4

И тогда начинается сон третий.

Будто бы пришёл Алик в мамин институт. Мама – биолог, занимается исследованием человеческого мозга. «Мозг – это чёрный ящик, – говорит ей отец. – Изучай не изучай, а до результатов далеко». «Согласна, – отвечает ему мама. – Только с поправкой. Чёрный ящик – это когда мы не ведаем принципа работы прибора, в нашем случае – мозга, а данные на входе и выходе знаем. Что же до мозга, то его выход мы только предполагать можем: сила человеческого мозга темна, мы её лишь на малый процент используем…»

«А коли так, где пределы человеческих возможностей? – думает Алик. – И кто их знает? Уж, конечно, не учёные мужи из маминого института…»

А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с ноготок, аккуратист и зануда, бывая в гостях у родителей Алика и слушая их споры, таинственно посмеивается, будто известно ему про мозг нечто такое, что поставит всю современную науку с ног на голову да ещё развернёт на сто восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые учёные.

Вот сейчас, во сне, Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей института, берёт за локоток, спрашивает шёпотом:

– Хвоста не было?

Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки.

– Не было, – тоже шёпотом отвечает Алик.

И они идут по пустым коридорам, и шаги их гулко гремят в тишине – так, что даже разговаривать не хочется, а хочется слушать эти шаги и проникаться высоким значением всего происходящего во сне.

– А почему никого нет? – опять-таки шёпотом интересуется Алик.

– Воскресенье, – лаконично отвечает Брыкин, – выходной день у трудящихся, – а сам локоть Алика не отпускает, открывает одну из дверей в коридоре, подталкивает гостя. – Прошу вас, молодой человек.

Алик видит небольшой зал, уставленный непонятными приборами, на коих – индикаторные лампочки, верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты, шкалы, стрелки. И все они опутаны сетью цветных проводов в хлорвиниловой изоляции, которые соединяют приборы между собой, уходят куда-то в пол и потолок, переплетаются, расплетаются и заканчиваются у некоего шлема, подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло, в свою очередь, вызывает у Алика малоприятные аналогии с зубоврачебным эшафотом.

– Что здесь изучают? – вежливо спрашивает Алик.

– Здесь изучают трансцендентные инверсии мозговых синапсов в конвергенционно-инвариантном пространстве четырёх измерений, – взволнованно говорит Брыкин.

– Понятно, – осторожно врёт Алик. – А кто изучает?

– Я.

– И как далеко продвинулись, профессор?

– Я у цели, молодой человек! – Брыкин торжествен и даже не кажется коротышкой – метр с кепкой – титан, исполин научной мысли.

– Поздравляю вас.

– Р-р-рано, – рычит Брыкин, – р-р-рано поздррравлять, молодой человек. В цепи моих экспериментов не хватает одного, заключительного, наиглавнейшего, от которого будет зависеть моё эпохальное открытие.

«Хвастун, – думает Алик, – Наполеон из местных». Но вслух этого не говорит. А, напротив, задаёт вопрос:

– Скоро ли состоится заключительный эксперимент?

– Сегодня. Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в нём участвовать.

Алик, конечно же, ничего не имеет против того, чтобы называться коллегой профессора Никодима Брыкина, однако лёгкие мурашки, побежавшие по спине, заставляют его быть реалистом.

– А это не опасно? – спрашивает Алик.

– Вы трусите! – восклицает Брыкин и закрывает лицо руками. – Какой стыд!

Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег.

– Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя?

– Ах, спрашиваете… Это меняет дело. Нет, коллега, эксперимент не опасен. В худшем случае вы встанете с кресла тем же человеком, что и до включения моего инверсионного конвергатора.

– А в лучшем?

– В лучшем случае мой уникальный конвергационный инверсор перестроит ваше модуляционное биопсиполе в коммутационной фазе «Омега» по четвёртому измерению, не поддающемуся логарифмированию.

– А это как? – Алик крайне осторожен в выражениях, ибо не желает новых упрёков в трусости.

– А это очень просто. Скажем, вы были абсолютно неспособны к литературе. Включаем поле и – вы встаёте с кресла гениальным поэтом. Или так. Вы не могли правильно спеть даже «Чижика-пыжика». Включаем поле и – вы встаёте с кресла великим певцом. Устраивает?

И снова – то ли от предчувствия необычного, то ли от страха, то ли от обещанных перспектив – сердце Алика начинает исполнять цикл колебаний с амплитудой, значительно превышающей человеческие возможности. Не четвёртое ли измерение тут причиной?

– А можно не поэтом? – робко спрашивает Алик.

– Певцом?

– И не певцом.

– Кем же, кем?

– Спортсменом.

– Прекрасный выбор! Вы станете вторым Пеле, вторым Яшиным, вторым Галимзяном Хусаиновым.

– Не футболистом…

– Пусть так. Ваш выбор, юноша.

– Я хотел бы стать… вторым Брумелем.

– Это который в высоту? Игра сделана, ставок больше нет, возьмите ваши фишки, господа.

Профессор Брыкин подпрыгивает, всплескивает ручками, бежит к креслу, отряхивает с него невидимые миру пылинки.

– Прошу занять места согласно купленным билетам. Шутка.

Алик не удивляется поведению Брыкина. Алик прекрасно знает о чудачествах учёных, знает и о том, что накануне решающих опытов, накануне триумфа учёный человек ведёт себя, мягко говоря, странновато. Кто поёт, кто свистит соловьём, кто стоит на голове, а Брыкин шутит. Пусть его.

Алик садится в кресло, ёрзает, поудобнее устраиваясь на холодящем дерматине, кладёт руки на подлокотники. Брыкин нажимает какую-то кнопку на пульте, и стальные, затянутые белыми тряпицами обручи обхватывают голову, руки и лодыжки. Алик невольно дёргается, но обручи не отпускают.

– Не волнуйтесь, всё будет тип-топ, как вы говорите в часы школьных занятий. Минуточку… – Брыкин щёлкает тумблерами, крутит верньеры, нажимает кнопки. Вспыхивают индикаторные лампочки, дрожат стрелки датчиков, освещаются шкалы приборов, стучат часы.

Алик начинает ощущать, как сквозь тело проходит некое странное излучение, но не противное, а, скорее, приятное.

– Температура – тридцать шесть и шесть по шкале Цельсия, пульс – восемьдесят два, кровяное давление – сто двадцать на семьдесят. – Брыкин что-то пишет в журнале испытаний, следит за приборами. – Разброс точек даёт экстремальную экспоненту. Внимание: выходим в четвёртое измерение… Что за чёрт?! – Он даже встаёт, вглядываясь в экран над пультом.

Там что-то мигает, светится, расплывается.

Алик чувствует зуд в кончиках пальцев, ступни ног деревенеют, а икры, наоборот, напрягаются, как будто он идёт в гору или держит на плечах штангу весом в двести килограммов.

– Что случилось, профессор?

– Ничего особенного, коллега, ничего страшного, – бормочет Брыкин, лихорадочно вращая все верньеры сразу: маленькие руки его так и порхают над пультом.

– А всё-таки?

– Сейчас, сейчас…

Брыкин неожиданно дёргает на себя рубильник. Гаснет экран, гаснут лампы. Алик легко шевелит пальцами, да и ноги отпустило. Обручи расходятся, и Алик встаёт, подбегает к Брыкину.

– Неужели не получилось?

– Кто сказал: не получилось? – удивляется Брыкин. – Эксперимент дал потрясающие результаты. Немедленно по выходе из здания института вы должны проверить свои вновь обретённые способности. Проверить и убедиться – насколько велик Никодим Брыкин. – Он хлопает ладонью по серому матовому боку пульта. – Нобелевская премия у меня в кармане, – и суёт руку в карман – проверить: там премия или ещё нет.

– Так чего же вы чертыхались?

– Пустяк. – Брыкин даже рукой машет. – В четвёртом измерении на пятнадцатой стадии эксперимента возник непредусмотренный эффект.

– Какой эффект?

– Пограничные условия от производной функции. Раньше такого не было. Придётся ввести коррективы в конечное уравнение процесса.

– И что они значат – пограничные условия? – волнуется Алик.

– А то значат, – Брыкин ласково обнимает длинного Алика за талию, как будто хочет утешить его, – что приобретённые вами спортивные качества, к сожалению, не вечны.

– Почему? – кричит Алик.

– Таковы особенности мозга.

– Не вечны…

– Да вы не расстраивайтесь. Берегите себя, свой мозг, свои благоприобретённые качества, и всё будет тип-топ.

– Но что, что может лишить меня этих качеств?

Брыкин делается строгим и суровым.

– Не знаю, юноша. Я вам не гадалка, не баба-яга какая-нибудь. И не джинн из бутылки. Наука имеет много гитик – верно, но много – это ещё не всё. Заходите через пару лет, посмотрим, что я ещё наизобретаю. – И он вежливо, но целенаправленно провожает Алика к дверям.

И Алик уходит. Идёт по коридору, спускается по широкой мраморной лестнице, крытой ковровой дорожкой. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».

И ничего нет. Темнота и жар.

5

А наутро Алик просыпается здоровым и свежим, будто и не было температуры, слабости, тяжёлого забытья. Некоторое время он лежит в постели, с удовольствием вспоминая виденные ночью сны, взвешивает, анализирует. Удивительное однообразие вывода: будешь прыгать, если не соврёшь. Правда, в последнем сне, с Брыкиным, вывод затушёван. Но ясно: под пограничными условиями имеется в виду как раз заповедь «не обмани».

Странная штука – человеческий мозг. Думал о способах потрясти мир спортивными успехами, даже джинна из бутылки вспомнил и – на тебе: мозг трансформировал всё в чёткие сновидения, сюжетные законченные куски – хоть записывай и неси в журнал. Сны суть продолжение яви. Слепые от рождения не видят снов. Что ж, вчерашняя явь дала неплохой толчок для снотворчества. Каков термин – снотворчество? А что, придумает, скажем, тот же Брыкин какой-нибудь самописец-энцефалограф для записи снов на видеоплёнку, прибор сей освоит промышленность, и появится новый вид массового творчества, свои бездарности и гении, свои новаторы и традиционалисты. Понастроют общественных снотеатров, где восторженная публика станет лицезреть творения профессионалов-сновидцев, а специальные приставки к телевизорам позволят высококачественным талантливым сновидениям прийти прямо в квартиры. Фантастика! Однако сны Алика вполне, как говорится, смотрибельны. Надо будет их лучшему другу Фокину пересказать, то-то посмеётся, повосторгается…

Алик встал и на тумбочке у кровати обнаружил мамину записку. Она гласила: «Лекарства в шкафу. До моего прихода примешь этазол – дважды, аспирин – один раз. В школу не ходи, по квартире не шляйся, позавтракай и жди меня».

Стиль вполне лапидарен, указания – яснее ясного. Из всех перечисленных Алику наиболее по душе пришлось это: «в школу не ходи». Что говорится в расписании? Химия, история, две литературы, то есть два урока подряд. Не беда, позволим себе передохнуть, впоследствии наверстаем. Лекарства, естественно, побоку, постельный режим – тоже. По квартире шляться (ох, и выраженьице!..) не станем, а вот не пойти ли подышать свежим воздухом? Пойти.

Наскоро позавтракал, сунул в карман блокнот и шариковую ручку – на всякий случай, вдруг да и появится вдохновение, – вышел во двор. Ах, беда какая: на скамейке у подъезда восседала Анна Николаевна, Дашкина мать. Вспомнил, да поздновато: Дашка Строганова, белокурый голубоглазый ангел, юная королева класса, в школьной форме и абсолютно внешкольных туфельках на тонких каблучках, мечта и страсть мужских сердец, говорила, что её матери врач прописал больше бывать на воздухе. Что-то там у неё с сердцем, ему не хочется покоя.

– Доброе утро, Анна Николаевна. Как здоровье?

Сейчас последуют вопросы.

– Спасибо, Алик, получше. А вот почему ты не в школе, интересуюсь?

В самую точку. Отвечаем:

– Похужело у меня здоровье, Анна Николаевна. Вчера весь вечер в температурном бреду пролежал, сегодня еле ноги волоку.

С сомнением посмотрела на ноги. Алик для убедительности совсем их расслабил, бессильно повесил руки вдоль тела, голову склонил.

– Врач был?

Стереотипное мышление. Если есть справка, значит, болен. Нет спасительного листка – здоров, как стадо быков. Внешний вид и внутреннее состояние в расчёт не принимаются.

– Был врач, был – как же иначе. Не прогульщик же я, в самом деле?

– А кто вас, молодых, теперь поймёт? Дашка из школы придёт – жалуется: ах, мигрень! В её-то годы…

Выдана небольшая медицинская семейная тайна. Спокойнее, Радуга, умерь сердцебиение.

– Акселерация, Анна Николаевна, бич времени. Раньше взрослеем, раньше хвораем, раньше страдаем.

Вроде пошутил, а Дашкиной матери не понравилось.

– Ты, я гляжу, исстрадался весь.

Попадание в десятку. Знала бы она о вчерашнем…

– Не без того, Анна Николаевна, не без того.

Теперь прилично и покинуть её, двинуться к намеченной цели.

– Всего хорошего, Анна Николаевна.

А есть ли цель? Ох, не криви душой сам с собой, дорогой Алик. Есть цель, есть, и ты дуешь прямиком к ней, хотя – разумом – понимаешь всю бессмысленность и цели и желания поспешно проверить то, что никакой проверки не требует. А почему, собственно, не требует? Ведь не всерьёз же, так, от нечего делать…

А утро-то какое – любо посмотреть! На небе ни облачка, ветра нет, тишина, тепло. Время отдыха и рекордов.

Вот и цель. Сад, зажатый с двух сторон серыми стенами домов, с третьей – чугунной решёткой, отгородившей от него гомон и жар проспекта, с четвёртой – тихая и пустынная набережная, откуда легко спуститься к Москве-реке, чтобы, нырнув, обнаружить на дне гицатлинской работы кувшин с усталым джинном внутри. Но кувшины с джиннами – продукт хитрых сновидений, далёких от суровой действительности. А действительность – здесь она: спортивный комплекс в саду. Хоккейная коробка, превращённая на лето в баскетбольную площадку; шведская стенка, врытая в песок; яма для прыжков в длину и рядом – две стойки с кронштейнами. А планка где? Ага, вот она: на песке валяется…

Положим блокнотик с ручкой на лавочку – чтоб не мешал. Закрепим кронштейны на некой высоте – скажем, метр. Где у нас метр? Вот у нас метр. Приладим планочку. Кто нас видит? Вроде никто не видит. От проспекта древонасаждения скрывают, детсадовская малышня гуляет нынче в другом месте – везение. Ра-азбегаемся. Толчок…

Алик лежал в яме с песком и смотрел в небо. Между небом и землей застыла деревянная, плохо струганная планка, застыла – не покачнулась.

«Вроде взял», – подумал Алик и тут же устыдился: высота – метр, сам устанавливал, чем тут гордиться?

Да дело не в высоте, дело в факте: взял! Ан нет, не обманывайся: в первую очередь, в высоте. Метр любой дурак возьмёт, тут и техники никакой не требуется. А с ростом под сто восемьдесят можно и для первого раза планку повыше установить.

Установим. Допустим, метр сорок. Как раз такую высоту Алик и сбивал на уроке у Бима. Под дружный смех публики.

Ра-азбегаемся. Толчок…

Планка, не колыхнувшись, застыла над ним – гораздо ближе к небу, чем в прошлый раз.

Что же получается? – думал Алик. Выходит, он умеет прыгать, умеет, если очень хочет, и только страх пополам со стыдом (вдруг не получится?..) мешал ему убедиться в этом в спортзале. Он вскочил, побежал к началу разбега, вновь помчался к планке и вновь легко перелетел через неё, да ещё с солидным запасом – сантиметров, эдак, в двадцать – тридцать.

Он не удивился. Видно, время ещё не пришло для охов и ахов. Он лежал на песке, глядел в небо, перечёркнутое планкой надвое. В одной половине стояло солнце, слепило глаза. Алик невольно щурился, и корявая планка казалась тонкой ниткой: не задеть бы, порвётся.

«Могу, могу, могу…» – билось в голове. Резко сел, стряхивая с себя оцепенение. Чему радоваться?

«Ты же физически здоровый парень, – говорил ему отец не однажды. – Тебе стоит только захотеть, и получится всё, что положено твоему возрасту и здоровью. Но захотеть ты не в силах. Ты ленив, и проклятая инерция сильнее твоих благих намерений».

«Я – интеллектуал», – говорил Алик.

«Ты только притворяешься интеллектуалом, – говорил отец. – Ленивый интеллект – это катахреза, то есть совмещение несовместимых понятий. А потом: писать средние стихи не значит быть интеллектуалом».

Алик молча глотал «средние стихи», терпел, не возражал. Он мог бы сказать отцу, что тот тоже никогда не был спортсменом, а долгие велосипедные походы, о которых он с удовольствием вспоминал, ещё не спорт, а так… физическая нагрузка. Он мог бы напомнить отцу, что тот сам лет шесть назад не пустил его в хоккейную школу. Не будучи болельщиком, отец не понимал прелести заморской игры, её таинственного флёра, которым окутана она для любого пацана от семи до семидесяти лет.

«Все великие поэты прошлого были далеки от спорта», – говорил Алик.

«Недоказательно, – говорил отец. – Время было против спорта. Он, как явление массовое, родился в двадцатом веке».

Отец злился, понимая, что сам виноват: что-то упустил, недопонял, учил не тому. Перебрать бы в памяти годы, да разве вспомнишь всё…

«И потом, мне надоело писать завучу объясниловки, почему ты прогулял физкультуру», – говорил отец.

Пожалуй, в том и заключалась причина душеспасительных разговоров. Алик переставал прогуливать, ходил в спортзал, пытался честно работать, но… Вчера Бим поставил точку, не так ли?

Точку? Ну нет, в пунктуации Алик был, пожалуй, посильнее Бима-физкультурника. Он хорошо знал, когда поставить запятую, тире или многоточие. И если уж вести разговор на языке знаков препинания, то сегодняшняя ситуация властно диктовала поставить двоеточие: что будет завтра? послезавтра? через месяц?

Алик встал, поднял кронштейны на стойках ещё на деление. Высота – сто пятьдесят. Ерунда для тренированного подростка. Алику она виделась рекордом, а по сути и была рекордной – для него. Ещё вчера он бы рассмеялся, предположи кто-нибудь – скажем, Фокин, лучший друг, – что полтора метра для Радуги – разминка. Сейчас он отошёл, покачался с носка на пятку (видел: так делают мастера перед прыжком), легко побежал к планке, взлетел, приземлился и… охнул от боли. Не сообразил: упал на руку.

Несколько раз согнул-разогнул: боль уходила. Он думал: есть желание, есть возможности, не хватает умения, техники не хватает. Надо бы просто посмотреть, как прыгают мастера, как несут тело, как ноги сгибают, куда бросают руки, как приземляются. А то и поломаться недолго, до собственного триумфа не дотянуть.

В том, что триумф неизбежен, Алик не сомневался, даже не очень-то размышлял о том. И что странно: триумф этот виделся ему не на Олимпийском стадионе под вспышками «леек» и «никонов», а в полутёмном спортзале родной школы – на глазах у тех, кто вчера мерзко хихикал над неудачником. На глазах у липового воспитателя Бима, который предпочёл отделаться от неудобного и бездарного ученика, вместо того чтобы дотянуть его хотя бы до среднего уровня. На глазах у лучшего друга Фокина, который сначала демонстрирует своё превосходство, а потом лицемерно звонит и здоровьем интересуется. На глазах у Дашки Строгановой, наконец…

– Здоровье поправляешь?

Резко обернулся, поднял голову. Дашкина мать возвышалась над ним этакой постаревшей Фемидой, только без повязки на глазах. Солнце ореолом стояло над её головой, и Алик аж зажмурился: казалось, ослепительное сияние исходило от этой дворовой богини правосудия, которое она собиралась вершить над малолетним симулянтом и прогульщиком.

– Что щуришься, будто кот? Попался?

– Куда? – спросил Алик.

– Не куда, а кому, – разъяснила Анна Николаевна. – Мне попался, голубчик. Руки не действуют, ноги не ходят, в глазах тоска… А прыгаешь, как здоровый. Родители знают?

– Что именно?

– Что прогуливаешь?

– Я, любезная Анна Николаевна, не прогуливаю, – начал Алик строить правдивую защитную версию. Не то чтобы он боялся Дашкину маман – что она могла сотворить, в конце концов? Ну, матери сообщить. Так мама и оставила Алика дома – факт. В школу наклепать? Алик так редко вызывает нарекания педагогов, что им, педагогам, будет приятно узнать о его небезгрешности: люди не очень ценят святых. Но Анна Николаевна любила гласность. Она просто жить не могла, не поделившись с окружающими всем, что знала, видела или слышала. А гласность Алику пока была ни к чему. – Как вы можете заметить, уважаемая мама Даши Строгановой, я прыгаю в высоту.

– Могу заметить.

– И сделать вывод, что я не случайно освобождён от занятий. Я готовлюсь к соревнованиям. – И это не было ложью: Алик твёрдо верил, что все соревнования у него впереди.

Тут Дашкина мать не удержалась, хмыкнула:

– Ты? – Однако вспомнила, что над подростком – в самом ранимом возрасте – смеяться никак нельзя, непедагогично, о чём сообщает телепередача «Для вас, родители», спросила строго: – К каким соревнованиям?

– Пока к школьным.

– Да ты же сроду физкультурой не занимался, чего ты мне врёшь?

– Ребёнку надо говорить «обманываешь», – не преминул язвительно вставить Алик, но продолжил мирно и вежливо: – Приходите завтра на урок – сами убедитесь.

– А что ты думаешь, и приду. – Она сочла разговор оконченным, пошла прочь, а Алик пустил ей в спину:

– Вам-то зачем утруждаться? Дашенька всё расскажет…

Анна Николаевна не ответила – не снизошла, а может, и не услыхала, скрылась в арке ворот. Алик подумал, что он не так уж и несправедлив к белокурому ангелочку: ябеда она. И всё это при такой ангельской внешности! Стыдно… Больше прыгать не стал: в сад потянулись малыши, ведомые толстухой в белом халате. Сейчас они оккупируют яму для прыжков, раскидают в ней свои ведёрки, лопатки, формочки. Попрыгаешь тут, как же… Такова спортивная жизнь…

Стоило пойти домой и подготовиться к завтрашней контрольной по алгебре: сердце Алика чуяло, что мама не расщедрится ещё на один вольный день.

Так он и поступил.

И вот что странно: больше ни разу не вспомнил о своих снах, не связал их с внезапно появившимся умением «сигать, как кузнечик». А может, и правильно, что не связал? При чём здесь, скажите, мистика? Надо быть реалистом. Всё дело в силе воли, в желании, в целеустремлённости, в характере.

6

Контрольную он написал. Несложная оказалась контрольная. Дождался последнего урока, вместе со всеми пошёл в спортзал.

– А ты куда? – спросил Фокин, лучший друг. – Тебя же освободили.

– А я не освободился, – сказал Алик.

– Ну и дуб. – Лучший друг был бесцеремонен. – Человеку идут навстречу, а он платит чёрной неблагодарностью.

– В чём неблагодарность?

– Заставляешь Бима страдать. Его трепетное сердце сжимается, когда он видит тебя в тренировочном костюме.

– Да, ещё позавчера это было катахрезой, – щегольнул Алик учёным словцом, услышанным от отца.

– Чего? – спросил Фокин.

– Тебе не понять.

– Твоё дело, – обиделся Фокин и отошёл.

И зря обиделся. Алик имел в виду то, что Фокину – и не только Фокину – будет трудно понять и правильно оценить метаморфозу, происшедшую с Аликом. Да что там Фокину: Алик сам недоумевал. Как так: вчера не мог, сегодня – запросто. Бывает ли?..

Выходило, что бывает. После вчерашней разминки-тренировки Алик больше не искушал судьбу и сейчас, сидя в раздевалке, побаивался: а вдруг он не сумеет прыгнуть? Вдруг вчерашняя удача обернётся позором? Придётся из школы уходить…

Вышел в зал, занял своё место в строю. Вопреки ожиданиям, никто не вспоминал прошлый урок и слова Бима. Считали, что сказаны они были просто так, не всерьёз. Да и кто из учеников всерьёз поверит, что преподаватель разрешает не посещать кому-то своих уроков? А что дирекция скажет? А что районо решит? Всё время вдалбливают: в школу вы ходите не ради оценок, а ради знаний, умения и прочее. А отметки – так, для контроля… Правда, хвалят всё же за отметки, а не за знания, но это уже другой вопрос…

Бим поглядел на Алика, покачал головой, но ничего не сказал. Видно, сам понял, что переборщил накануне. В таких случаях лучше не вспоминать об ошибках, если тебе о них не напомнят. Но Алик как раз собирался напомнить.

Побегали по залу, повисели на шведской стенке – для разминки, сели на лавочки.

– Объявляю план занятий, – сказал Бим. – Брусья, опорный прыжок, баскетбол. Идею уяснили?

– Уяснили, – нестройно, вразнобой ответили.

Строганова руку вытянула.

– Чего тебе, Строганова?

– Борис Иваныч, а что девочкам делать?

– Всё наоборот. Сначала опорный прыжок, потом брусья. Естественно, разновысокие. Ещё вопросы есть?

– Есть, – сказал Алик.

Класс затих. Что-то назревало. Бим тоже насторожился, состроил кислую физиономию.

– Слушаю тебя, Радуга.

– У меня к вам личная просьба, Борис Иваныч. Измените план. Давайте попрыгаем в высоту.

Захихикали, но, скорее, по инерции. Вряд ли Радуга станет так примитивно подставляться. Ясно: что-то задумал. Но что? Надо подождать конца.

– А не всё ли тебе равно, Радуга, когда свой талант демонстрировать? – не утерпел Бим, уязвил парня.

– Не всё равно. – Алик решил не молчать, действовать тем же оружием. – Да и вам – из педагогических соображений – надо бы пойти мне навстречу.

Поймал округлившийся взгляд Фокина: ты что, мол, с катушек совсем слез? Не слез, лучший друг, качусь – не останавливаюсь, следи за движением.

Бим играет в демократа:

– Как, ребята, пойдём навстречу?

А ребят хлебом не корми, дай что-нибудь, что отвлечёт от обычной рутины урока. Орут:

– Пойдём… Удовлетворим просьбу… Дерзай, Радуга…

Бим вроде доволен:

– Стойки, маты, планку. Живо!

Все скопом помчались в подсобку, потолкались в дверях, потащили в зал тяжеленные маты, сложили в два слоя в центре зала, стойки крестовинами под края матов засунули – для устойчивости.

– Какую высоту ставить? – спросил староста класса Борька Савин, хоть и отличник, но парень свой. К нему даже двоечники с любовью относились: и списать даст, и понять поможет – кому что требуется.

– Заказывай, Радуга.

Алик подумал секунду, прикинул, решил:

– Начнём с полутора.

– Может, не сразу? – усомнился Бим.

– А чего мучиться? – демонстративно махнул рукой Алик. – Помирать – так с музыкой.

– Помирать решил?

– Поживу ещё.

Сам подошёл, проверил: точно – метр пятьдесят.

– Начинай, Радуга.

– Пусть сначала Фокин прыгнет. Присмотреться хочу.

– Присматривайся. Пойдёшь последним.

Отлично. Посидим, поглядим, ума-разума наберёмся. Ага, при взлёте правую ногу чуть-чуть согнуть… Левая прямая… идёт вверх… Переворачиваемся… Руки – чуть в стороны, в локтях согнуты… Падаем точно на спину… Кажется: проще простого. Кажется – крестись. Джинн с бабой-ягой и Брыкиным сказали: прыгать будешь. А как прыгать – не объяснили. Халтурщики…