха не выказывал, даже почтения особого не выказал: его назвали человеком, так он и стоит перед человеком.
      - Ты что, смелый, что ли? - лениво поинтересовался Пилат.
      - Тебя ли мне бояться? - спросил Иешуа.
      - А кого ж еще? - удивился Пилат. - Вот прикажу тебя распять, что будешь делать? Иешуа улыбнулся:
      - Прикажи. Только делать тогда - не мне, делать - воинам твоим, А мне всего лишь умирать, это - не дело.
      - А что ж это?
      - Это судьба. Как и рождение. Начало и конец. На все - воля Божья.
      - Конец-то можно отдалить...
      - Это не в наших силах.
      - Твой Бог решает?
      - Напрасно усмехаешься. Ты веришь в своих богов, они близки тебе и понятны. Они существуют в человеческом облике и мыслят, как люди... Поправился: - Как мыслили бы люди, будь они богами. Что человек сумеет представить себе как чудо, на что его фантазии хватит, то твои боги и творят. А мой Бог этот мир из ничего создал. Сказано в Законе: "Сначала Бог сотворил небо и землю..." Понимаешь, гегемон, ничего вообще не было. Ни тебя, ни меня. Ни Рима, ни Иершалаима. Пустота. И в этой пустоте - Бог. Какой он, как выглядит, как имя его и есть ли у него имя - разве возможно представить или понять нам, им созданным в самый последний день его шестидневного озарения?
      - Постой, - спокойно и всерьез сказал Пилат. - А как же он сотворил людей по своему образу и подобию?
      - Не понимай эти термины буквально, поднимись над ними. Видишь, я творю этот цветок но своему образу...- Он протянул руку к Пилату, и над ладонью выросло страннйе, не существующее, по твердому знанию Петра, на планете Земля создание. Иешуа назвал его цветком. Его право. Длинные, разноцветные, постоянно меняющие цвет, горящие изнутри холодным огнем длинные щупальца вырастали из ладони, извивались, переплетались, сбрасывали на камни мостовой ослепительные искры, и искры эти какие-то мгновения не гасли, жили. С таким же успехом создание могло оказаться живым существом, этаким инопланетянином из фантастической книжки далекого будущего литературы, только овеществленное знакомыми Петру гипнотическими возможностями Иешуа. Как храм на ладонях перед фарисеем на дворе язычников, позавчера это было, а кажется - сто лет назад... Не бойся, это всего лишь фантом. - Иешуа сжал кулак, и "цветок-инопланетянин" исчез. По мертво молчащей толпе прошелестел то ли вздох, то ли шепот. Петр ощутил горячую волну ужаса. - Но я создал его по своему образу, то есть по тому образу, который представил, придумал и воплотил я сам. И подобие цветка моему образу - абсолютное. Но это совсем не значит, что он похож на меня. Как и мы на Бога. Он создал нас такими, какими хотел, какими представил на созданной до того земле. Сначала у него возник образ, а после он воплотил его подобие... Образ и подобие - понятия в данном случае только философские, не ищи в них конкретности, как это делают книжники и фарисеи, примитивно и плоско трактующие многозначные слова Торы.
      Странно, но Петр не услышал испуга Пилата. Как Иешуа с легкостью принял информацию Петра, так и Пилат не упал в обморок при виде фантома. А вот интерес в нем кипел - невероятный. И еще Петр слышал откровенную симпатию прокуратора к стоящему перед ним осужденному. И возникла она только благодаря самому Иешуа, а не потому, что Петр-Доментиус уговаривал гегемона сделать вид, что поверил назаретянину.
      - Как ты это делаешь? - спросил Пилат.
      - Не знаю, - улыбнулся Иешуа. - Делаю и - все. Видимо, Бог наделил меня разными способностями. И такой тоже не обнес.
      - Поэтому ты считаешь себя избранным Богом?
      И опять Иешуа ответил стандартно:
      - Ты так сказал. Я сам ничего о себе не утверждаю.
      - А то, что ты Царем себя называешь?..
      - Тоже не я. Люди. Им виднее.
      - А Храм грозился разрушить?
      - Зачем? - это спросил уже новый Иешуа, прошедший испытание ночной неудачей. - Вот что я точно говорил - там нет Бога. Храм пуст. Он - только дом кознов, левитов, торговцев. Если я и хочу разрушить Храм, то лишь тот лживый образ его, который коэны вот уже многие годы насаждают в душах правоверных. Их Храм - это дом грязного ритуала. Мой Храм - это дом истинной, чистой Веры и молитвы. Ритуал привязан к определенному месту. К стенам. К жертвеннику. К огню. А для моего Храма не нужны стены. Молиться каждый правоверный может везде, где его настигнет желание. А для Веры вообще не может быть определено место. Никем. Она или есть в душе, или нет ее.
      И все-таки Пилат должен был задать последний-- официальный! - вопрос:
      - Не поднимал ли ты людей на бунт против Империи?
      - Что мне Империя? - удивился Иешуа. - Она далеко. И не мне, Сыну Человеческому, решать за Господа. Если он захочет, то и в Риме прозвучит его слово. А он обязательно захочет. Только извини, гегемон, это произойдет не при нашей с тобой жизни.
      - Ты умеешь смотреть в будущее?
      Иешуа ответил не сразу. Помолчал, огляделся по сторонам, увидел воинов, мертво застывших перед толпой, саму толпу, получившую в подарок только немое зрелище - разговор прокуратора с осужденным велся на незнаемой людом латыни, лишь коэны да Петр с Иоанном все понимали, - поймал взгляд Петра, и Петр услышал совсем неожидаемую им сейчас мимолетную благодарность.
      - Учусь, - ответил Пилату Иешуа.
      Пилат подошел к нему, положил ему руки на плечи, приблизил лицо к лицу и что-то прошептал на ухо. Иешуа улыбнулся, это было видно, и, что-то шепнув в ответ, отрицательно покачал головой. Странно, но Петр не услышал ни вопроса, ни ответа. Он взглянул на Иоанна, стоящего обок, и тот тоже недоуменно разве руками. Блок у Пилата? Или Иешуа заблокировал обоих? Но зачем? И от кого?..
      Пилат легонько оттолкнул Иешуа и повернулся к ожидающим вердикта коэнам.
      - Мое мнение таково, - заявил он громогласно. - Вы ошиблись. Нацеретянин невиновен. То, в чем вы его обвиняете, - чушь и хреновина. Но я не стану опровергать ваши дурацкие выводы: в конце концов, какое мне дело до того, кого вы хотите или не хотите казнить? Но вот ведь какая штука, коэны: мне симпатичен этот человек. Он умен и остроумен, а его ответы на прямые вопросы мне нравятся. У вас праздник, верно?.. Вот я и решил - в порядке исключения, конечно, только по причине хорошей погоды и добрых видов на урожай - ввести разок для себя право праздничного помилования. Я милую нацеретянина, отпустите его с миром, а этих двоих ублюдков - распять. Они пошли против Рима... - И элегантно улегся обратно на роскошное свое "кресло правосудия".
      Вот вам ответ на сомнения Клэр! Прокуратор сочинил - или нечаянно предвидел его, как будет угодно! - закон, который появится в Риме только через три с половиной столетия; об амнистировании в дни празднования христианской Пасхи заключенных, сначала только не бунтовавших против Императора, а чуть позже - и вообще всех.
      И христиан еще нет, и Пасха их еще не придумана, а Пилат уже рискует миловать.
      Пока все текло по задуманному и договоренному плану, считал Петр. Тем более - суд идет на латыни. Народ безмолвствует, просто ничего не понимая.
      Кайафа рискнул подойти ближе к "селле".
      - Прости за прямоту, гегемон, но ты не прав. - Смелым он был все же человеком, осторожным, нерешительным, но - не трусом. Если уж он в чем-то себя убедил, отличник, - не свернешь его даже на ходу сочиненным новым римским правом. Пусть даже "в порядке исключения". - Я признаю твою власть. Но давай спросим народ. В Римском праве есть формула: "глас народа - глас Божий".
      - И не подумаю, - ухмыльнулся Пилат. - Ты меня Римским правом не дави. Это не ваша Тора, я его читал и знаю. Там есть и другая формула; "пустой глас народа да не будет услышан". Да и молчит твой народ, как будто языки всем повырывали... Все, Кайафа, проехали.
      - Хорошо, ты не видишь его вины в подстрекательстве людей к бунту против нашей Религии. - Кайафа не сдавался, продолжал настаивать, отрабатывал заданное. - Но он же тебе прямо сказал, что его Бог рано или поздно придет в Рим. А что это, если не прямой вызов имперской религии и имперскому правопорядку? Еще раз прости меня, гегемон, но я вынужден буду написать Цезарю Тиберию петицию о том, что ты, не таясь, в открытую поощряешь бунтовщиков против правления Рима даже не в провинции - в самом Риме.
      Пилат резко поднялся, шагнул к Кайафе:
      - Ты угрожаешь мне, коэн-гадол? Тебе надоело твое место? Кому поверит Цезарь - мне или тебе?
      - Я не угрожаю тебе, гегемон. Я просто уважаю наши законы и наши обычаи. И прошу тебя уважать их. Как уважил их Цезарь, когда ты хотел водрузить в Храме свои знамена... Будь справедлив и логичен, гегемон: лучше одному - пусть, по-твоему, и невинному - умереть за многих, чем всему народу пострадать из-за одного. А уж если тебе и захотелось кого-то помиловать, помилуй Варавву.
      Все-таки он вел себя достойно и довольно бесстрашно, считал Петр, несмотря на разнузданное хамство прокуратора. Забавно, что они оба толково делали одно и то же дело. Правда, с разных позиций.
      - Ну уж вот тебе в одно место, а не Варавва! - рявкнул Пилат, ударив ребром правой ладони по внутренней стороне левого локтя и задрав руку со сжатым кулаком под нос первосвященнику. Исторический, оказывается, жест...
      Прошел быстро по площадке ото рва до рва, заложив руки за спину, вернулся, снова пошел. Думал. Или хорошо делал вид, что думал. Остановился. Крикнул куда-то в ворота:
      - Воды мне!
      Священники застыли, не понимая, что сейчас произойдет.
      -Двое солдат, словно только и ожидали приказа, возникли из ворот. Один нес глиняный кувшин с водой, а второй - бронзовую чашу, явно финикийского или египетского изготовления, которую украшала тоже бронзовая коровья голова. Можно было улыбнуться над странной фантазией художника, сделавшего этот сосуд, но не оценить гениальное остроумие Пилата Петр не мог. Он не только отыскал в Торе ну пусть не в Торе, пусть в "Септуагинте", в толковом греческом переводе Ветхого Завета, - стихи об омовении рук, но и отметил, что оное омовение обязано происходить "над головою телицы". Петр-Доментиус в разговоре с другом Понтиём опустил эти слова, поскольку телица по тексту должна быть "зарезанной в долине", а где и в какой долине ее взять Пилату. Так ведь выкрутился, разыскал где-то - неужто люди его прошерстили лавки торговцев поделками из бронзы и меди? - дурную миску с головой коровы и сейчас предстанет перед священниками во всей убедительности их Закона.
      Хорошо ли слова выучил?..
      Солдат поставил бронзовую емкость между прокуратором и первосвященником, Пилат сложил ладони Горсточкой, кивнул второму солдату: мол, поливай. И принялся тщательно тереть руки.
      - В твоем Законе сказано. - Не прерывая процесса, обратился к Кайафе: - "И все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои над головою телицы... И объявят и скажут:
      "Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели..." - Стряхнул капли воды на камни, снял с плеча солдатика чистое полотнище, тщательно вытерся. - Я умыл руки, Кайафа. Я чист перед твоим Богом. Так что вся вина за смерть нацеретянина падет на твою голову.
      Он отлично выучил слова. Хам хамом, а ума, смекалки и здорового любопытства у него не отнять. Оба - отличные экземпляры: что Кайафа, что Пилат!
      Кайафа молчал. Петр чувствовал, что первосвященник потрясен увиденным и услышанным. Потрясен, не верит, не понимает, потому что совсем не ожидал. А народ понял. Зашумел. Кто-то крикнул:
      - Он снял с себя вину. Так в Законе...
      Петр взглянул на Иешуа: тот смеялся.
      Зато Варавве было не до смеха. Как и его подельнику. Никого не пощадил прокуратор, вопреки евангельским утверждениям, а народ безмолвствовал: слова ему никто не давал.
      ДЕЙСТВИЕ- 5, ЭПИЗОД - 2
      ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан
      Римские солдаты, охранявшие осужденных, повели их в крепость. Ворота медленно закрылись: процедура подготовки к распятию, по мнению Пилата, не требовала праздных зрителей. Но толпа не расходилась. Более того, опять вопреки евангельским текстам, да и собственным размышлениям Петра вопреки, никто из собравшихся перед каменным пятачком у входа в крепость Антония не Орал хулы развенчанному Машиаху, не пел, не плясал. Наоборот, люди ощущали себя придавленными случившимся, они не понимали, что произошло, не укладывалось у них в головах признанное ими божественное величие Машиаха, Царя Иудейского, и его поистине загадочное ничегонеделание, словно он сознательно шел на смерть. А если сознательно, если смерть для него есть некая цель, пока непонятная апологетам, но явно ими ощущаемая, то стоит подождать, узнать, увидеть продолжение. Что-то да произойдет! Не может посланник Божий, умеющий лечить умирающих и оживлять умерших, разрушать и строить, даже на ладонях своих или собеседника возводить храм или выращивать странный цветок, не может чудотворец покорно и рабски идти на позорную казнь...
      Роптала толпа. Недоумевала. Мучилась. Но никто не расходился. Ждали...
      Непрерывно рыдала мать Мария. Даже тезка ее из Магдалы давно осушила слезы и все прижимала плачущую женщину к своей груди, укачивала ее, будто малого ребенка. Ученики молчали, как и все кругом. Для них непонятка началась еще сседера, с ухода Иешуа в Гефсиманский сад, в Гат-Шманим, с какой-то отчужденности его qto всех в праздничный вечер, а потом - с полного непротивления аресту. Сейчас она лишь логично - или нелогично! - продолжилась. Ну, говорил он: ударят тебя по правой щеке - подставь левую. Тоже не очень понятно - зачем подставлять,, но уж ладно, поверили на слово, как всегда верили, но всегда-то он объяснял сказанное или сделанное, а сейчас он - за воротами крепости, далеко ото всех, и нет объяснений...
      Петр мог бы что-то растолковать, но Петр тоже молчал, думал о чем-то своем. И вдруг спросил удивлённо:
      - А где Иуда?
      - Остался в доме камнереза, - ответил Симон. - Плох он был, совсем идти не мог, слов не понимал. Мы его трогать не стали. Камнерез обещал, что присмотрит..,
      Петр кивнул согласно: дома так дома. Его мучило отсутствие мысленного контакта с Иешуа. Очень хотелось верить: тот снимет блок, потому что Петр заставил - именно так! - поверить Иешуа в неизбежность и необходимость смерти на кресте, пусть псевдосмерти, техника ее Иешуа доступна, но все же временного исчезновения из списка живых. Петр заставил поверить - Петр должен повести ученика к Голгофе, шаг за шагом его вести, продолжая начатый на Елеонской горе разговор, потому что он, разговор этот, - вернее, непредставимая тема его, заставившая Иешуа поверить Петру, - будет тем наркозом или, если угодно, темвоздухом, который поможет ученику выстоять, вынести самое страшное для него сегодняшнего - публичное унижение, смысл коего не объяснен верящим в него, а без объяснений - непонятен. Иначе: унижение - род предательства. Говоря привычным Библии языком: пастух предает паству, приняв нелогичную смерть...
      Хотя почему нелогичную и необъясненную? Сказано пророком Исайей: "Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на нем, и ранами Его мы исцелились".
      Мало кто - кроме разве священников - знает сегодня эти слова. Именно их ждут от Петра ученики? Он им напомнит слова пророка. А кто напомнит их тем тысячам, что поверили Машиаху и ради его победы пришли в Иершалаим?.. Еще должен появиться неизвестный пока апостол Павел - только не бросать, не утерять мысль о необходимости его скорейшего появления! - который напишет в Послании к римлянам: "Но Бог свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками". Просто и ясно: мы - грешники, так и не сумевшие до конца, полностью поверить в Царство Божье, поэтому Машиах пошел на смерть, чтобы устыдить нас. И научите верить. Простенько, но всем понятно.
      Павлу, конечно, будет легче, коли он появится, уж как и откуда - время подскажет. Но он станет обращаться к единомышленникам, к христианам, а пока и слова-то такого не существует, не говоря уж о движении...
      И тут открылись ворота крепости, оттуда вышел пеший отряд воинов, вооруженных не только мечами, но и пиками. А следом шли, вернее, плелись трое осужденных, таща на себе тяжелые деревянные, грубо обструганные кресты. Все трое были людьми не слабыми, в обычное время такая ноша не показалась бы им слишком тяжкой, но сейчас...