— Не исключаю, не исключаю, — согласился черт. — Но мне он нравится, я в нем вижу некий сюжет. Коли умел бы, рассказ сочинил, а то и повесть. Но Бог талантом обидел, с Богом у меня, ты знаешь, отношения напряженные.
 
      Лена вышла в другую комнату — марафет, видать, навести, что-то там у нее в прическе разладилось или с ресницами обнаружился непорядок, — и Семенов с Алексеем остались на время одни.
      — Выпьешь? — спросил Семенов.
      — Вряд ли, — сказал Алексей.
      — Бережешь здоровье? — спросил Семенов.
      — Ленка не любит, когда пахнет, — сказал Алексей.
      — Идешь на поводу? — спросил Семенов.
      — Примитивно мыслишь, лауреат, — сказал Алексей. — Записывай афоризм: никогда не будь не приятным тем, кому хочешь нравиться. Особенно в мелочах быта. Тем более что это не требует больших усилий.
      — Ты хочешь ей нравиться?
      — Я ей уже нравлюсь.
      — Где ты ее подобрал?
      — Буквально на улице. Иду я, навстречу она. И так далее, вопрос техники.
      — Завидую, — мечтательно сказал Семенов. — Для меня познакомиться с женщиной — мука мученическая. Поверишь, язык прилипает…
      — Вот не сказал бы! Ты же сейчас болтал как заведенный. Весь вечер на арене…
      — Это я на нервной почве.
      — Ты и нервы? Прости, друг Семенов, не верю. У тебя вместо сердца пламенный мотор… Да, кстати, а ты ей показался.
      — Считаешь?
      — Уже сосчитал.
      Семенов налил себе коньяк, примерился было выпить, но вдруг поставил рюмку на стол, бросил в рот маслину, зажевал невыпитое. Сказал просительно:
      — Лешка, подари мне ее.
      Алексей вытряхнул из пачки папиросу, помял ее, подул в мундштук, чиркнул спичкой. Долго смотрел, как струйка дыма тянется вверх, к желтому квадратному, размером в целый стол, абажуру.
      Семенов ждал.
      — Она не вещь, лауреат, — наконец медленно проговорил Алексей, по-прежнему глядя на действующий папиросный вулканчик, — даже не сюжет для рассказа… Допустим, уйду я сейчас, оставлю вас одних, а у тебя язык опять кое-куда прилипнет.
      — Не прилипнет, — яростно сказал Семенов. — Точно знаю!
      — Ишь ты, знает он… Все не так просто, Семенов, надо учитывать массу факторов. Например, такой: а что я буду делать один?
      — Леха, не пудри мне мозги. У тебя таких Ленок…
      — Но мне она тоже нужна, Семенов, вот ведь какая штука. А ты мне предлагаешь куковать у разбитого корыта.
      — Я тебе справлю новое.
      — В каком смысле?
      — В переносном.
      — Не понял.
      — Ты издал отличный роман, Алексей.
      — Тебе так кажется?
      — Я в этом уверен. И, надеюсь, не только я.
      — Спасибо за доброе слово, лауреат, оно, как известно, и кошке приятно… — ткнул недокуренную папиросу в яшмовую пепельницу, встал, намеренно лениво потянулся. — А мне, пожалуй, и вправду пора. Устал я что-то. Позвать Ленку?
      — Не надо, — быстро проговорил Семенов. — Я скажу ей, что тебя срочно вызвали в Союз писателей.
      — Она не поверит, но это — ваши проблемы… Ладно, Владик, пока, удачи тебе.
      И тихонько, тихонько, чуть ли не на цыпочках — по длинному коридору неуютно-огромной квартиры Семенова, аккуратно, без стука прикрыл за собой дверь.
 
      А Пашка Талызин ухитрился врезать Алексею, смачно шлепнуть его по скуле — да так, что поплыл Алексей, судья на ринге даже счет начал. Но Алексей в панику не впадал, слушал неторопливые: «Один… два… три…», умно пользовался нежданной, хотя и неприятной передышкой, отдыхал, а на счете «восемь» встряхнулся, принял боевую стойку.
      Судья крикнул:
      — Бокс!
      И Алексей с удвоенной яростью двинул на Пашку, заработавшего на нечаянном нокдауне паршивое очко, провел серию по корпусу и, не думая о дешевом джентльменстве, ударил правой в бровь противника, точно попал и сильно.
      И тут раздался гонг: второй раунд закончился.
      Алексей отправился в свой угол, а краем глаза заметил: Пашка шел к себе, прижав бровь перчаткой.
 
      — Этот самый моментик мне больше всего и люб, — с садистским удовольствием сказал черт.
      Где сейчас странствовала душа Алексея Ивановича? Похоже, она уже выбралась за пределы Солнечной системы, похоже, неслась она прямым ходом к Альфе Эридана или к Бете Тукана, а может, к Тау Кита она шпарила, пожирая уму непостижимые парсеки, поскольку фантасты допускают наличие разума именно в Тау Кита.
      Но парсеки парсеками, а вопрос проклюнулся сам собой:
      — Чем же он тебе так люб, моментик этот?
      — Контрапункт боя, — немедля ответил черт. — Переход на иной — космический! — уровень нравственности, какой, к слову, существует в планетной системе Тау Кита.
      — Разве там есть жизнь? — заинтересовалась душа Алексея Ивановича.
      — Смотря что считать жизнью, — философски озадачился черт. — Одни живут так, другие эдак, а третьи вовсе наоборот, не говоря уже о пятых или тридцать вторых. И каждый считает свою жизнь единственно верной, и каждый по-своему прав, уж поверь мне, я знаю, я всякого навидался. А мы живем дальше, старик!..
 
      Ах, каким счастливым, каким радостным, каким ярким было утро воскресного дня! Газетный киоск у дома открывался в семь утра. Алексей, по пояс высунувшись в окно, смотрел на улицу, видел, как собирается небольшая очередь у киоска, как ждут люди, пока киоскер примет газеты и откроет ставенку, а когда первые покупатели отошли, разворачивая на ходу утренние номера, Алексей пулей выскочил из квартиры, рванул вниз по лестнице, живо пристроился в хвост очереди. Он знал, что сегодня опубликовано, но хотел сам, своими глазами увидеть то, о чем ему накануне под ба-альшим секретом сообщили ба-альшие люди.
      Купил газету, не разворачивая, сдерживая нетерпение, вышел на Тверской бульвар, уселся на первую лавочку и только тогда глянул. Вот оно! Все точно! Свершилось: он — лауреат! Пусть третьей степени, но все же, все же! Не зря ездил на Урал, не зря мерз в дырявом бараке, жрал прогорклые макароны, не зря заполнял дешевые блокноты километрами записей, не зря полгода не вставал из-за стола, свинчивая, склеивая, спаивая громоздкую конструкцию романа. Он не стал ему близким, этот роман, не стал плотью его и кровью, но сколько сил он в него вложил! И ведь получилось, все о том говорят! А теперь — премия…
      — Читали? — вывел его из оцепенения чей-то голос.
      — Что? — глянул тупо: рядом сидел высокий худой старик в длиннополом пальто, в жесткой шляпе, даже в пенсне — ну, прямо чеховский персонаж.
      — Списочек, — старик ткнул в газету желтым янтарным пальцем.
      — Да, просмотрел.
      — А роман этот?
      И само сказалось:
      — Не пришлось. А вы?
      — Проштудировал, как же. Советую полистать: характерная вещица.
      — Характерная — это как?
      — Для нашего времени. Время у нас быстрое, громкое. Спешим жить. И писать спешим. Вернее, описать время.
      — Плохой, что ли, роман?
      — Не плохой, а характерный. Нужный сегодня.
      — А завтра?
      — Завтра другой нужен будет… Да вы не сомневайтесь, прочтите. Если б не нужен был, премию не дали бы, — он встал, приподнял шляпу. — Честь имею, — и удалился в аллею. Не ушел, а именно удалился.
 
      — Что же ты делаешь, черт? — возмутилась душа Алексея Ивановича. — Не было такого разговора.
      — Ты просто забыл, — нахально соврал черт.
      — Ничего я не забыл. Отлично помню то утро. Я купил газету и вернулся домой, а через полчаса приехал Семенов с Леной, шампанское пили. Хорошее шампанское, брют… Передергиваешь, чертяка, сочиняешь. И главное — плохо. Весь эпизод — чистой воды литературщина, фальшивка. Старика какого-то выдумал, сконструировал, чеховского…
      — Тебе, выходит, можно конструировать, а мне нет? — защищался черт.
      — Тебе нет. Обещал экскурсию в реальноепрошлое — выполняй.
      — Ладно, будет тебе реальное.
 
      И все-таки устал Алексей, устал, как ни хорохорился. Сидел, расслабившись, в углу на табуретке, ловил раскрытым ртом теплый, прогретый прожекторами воздух, который гнал на него тренер, размахивая полотенцем, как веером. Он что-то говорил, тренер, но Алексей слушал и не слышал слов. Они наверняка всплывут в памяти потом, все эти правильные слова, когда главный судья стукнет молоточком по медной тарелке гонга…
 
      Был зал, до отказа набитый собратьями по перу. Алексей впервые в жизни смотрел на них сверху, из президиума, сидел там скромненько, во втором ряду с краю, внимал докладчику. А тот, среди прочего, витийствовал вот про что:
      — …В последние годы в литературу приходит талантливая молодежь, которая умеет сочетать в творчестве остроту взгляда, глубину мысли, умение видеть главное в нашей стремительной действительности и не заслонять его второстепенными деталями, не засорять подробностями быта, а подниматься над ним. Возьмем, к примеру… — тут он назвал фамилию Алексея, поискал его глазами, нашел в президиуме и удовлетворенно продолжил: — Читатели заметили еще первую, его книгу — чистую, светлую, проникнутую доброй и нежной доверительностью, хотя и не во всем свободную от субъективизма. В новом своем романе молодой писатель, несомненно, шагнул вперед, ушел от частного к общему. Он воссоздает картину жизни мазками крупными, сочными. Поскольку я прибегнул к параллелям с живописью, то сравнил бы автора с художником-монументалистом, замахнувшимся на поистине эпическое полотно. Не случайно роман так высоко отмечен… Две эти книги, столь разные по творческим приемам, позволяют предположить, что автор далеко не исчерпал собственные возможности, что впереди у него — большие свершения. Однако должен посоветовать писателю держаться того пути, который он открыл своим романом…
      Это мы еще посмотрим, подумал Алексей, весьма, впрочем, довольный услышанным, это мы сами разберемся, какого пути держаться.
 
      — Теперь правильно? — спросил черт.
      — Что значит правильно? — возразила душа Алексея Ивановича. — Так и было, ты не соврал.
      — Тогда продолжим…
 
      В перерыве толклись у буфетной стойки, пили пиво, закусывали бутербродами с икрой, с розовой матовой семужкой, со свежей ветчинкой. Впереди ожидались прения по докладу, стоило подкрепить угасшие силы.
      Алексей взял бутылку боржоми и пару бутербродов. Пока пробирался к столу, откуда махал ему Давка Любицкий, заначивший от общественности свободный стул, пока лавировал между жующими собратьями, получал поздравления.
      — Имениннику…
      — С тебя причитается…
      — Алеша, дай я тебя чмокну…
      И раскланиваясь, улыбаясь, уворачиваясь от объятий — к Давке, к Давке, ох, добрался, наконец!
      — Охолонись, герой, — сказал Любицкий. — Чего пивка не взял?
      — Мне выступать.
      — Хорошо прешь, — завистливо причмокнул Давид. — Большому кораблю, как говорится… Кстати, а что сей сон значит: роман написан крупными мазками? Не понял по серости: похвалил он тебя или куснул?
      — Почему куснул? — ощетинился Алексей.
      — Полному что выходит? Раньше ты творил тонкой кисточкой, все детали прописывал, а теперь за малярную взялся.
      — Дурак ты, Любицкий! Ссориться с тобой не хочется, а то врезал бы по физии.
      — Не надо, — быстро сказал Любицкий. — Сам дурак, шуток не понимаешь.
      — В каждой шутке есть доля правды.
      — В каждой шутке есть доля шутки, — засмеялся Давид. — Ты на меня не злись, а лучше на ус намотай. Я ведь не зря про кисти сказал. Думаешь, у тебя врагов нет? Вагон и маленькая тележка. И все они в одну дуду дудеть станут. Примерно так, как я схохмил. Только я всего лишь схохмил, а им, брат, не до шуток. Им, брат, твое лауреатство — кость в горле. Но ты не боись, не тушуйся: у них одна дуда, а у нас — ого-го сколько. Мы их передудим. Лопай бутерброды, ветчинка здесь — пальчики оближешь…
 
      — Хорошо строится? — спросил черт.
      — Что?
      — Музей.
      Душа Алексея Ивановича не ответила. Она неслась туда, где разрасталась внезапно и сразу возникшая вспышка — нестерпимо-яркая, ослепительно-белая. Должно быть, чье-то старое солнце превратилось наконец в огнедышащую сверхновую звезду, и миновать ее душе Алексея Ивановича никак было нельзя.
      И когда раздался звук гонга, Алексей — как и предполагал! — ясно вспомнил все, что говорил тренер:
      — Так держать, парень! Врезал ему и не мучайся. И дальше бровь лови, она у него на соплях. Запомни одно: шесть минут позади, три осталось. Всего девять. И все эти девять минут Талызин — твой враг. В жизни ты с ним можешь быть не разлей вода, а на девять минут — все побоку. Бей и не промахивайся… Хотя эти девять минут, похоже, и есть жизнь. Так я считаю… Давай, парень, второй раунд — твой, не проморгай третий.
 
      — Что там такое, черт? — душе Алексея Ивановича было страшно: она мчалась прямо в жаркий сияющий сгусток, который увеличивался, рос, заполняя собой все пространство впереди.
      — Такое время, старик, горячее время, смотри, не обожгись.
      — Ты имеешь в виду… — начала было душа, но черт не дал досказать, произнес официально-холодной скороговоркой профессионального экскурсовода:
      — Переходим в следующий зал, товарищи, быстрее, быстрее, не задерживайтесь в дверях.
 
      На поляне паслась лошадь. Не тонконогая, поджарая — из-под седла, а тяжелая, с толстыми бабками и провисшим животом, привыкшая к телеге, к неторопливой ходьбе по бездорожью. Алексей достал из кармана галифе сухую черную корочку, протянул ее рабочей коняжке. Она ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами, жевала хлеб, косила на Алексея черным, удлиненным, как у восточной красавицы, глазом.
      — Вкусно? — спросил Алексей.
      — Вкусно, — ответила лошадь.
      То есть, конечно, никакая не лошадь — что за ненаучный бред! — а вышедшая из леса девушка. Она была юной, рыжей, коротко стриженной, в ситцевом довоенном платье — синие цветочки на голубом фоне, и почему-то — вот уж ни к селу ни к городу! — в кирзовых сапогах.
      — Вы чревовещатель? — Алексей, признаться, несколько оторопел от неожиданного явления.
      — Нет, я Нина, медсестра, — девушка с откровенным, детским каким-то любопытством разглядывала незнакомца. — А это вас вчера встречали?
      — Сегодня, — уточнил Алексей. — Самолет пришел в час тридцать две ночи. И встречали не столько меня, сколько почту и прочее… Вы получили письмо?
      — Мне никто не пишет. Мама в эвакуации, а папа в действующей, на фронте. Они не знают, где я.
      — Это тайна?
      — Ну, какая тайна! Просто я сама не знаю, где они. Командир послал запрос, но ответа пока нет. Может, со следующим самолетом будет… А вы корреспондент?
      — Так точно.
      — Будете писать о нашем отряде?
      — Если получится.
      — А я вас читала. Вашу повесть в «Новом мире».
      — Это бывает, — сказал Алексей. Ему почему-то не хотелось говорить о повести, выслушивать дежурные комплименты, а хотелось поболтать о пустом, о мирном, хотелось легкого довоенноготрепа, хотелось на время забыть о своей журналистской профессии, тем более что не ожидал он встретить в отряде девушку в ситцевом платье и с веснушками на пол-лица. — Что вы делаете сегодня вечером? Я хочу пригласить вас в городской парк, покатать на колесе обозрения, угостить пломбиром и петушками на палочке.
      — Я давно совершеннолетняя, — засмеялась Нина. — Вы можете заменить петушков шампанским, только сладким, пожалуйста, и покатать на лодке. И чур не целоваться.
      — Почему? — удивился Алексей. — Вы же давно совершеннолетняя… Кстати, как давно?
      — Мне уже двадцать один, — серьезно сказала Нина. — Старая, да?
      — Ужасно, — подтвердил Алексей, — прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером?
      — А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера — целая вечность…
      Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой.
      — Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… — И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.
      — Я побежала, — сказала Нина. — Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.
      — Вот тебе и раз, — разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: — Называется: приехал к партизанам…
 
      — Черт, черт, где ты? — крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.
      — Ну, здесь я, слышу, чего орешь!
      — Остановись, мгновенье…
      — Погоди, — быстро прервал цитату черт, — не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту — в столицу. Нину не увидишь…
      — Я же потом опять прилетел, через месяц.
      — Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.
      — Почему наврал? Задумал. И написал.
      — Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?
      — Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.
      — Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.
      — Дон Жуан, черт.
      — Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!..
 
      — Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, — Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. — Вот, как обещал…
      — Неужели из Москвы? — ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. — Сладкое… Не забыли…
      Они сидели в тесной землянке «для гостей», которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь — один, королем.
      — А вот бокалов нет, — огорченно сказал Алексей. — Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?
      — Никуда.
      На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…
      Алексей снял с бутылки фольгу.
      — Как открывать? С бабахом или без?
      — Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.
      — За вас, Нина, — сказал Алексей и поднял кружку.
      — Лучше за вас. Вы все-таки гость.
      — Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?
      — Можем, — улыбнулась Нина. — Наверное, даже должны.
      Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.
 
      — Остановись, мгновение… — повторила душа.
      — Рано, старик, — грустно ответил черт, — сверхновой еще пылать и пылать…
 
      И, кроме тишины, была темнота.
      — Зачем ты появился? — спросила Нина.
      — За тобой, — сказал Алексей.
      — Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…
      — За тобой, — повторил Алексей.
      — Пусть это будет правдой.
      — Это правда.
      — Но ведь война…
      — Никакой войны нет!
 
      — Зачем ты соврал, старик? — непривычно тихо спросил черт.
      — Я не соврал, — воспротивилась душа Алексея Ивановича. — Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..
      — А потом ты улетел в Москву.
      — Чтобы вернуться вновь!
      — Лучше бы ты не возвращался, старик…
 
      — Пристегнитесь, товарищ писатель, — сказал Алексею радист, выходя из кабины. — Сейчас посадка.
      — Спокойно долетели, — ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
      — Еще сесть надо, — философски заметил радист. — А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
      — Верно, радист.
      — Забрали бы вы ее в Москву.
      — Забрал бы, да она не хочет.
      — Ишь ты! — удивился радист. — Не женское это дело — война.
      — Война не спрашивает, где чье дело.
      — Справедливо… Ну, счастья вам тогда, — и ушел в кабину.
      Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней — костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
      Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
      — Целы?
      — Вроде бы, — усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. — С благополучным прибытием.
      — И вас также.
      Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
      — Нина с вами?
      Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
      — Осторожнее! Не картошку тащишь… — и пошел к самолету.
      Алексей цепко взял его за плечо.
      — Стой! Нина где, спрашиваю.
      Комиссар обернулся.
      — Нина? — в глазах его плясали крохотные языки костров. — Нет Нины, Алеша.
      — Как нет?!
      — Убили Нину.
      — Кто? — Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
      — В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
      — Кто ее пустил на операцию? — Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. — Кто разрешил?
      — Она просила… — глухо сказал комиссар. — Мы не ждали засады, думали — без боя обойдется…
      — Ты? — Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
      — Ты разрешил?..
      Комиссар молчал.
      И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
      — Сво-о-олочи!..
      — Брэк! — крикнул черт. — Совсем с ума сошел…
      Алексей ничего не хотел замечать — только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом — вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой — раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
      И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
      — Стоп! — сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
 
      — Совсем с ума сошел, — ворчливо повторил черт. — Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
      — Я ничего не соображал, ничего не помнил…
      — Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
      — Меня втащили в него. Комиссар приказал…
      — Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
      — Я хотел умереть.
      — Какие страсти! — вскричал черт. — Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
      — Выжил, — эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
      — Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
 
      Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли — черные пятна в мутном белом ореоле.
      — Они нас не замечают! — крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. — Надо отступать!
      — Куда? — тоже крикнул Алексей.
      Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
      — Назад, вон туда! — лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
      — А орудие?
      Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
      — На себе потащим?
      — Вытянем, — кричал лейтенант, — оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
      — Стоять! — солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. — Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
      Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать — метров сто или чуть поболе.
      — Заряжай! — приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. — Прямой наводкой!..
      Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
      — Попал! — Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. — Давай-давай, ребята!..
      — Смотри, майор, — сержант указывал куда-то назад.
      Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
      — Ах, гад… — Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. — Стой! — Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
      — Не надо, майор, — испуганно попросил сержант.
      — Нет, надо!
      Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
      — Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
      Еще один танк двинулся в их сторону.
 
      — Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, — завистливо сказал черт.
      — Везло, — откликнулась душа Алексея Ивановича.
      — А сержанта убило.
      — Мы с тем узбеком остались…
      — Помнишь его фамилию?
      — Не спросил.
      — Зря. Мог бы и написать о нем.
      — О других написал.
      — Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
      — Есть одна.
      — О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
      — У меня не было другого, черт…
 
      И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов — погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов — на свое место, Алексей — напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
      — Сколько не виделись? — спросил Семенов.
      — С сорок второго. Давно, — усмехнулся Алексей.
      — Чего улыбаешься? Постарел я?
      — Да уж не помолодел.
      — Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
      — Цацки я заработал, — жестко сказал Алексей.
      — Слышал. Читал. Знаю. — Семенов говорил, как гвозди вбивал. — Ленка над твоей повестью полночи проревела.
      — Какая Ленка?
      — Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
      — Забыл. — Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
      — Увидишь — вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
      — До вечера дожить надо.
      — Теперь доживешь, — засмеялся Семенов. — Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть — люкс. Я такого о войне не встречал.
      — Она не о войне, — поправил Алексей.
      — То есть? — удивился Семенов.
      — Война — смерть, а повесть — о жизни.
      — Действие-то на войне происходит.
      — Жизнь везде, — отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
      — Может быть, может быть… — протянул он. — А все ж напишешь про войну?
      — Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
      — Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман — в самую жилу будет. Стройка — это же твоя тема.
      — А что, — сказал Алексей, — можно и махнуть. Не все ли равно?..
 
      — Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, — сказал черт.
      — Наверно, так, — согласилась душа Алексея Ивановича.
      Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
      — Ну?
      — Не нукай, не повезу, — засмеялся в трубке Давка Любицкий. — Когда вернулся, Лешка?
      — Вчера ночью.
      — И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
      — Шутишь? — Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
      — Ничуть, — Любицкий стал деловым и четким: — Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.