– Заходите, товарищ. Ждем.

Все-таки реакция у Кима была отменной, актерски отточенной. Замешательство – считанные доли секунды, и тут же мгновенная группировка – скромная поза, мягкая улыбка, вежливый ответ:

– Прошу прощения. Задержался в райкоме.

И, похоже, не попал с репликой.

– Э-э, в каком райкоме? – осторожно спросил Самый Большой Начальник.

– В своем, – импровизируя, спасая положение, подпустил туману Ким, – в родном, в единственном, в каком же еще… – и добил их чистой правдой: – Еле-еле на поезд успел. На последнюю площадку прыгал.

– А-а, – с некоторым облегчением протянул Самый Большой, – во-от почему-у вы из вагона сопровождения появились… Ваша фамилия, простите…

– Без фамилии, – мило улыбаясь, сказал Ким. – Не заработал пока. Просто Ким… – и быстро добавил: – Имя такое. Не корейское. Аббревиатура: Коммунистический интернационал молодежи. В честь деда, первого комсомольца-интернационалиста.

– Эт-то хорошо, – кивнул Самый Большой Начальник, совсем уже успокоившийся. Комсомольское имя полностью притупило его профессиональную бдительность. – Присаживайтесь. Включайтесь. Мы тут обсуждаем весьма серьезный вопрос.

– Не сомневаюсь, – подтвердил Ким, скромно усаживаясь в дальнем от Самого Большого конце стола рядом с Большим Начальником в шевиотовом пиджаке и напротив Большого Начальника в импортном твиде.

Со своей серьгой, со своим потерханным «Георгием», в своих желтых заклепках Ким выглядел нахальным огородным пугалом в чистой среде культурных растений.

– Чуть повторюсь для представителя неформальных объединений, – сказал Самый Большой, – коротенько. Нам предстоит, как вы знаете, долгий и трудный путь. Мы, как вы знаете, выехали заранее, дорога к Светлому Будущему еще не дотянута, могут быть задержки, остановки, даже, товарищи, тупики. И здесь многое, если не все, зависит от нас, от нашей организованности, от нашего, товарищи, умения владеть ситуацией. Дело громадное, оно только начато, как вы знаете, всех ситуаций не предусмотреть, но предусмотреть надо. Люди в нашем поезде, как вы знаете, собрались достойные, единомышленники, подвести не должны, но, как вы знаете, и в среде единомышленников могут быть сомневающиеся, неверящие, в чем-то даже противящиеся нашему неуклонному поступательному движению вперед по стальной, товарищи, магистрали…

– Да чего там ля-ля разводить, – раздраженно заметил Начальник в твиде, – враги – они и в Африке враги.

Из чего Ким сделал вывод, что Начальник в твиде в свободное от заседаний время любит поиграть в преферанс. Но это – мимоходом. А вообще-то Ким на частности не отвлекался, держал ушки на макушке, слушал наивнимательно, надеясь все-таки уловить суть сюжета. Маршрут, например. Географическое положение Светлого Будущего, например. Состав пассажиров, например. Да много чего, например, хотел он уловить, но ни черта не получалось: Самый Большой Начальник говорил складно, но абсолютно не по делу. Или он рассчитывал, что все обо всем знают, вникать в детали незачем. Или это у него манера такая была, начальническая: складно говорить не по делу. Тоже, знаете, талант…

– Стоп! – сказал Самый Большой. – Осторожнее в терминологии. Враги – это откуда, а?.. Оттуда, да!.. И забудьте все этот термин, зачеркните его в памяти народной. Терпимее надо быть, мягче, гибче, тоньше… Но вернемся, товарищи, к сомневающимся. Их надо выявлять!

– Отлавливать, – хохотнул Начальник в синей тройке наискосок от Кима.

– Выявлять, – жестко повторил Самый Большой. – И помогать рассеивать сомнения. Терпеливо. Пусть долго. Пусть неблагодарно. Но это наша забота, дорогие мои…

О чем они говорят, в легкой панике думал Ким, кого имеют в виду под «врагами», которых надо «отлавливать»?.. Он ощущал себя полнейшим идиотом. Даже в театре абсурда должен быть хоть какой-то смысл. Иначе безнадега. Пора спускать занавес и тушить свет.

Можно, конечно, пойти ва-банк, то есть на такую импровизацию. Можно встать и сказать так. Дорогие старшие товарищи! Как вы знаете, я – представитель неформалов. Но тот представитель неформалов, который надо, тот, товарищи, в последний момент сильно захворал. СПИДом. И его заменили мной. В последний момент. И в подробности не успели посвятить, поезд, как вы знаете, быстро отходил. Поэтому, товарищи, я ни уха ни рыла не петрю в той ахинее, которую вы здесь несете, и вообще: куда мы едем?

Можно, конечно, пойти ва-банк, но можно и представить, что после этого «ва-банка» начнется. Всполошатся: вот он – скрытый противник нашего поступательного движения, ату его! Подать сюда старика Фесталыча с дружиной! Хватай сомневающегося! Хуже того: некомпетентного…

Ким проиграл в воображении ситуацию и понял: пока стоит молчать в тряпочку. Особенно добило его слово «некомпетентный». Очень он не любил себя таковым чувствовать. Как там у классика: во всем мне хочется дойти до самой сухи… Суть по-прежнему покоилась неизвестно где, может, даже и рядом, но Ким ничего о ней не ведал, где ее искать – не знал. Да и была ли суть?..

Последний самовопрос остался без самоответа, ибо в дальнюю дверь вагона (рабочий термин: конференц-вагон…) неслышно вплыл новый персонаж: дородная дама, этакая Даная в строгом синем костюме, отлично подчеркивающем ее рубенсовские параметры. Дама склонилась к Самому Большому Начальнику и что-то интимно шепнула.

– Да вон он сидит, – Самый Большой указал на Кима. – Ему и скажите.

– Вами там интересуются, товарищ, – колоратурно пропела Даная, судя по всему – секретарша.

– Кто? – ошарашенно спросил Ким.

В который раз уж мы употребляем в отношении Кима такие слова, как «ошарашенно», «замешательство» и пр. и др.! Скажи ему кто-нибудь часа два назад, что его можно выбить из равновесия, загнать в тупик, он бы в глаза рассмеялся. Его, великого импровизатора, загнать в тупик? Да кому удастся? Да решится-то кто?.. За двадцать один год его земного существования никому подобного не удавалось, даже незнакомому папашке, который в свое время создал в семье поистине тупиковую ситуацию. Ан нет! По-прежнему мчимся на парах, как и задумано, как и запланировано, как матерью родной благословлено. Пусть не в Светлое Будущее, но в будущее-то наверняка!

А здесь, в поезде – что ни разговор, то тупик. Логический. Пока Ким не справлялся с реальностью, она не только вырывалась из, рук, но и била по башке. Ну кто, кто мог интересоваться Кимом в этом поезде, да еще по ту сторону конференц-вагона?..

– Ведь вы же, товарищ, представляете у нас неформальные объединения? – почему-то обиженно спросила секретарша.

– Я, – сказал Ким.

– Тогда следуйте за мной.

Большие Начальники во время диалога Кима с Данаей застыли, будто их выключили из сети – сидели, не шелохнувшись, мертво смотрели, как Ким шел за Данаей к дальнему выходу.

Иными словами, все ближе и ближе к разлучнице Верке с заветной гитарой. Знали бы женщины, вольно Покинутые Кимом в вагоне номер шестнадцать сопровождения, на сколь трудный путь он себя обрек – не без их посильной помощи! Прямо по сказке: поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что…

Да горела бы она ясным огнем, гитара эта дурацкая! Сидел бы сейчас Ким в прохладном служебном купе, дул бы чай с колбасой, а на первой же остановке соскочил бы в никуда – пишите письма… Так нет же, поперся за гитарой, кретин… Песен ему не хватило…

Ой, не криви душой, парень, не за песнями ты пошел, гитара – чушь, предмет фуфловый, а пошел ты именно за «не знаю что», и греет оно тебя, несмотря на твои довольно дурацкие промахи. Что с тобой, крутой мен? Собраться надо. Ощетиниться, как Мастер в институте говорит. Надо быть готовым ко всему. Даже к тому, что по ту сторону конференц-вагона ждет тебя… Ну, кто, кто?.. Да кто бы ни ждал – вот им всем!..

И Ким, произнеся данный монолог про себя, внутренним голосом, вполне наружно показал «вот им всем» древний жест, известный любому культурному гражданину от Бреста до Находки, не говоря уж о Светлом Будущем.

Даная шустрила впереди, покачивая бедрами пятьдесят второго размера.

– Сюда, товарищ. Прошу вас, – пропела она, открывая дверь из вагона и выпуская Кима в переход-гармонику.

Ким, кавалер воспитанный, подал руку даме, провел ее над бегущей пропастью сквозь грохот и лязг. И сразу попали они вроде бы в приемную какого-то из Больших Начальников, в уютную приемную со всеми положенными ей атрибутами, как-то: письменным столом, селекторным аппаратом, тремя разноцветными телефонами, креслом для хозяйки, креслами для посетителей, фикусом, кактусом, аспарагусом, бегонией, а также настенным японским календарем с загорелой японкой в крохотном бикини на июньском листе.

Даная уселась за стол, приоткрыла правый верхний ящик, пошуровала там рукой, словно хотела убедиться: на месте ли верный «магнум», не исчезла ли родная «беретта», не забился ли в щель любимый автомат «узи». Все, похоже, оказалось на своих местах, поскольку Даная успокоилась, сцепила красивые руки замочком, уложила на них красивый подбородок, уставилась на Кима красивыми черными глазами.

– Ну, что будем делать? – красиво проговорила.

Спокойствие, сказал себе Ким, держим мазу.

Для непосвященных в молодежный жаргон. Последнее выражение означает: не ронять достоинство, позицию не сдавать. Имеется в виду позиция крутого мена (смотри предыдущий внутренний монолог Кима), то есть человека сильного, волевого, умного, всегда готового к любым неожиданностям.

– Вы, кажется, сказали, что мною кто-то интересовался, – Ким был сама вежливость, само обаяние, сама кротость.

Но мадам не купилась.

– Сказала, – по-прежнему красиво – голос у нее такой был! – но весьма сухо подтвердила она. – Я интересовалась.

– Не понял, – не понял Ким.

– Кому вы морочите голову, юноша, – чуть усмехнувшись красивым ртом, сказала Даная, похожая сейчас не на Данаю, а на мадам Вонг из малопопулярного фильма узбекских кинематографистов. – Он, видите ли, от неформалов, он, видите ли, в райкоме задержался… Мама вас, наверно, учила: обманывать старших нехорошо…

Главное – не терять лица, помнил Ким, эту истину знает любой, даже не очень крутой мен.

– Вы ошибаетесь, – спокойно сказал он. – Я никого никогда не обманывал. Так меня учила мама…

Ну, хорошо, то, что он – чужак, догадаться можно. Без больших усилий… Хотя, с другой стороны, по сюжету кто-то от неформалов в этом ковчеге быть обязан и почему-то не явился, так чем Ким к роли не подходит? И возраст, и кожанка, и косичка, и «Георгий» вон… Или представитель их неформалов – по замыслу их режиссера! – должен быть в костюме и при галстуке, так, что ли?.. И почему лысый с компанией не просекли Кима, Большие Начальники купились оптом со всей своей зарплатой, а эта кагэбэшница выловила его без микроскопа? Она же в приемной сидела, она же о нем даже не ведала… Или у нее здесь смонтирован аудивизуальный центр?..

– Как вы узнали, что я в поезде? – деловито спросил Ким. – Микрофоны? Видео?

– А вы как думали? Мы здесь не груши околачиваем, – грубо, хотя по-прежнему красиво, сказала мадам, – мы здесь дело делаем. Большое дело. И не хотим, чтобы нам мешали.

– Выявляете? – вспомнил Ким. – Меня-то за что? Я мальчик безвредный, я на ваш поезд случайно попал. Методом тыка.

– Но попали…

– Попал, попал. И кажется, в яблочко? То-то вы засуетились – то-то вы занервничали… Что делать станете? Расстреляете?

– Зачем? Мы не звери.

– Догадался, А кто вы тогда? Вы лично? Дураки эти прозаседавшиеся? Бандиты из шестнадцатого? Кто? Куда вы намылились? Почему такая таинственность? Раз вы меня не расстреляете, так объясните ситуацию. Может, я пойму. Может, я проникнусь, встану в ваши ряды и с криком «ура!» побегу впереди паровоза.

Мадам, по-прежнему не снимая подбородка со сцепленных рук, внимательно разглядывала Кима, на его филиппику ответа не давала. Молчание висело в приемной, как топор из поговорки: неизвестно – на кого он свалится острым краем… Впрочем, Кима молчание не слишком тяготило. Молчание – это актерская пауза. Пауза в импровизации – время на раздумье. Раз мадам молчит, значит, решения пока нет.

– А что, – хорошо выдержав паузу, сказала мадам, – в этом что-то есть. Нам нужны сторонники отовсюду, металлисты – не исключение.

– А то! – подтвердил Ким. – Металлисты – воины! По духу. Помните песню: броня крепка и танки наши быстры? Про нас.

Мадам засмеялась. Первый раз, отметил Ким, значит – решение принято, значит – с облегченьицем ее…

– Вы, конечно, слышали про Светлое Будущее? – издалека начала мадам.

– Конечно, слыхал, – соврал Ким.

Про светлое будущее ему с детства пели, но оно – помнится! – писалось со строчных букв, несмотря на всесоюзную любовь к заглавным. А сейчас заглавные не в почете, сейчас о них редко вспоминают, а кто вспоминает – тому позор и народное осуждение.

Мадам, похоже, считала иначе.

– Раз вы слыхали, то вам не надо подробно рассказывать о тех неисчерпаемых возможностях, которые ожидают каждого гражданина на этой – конечной для нас! – станции.

– Конечной? – на всякий случай усомнился Ким.

И оказался прав.

– Нет, нет, – чуть смутилась мадам, – нет, естественно. Дорога пойдет дальше, дорога не оборвется, это закон дорожного строительства. Но это – в очень далекой перспективе. Там, – она указала перстом вверх, – думают о ней, прогнозируют… Но пока наша цель вполне конкретна и предельно ясна – Светлое Будущее. Его надо обустроить, обжить, предстоит широко развить экономическую структуру, поднять и расширить социальную сферу, еще более укрепить демократию и гласность…

– Простите, – перебил ее Ким. – Насколько я понял вас и предыдущих… э-э… – он поискал слово, – ораторов, речь идет о конкретной железной дороге к конкретному населенному пункту, так?

Мадам поморщилась.

– Можно трактовать и так.

– А как еще можно трактовать?

– Шире и глубже. Обернитесь в историю, юноша. Возьмите, например, Комсомольск, Город-на-Заре. Ведь о нем тоже можно было сказать: конкретная стройка конкретного населенного пункта. Но значение ее было шире и глубже вульгарной конкретики. Комсомольск стал символом веры, силы, мужества, символом истинности и единственности избранного пути… Да разве только Комсомольск?.. Любое всенародное дело превращалось у нас в символ…

– …за которым быстро терялось дело, – вроде бы случайно вставил Ким.

– Не понимаю и не могу принять ваш нигилизм, – сухо сказала мадам.

– Извините, – быстро проговорил Ким. – Сорвалось… – Дурак, ругнулся он, потерпи, не лезь раньше времени со своими подколками. Все испортишь. Дай ей выговориться, а тогда уж… – Я вас очень внимательно слушаю, очень.

Мадам помолчала мгновенье, прикидывая: продолжать урок политграмоты или гнать нахала взашей. Решила, видимо, что гнать – всегда успеется.

– Да, мы тянем дорогу к дальней и пока совсем не обустроенной станции. Дорога будет доведена, станция будет обустроена. Это – конкретика, которая столь вам любезна. И вы, коль вы у нас, примете в том прямое участие. Но мне, мне хотелось бы, чтоб вы увидели за голым фактом – высокий образ…

– Простите, – снова перебил ее Ким. – Я опять с вульгарной конкретикой. Вы строители? Железнодорожники? Вы сами и эти, ваши, в том вагоне…

Мадам опять засмеялась – на сей раз покровительственно: ну что, мол, ты будешь делать, коли собеседник – умственно неполноценен.

– У нас разные профессии, – мягко, как умственно неполноценному, сказала она. – Есть и строители, есть и железнодорожники, есть и другие специалисты – по дипломам.

Ким медленно, но верно зверел.

Было у него вредное для жизни качество: любовь резать правду-матку, когда обстоятельства диктуют иное. Промолчать, например. Мило улыбнуться. Ну, как максимум выматериться про себя. Наконец, раскланяться и удалиться – но молча, молча! А он лез напролом. В школе спорил с учителями, за что не раз имел «неуд» по поведению. В институте определил себя в неформалы, так как они выступали против ректоратско-деканатско-комсомольско-партийного администрирования и числились угнетенным классом. Он и в «металле» ходил из принципа, по роли, а не по убеждениям…

Вы спросите: почему его терпели в школе, почему не бичевали, не гвоздили, не дергали мать на педсоветы и родительские собрания? Да потому, что учился неплохо, без троек – раз. А два – уважение к матери-одиночке, знатной шишкомотальщице или кем она там числилась… Вы спросите: почему его держат в престижном вузе, почему не гонят вон или хотя бы не лишают стипендии? Да потому, что в престижном вузе – как и везде нынче! – неформалы разного толка уже не числятся угнетенным классом, их и побаиваются, с ними и заигрывают, держа, вестимо, камень за пазухой, а фамилии неформалов – в тайных досье: а вдруг да изменится ситуация, а вдруг да можно будет пазуху от камня резко освободить. Это – раз. А два: Ким и здесь, подлец, хорошо учился, профессию свою успешно осваивал, Мастер им весьма доволен был…

Но надо отдать Киму справедливое должное: от года к году он становился старше (не его в том заслуга), умнее и терпимее (а это – его), и зверел не сразу, а – как сказано выше! – медленно, но верно. Терпел, покуда терпится.

Мадам – с махровой демагогией на уровне провинциальной «датской» (то есть к важной дате сляпанной) драматургии – подвела его к посильному пределу.

– По дипломам, значит? – обманчиво улыбаясь, понес текст Ким. – Специалисты, значит?.. А-отлич-на-а!.. Шесть лет на халяву учились, государственные бабки тратили, чтобы потом шакалить возле хорошего дела, так?.. – Ким намеренно нажимал на жаргон, чтоб вышло погрубее, чтоб суперуравновешенная мадам обозлилась и пошла в атаку, а стало быть, раскрылась, позволила бы себе кое-чего лишнего брякнуть. – И здесь вы ля-ля разводите – высокий образ! символ! громадьё планов! – а в вашем Светлом Будущем еще конь не валялся… Утопили дело в лозунгах, завалили словами, и – хрен с ним, пусть под откос катится… Что скажете, тетенька?

– Вы хам, – сказала тетенька.

Нет, подумал Ким, она еще не до конца обозлилась, надо добить.

– Я, может, и хам, – согласился он, – но вы хуже. Вы – дармоеды. Буквально: даром едите. На вас, бездельников, все ишачат, тащат ваш паровоз к Светлому Будущему на ручной тяге, а вы, блин, за чужой счет хаваете, шак-калы-ы!

Всю эту похабень Ким нес, как бы он выразился, от фонаря, на чистой терминологии. Он по-прежнему не имел понятия: кто перед ним. Не исключено было, что лишь на время пути мадам присела под фикус с аспарагусом, а вне железнодорожной полосы отчуждения она – ударница и застрельщица трудовых починов, а все Большие Начальники – не начальники вовсе, а группа туннельщиков-забойщиков на временном отдыхе: рожи у них и вправду забойные, поперек себя шире… Но ведь похабень от фонаря как раз и задумывалась Кимом для того, чтобы больнее ударить, обидеть, сломать. Пусть сейчас мадам встанет и вмажет Киму по физиономии. Пусть она рванет на груди английский костюм и делом докажет, что Ким не прав, что он – демагог и болтун. Докажет и покажет, куда этот поезд катится, дымкою маня, – так вроде бы пелось в давней хорошей песне…

И ведь добился-таки своего, демагог и болтун!

Почти разъяренная мадам встала во весь свой нехилый рост – как там в соответствующих романах пишется? – сверкнула очами, грудь ее взволнованно вздымалась, а щеки раскраснелись от праведного гнева (так пишется, так, автор такое неоднократно читал).

– Шакалы? – с хорошо слышимой злостью спросила она. – Хаваем за чужой счет?.. Что ты понимаешь, сопляк! Если кто здесь и работает, так это мы. Только мы! И без нас ни-че-го не будет: ни Светлого Будущего, ни дороги к нему, ни даже страны не будет. Мы ее держим…

– Не шакалы, выходит, ошибся, – вроде бы сам с собой заговорил Ким, – а вовсе атланты и кариатиды. Странодержцы – вот! Хороший термин…

Говорил сам с собой, а мадам – как и требовалось – прекрасно расслышала.

– Хороший термин, – подтвердила. – Главное – точный. А теперь ты убедишься в его справедливости.

– Это как? – успел поинтересоваться Ким, потому что на дополнительные вопросы времени уже не было.

Впрочем, и на этот, невольный, устного ответа он не получил, зато визуальный последовал незамедлительно. Мадам стремительно подлетела к стене (не к той, где японка, а к противоположной), полностью заклеенной закордонными фотообоями. Они превратили скучную линкрустовую переборку в старую кирпичную стену. На ней висели (якобы!) старинные натюрморты, выполненные в манере Снайдерса. По ней тянулся (якобы!) темно-зеленый плющ. В нее был встроен (якобы!) уютный камин – с мраморной облицовкой, с кованой фигурной решеткой, за которой плясало (якобы!) пламя, лизало хорошо подсушенные сосновые полешки. Славно потрудились угнетенные капиталистами фотографы и полиграфисты, правдивая получилась стена! Огонь только что не грел…

Мадам нажала какую-то кнопку, спрятанную в фотоплюще, и камин раскололся на две половинки, а из обнаружившегося входа выехал странный механизм, похожий одновременно на инвалидную коляску и робота-манипулятора, которого Ким углядел недавно в павильоне Народного Рукоприкладства на ВДНХ. Робот-коляска подъехал (или подъехала – как будет угодно!) к Киму, зарулил за спину и нагло толкнул его под коленки – так, что Ким невольно плюхнулся на мягкое сиденье, крытое прохладным кожзаменителем.

– Что такое? – совсем уж глупо спросил Ким.

– Фирма веников не вяжет, – мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. – Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..

Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги – тоже к чему-то. Он дернулся, но – бесполезно: захваты держали крепко.

– Поехали, – буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.

Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.

Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня – раз, от всех звуков – два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).

Не так-то просто быть статистом в чужой работе!

Похоже, здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации. В. И. Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.

Киму показалось, что путешествие в темноте длилось бог знает сколько, но показалось так единственно от растерянности, от нелепости ситуации, в которую он нежданно залетел. Вероятнее всего, он только и добрался, что до конца вагона, как тут же темнота ушла и возник свет: мерзкий довольно, синюшный и неживой, будто высоко над головой разом включился десяток целебных синих ламп. Ким их не мог видеть, поскольку по-прежнему был прикован к самодвижущемуся агрегату, где жесткий подголовник мешал крутить головой, зато Ким увидел, что вагон – вопреки ожиданию! – не хотел кончаться, а – напротив! – тянулся невесть куда, может, даже в бесконечность, что начисто перечеркивало строгие правила вагонного конструирования.

Знакомый эффект театрального освещения: приглушить, «погасить» задник так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.

Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь…

Роботюшка остановился, и перед Кимом в сине-покойницком мраке возник письменный канцелярский стол, а за ним – еще стол, а сбоку – еще, и с другого боку тоже, и сзади, и даже над и под первым столом, что уж не правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом, много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках и во френчиках, в гимнастерочках и мундирчиках, при галстучках, и все обязательно – в нарукавничках, в черных сатиновых нарукавничках, чтоб не протерлись рукавчики на локотках.

И все столы и человечки за ними как-то перемещались в покойницком пространстве, как-то менялись местами, как-то перелетали друг над другом, а человечки за ними в то же время не спускали острых глазок с прикованного Кима, кололи его напропалую, да так остро, что бедный Ким эти уколы шкурой чувствовал.

С одной стороны – мистика, с другой – гипотетически-научное явление, именуемое концентрацией биополей на близком расстоянии.

Да, еще. Все уменьшительные суффиксы, возникшие в кратком описании вагонной фантасмагории, объясняются тем, что летающие видения (а как иначе все это назвать? Не материальными же объектами, в самом деле…) и впрямь казались какими-то несерьезно маленькими, вроде бы даже лилипутами, и очень хотелось пугнуть их, как стаю летучих мышей, цыкнуть на них, кышнуть…

– Кыш! – сказал Ким, тут же получил довольно болезненный укол в щеку, ойкнул и прекратил эксперимент. Тем более что от его «кыша» никто никуда не разлетелся, а наоборот: один стол подобрался вплотную к Киму, человечек за столом мгновенным махом эстрадного манипулятора вынул левой рукой из синего воздуха канцелярскую папку – Ким успел прочитать на ней выведенное жирными буквами слово: «ДЪЛО», начертанное к тому же через «ять», – хлопнул ею по крышке стола, распахнул, нацелился в лист бумаги перьевой ручкой-вставочкой, тоже вынутой из воздуха, но – правой рукой.

– Имя! – пропищал человечек и тут же уколол Кима глазками-лазерами, не дожидаясь ответа, застрочил вставочкой на листе. – Профессия?

И отлетел в сторону, а на его месте возник другой стол с другим столоначальником, но папка «ДЪЛО» с первого стола необъяснимым образом перемахнула на этот, и новый человечек, пища в иной тональности, зачастил:

– Фамилия матери, имя-отчество, где и когда родилась, место работы, место жительства, партийность, антипартийность, была ли в плену у троцкистов, у фашистов, у страсти, у корысти?..

Не допищал, как его вытеснил третий стол с третьим поганцем, а знакомая папка уже лежала перед ним, и он колол Кима в нос, в лоб, в шею, в грудь – прямо сквозь майку и кожанку! – и пищал, пищал, пищал…

– Кто отец, где служит, где скрывается, есть ли родственники за ирано-иракской границей, когда последний раз был в психдиспансере, кто входил в треугольник, кто подписал характеристику…

Ким молчал, только дергался от непрерывных уколов в разные части тела, пусть и не очень болезненных, но куда как противных и всегда неожиданных. Молчать-то он молчал, а папка «ДЪЛО» пухла прямо на глазах, все новые и новые листочки влетали в нее, приклеивались, а сама она так и носилась по краешкам гробов… то есть, простите, столов… а гадкие лилипуты что-то там строчили, что-то наяривали чернильными антикварными ручками – видимо, ответы на заданные вопросы: сами задавали и сами, значит, отвечали на них.

Оговорка о гробах не случайна. Ким дотумкал наконец, что напоминает ему престранная картиночка, к которой он, надо отметить, малость притерпелся, попривык и даже с неким интересом наблюдал за вихревым столодвижением, слушал поток риторических вопросов. С младых ногтей любимый эпизод из «Вия» – вот что она ему напоминала…

А вопросы сыпались со всех сторон, множились, повторялись, налезали один на другой, и Ким не всегда мог отделить их друг от друга: так и жили они – объединенными:

– Имеет ли правительственные награды в местах заключения?..

– Имеет ли партийные взыскания в фашистском плену?..

– Национальность в выборных органах?..

– Пол в командировках за рубеж?..

– Воинское звание по месту жительства?..

И так далее, и тому подобное…

В конце концов Ким перестал что-либо соображать. От постоянного писка, бесконечных уколов и занудного столоверчения у него трещала голова, зудела и чесалась кожа. Он вспотел, почти оглох, временно ослеп и вконец потерял всякую возможность здраво оценивать ситуацию. Да и какой умник взялся бы оценить ее здраво?.. Летающий гроб у классика – невинная патриархальная забава по сравнению с воздушной атакой столодержателей. Мертвая, но несказанно прекрасная панночка – нежный отдых зрению и уму по сравнению с мерзкими рожами делопроизводителей…

Но в скоростном экспрессе, на который так опрометчиво прыгнул Ким, все процессы шли с толковой скоростью. Вопросы закончились, папка «ДЪЛО» переполнилась, канцелярские столы выстроились журавлиным, клином и растворились в синей темноте. Робот-коляска снялся с якоря и споро покатил вперед – в дальнейшую неизвестность.

Ким даже обрадовался движению: ветерок откуда-то повеял, остудил лицо, и голова потише гудела. Вот только руки и ноги затекли так, что – думалось! – разжались бы сейчас захваты, кончилась пытка, так Ким ни встать, ни рукой пошевелить не смог бы. Но захваты не разжимались, робот аккуратно перевалил через какой-то бугорок на невидимом полу, через какой-то холмик – уж не вагонный ли стык? – и, проехав с метр, снова притормозил.

Свет не изменился, разве что стал чуть ярче. И в синем пространстве вагона – или сцены? – возникла новая декорация. Опять стол, только крытый суконной скатертью, зеленой, по всей вероятности, хотя при таком освещении она смотрелась синей или черной. (Типичная ошибка осветителя, машинально подумал Ким.) За столом – трое, по виду – из Больших Начальников, может быть, из тех самых, с кем Ким успел немного позаседать – так немного, что и лиц их не запомнил. Да не было, не было у них лиц! Одно Лицо на всех – сытое, гладкое, уверенное, довольное, пахнущее кремом для бритья «Жилетт», одеколоном «Табак», зубной пастой «Пепсодент», а также копченостями, вареностями, соленостями, жареностями и пареностями, щедро отпущенными по спецталонам в спецвагоне.

Одно Лицо в трех лицах сидело перед Кимом, внимательно и недоброжелательно изучало его, закованного, а перед ним (перед ними?) на скатерти лежала давешняя папка «ДЪЛО».