– Акции-то не было, - напомнил Крис. - По-лысому съездили. Разве что вылечили латынинских ребятишек.
      Он легко приноровился говорить "мы", поминая содеянное лично Иешуа. А и то логично: командное мышление - так, кажется, в спорте выражаются.
      – Почему ж не было акции? Была... - скромно сказал Иешуа. Он шел следом, слушал диалог учеников, посматривал с интересом по сторонам: ну никогда в жизни не видел он такой роскоши, как в "Астории", даже не представлял, кому и зачем она может понадобиться.
      Крис аж затормозил, и Мари невольно на него налетела.
      – Что вы имеете в виду?
      – Что сказал, то и имею, дожди немного, объясню: штабе ввел в Биг-Брэйн заведомо ложные координаты атаки. Налицо - умысел командования. Биг-Брэйн штаба счел, что он - ошибочен не только в частном случае, но и вообще, поскольку исключение подтверждает правило только в теории, а на практике никогда. Я воспользовался его пониманием ошибочности и уговорил Биг-Брэйн-два поставить блок на любой приказ стрелять в людей. В любых: в наших, в ваших... А это "броуновское движение" войск - какая-то самодеятельность мозга, я его не заказывал. Возможно, оно - некая побочная реакция на запрет одной из основных функций. Биг-Брэйн изначально ориентирован на планирование и ведение военных действий, а какая война без стрельбы?.. Ничего, он - сильный мозг. Помается немного и излечится.
      Некоторое время все молчали. Переваривали. Кто - бифштекс, кто - сообщение об очередном чуде.
      Наконец, Крис счел нужным полюбопытствовать, но,- осторожно:
      – А не будете ли вы так любезны, многоуважаемый Учитель, и не объясните ли несколько странноватый в применении к электронному мозгу термин "уговорил"?
      – Буду, - улыбнулся Иешуа. Ему понравилась наипочтитель-нейшая вежливость ученика. - Уговорил значит уговорил. Ничего - сверх смысла. Использовал вполне понятную для Биг-Брэйна мотивацию: неэтичность убийства.
      – Неэтичность? - продолжал удовлетворять любопытство Крис. - Вы уверены? Не мягковато ли - по отношению к убийству? Может, лучше - преступность?
      – Не лучше. Понятие об этике заложено в мозг изначально, как одна из основ поведенческой модели. Поэтому ее, то есть его - понятие, можно трактовать, и мозг воспримет трактовку, если она покажется ему убедительной. А преступность следствие нарушенной этики, всего лишь. Для Биг-Брэйна-два - пустой термин... Короче, перестань философствовать: дело сделано. Они больше не смогут стрелять: просто не пройдет такой приказ по сети - и все... Да, попутно я расширил понятие Биг-Брэйна-два об этике поговоркой капитана Латынина.
      – Двое дерутся - третий не мешай?
      – По формулировке для Биг-Брэйна-два: неэтично третьему вмешиваться в противостояние двоих.
      – А что будет потом?
      – Не знаю. Но полагаю, что стрелять уже никто не станет. И мешиваться никто ни во что не станет. Так решил Биг-Брэйн-два. Правда его можно обойти: есть мобильная связь, не контролируемая мозгом, есть, наконец, устные приказы. Но я плохо представляю себе возможность быстрого и, главное, точного и результативного перехода командованием войсками на такую допотопную технологию. Сто лет уже вояки без компьютерной поддержки - ни шагу. Так что пока будет доминировать ситуация "по Латынину".
      – Вы сами сказали: Биг-Брэйн ориентирован на войну. С чего бы ему тогда решать ни во что не вмешиваться? Он что, обладает свободой воли, выходящей за пределы основной профессиональной ориентации?
      – К счастью или несчастью для людей - да. Он идеально, абсолютно логичен, хотя, думаю, его создатели и его пользователи не ведают - насколько.
      – Раз со стрельбой невесть на какой срок покончено, что станут делать миротворцы?
      – Вот уж что меня не волнует, так это судьба миротворцев. Пусть о них заботятся отцы-основатели и лично генерал Лафонтен...
      – Кстати, а не потомок ли он великого французского баснописца? - не к месту и не ко времени поинтересовалась гуманитарно образованная Мари.
      А, впрочем, почему бы и нет? Она же не задавала иных вопросов Учителю, значит, все поняла и приняла, как всегда все понимала и принимала в его странных действиях. Так что о баснописце - это вполне ассоциативно и мило.
      Однако ни Иешуа, ни Крис гуманитарного интереса Мари не удовлетворили. Крис продолжал переваривать услышанное, а Иешуа счел завтрак-обед законченным, сказал Мари:
      – Расплатись, и пошли.
      – Далеко? - спросила Мари, подзывая официанта.
      – Двадцать минут пешком. Здание Организации Объединенных Наций.
      – У нас там дело?
      – И быть может, последнее в этом цивилизованном мире, - Подчеркнул интонацией слово "этом".
      Никто подчеркивания не заметил или уже сыты были как в прямом, так и в переносном смысле: наспрашивались про непонятное.
      И все-таки Крис не отказал себе в последнем простеньком вопросе;
      – А почему вы все время говорите "Биг-Брэйн-два"? Где-то есть еще и "один"?
      – Есть, - ответил Иешуа. - Как раз он-то и познакомил меня со вторым.
      И пошел к выходу, не оглядываясь. Знал - ученики не рискнут отстать: а вдруг что-то пропустят?
      Они шли по Четвертой авеню, по многолюдной, шумной, выглядящей праздничной в любой день: магазинные витрины, наглая реклама, по-летнему ярко одетые и вполне по-американски раскованные люди. Ну и жара, конечно, удушливая нью-йоркская жара, от которой одни сбегают к морям-океанам, а другие, напротив, стремятся к ней: одних туристов в городе летом - едва ли не больше, чем коренных жителей.
      Иешуа легко адаптировался к любой обстановке, будь то эфиопская пустыня, колумбийские джунгли или улицы современного адегаполиса. Он становился неотъемлемой частью этой обстановки, своим среди своих, вот и здесь, на Четвертой авеню, его просто-напросто не замечали, как не замечают идущего мимо и сквозь. И вот ведь странность: облик его, растиражированный телеэкранами, компьютерными сайтами, цветными полосами газет и журналов, не вспоминался в толпе, не узнавался, никто не тыкал пальцами, не приставал с автографом, не орал восторженно: "Смотрите, кто идет!"
      Да никто не идет!.. Или по-другому: все кругом куда-то идут.
      Крис как-то сказал об этом, еще в Париже отмеченном эффекте:
      – Вы были бы идеальным шпионом, Учитель. Вы есть - и вас нет. Вы у всех на виду - и незаметны и невспоминаемы. А ведь ваше лицо сегодня известно не менее, чем лица президентов или кинозвезд...
      – Лица президентов и кинозвезд - это их товар, - ответил тогда Иешуа, - а я ничем не торгую. Разве что словом, так ведь тоже не торгую, оно у меня бесплатно, поэтому легко доходит до каждого и надолго запоминается.
      Но Иешуа умел и сознательно лишать людей способности видеть себя или кого-то - своих спутников, например. Это умение замечательно помогало в частые в их суматошной жизни и тяжкие моменты проникновенияв разные объекты, так или иначе блоки"-рованные охраной. В данный момент оно было актуальным, поскольку вход в стеклянный небоскреб ООН перекрывался местной секьюрити, особенно лютующей в дни больших официальных заседаний. Так-то можно гостевую пин-карту купить: небоскреб входил в число туристских достопримечательностей. Но не в дни Генеральной Ассамблеи.
      Однако прошли. Металлический турникет трижды щелкнул, пропустив всех троих, а охранные лбы, как и положено, никого не увидели.
      В принципе, эффект давно известен по сказкам народов мира и называется "отведением глаз".
      – Вы хотите послушать чье-то выступление? - спросил Крис у Иешуа.
      – Ни в коем случае, - ответил тот. - Я хочу, чтобы послушат ли меня... Улыбнулся хитро: - Здесь телекамер - прорва, а я что-то давно не появлялся на телеэкранах.
      – А как вы собираетесь... э-э... - Крис начал было, но тут же понял идиотизм невольного недоумения. - Извините, Учитель, вопрос снимаю.
      Но Иешуа не согласился с легким отступлением ученика.
      – Тебе бы следовало спросить не "как", а "что". Не как я окажусь на трибуне - тут твои извинения принимаются, - а что я хочу сказать. И это "что" касается всех.
      – Всех нас? - уточнил Крис.
      – Всех, - настоял на своей версии Иешуа. Помолчал. Добавил: - Помните, я исчез - там, в Белграде?.. Мне нужен, очень нужен был один разговор.
      – С кем? - быстро спросил Крис, боясь, что Учитель опять замолчит.
      – С тем, кем был Апостол Петр. С человеком, называющим себя отцом всех католиков на земле.
      – С Папой Римским? - восхитился Крис.
      – Так его именуют... - усмехнулся Иешуа. - Ну да бог с ним, разве дело в имени?.. Он сказал мне, что я - опять один. И всегда буду один, как и прежде, как в Иудее... Я услышал то, что ждал. Не хотел услышать, нет - именно ждал. И вот что я решил для себя: врет он все, ваш Папа! Потому что ему так удобнее, Покойнее, уютней. Но в том-то и штука, что я никогда не был один... - Помолчал, будто подыскивал слова, будто хотел продолжить начатое.
      Но не продолжил, не разъяснил, потому что они вошли в гигантский зал ассамблеи, круглым полутемным амфитеатром спускающийся от входов - глубоко вниз, где на ярко освещенном, кажущимся с высоты крохотным, пятачке высилась одинокая, насквозь прозрачная трибуна, за которой кто-то стоял сейчас и, судя по словам благодарности, произносимым на неважном английском, завершал выступление.
      – Мы вовремя, - сказал Иешуа и легко, перескакивая через ступеньки, помчался вниз.
      А потом взошел - незваный! - на трибуну и привычно поднял вверх руки.
      – Я буду говорить с вами, - произнес негромко. - Послушайте меня.
      И вот, как обычно, - ошеломляющий "эффект присутствия" вместо только что продемонстрированного "эффекта отсутствия": казалось, все только и ждали его на этой трибуне, все сразу узнали его, все вскочили с мест, захлопали, заорали, затопали ногами, засвистели - в разных странах по-разному привыкли приветствовать кумиров. А то, что на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН стоял именно кумир - тут никаких сомнений не возникло даже у скептика Криса, и верившего в многажды испытанную способность Мессии жестко и сразу взять в кулак любую аудиторию, и все же где-то в глубине души страшившегося пусть даже абсолютно невозможного, непредставимого провала.
      Но какой там провал!.. Иешуа опустил руки, положил ладони на прозрачную поверхность трибуны, и все сели, и стало тихо, и только горели индикаторы десятков работающих телекамер, транслирующих заседание в прямом эфире многих стран-участниц.
      – Я рад, что вы меня слушаете сейчас, - начал он, - и вы, господа делегаты, среди которых, я знаю, - лидеры великих и малых держав, имя которым, если взглянуть на глобус, - весь наш земной мир; и, главное, вы - люди у телеэкранов, которые суть - свет этого мира. Я вижу - вы узнали меня, а ведь я не сделал здесь, в ваши дни, ничего такого, чтобы мог рассчитывать на вашу добрую память. Я просто шел по земле и видел беду и пытался избавить от нее тех, кого она придавила тяжестью своей. Но разве вправе я слышать от людей слова: "...в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды"? Я много раз повторял: не Бог я, но лишь однажды избранный им смертный, и все, что могу я, то делаю с именем Его. Но нет, нет у меня Его крыл, чтобы укрыть вас от всех бед, которые приходят к нам тоже по воле и разумению Гос- пода! И поэтому я заявляю сейчас, не страшась осуждения: все, не могу больше! Не имею права злоупотреблять людскими надеждами! И не хочу, не буду латать дыры на одежде, что расползается от старости прямо в руках. Простите меня, люди...
      Он замолчал. Тишина по-прежнему висела такая плотная, тугая, что хоть режь ее на куски. Зал замер. Зал ждал. Все понимали, что это - только начало, и никто не хотел всерьез воспринимать просьбу Мессии о прощении. Как и слова о том, что он "не может больше". Не верили. И зря: он всерьез просил прощения. Крис уже достаточно хорошо знал Учителя, чтобы отличить естественный порыв от фигуры речи.
      А Иешуа помолчал чуть-чуть - опять же не потому, что хотел выдержать паузу и умножить внимание, но, видимо, закончив мысль, поставив промежуточную точку, теперь выбирал слова, чтобы сложить из них единственно нужную - опять первую, в который раз первую! - фразу.
      – Две тысячи лет тому назад, - начал он, - я мечтал разрушить великий Храм великого города Иершалаима, - ибо он был Храмом царя Ирода, в котором не нашлось места Богу, - и на его руинах выстроить новый - Храм Господа. Сегодня, два тысячелетия спустя, я понял: ничего истинно нового и тем более святого и чистого не построить на чьих-либо руинах. Я шел все эти дни по развалинам множества храмов, но что мог я сделать живущим в этих развалинах? Помощь моя, повторяю, - как пестрый лоскут на прогнившей насквозь ткани. Не спасти ее от тления... Но можно соткать иную, новую ткань: на то и силы есть, и руки имеются, и умение, и знания. Предвижу, мне напомнят: но и к ней - новой непременно придет срок тления, ибо сказано: "Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе..." Что ж, верны слова Проповедника, и время разбрасывать камни должно сменить время собирать их, а потом снова придет время разбрасывать, и снова - собирать... Но коли это так, почему столь бесконечно длится время разбрасывать то действительно чистое и святое, что было посеяно на крови моей?.. Когда там, далеко-далеко отсюда по времени, на грязной городской свалке за стенами Иершалаима; которую потомки красиво поименовали Голгофой, я попросил Господа пронести мимо меня чашу сию, то в свой смертный миг - так я подумал позже, сам себе объясняя странную просьбу, - вспомнил я пророческие слова Исайи о чаше ярости Его. Подумал я,-что Он не услышал меня тогда, и пришлось мне выпить сию чашу до дна, но выпить ее за всех, кто и в мое время, и во времена пророков и патриархов, и до них только и делал, что разбрасывал камни. Потом, после моей смерти, евангелисты скажут, что я принял искупление за всех смертных, кто грешен перед Богом. Не знаю, может быть, так и было замыслено Им... Но сегодня, здесь, сейчас я повторю сказанное величайшим в человеческой истории мучеником - Иовом: "А я знаю. Искупитель мой жив, и он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога"... Так вышло, что я-и вправду жив. Вот я перед вами - во плоти и крови, как бы это ни могло быть обидно всем, кто в течение двух с лишним тысячелетий использовал мою смерть отнюдь не в праведных целях. Что ж, я вторично пришел в этот мир попробовать начать нелегкую и небыструю работу - собирать камни. И поверьте: я не собираюсь снова умирать в терновом венце мученика Мессии. Наоборот, я очень хочу жить, жить долго и плодотворно, и хочу собрать вокруг себя всех, кто мечтает во плоти своей узреть Бога. Вряд ли вам, умным и многознающим, стоит напоминать, что я-не один, что таких мечтателей - миллионы. И именно для них и вместе с ними я на пустом месте, не тронутом человеческой цивилизацией, построю великий Храм Бога. Не только я не столько для молитв - молиться, как я много раз повторял, можно везде: для разговора с Ним не требуются ни стены, ни шпили, ни купола, ни тем более иконы и статуи, ибо они суть нарушение заповеди Его. Но построим мы сообща Храм для жизни, чтобы никто в нем не мог повторить про себя слова Нова: "Погибни день, в который я родился...", но сказал бы о нем другими его словами: "Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего". И пусть будет так, ибо "на что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком?"...
      Иешуа опять умолк. Все-таки гипноз, подумал Крис, все-таки какая-то аура исходит от него, иначе почему так долго и так внимательно, без шепотов и шорохов, без привычных покашливаний, поерзываний, поскрипываний стульями слушает его гигантский зал, в котором, по его словам, засели умные и многознающие?.. Уж они-то не раз слышали нечто подобное, уж не былые ли коммуни-сты-социалиеты-анархисты-имя-им-легион десятилетиями повторяли слова печального страдальца Иова - про равенство и свободу? Все было под солнцем, а ведь живет мертвая тишина в зале, будто каждое слово Мессии не просто золото кто его сегодня ценит! - но куда дороже: истина, никогда ранее не являвшаяся миру...
      Но и то правда: во время и к месту помянутая, истина опять, в который раз становится истиной, поскольку, однажды родившись, она не умирает вовек. Это умозаключение, решил Крис, тоже - истина.
      А Иешуа продолжил, как подслушал мысль ученика:
      – Я знаю, никто не любит истин, называемых банальными. Но банальными их делают многочисленные пустые повторы, за которыми - только звук, а смысл давно затерялся. Если кто-то еще не понял, что я не бросаю обещания на ветер, то пусть подождет результата. Верю: он не заставит себя ждать. А пока я лишь повторю давние мои слова, брошенные однажды ученикам: "Да будет слово ваше: "да, да", "нет, нет", а что сверх этого, то от лукавого". Я говорю: да, да, Храм будет, но мне нужна для него не тронутая доселе греховными и пустыми делами земля. Вот вы, господа, - хозяева разных земель, больших и малых, богатых и нищих, вот вы можете сказать мне сейчас: да, да. Учитель, у меня есть такая земля и ее довольно будет, чтобы принять на себя десятки, сотни тысяч, а когда-нибудь и миллионы тех, чей путь сегодня закрыт и кого Бог окружил мраком?..
      Задал вопрос, опять замолчал, обвел взглядом тонущий в теплом мраке зал. Ждал ответа.
      И тот не замедлил прозвучать.
      – У меня есть такая земля! Да, да! - Громовой голос, троекратно усиленный электроникой, мгновенно заполнил зал, эхом оттолкнулся от стен. - Я дам тебе много земли, Учитель. Ты понравился мне, парень, к твоя идея тоже - окей, и я решил поверить твоим словам...
      С верхних рядов вниз по ступеням несся огромный черный человек в невероятном красно-желто-сине-зеленом гран-бубу, весь увешанный золотом: часы, браслеты, перстни, ожерелье. Он ухитрялся перепрыгивать через три ступени, не путаясь в длинном своем попугайском одеянии, и луч прожектора высвечивал его из тьмы, сопровождал, позволяя всем присутствующим разглядеть добровольца, а камераменам передать его незабываемый образ на весь изумленный мир.
      Он выпрыгнул - именно так! - на пятачок с трибуной, оказался рядом с Мессией, зажал его в могучие объятия, и совсем не маленький Иешуа просто потерялся в них.
      А механический голос компьютера, все и всех знающего и узнающего, объявил:
      – Президент Республики Конго Нгамба.
      И зал буквально взорвался аплодисментами, будто люди утомились сидеть мышками и вдруг решили дать волю эмоциям. И, перекрывая обвальный шум, из разных мест зала начали раздаваться возгласы:
      – И у меня есть земля!
      – Мессия, я тоже хочу дать тебе землю!
      – Приезжайте ко мне. Мессия!..
      Президент Нгамба отпустил помятого Иешуа, наклонился к трибуне, где спрятаны были чуткие микрофоны, и заявил не без торжествующего ехидства:
      – У вас у всех тронутая пустыми делами, чтоб не сказать вообще черт-те чем, а у меня земля - нетронутая. Чистая! Ну прямо девственная, как десятилетняя девочка. Хотя ей - тыщи лет. И тыщи лет там никто ничего толком не строил, не сеял, не пас животных. Короче - не гадил. Разве что караванные пути проходили. Ну разве кто-то что-то копал, да бросил... А почему - спросите? Да потому, что там - почти пустыня, и ни строить, ни сеять, ни пасти там невозможно. А жить - это запросто. Опять спросите - почему? Потому, что моя столица росла-росла и подкралась потихоньку к этим землям. Пока - на расстояние хорошего автомобильного броска. Ну, часа два, два с половиной, не далеко ехать, обеспечить новый Храм нужными коммуникациями - это просто... А деньги? Ну, есть, конечно, но когда их много было? Так что, дорогие коллеги, не предлагайте нам ваши земли, а лучше помогите материально... И вообще, я первым сказал "да, да"...
      А зал вновь зааплодировал, делегаты смеялись, многие повскакали с мест, кто-то что-то кричал, лучи света бешено мотались по рядам, помогая камераменам, Иешуа и гигант Нгамба живописно стояли на ярком пятачке, обнявшись, вздев свободные от объятий пуки вверх: победа будет за нами.
      В общем, хеппенинг, радость для всех. А уж телевизионщики - те на седьмом небе были: такая сенсация выпадает нечасто, и опять ее подарил все тем же "городу и миру" человек, который назвался Мессией.
      Ну и дело впереди, конечно, маячило, большое дело: имя ему дано - Храм. Хотя по всему получалось, что под привычным именем возникало иное, совсем не привычное понятие - Храм-дом, Храм-земля, Храм-страна.
      ...Когда продирались к выходу - по-прежнему в обнимку с гигантом Нгамбой, - сквозь толпу делегатов и журналистов, кто-то из последних, отталкивая коллег, сунул микрофон Иешуа чуть ли не в рот, выкрикнул:
      – Скажите, Мессия, вся эта хреновина с войсками в Европе и сошедшим с ума Биг-Брэйном - ваша работа?
      Иешуа оглянулся на вопрошающего, сказал удивленно:
      – С чего вы так решили?
      – Ну, как же, - не отставал неназвавшийся журналюга, - ведь вы же там еще вчера были, оказывается, тут-то все и началось...
      – Значит, если здесь, в ООН, через полчаса обвалится потолок, в этом тоже обвинят меня?.. Окотитесь, юноша, я в военные игры не играю, а если я и вылечил кого-то из воинов-миротворцев, раненных своими же вертолетчиками, так это мой долг...
      И пошел вперед, прикрываемый Нгамбой и бугаями из секьюрити ООН.
      Крису и Мари, не попавшим в сферу спасительную их прикрытия, приходилось куда труднее. Но, ледоколом раздвигая толпу, стараясь не отстать от Учителя и Мари не потерять, Крис все же склочно подумал: и в самом деле интересно, не рухнет ли через полчаса этот гребаный потолок?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ