– Так что за тема? – продолжал Стасик. – Как стать артистом? Об этом нам пишут тысячи юных дарований, мечтающих о карьере кинозвездочки, театральной кометки? Об этом, об этом, не отпирайся, – настаивал Стасик, хотя Ленка и не помышляла отпираться. – Но я изменил бы вопрос, а значит, и тему. Я бы спросил: зачем становиться артистом? Я задал бы этот вопрос шибко грамотным, умеющим писать письма – научили на свою голову! – и ответил бы им: незачем!

Ленка, знающая Стасика ничуть не хуже Натальи, а кое в чем даже получше, голову прозакладывала: Стасик говорил всерьез. Злость слышалась в его голосе, злость на всех тех, кто ему самому докучает милыми откровениями: «Ах, у вас такая насыщенная жизнь! Научите, научите!», тех, кто заваливает театры, киностудии и телецентры своими сопливыми мечтами, тех, кто с бессмысленным упорством штурмует актерские факультеты…

И, к слову, тех, кто придумывает передачи для молодежи, в коих всерьез пытается ответить на «вопрос века»: «Как стать актером?»

Ленка, как пишут в газетах, целиком и полностью была согласна со Стасиком, но он побывал в аварии, а она – нет, он сошел с ума, как утверждает мамуля, биясь о телефонную трубку, а Ленка – не сошла, увы! Ленка не могла себе позволить увести телепередачу от намеченного Мананой русла. Будучи грубоватой и прямой, она все же не обладала легкой наглостью Стасика и берегла свою репутацию «серьезной» актрисы. И еще она хорошо относилась к Манане. Поэтому Ленка сказала:

– Ты не совсем прав, Стасик. Далеко не всех, кто пишет такие письма, стоит осуждать, – когда надо, Ленка умела держать речь без обычных «на черта», «фуфло» или «до лампочки», умела строить фразу литературно грамотно, стройно и даже куртуазно. – Есть среди них наивные, не ведающие про тяготы нашей работы, а есть действительно влюбленные в театр, есть способные. Ты согласен?

Манана в аппаратной облегченно перевела дух.

Не рано ли?..

– Ничуть! – не согласился Стасик. – Не могу согласиться. Все, кто пишет, – потенциально бездарны. Исключений нет! Возможно, они будут хорошими инженерами, слесарями, они станут славно рожать детей и гениально жарить блинчики, но актеров из них не выйдет никогда. Ни-ко-гда! Ну-ка скажи, птица, ты в юности мечтала об актерской карьере?

– Ну, – привычно бросила Ленка, нечаянно подпадая под тон, заданный Стасиком, под тон, явно не подходящий для официальной телепередачи, даже на минутку – с этим «ну»! – становясь обыкновенной, а не экранной Ленкой – умной и интеллигентной дамой-эмансипе.

– Баранки гну, – автоматически ответил Стасик, но, вспомнив, где находится, поднял лицо к окну аппаратной и крикнул невидимой из студии Манане: – Вырежи потом, ладно? – И продолжил: – А письма любимым актерам писала? На «Мосфильм» писала? На Шаболовку, на тогдашний телецентр, писала?

– Нет, конечно, – засмеялась Ленка. – Мне некогда было.

– А чем ты, интересно знать, занималась?

– В школе училась. В Щукинское готовилась.

– С первого захода попала?

– С первого.

– А те, кто пишет, на предварительном туре отваливают, как в море корабли. И ладушки: туда им и дорога! Может, писать перестанут, гра-фо-ма-ны… О чем мы здесь говорим, Ленка? Ты не хуже меня знаешь, как эти дураки и дуры – дур, правда, гораздо больше! – портят нам жизнь. Как они нас караулят, как звонят по ночам, как пишут – опять пишут! – записочки. Взял бы автомат, выстроил бы всех и…

– Стоп! – прогремел в студии командирский бас Мананы. – Ну-ка, родненькие, подождите», я сейчас спущусь, разберемся…

Осветители вырубили свет. Стало значительно темнее и прохладнее.

Ленка встала из нагретого кресла, прошлась по жесткому коверону, расстеленному на подиуме перед молчащими камерами, остановилась перед Стасиком:

– Ты, брат, спятил?

– Сговорились вы все, да? – возмутился Стасик. – В чем я не прав, в чем?

– Ты забыл, где находишься?

– Я прекрасно помню, где нахожусь. Но я, прости меня, не понимаю, почему я должен говорить не то, что думаю, а то, что нужно Манане и ее начальству.

– Потому что ты в данный конкретный момент работаешь на Манану и ее начальство. – Тяжелая, с толстыми ногами-тумбами, Манана ходила по студии в мягких растоптанных тапочках, вот и подкралась неслышно, хотя не ставила перед собой такой цели. Скорее, она бы сейчас охотно выполнила недосказанное последнее желание Стасика – про автомат, только прицелилась бы как раз в Стасика с Ленкой, а вовсе не в тех телеабонентов, что вызвали к жизни описываемую передачу. – Стае, я тебя не узнаю.

– Сумасшедший, да?

– Нет, дорогой, ты не сумасшедший, ты хуже: ты провокатор. Ты зачем про автомат сказал? Ты хочешь, чтоб меня уволили? Ты говорил, что все бездарны, – я молчала. Ты говорил, что они дуры, – я не вмешивалась. Я все писала! Ты со мной не первый раз работаешь. Нам с тобой хорошо было: ты меня понимал, я тебя понимала. – Манана, родившаяся и выросшая в Москве, говорящая безо всякого намека на акцент, когда волновалась, строила фразы так, что они выглядели этаким подстрочником-переводом на русский. – Я тебя просила: Стасик, дорогой, поговори о работе актера, расскажи о том, какая она очень трудная, объясни, что слава – ерунда, тактично поговори, как с детьми, не обижай их. А ты что?

– А я, Мананочка, не Песталоцци и не Макаренко. У меня иная специальность. И когда я сижу на приемных в институте, я от бездарей не скрываю, что они бездари.

Подала голос Ленка:

– Стасик, не заносись, я слыхала, как ты заливаешь. «Девушка, вам надо подумать о другой профессии, вы молоды, вы красивы, у вас все впереди, а у нас в вузе слишком высокие требования…» Ну и так далее. Поешь, как соловушка, только в ушко не целуешь. Хотя, может, и целуешь. Потом… Да с таким подходом любая поверит, что ее стезя не театральная.

– Я так говорил? – удивился Стасик.

– Точно так.

– Тогда я тоже бездарь. И трус. Но больше трусом не буду. Не нравится, что я сказал, – стирай, Манана. Я в твоей передаче не участвую. Я врать не хочу. Пока! – И пошел из студии.

– Догони его, – быстро сказала Манана Ленке. – Мне он не нравится. Всегда такой нормальный, а сейчас… Догони, успокой. Я позвоню.

Ленка кивнула, чмокнула Манану в усы и помчалась за Стасиком, пока он не пропал, не растворился в бесконечных и запутанных, как лабиринт, коридорах телецентра.

Манана, подбоченившись, действительно став похожей на бочку с ручками, неодобрительно смотрела им вслед. Быть может, прикидывала, кого пригласить на передачу вместо Стасика.

– Будем стирать, Манана? – через репродуктор спросили ее из аппаратной.

Манана повернулась к микрофону:

– Подождем пока. Подумаем… – Отошла в сторону, сказала вроде бы самой себе: – А вдруг именно такой передаче быть?.. Кто знает?.. Во всяком случае, не я…

Ленка догнала Стасика в холле перед лифтами.

– Пойдем вниз, кофе попьем, – предложила она.

Стасик глянул на часы: третий час уже, домой, как и предупредил Наталью, он не попадет.

– Лучше пообедаем.

– Уговорил.

От салата до компота полчаса пробежало. За эти полчаса у Стасика с Ленкой, посланной Политову в успокоение, состоялся разговор отнюдь не успокоительный.

Примерно такой:

– Допустим, Стае, ты прав, – сказала Ленка. – Сопли развешивать глупо и недостойно. Будем говорить правду, будем жить честно, ломать крылья мельниц. Красота! А как жить?

– Так и жить. Что, непонятно?

– Историю психа из Ламанчи помнишь?

– Надеюсь, «псих» – это неудачная гипербола, а, птица моя метафоричная?

– Парабола. Отвяжись… Помнишь или нет?

– Я пять сезонов играл этого, как ты изволила выразиться, «психа».

– И ничего не понял?

– В те годы я просто играл. Писали, что неплохо.

– Даже хорошо, кто спорит. Но ты сам говоришь: играл. А жить так нельзя.

– Я тебе напомнил Дон Кихота? Спасибо, птица, тронут. Но, увы, комплимента недостоин. Не заработал пока.

– А сегодня у Мананы?

– Что сегодня! Просто попытался честно сказать честную истину. Это не донкихотство. Это пародия на него.

– Кому нужна твоя истина? Именно эта, эта, я не имею в виду истину вообще.

– Птица, оказывается, есть истина вообще и истина в частности? Любопытно, любопытно… А что касается девочек и мальчиков, рвущихся в актеры ради мирской славы, так их надо крепко бить по рукам. Ради них самих. Ради истины вообще! Бить, а не уговаривать. Пардон за сравнение, но все эти телепередачи напоминают мне историю про некоего жалетеля, который рубил собаке хвост по частям – чтоб не так больно было, чтоб не сразу.

– Стасик, черт с ними, с юными маньяками. Я о тебе. Ты же превосходно умел идти на компромисс с истиной. Когда жизнь требовала. Заметь: я не говорю – против истины. Но на компромисс.

– Мне стыдно.

– И давно?

– Какая разница! Главное – стыдно. Я больше не буду.

– Не ломай комедию, ты не ребенок. Я серьезно. Ты что, решил вступить в ряды борцов за правду?

– Мне надоело непрерывно врать, птица. Театр для себя… Если хочешь, я устал.

– С каких пор, железный Стасик?

– Я не железный. Я гуттаперчевый. Это меня и губит. А так хочется быть железным! Как, знаешь, что? Как мой «жигуленок».

– Наташка сказала, что он сильно помят.

– Зато он летал, птица. И еще чуть-чуть плавал.

– Позавидовал «жигуленку»?

– В некоторой степени.

– Стасик, ты псих!

– Психи – люди вольные, бесконтрольные! Вот выправлю себе справку – и лови меня!.. Да, кстати, ты куда сейчас?

– Домой. Потом в театр. У меня «Ковалева из провинции».

– Оставь ключик.

– Ради бога! Но прости за наглость: как твоя Кошка сочетается с любовью к правде? Это театр для кого?

– Ах, птица ты моя мыслящая! Спасибо за информацию к размышлению. Я пораскину тем, что осталось у меня после полета над Москвой.

– Что осталось, то сдвинулось, – сказала Ленка вставая. – Ключ будет в почтовом ящике, как всегда. Чао!.. Да, тебя подвезти?

– Я теперь пешеход. Или не знала?

– Наталья сказала, но я, честно, не очень поверила. Надолго хватит?

– Посмотрим, – Стасик все сидел за пластиковым столом, снизу вверх глядел на Ленку хитрым голубым глазом, второй по обыкновению сощурил: утверждал, что так, в полтора глаза, ему собеседник понятнее.

И Ленка вдруг спросила:

– Стасик, а ты не притворяешься?

– В чем?

– Да во всем. В пешеходстве, в правдолюбии, в рыцарстве своем малиновом.

– Не понял.

– А ты подумай. – В голосе Ленки, до того озабоченном, вдруг зазвучала нахальная насмешка, будто что-то поняла Ленка, до чего-то додумалась, до чего-то, никому неведомого, и легко ей стало, легко и весело. – И я подумаю. Еще раз чао! – И постучала каблучками по линолеуму, скрылась в телелабиринте.

– Какао, – ответил Стасик в никуда, помолчал, потом серьезно сказал себе: – Я подумаю…

Из автомата внизу он позвонил Кошке и договорился встретиться у Ленки в пять часов. Кошка, правда, спросила:

– Ты за мной не заедешь?

– Не на чем.

– Что случилось?

– Леденящая душу история. Встретимся – доложу. И отправился, как некогда писали стилисты-новеллисты, утюжить московские улицы.

Кто-то умный сказал: литература не может копировать жизнь. Литература отражает ее, но и дополняет; так сказать, реставрируя, обогащает. Придуманное ярче увиденного…

Наверно, это верно, простите за идиотский каламбур. Но что делать прозаику, если его герой вдруг попадает в абсолютно банальную ситуацию? Описывать – стыдно, коллеги по жанру упрекнут в отсутствии фантазии. Не описывать – нельзя, поскольку ситуация здорово «работает» на характер героя… Альтернатива ясна: описать, но как можно короче, буквально в несколько абзацев, как недавно, историю с подъемом из воды политовского «жигуля».

Было так. Шел Стасик в элегантных – сухих! – мокасинах по Красноармейской улице, засунув руки в тесные карманы вельветовых штанов, расстегнув до пупа рубашонку – по причине африканской жары чуть ли, как и Политов, не сошедшего с ума сентября. Шел он себе, насвистывал мелодийку из репертуара ансамбля «Дюран, Дюран», ни о чем не помышлял – весь в ожидании встречи с Кошкой – и вдруг в районе аптеки узрел двух юных граждан, возможно, тех, кто спрашивал у телеманан совета, как стать актером. Два будущих созидателя общества, похоже, ровесники Ксюхи или чуть помладше, выясняли отношения с девушкой того же возраста, выясняли громко, не обращая внимания на публику, и малоцензурные выражения сильно покоробили поющую в данный момент душу Стасика.

Претензии к подруге звучали примерно так:

– Что ж ты, трам-та-ра-рам-пам-пам, ушла вчера с этим та-ра-ри-ра-ру-ра-ра, повидла гадкая?

И вроде бы даже собирались врезать изменившей подруге в район глаза.

А народ шел мимо и делал вид, что эти трое из народа вышли, как поется в старой хорошей песне, и уже не имеют к нему никакого отношения. А посему любое вмешательство извне алогично.

А Стасик так не считал. Сегодня. Еще вчера он тоже прошел бы мимо, не задев молодежь отцовским советом, а вернее, даже проехал бы, не заметив конфликта, по причине высокой скорости отечественных легковых автомобилей. Но, повторяем, сегодня его что-то подтолкнуло к компании, и он, вынув на всякий случай руки из тесных карманов вельветовых штанов, сказал именно по-отечески:

– Поспокойнее нельзя, сынки? Люди кругом, дети… Вроде он не за девушку беспокоился, вроде он за окружающих детей волновался, за их несформировавшийся лексикон.

– Вали отсюда, старый! – на миг обернувшись, бросил Стасику один из ребяточек.

И определение «старый» весьма покоробило обидчивого Стасика.

Он резко взял парнишек за шиворота ковбойских рубашек – на первый взгляд фирмы «Рэнглер»: не слабо одевались мальчики! – рванул на себя и резко сдвинул их крепкие лбы. Лбы стукнулись, как бильярдные шары, издав звонкий костяной звук. Парням, этого не ожидающим, стало больно, и один, извернувшись, ухитрился вмазать Стасику по скуле. Мухи не обидевший Стасик, не любящий вмешиваться в уличные конфликты, наблюдающий жизнь из окна личного авто, вдруг оказался в ее гуще и понял, что там, в гуще, тесно, там иногда даже бьют…

И от всей души, до сих пор поющей нечто из репертуара ансамбля «Дюран, Дюран», Стасик рубанул парням ребром ладони по мощным шеям, рубанул по очереди, но практически не задержавшись, а ладошка у Стасика, отметим, была хорошо набита долгими тренировками.

Шеи не выдержали…

Чтоб не утомлять читателей подробностями уличного боевика, быстренько закруглимся. Невесть откуда взялась желто-синяя машина ПМГ, из оной неторопливо вышли трое в серых… чуть было по традиции не написал «шинелях», но вовремя вспомнил о температуре по Цельсию… рубашках с погонами, Стасик немедленно «слинял», избегая контакта с органами власти по одной причине: мог из-за протокольных подробностей опоздать к Кошке…

…Итак, как герой стихотворения С. Я. Маршака («ищут пожарные, ищет милиция»), Стасик покинул поле битвы, остался неизвестным и лишь поймал на прощание томный взгляд, многообещающий, зазывный промельк глаз спасенной им незнакомки, которая тоже быстро сбежала с места происшествия: в ее планы явно не входило общение с передвижной милицейской группой, тут они со Стасиком были едины.

А скула болела, и, возможно, там намечался кое-какой синячок. Стасик поспешил к Ленке, чтоб посмотреть на себя в зеркало прежде, чем показаться Кошке. Если вы попросите одним словом описать его состояние после… э-э-э… легкой разминки, то можно уверенно ответить: удовлетворительное. Как в смысле физическом, так и в моральном.

А проще – Стасик был доволен собой…

Синяк на скуле виднелся, но не очень. Юный ковбой вмазал Стасику снизу, и, если не задирать голову, синяка можно и не заметить. Кошка и не заметила, бросилась Стасику на шею, обцеловала, будто и не было позавчерашней размолвки, не было непонятной холодности Стасика – для нее, для Кошки, непонятной, – в ответ на ее вполне объяснимые претензии. Для нее, для Кошки, объяснимые.

Совершив целовальный обряд, Кошка уселась в Ленкино рабочее кресло у письменного стола, положила ногу на ногу – зрелище не для слабонервных! – закурила ментоловую сигаретку и спросила:

– Так почему ты без машины? Что стряслось?

Стасик рассказал. Ни одной подробности не упустил. Особенно напирал на выпадение сознания и наступившие затем необратимые изменения в психике. Это Стасик сам для Кошки диагноз поставил – про необратимые, никто ему, как вы знаете, сие не утверждал. Но раз все кругом, как заведенные, твердят: сошел с ума, спятил, сбрендил, с катушек слез, то любой на месте Стасика сделал бы единственный вывод и поделился бы им с близкой подружкой.

– Я абсолютно нормален, – заявил Стасик. Так, впрочем, считают все сумасшедшие. – А вокруг сомневаются. Жена сомневается. Ленка сомневается. Мананка сомневается.

– Кто такая Мананка? – подозрительно спросила ревнивая Кошка.

Жену она терпела постольку-поскольку, к Ленке относилась в общем-то с симпатией, но еще какие-то конкуренты – это уж чересчур!

– Режиссерша на телевидении, – объяснил Стасик.

– Что у тебя с ней?

– У меня с ней телепередача. – Стасик, когда надо, умел проявлять воловье терпение. – То есть, похоже, была телепередача. Теперь Мананка меня попрет.

– За что?

– За правду…

И Стасик выдал на-гора еще один рассказ, суть коего мы уже знаем.

– Бе-едный, – протянула Кошка, аккуратно загасила в керамической пепельнице белый, в розовой помаде, сигаретный фильтр, протянула Стасику две длинные загорелые руки, на тонких запястьях легко звякнули один о другой золотые браслеты. – Иди сюда…

Кто устоял бы в подобной ситуации, скажите честно? Кто?! Только исполины духа, могучие укротители плоти, хранители извечных моральных устоев.

Стасик не был ни тем, ни другим, ни третьим, но устоял.

– Минуточку, – сказал он Кошке и сделал ладонью расхожий знак «стоп»: поднял ладонь, отгородившись от Кошкиных притязаний. – Нам надо расставить кое-какие точки над кое-какими «i».

– Зачем? – торопливо спросила Кошка, уронив прекрасные руки на еще более прекрасные колени. Ей не хотелось ставить точки, ей хотелось иного, да еще она а-атлично помнила, чем закончился позавчера подобный «синтаксический» процесс.

– Не я начал, птица моя скандальная. Мы расстались с тобой, не договорив или, как сказал поэт, «не долюбив, не докурив последней папиросы». – Если Стасик на минуточку становился пошляком, то, значит, он замыслил что-то серьезное и ему требовались какие-то отвлеченные фразы, чтобы не задумываться, чтобы сосредоточиться на главном: – Ты искала ясности, я верно понял?

– Стасик, прекрати нудить… Ну что ты нудишь и нудишь?

– А чего ты прошлый раз нудила?.. Нет, птица, понудим еще немножко. Понудим на тему нашей нетленной любви. Скажи: ты меня любишь?

– Очень, – быстро сказала Кошка. Вероятно, Кошка не слишком врала: она любила Стасика по-своему. А что Кошка вкладывала в понятие «любовь», никто объяснить не смог бы, даже она сама. Абстрактным оно для нее было, понятие это вечное и земное. Как бесконечность, например. Все мы знаем, что Вселенная – бесконечна. Знаем точно, верим Эйнштейну на слово, а представить себе бесконечность – плоскую лежачую восьмерочку в Эвклидовом трехмерном пространстве – тут нашего здравого смысла не хватает. Только и остается – верить…

Кошка верила в любовь, как в бесконечность: привычно и не задумываясь над глубоким смыслом темного понятия.

– Умница, – одобрил Стасик. – И я тебя тоже люблю.

Говоря эту фразу, Стасик малость хитрил. Он имел в виду любовь плотскую – раз, любовь к прекрасному – два, любовь к привычке – три, а все вместе, будучи сложенным, вполне укладывалось в классическое признание Стасика. Дешево и сердито.

– Так в чем же дело? – опасливо спросила Кошка. Она боялась Стасика, как мадам Грицацуева – бессмертного героя бессмертного романа. Когда Стасик начинал говорить, ни к чему хорошему это не приводило. Кошка сие поняла на собственном опыте. Пусть небольшом, но все же…

– Дело в следующем, – жестко начал Стасик. – Выслушай меня и запомни. Захочешь – сделай выводы. Сегодняшний сеанс выяснения отношений последний, больше мы ничего выяснять не станем. Просто будем жить, будем встречаться, будем любить друг друга – кто как умеет, – но ничего требовать друг от друга не стоит. Не получится. Я обещал уехать с тобой в Пицунду – не получится. Я обещал встречаться с тобой как минимум через день – не получится. Я обещал выводить тебя «в свет» – не получится… Пойми, я люблю тебя, прости за термин, избирательно: только здесь, у Ленки. За пределами ее квартиры, за дверью моей машины, которой, к слову, у меня теперь нет, ты исчезаешь. Пусть не из памяти, но из жизни. Там я люблю работу, жену, дочь, своих немногочисленных друзей. Там тебя нет. Ты – здесь. И все… Ты хотела ясности – яснее некуда. Не обижайся на прямоту, мне надоело врать.

– Стасик! – Кошка прижала к матово просвечивающим щекам тонкие пальцы в фамильных бриллиантах и изумрудах. – Что такое ты говоришь, Стасик?

– То, что думаю.

– Ты сошел с ума!

– Наконец-то, – довольно сказал Стасик. – А я все жду и жду: когда же ты заметишь? Устал даже…

– От чего устал?

– Не от чего, а почему. Ждать устал.

– Кого ждать? Стасик знал по-бабски точную и расчетливую манеру Кошки нелепыми, не к месту, вопросами увести собеседника от опасной темы, заставить его разозлиться на другое, забыть о главном. Не на того напала!

– Ты мне зубы не заговаривай, птица. Ты мне ответь: поняла меня или еще разок болтануть? Я терпеливый, я могу и еще…

– Не надо, – быстро сказала Кошка. – Я все поняла.

– А коли так, прекрасно!

Стасик, как давеча Кошка, протянул к ней руки, пальцами пошевелил, подманивая, но Кошка резко поднялась, перебросила через плечо крохотную, плетенную из соломки сумочку на бессмысленном длинном ремешке.

– Ничего не прекрасно, – зло сказала она. – Ты, видимо, сам не понимаешь, что оскорбил меня, оскорбил глубоко и больно, до глубины души!

– Ах, ах, – подбросил дровишек в огонь Стасик. И огонь вспыхнул пожаром.

– Дурак! – крикнула Кошка. – Кретин! Ты еще пожалеешь! Не провожай меня! – И бросилась к двери. Там притормозила, добавила: – Я тебе не девка уличная!

И ушла. Так дверью саданула, что штукатурка об пол шмякнулась. Здоровый кусок, Ленка вычтет за ремонт.

– А с другой стороны, на чем бы я ее проводил? – задумчиво спросил себя Стасик, подходя к окну.

По улице внизу бежала Кошка, размахивая рукой проезжающему частнику-«волгарю», калымщику и хапуге. «Волгарь» притормозил и увез Кошку, чтобы заработать не учтенный финорганами рубль.

Странно, но Стасик не чувствовал ни огорчения, ни тем более раскаяния. Если уж говорить о каких-то его чувствах, то надо упомянуть облегчение. Будто камень с души свалился. И, следуя Кошкиной логике, глубоко ранил ее душу. Закон сохранения вещества. Или закон сообщающихся сосудов. Одно из двух…

Но пора идти домой. Пешком от «Аэропорта» – путь неблизкий. Пока дойдешь, мамуля свое радиоговорение завершит.

Ввалился в квартиру, сбросил запыленные ботиночки, прямо в уличном, в любимый свой халатик не переодеваясь, повалился на диван. Устал как собака. Сравнение взято из В. И. Даля, но, считал Стасик, требовало уточнений. Какая собака? Дворовая? Комнатная? Охотничья?.. Стасик устал, как борзой пес, с рассвета до полудня гнавший косого по долинам и по взгорьям.

Радиоточка, слышная из кухни, голосом мамули сообщила: «В торжественной обстановке представители лучших бригад стройки уложили первый кубометр бетона в русловую часть плотины». Потом – про тружеников села, потом – про соревнования по спортивному ориентированию, потом – про капризы погоды, милые капризы сентября в разных краях нашей необъятной страны. Мамулина трудовая вахта подходила к концу. В квартире плавала настоянная на дворовой пыли тишина.

– Есть кто дома? – громко спросил Стасик. В дверях гостиной неслышно, как кентервильское (или кентерберийское, Стасик точно не помнил) привидение, возникла, материализовалась, телетранспортировалась Ксюха.

– Чего тебе? – неуважительно спросило привидение.

– Интересуюсь, – нежно объяснил Стасик, ложась на бок, подтягивая под щеку декоративную строчевышитую подушечку, изделие народных умельцев. – Будем ужинать или маму подождем?

– Экий ты стал благородный! – с деланным восхищением произнесла Ксюха.

– Раньше ты не спрашивал – орал, как оглашенный: «Еды мне, еды!»

– Мало ли что раньше было! Раньше вон и погода в необъятной стране стабильно развивалась: летом – лето, зимой – зима. А сейчас? Слыхала, как мамуля по радио волновалась? В Закавказье снег выпал, а в Архангельске загорают. Непорядок… Ты садись, садись, поговори с отцом, родной все-таки, не исключаю – любимый.

– Любимый, потому что единственный. Не с кем сравнивать, – сказала Ксюха, усаживаясь напротив дивана в кресло, ноги под себя поджимая, сворачиваясь в клубок, что указывало на недюжинную пластику будущей актрисы, на гибкость членов, удивительную при таком росте.

– А хотелось бы сравнить? – Легкая переброска теннисного мячика через сетку, тонкий звон клинков, осторожный обмен ударами в перчатки.

– Не отказалась бы. Ради спортивного интереса.

– Порол я тебя мало, пока поперек лавки лежала.

– Папуля, поезд ушел, я теперь вдоль лавки не умещусь.

– И в кого ты такая наглая, птица?

– В тебя, в кого еще.

– Да, ты права, я бесстрашен и ловок. – Качества, далекие от понятия «наглость», но Стасика сейчас не очень заботила логика беседы. – Знаешь, я сегодня совершил небольшой подвиг. Я спас девушку из лап хулиганов.

– Как же тебе удалось?.. Ах да, я забыла, ты у нас теперь пехом топаешь!.. Подробности, папуля, подробности!

– Видишь синяк? – Стасик с удовольствием задрал голову и показал небольшой, размером в пятак, кровоподтек. – След коварного удара… – И он в красочных подробностях, в отличие от автора, описал случай на Красноармейской улице, несколько, впрочем, приукрасив и свое поведение, и внешние данные спасенной.

Рассказал все и вдруг сообразил: а чего это, интересно, он делал на Красноармейской улице, в дальней дали от учреждений культуры? Вдруг да полюбопытствует Ксюха.

Но Ксюха пропустила мимо ушей географические подробности, Ксюху иное заинтересовало.

– Папуля, ты и впрямь заново родился! Ты же у нас зря на рожон не лезешь, ты же сам меня учил: неоправданный риск неоправдан, а значит, глуп. Не так ли?

– Во-первых, что считать неоправданным риском… Ты ухватила форму, но не поняла суть. Если бы там было двадцать хулиганов с винчестерами, я бы не полез в драку, я бы милицию вызвал – с танками и базуками. Но их было только двое. А с двумя, птица, ты знаешь, я справлюсь походя. Это физическая сторона дела. Теперь о морально-этической. Девушка беззащитна? Факт. Хотя, не исключаю, она чем-то провинилась перед собеседниками, но так оскорблять даму, прилюдно… Фи!.. Тем более, птица, пешеходы – все-все! – шли мимо, старательно делая вид, что ни-че-го не происходит. Мне стало очень противно, очень, и я влез…

Теперь Стасик перевернулся на живот и задрал ноги на спинку дивана: гудели они поменьше, вполне активно шевелились.

– Ты растешь в моих глазах, папуля, – сказала Ксюха. – С ходу, без репетиций, войти в непоставленную драку – тут необходимо мужество.

– Я такой, – скромно согласился Стасик и, сочтя отвлекающую артподготовку законченной, перешел к делу, к тому, собственно, ради чего он и усадил Ксюху напротив, развлекал ее почем зря. – Ну-ка расскажи мне, птица, кто он такой?

– Ты о ком? – Ксюха сделала вид, что не поняла.

– Не прикидывайся дурочкой. Все-таки ты моя дочь… Я о твоем парне.

– Ну и выраженьице: мой парень… – Ксюха даже причмокнула в восхищении, а скорее всего, оттягивала ответ. – Еще скажи: суженый. Стиль ретро.

– К сути, птица, к сути.

– Кто-кто… Обыкновенный человек. Инженер…

– Ты поразительно немногословна! Я буду задавать тебе конкретные вопросы, а ты отвечай сжато и точно. Как на допросе… Профессия?

– Механик.

– Должность?

– Начальник цеха.

– Место работы?

– АЗЛК. Ну, где «Москвичи» делают.

– Знаю, не маленький… Возраст?

– Двадцать девять.

– И уже начальник цеха? Толково… Родители?

– Отец – полковник, мать – домохозяйка.

– Знакома?

– Удостоена.

– Впечатление?

– Люди как люди. Жить-то не с ними.

– Логично… Жилищные условия?

– У родителей или у него?

– Конечно, у него!

– Однокомнатная в Марьиной Роще.

– Не густо. Но близко. Любит?

– Говорит…

– Не врет?

– Надеюсь.

– А должна быть уверена! А ты?

– Тоже вроде бы…

– Как у вас все расплывчато, неконкретно: надеюсь, вроде бы… Решили уведомить государство о своих отношениях?

– Не спешим.

– Вот и не спешите, никто не подгоняет… Познакомь меня с ним при случае. Но именно при случае – не специально. Лады?

– Лады. Вопросов больше нет?

– Ксюха, процитирую тебя: жить ему не со мной. Ты выбирала, тебе и отвечать. Согласна?

– Папуля, а ты так изменился, так изменился… – Ксюха даже задохнулась от полноты чувств.

– Как? – Стасик помог ей, подтолкнул к точному ответу. Но Ксюха «не подтолкнулась».