1. Дождь

Сначала пришёл ветер. Пришёл неторопливо и властно, перевернул во дворе баки с мусором, поднял в воздух и понёс смятые вчерашние и позавчерашние газеты, выбил стёкла в гараже и, если бы смог, наверно, выгнал бы оттуда инвалидный «Запорожец», старый «Москвичек» и две «Волги» цвета самой реки.

Ветер пришёл и ушёл – так же неожиданно и странно. И тогда пошёл дождь. Нет, не пошёл – не то слово: упал на землю, ударился о её сухую корку и о корку асфальта, встал стеной между мною и остальным миром. Стена была ощутимо твёрдой, и мне стоило немало усилий убедить себя в том, что ощутимость эта обманчива, нереальна, как нереален тропический ливень в Москве.

А что, собственно, знал я о тропических ливнях? Нет-нет, я не бывал в тропиках, я даже до Поти не доезжал.

А дождь висел предо мной, именно висел, иначе как же объяснить поразительное: он не нёс с собой привычного ощущения стремительности, движения, переливов и всплесков. Если говорить точно: дождь молча висел. Ну, сбросили откуда-то сверху непрозрачную тяжёлую занавеску, загородили мой дом, завесили – от дворовой суеты, от криков детворы, от лая ненавистных управдому собак, которые нагло топтали «общественные травонасаждения». Их тоже отрезал от меня дождь: он начинался сразу от балкона-лоджии, и сквозь его серую массу ничего не проглядывалось.

Конечно, бред, бред всё это! Перемахни через балкон – всего лишь первый этаж, – нырни сквозь стену дождя, не бойся замочить рубашку и джинсы, опровергни фантастику: это только дождь, дождь – и ничего больше!

Но странная штука: я боялся шагнуть сквозь открытую дверь на балкон, боялся протянуть в дождь руку и не понимал причин этого страха.

– Ну что же ты, – сказал я себе, – не трусь, парень, ведь это только дождь, и ничего больше…

Слабая попытка самовнушения неожиданно помогла: я ступил на бетонный пол лоджии и подставил ладонь под дождь. То есть это я решил, что подставил. А по правде говоря, окунул. Как можно окунуть руку в пруд, в молоко, в туман наконец… И она пропала, как отрезанная. Я испугался и отдёрнул её. С рукой ничего не случилось. Я рассмеялся натянуто и тут только заметил, что рука – сухая. Даже капли не осталось на коже: дождь впустил её и легко отпустил, наглядно продемонстрировав школьный опыт на тему «несмачиваемость поверхности».

Суетливые годы моей теперешней журналистской профессии, оказывается, не убили во мне духа экспериментаторства, рождённого прежней профессией. Я ещё раз «окунул» руку в дождь и получил полное подтверждение опыта номер один. Проделав серию таких несложных опытов, я сел на табуретку, забытую на балконе, и попытался систематизировать увиденное.

Итак, первое и несомненное: странному дождю предшествовал вполне обычный, может быть чересчур сильный, ветер. Так начинались миллиарды дождей, и ни у кого это удивления не вызывало. Как, впрочем, и у меня. Несомненно и второе: сначала дождь был и вправду дождём – ливневым, бушующим, незнакомым, но всё-таки дождём. А третье… Третье, пятое и так далее в моём сознании укладывались плохо. Сначала звуки: они пропали сразу и напрочь – всё без исключения, как будто дождь был звуконепроницаем. Так не бывает, это ясно. Потом видимость: каким бы тропическим-супертропическим ни был ливень, но уж кусты у балкона я бы увидел. Ну не все кусты – хотя бы смутный силуэт их. И, наконец, это не было водой…

И это «наконец» меня совсем подкосило. Я сидел на табуретке и бессмысленно смотрел в серую стену. Стена висела неподвижно и страшно. Или, если хотите точнее, стояла неподвижно. Как, впрочем, и полагается вести себя порядочной стене.

Я встал и пошёл через комнату к двери, вышел на площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Моим соседом был пожилой и щуплый композитор, который, конечно, не мог бы помочь мне разобраться в ситуации. Но он-то мне и не был нужен. А рассчитывал я на его сына-студента, который заканчивал физфак и, по-моему, кое-что смыслил в разных естественных науках.

Сын сидел дома один и слушал магнитофонных бардов. Барды выли под гитару всякие слова, предназначенные хватать слушателя за душу. Но моя душа в данный момент была занята другим.

– Ты в окно смотрел? – спросил я студента, которого маньяк папа назвал Иоганном, вероятно, в честь великого органиста из собора святого Фомы.

– Смотрел, – сказал Иоганн, в просторечии Ганя.

– И что же ты там видел?

– Дождь идёт, – равнодушно сказал Иоганн-Ганя. – А что?

Меня просто поразила безграничная нелюбопытность молодости.

– Протри глаза, физик! – гневно сказал я. – Какой же это дождь?

– Что же это, по-вашему? – обиделся нелюбопытный Ганя. – Может быть, салют? Или звездопад?

Нехитрое остроумие, абсолютно не подходящее к моменту, вконец разозлило меня. Я отстранил Ганю, прошёл в комнату с бардами и указал на окно:

– Любуйся, физик…

– Как здоровье? – спросил грубый физик.

Я посмотрел в окно и подумал, что здоровье моё явно пошаливает, чтоб не сказать больше: за Ганиным окном шёл обыкновенный – даже не тропический – дождь. Он был несильным и тёплым, потому что мальчишки носились босиком по лужам на асфальте, а их матери не обращали на это никакого внимания.

Я рванулся назад к себе, вбежал в комнату и замер на пороге: плотная стена по-прежнему висела за балконом. И не было за ней ни мальчишек, ни их матерей, ни воинственных криков – только серая неподвижная масса. Впрочем, она уже не была только серой и неподвижной. Что-то в ней переливалось, сверкало, будто в стене водопада, освещённой солнцем.

Сзади меня кто-то удивлённо присвистнул. Я обернулся: Ганя заворожённо смотрел на стену, потом подошёл к ней и, как я сам раньше, окунул в неё руку.

И тут же выдернул с криком:

– Током бьёт!

Я усомнился:

– А не врёшь? Я пробовал – ничего…

– Попробуйте ещё раз.

Я послушался совета и тоже отдёрнул руку: било несильно, но ощутимо – вольт на тридцать-сорок.

– Что это? – спросил Ганя.

– Дождь, – ответил я.

– Нет, серьёзно?

– Я вполне серьёзен. Ты давно дома?

– С час, наверно. А что?

– Дождь пошёл минут пятнадцать назад, а перед ним по двору прогулялся ветер…

– Точно, – подтвердил Ганя, – прямо ураган какой-то. И сам дождь сначала полил как из ведра…

Ганя учился «на физика», и ему можно было простить этот литературный штамп. Я спросил только:

– Сначала как из ведра, а потом утих?

– Почти сразу.

– А у меня наоборот: не стих, а превратился в стенку.

– Так не бывает, – протянул Ганя-реалист.

Я обозлился:

– Не бывает. Верно. А мы сейчас спим или галлюцинируем. Чему тебя учат, физик?

Ганя не отвечал, молча смотрел за окно. Сейчас он напоминал собаку-ищейку, которая только принюхивается: где след? Тонкий вздёрнутый нос его, казалось, ещё заострился, а голубые глаза «выкатились» шариками.

– Слушайте, – сказал он, – а давайте-ка перелезем через барьер.

– Током ударит.

– Верно… – Ганя задумался. – Смотрите: у вас окна выходят на запад, а у нас на восток. У вас феномен стенки наблюдается, а у нас нет… – И вдруг заорал: – Парадное!

Дверь подъезда выходила туда же, куда и мои окна. По теории, ни войти, ни выйти из неё сейчас никто не мог.

Но теории далеко не всегда подтверждались практикой. Истина, конечно, банальная, но ведь и банальную истину никто не отменял. Толкая друг друга, мы выскочили на площадку, сбежали по ступенькам и затормозили у выхода, где на стуле восседала с вязаньем лифтёрша тётя Варя и смотрела на улицу сквозь открытую дверь подъезда. А видела она всё тот же двор, тот же гараж с амбарными замками на воротах, тех же мальчишек, гоняющих босиком по лужам, тот же дождь, который неспешно моросил, булькал пузырями на асфальте. Короче, видела тётя Варя то же, что и мы: ни тебе «стены мрака», ни тебе «занавески с током». Всё обыденно, привычно: гуляйте по лужам, дорогие члены жилкооператива!

– Дождь-то какой хороший, – сказала тётя Варя. – К грибам дело…

– Уж и хороший… – провокационно усомнился Ганя. – Это он сейчас к грибам, а пять минут назад какой потоп лил!

Тётя Варя удивлённо на него посмотрела, спросила сварливо:

– И где же это ты потоп видел?

– За окном, – сказал Ганя, – где ж ещё…

– Над отцом смейся, – обиделась тётя Варя. – Он тебе посмеётся ремнём по заду. Тогда про потоп и ври…

Я решил вывесить белый флаг примирения.

– Поздно его ремнём-то. Не исправишь уже… – Я вздохнул лицемерно: – Теперь ему одна дорожка – в науку.

Ганя хихикнул и пошёл под дождь. Я вышел следом и сказал наставительно:

– Старших надо уважать. Ты понял, физик?

– Нет, – отмахнулся Ганя. – Я другое понял: мы с вами стали жертвами наведённой галлюцинации. Смотрите.

Я посмотрел. И увидел два окна моей квартиры, облупленный заборчик лоджии, за стеклом на подоконнике стопу старых рукописей.

– Или стенки не было, – подытожил Ганя, – или она рассосалась. Третьего не дано.

Безапелляционность Гани меня почему-то расстроила: мне хотелось «третьего», которого «не дано». Странное всё-таки существо человек: всё устроилось, всё само собой разрешилось, никаких тайн, никакой фантастики – живи спокойно. Ан нет, обидно: как так «никаких тайн»? Только что была, сам щупал, а теперь исчезла? Не выйдет, граждане, подайте мне сюда мою тайну, а я уж в ней разберусь.

Я перелез через невысокий штакетник и подошёл прямо по газону к своему балкону. Может быть, я хотел влезть на балкон, может, ещё что-нибудь – не знаю, не спрашивайте. Только протянул руку, пытаясь ухватиться за барьер, и… наткнулся на стену. То есть это я потом понял, что на стену, а тогда лишь почувствовал, что мне что-то мешает. Как будто перед моими окнами вровень с торцом дома выросла не видимая глазом преграда. Ну, стена, если хотите. Кулак ударялся об это «невидимое», упруго уходил в него на сантиметр-два, а дальше – стоп, что-то не пускает.

Я пошёл вдоль балкона, «прощупывая» стену. Она начиналась от угла дома и тянулась до подъезда: Неведомое всё-таки существовало и затрагивало почему-то только окна моей квартиры. Впрочем, верхнюю границу стены я не искал: может быть, она поднималась до второго этажа, или до третьего, или до десятого. В конце концов, это уж забота живущих сверху…

– Вот так штука! – В голосе Гани не было ни удивления, ни страха. Скорее, восторг, восхищение: надо же, так повезло, такой феномен подвернулся!

А то, что этот, с позволения сказать, феномен оградил мою квартиру от остального мира, так то мелочи жизни, стерпится-слюбится, человек ко всему привыкает, да и, может, ненадолго сие. Последнее, кстати, и примиряло меня с «феноменом».

– Вот что, – сказал серьёзно Ганя, – пошли к вам, разработаем план эксперимента. К делу надо подойти строго научно…

Человек легко мирится с неизбежным. В моём случае неизбежным была стенка и, стало быть, «строго научный эксперимент» под руководством Гани. Поэтому я смирился и пошёл за ним.

В квартире было темно и тихо: за окном всё так же чуть переливалась искорками матово-серая «занавеска».

– Эффект зеркальных очков, – сообщил Ганя. – Только наоборот: с улицы всё видно, отсюда – ни черта.

Оттого, что «эффект» получил наименование, легче мне не стало. Я хотел свободы – понятной и привычной.

– Ганя, – сказал я жалобно, – давай куда-нибудь позвоним.

– Куда? – спросил Ганя.

– В Академию наук. Или в милицию.

– А в сумасшедший дом не хотите? – поинтересовался Ганя.

– Оттуда охотнее приедут. Нет уж, слушайте меня и получите суперматериал для научной статьи в вашем журнальчике…

Я послушался его и в течение получаса выполнял роль лаборанта: бегал на улицу, исправно кричал в окно, жестикулировал и подводил итоги. Итоги были таковы: «стена-занавеска» звук не проводила – кричи не кричи; с улицы я видел всё, что Ганя вытворял в комнате («эффект зеркальных очков»); снаружи стена по-прежнему оставалась упругой и непроходимой, а изнутри она легко пропускала как руку (живая материя), так и полуметровую линейку (неживая материя). Что касается материи неживой – не знаю, а живую ощутимо било током. Правда, поменьше, чем раньше.

После подведения итогов Ганя утомился и иссяк.

– Каковы выводы, профессор? – спросил я его.

– Успеете с выводами, – невежливо сказал «профессор». – Я ещё эксперимент не закончил.

Эксперимент и вправду требовал продолжения. Дело в том, что «эффект зеркальных очков» не объяснял довольно странного обстоятельства. Наружный наблюдатель (терминология Гани) видел, как экспериментатор выходит на балкон, протягивает руку и… она исчезает. Как отрезанная, как опущенная в тёмную воду. Этот фокус, вполне достойный Кио, Ганя запечатлел своим «Зенитом» и теперь, видимо, размышлял о том, куда же исчезает «живая и неживая материя».

– Ладно, – сказал он решительно и встал с кресла. – Побоку сомнения. Учёный должен быть решителен и бесстрашен.

– Ты куда? – испугался я.

– Через балкон – в неизвестность! – Ганя любил красивые фразы.

– Ударит током.

– Пусть. Я страдаю во имя науки.

– Посиди, страдалец, – сказал я. – Не время страдать. Ты лучше посмотри, что с «занавеской» делается.

«Занавеска» перестала искриться и пришла в движение. То есть не сама, а что-то внутри неё, как стремительно движется тонкая дымка облаков за иллюминатором самолёта. И может быть – или это только казалось мне! – она становилась светлее, прозрачнее, что ли. Сквозь неё угадывались чьи-то расплывчатые контуры, словно рядом с балконом вместо низкорослых кустов выросло дерево, почти скрытое сейчас в тумане. Да-да, это был именно туман – вот оно, нужное слово! – густой-прегустой, текучий, но именно туман, а не «стена-занавеска» или дождь-потоп.

– Интересно, как это выглядит снаружи… – только и вымолвил Ганя.

Он не отрываясь смотрел на превращения «занавески», не пытаясь, впрочем, продолжать свои рискованные опыты. Да и не успел бы он ничего сделать: туман и вправду рассеивался, расползался, как облака под тем же самолётом, идущим на посадку. И сквозь белёсую, уже прозрачную дымку привиделась картина столь странная, что впору было в самом деле звонить в психиатрическую клинику. Не стало ни двора с мальчишками и собаками, ни общественных гаражей, ни блочной коробки строящегося дома за ними. Перед окном (хоть оно-то осталось, не растаяло вместе с туманом!) действительно выросло дерево: дуб не дуб, но похоже, и листья почти такие же, и ствол, только побольше, помассивнее наших подмосковных, такой, как рисуют художники в изданиях пушкинских сказок. Не хватало только кота на цепи.

А дальше тянулась улица с двумя рядами домов по обочинам. Неширокая улица, сухая, выжженная солнцем земля с прибитой безветрием корочкой пыли. Одноэтажные деревянные аккуратные одинаковые дома: черепичные крыши, веранды без стёкол, на окнах ставни-жалюзи. Между домами – такие же деревья, как у меня под окном. А дальше, за ними, начинался – или продолжался – дубовый лес, будто кто-то вырубил в нём просеку, чтобы выстроить этот маленький мёртвый посёлок.

Слово сказано: мёртвый! В посёлке не было видно людей: закрытые двери, закрытые ставни. По улице – обязательная примета маленьких поселений – не бродили разморённые жарой собаки, у порогов не грелись на солнцепёке коты. И даже пыль на дороге казалась ровной, словно её много дней не касались ни нога человека, ни колесо экипажа.

Я намеренно подумал – «экипажа», а не «автомобиля»: кто знает, из какого времени этот посёлок. Какой-то он придуманный, фантастический, книжный, как и дуб под окном.

И эта навязчивая фантастичность городка, как и фантастичность самой ситуации, почему-то успокоила меня, примирила с исчезновением дорогого моему сердцу индустриального пейзажа с гаражами и стройкой.

Я посмотрел на Ганю. Он сидел заворожённый и как будто пришибленный: вся его деятельность со «стеной» оказалась ненужной и лишней. Ну в самом деле, зачем измерять прочность двери, перед тем как она откроется? Ан нет, ошибаешься, мил друг: а если не откроется? Ну кто знал, что станет потом с «занавеской»? Никто не знал. И в сложившейся ситуации юнец Ганя вёл себя так, как подобает истинному учёному, даже если вместо диплома у него только зачётка с невысоким процентом пятёрок. И вообще прочность двери никогда нелишне узнать: а вдруг она не вовремя закроется? Другое дело, что ни я, ни Ганя так ничего и не узнали…

– Что ты об этом думаешь, физик? – спросил я.

Он вздрогнул, как очнулся:

– Об этом? Тут не физик нужен, а психиатр…

– Ну-ну! – прикрикнул я на него. – Побольше фантазии, студент! А не веришь себе, надави на глаз пальцем. Если изображение раздвоится, значит, оно реально. Нет – галлюцинация. Способ старый, проверенный в борьбе с привидениями и миражами.

Ганя послушно надавил на глаз, сощурился.

– Раздвоилось, – сообщил он.

– Вот видишь, а ты сомневался. – Мы, кажется, поменялись ролями: теперь я исполнял обязанности деятельного бодрячка. – Пора продолжать опыт.

Ганя перестал давить на глаз.

– Как продолжать? – удивлённо, но уже спокойно спросил он.

Я был рад его спокойствию: оно и мне придавало уверенности. Бодрячок бодрячком, но загадочные метаморфозы с заоконным пейзажем сведут с ума самого стойкого. А я себя к таковым не относил.

– Пойдём посмотрим, что это за посёлок.

Потом я себя спрашивал не раз: почему мы полезли через окно, а не воспользовались более привычным путём? Может быть, пойди мы через дверь, не было бы никаких загадок и приключений, а была б тётя Варя с вязаньем, и наш двор, и, главное, наш дом. Но балконная дверь приглашающе поскрипывала, и мы легко перемахнули через перильца, спрыгнули на землю, подняв клубы пыли.

Она чуть подалась под ногами, спружинила, будто толстый резиновый мат, и шагать по этому мату было легко и приятно. Я прошёл немного и обернулся. Видимо, на моём лице отразилось нечто страшное, потому что Ганя вскрикнул и тоже посмотрел назад. А ужаснуться было отчего: наша двенадцатиэтажная, облицованная плиткой кооперативная башня исчезла. Вместо неё стоял такой же, как и остальные, маленький дом с верандой, и только, в отличие от других, окно было открыто и в комнате виднелись занавески в цветочек (мои занавески), а на подоконнике всё так же покоилась стопа рукописей.

Ганя дёрнулся к окну, посмотреть, проверить, но я остановил его:

– Не надо. Мы там были.

– Там ли? – усомнился Ганя.

– Там, там. Ты же помнишь: квартиру они не трогают. Успеем вернуться…

Я сказал: «они». Но кто «они», я не знал. И не знал даже, почему я так сказал. Ну, сказал и сказал, нечего к словам придираться! Для меня в тот момент казалось более важным внезапно появившееся чувство охоты, когда забываешь об опасности (возможной!), когда рвёшься в неведомое не оглядываясь, не осторожничая. Я знал за собой грешок: отмахиваться от реальности, когда подворачивается стоящее дело, помнить только о нём. Дело у нас впереди было явно стоящим, тут уж я голову прозакладывал…

– А если не сможем вернуться? – всё ещё сомневался Ганя.

– Что ты предлагаешь?

– Не знаю… Ну, подождать…

– Эх ты, физик! Ты же сам говорил: учёный должен быть бесстрашным и решительным. По-твоему, лучше бесстрашно сидеть у окна и решительно смотреть на улицу, так, что ли?

– Да ладно, – сказал Ганя, – пошутить нельзя…

– Шути осторожнее. – Я неторопливо пошёл по пыльной дороге.

Ганя шёл сзади и вздыхал: ему очень не хотелось уходить от дома.

Но понятие «дом» растяжимо: мы-то уходили от чужого особнячка, где лишь заоконные атрибуты напоминали о чём-то знакомом.

Мы шли по улице, и пыль от наших шагов висела в нагретом воздухе, медленно и неохотно опускаясь на землю. Жара стояла страшная: что-нибудь под сорок. А в нормальной Москве на нормальной Лесной улице градусник показывал нормальные двадцать пять. Ветер, похоже, сюда и не залетал: пыль лежала перед нами девственно-ровно, а на верандах, на крышах, на ступеньках её не было, и листья гигантских дубов блестели, словно вымытые недавним дождём.

Мы пытались стучать в двери, пытались открыть окна, но неведомые замки оказались надёжными, а вокруг не было даже палки, чтобы подцепить ставни, вырвать язычок замка, заглянуть внутрь: что там? Мы кричали, аукались, но даже эхо не отвечало нам: звук рождался и гас, будто воздух здесь играл роль звукопротектора.

Дома стояли строго друг против друга: восемь – по левую сторону, восемь – по правую. Наш – всё-таки наш! – замыкал улицу с одного конца, за ним начинался лес. С другого – её заканчивал такой же особнячок, отчего эти восемнадцать домов вместе составляли некое каре. Я не очень понимал замысел неведомого архитектора: такая планировка затрудняла дальнейшее развитие посёлка.

Я невольно улыбнулся: привычная логика? Думаю об архитекторе, о развитии посёлка – это естественно. А здесь нет жителей даже в этих домах, так куда же ещё развиваться? И для чего тогда построено это каре?

Ответ напрашивался такой, что его не хотелось произносить вслух: Ганя засмеёт, скажет, что я начитался плохих фантастических рассказов. И будет прав. В самом деле, не для нас же посадили эти жилые грибы – нелепая версия, отбросить её, забыть!

Версия и вправду оставляла желать лучшего. Мало того, что сам посёлок казался бредом сумасшедшего, так я ещё дополнял сей бред совсем уже фантастическими подробностями. Предположим – а это вполне возможный вариант, – мы попали в смежное пространство-время. Гипотеза, конечно, малореальная, но реальность кончилась вместе с дождём. Потом началась фантастика, а её и должно объяснять фантастически.

Итак, смежный мир. Или даже не смежный – дальний, чужой. В конце концов, расстояние особой роли не играет, да и кто знает, как здесь измерять расстояния. Может быть и другое: мы находимся на другой планете, в другой галактике, а дождь-«занавеска» плюс окно моей квартиры – дырка в Пространстве, неизвестно кем и зачем просверлённая. Вариантов много, а ясно одно: это не Земля. Вернее, не наша Земля.

Но для смежного мира здесь тоже кое-чего не хватает. Прежде всего обитателей. Так сказать, сапиенсов. Иначе кто же построил этот посёлок? И, судя по всему, эти обитатели должны быть гуманоидами, а точнее, просто людьми. Ибо только люди могут жить в людских домах: архитектура-то вполне земная. Вот это меня и заставляло принять гипотезу смежного, земного, а не внегалактического мира: я не был антропоцентристом и не верил, что разумная жизнь во Вселенной повторяет нашу.

Как моя квартира соединилась с соседним миром, меня сейчас не очень интересовало. Мне хотелось понять, почему всё-таки посёлок пуст.

– Почему здесь никого нет? – Ганя словно подслушал мои мысли.

– Где здесь? – Вопрос провокационный, но необходимый: что парень думает о нашем путешествии?

– Как где? В посёлке.

– А что это за посёлок?

– Не знаю… – Ганя пожал плечами. – Похоже на среднеевропейский пейзаж.

Ещё один вариант – попроще и менее фантастичный. Но всё-таки:

– Из Москвы в Европу через окно?

– А что особенного? Нуль-переход.

– Нуль-переход – прерогатива фантастов. А ты у нас серьёзный учёный.

– Нуль-переход – уже прерогатива серьёзных учёных, – обиженно отпарировал Ганя, – пока, правда, на уровне домыслов…

– И кто же его устроил, этот нуль-переход?

– Откуда я знаю? Может, кто-то ставит опыт. В МГУ, например.

– И объектом для опыта выбрал моё окно? Вероятность такого события практически равна чему?

– Нулю, – мрачно признал Ганя. – А как ещё объяснить эту бредятину?

Я поделился с ним своими соображениями. Ганя внимательно слушал, иногда усмехался, а потом сказал:

– Бросайте журналистику. Идите в фантасты: у вас получится.

Я обозлился. Меня всегда раздражали самоуверенные молодые люди, признающие лишь то, что укладывается в их рационалистические мозги. Великий принцип «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» господствует над их разумом, не позволяя усомниться в незыблемости мира. Их мира, естественно. А он помещается в данном случае в непрочных корочках учебника физики. Ай да Ганя! Я-то считал его сумасбродом и фантазёром (полезные качества для учёного), а он мгновенно заглох, столкнувшись с неведомым и непонятным.

– Пошли дальше, – сказал я сердито. – В последнем доме открыто окно.

В доме, замыкавшем улицу, было действительно открыто окно. Кто его распахнул? Обитатели дома или «святой дух»? В царстве сказки оба варианта вполне возможны. Я даже не стал строить догадки. Зачем? Проще подойти и заглянуть в него: вдруг да и увидим хоть какое-то объяснение.

Ну, объяснение не объяснение, а что-то увидим наверняка. Я побежал по дороге, подымая тучи пыли. Ганя обогнал меня, первым вбежал на узкую веранду, сунул в окно голову.

– Подожди! – крикнул я, чего-то испугавшись.

Он обернулся с какой-то странной улыбкой:

– Чего ждать? С нуля начали, к нулю и пришли.

Я оттолкнул его, посмотрел в окно и оторопел: стопка рукописей на подоконнике, занавески в цветочках, в глубине комнаты – письменный стол, заваленный черновиками, папками, справочниками, на столе – зелёная лампа кузнецовского фарфора, купленная женой в комиссионке на Горького. Короче, это была моя комната, точно такая же, которую мы покинули четверть часа назад в другом конце улицы.

Решение действовать пришло к нам одновременно. Не сговариваясь, мы бросились бежать назад по улице, толкаясь, втиснулись в окно и ошалело посмотрели друг на друга: та же комната. Моя комната.

Итак, в посёлке имеется две одинаковых квартиры в двух симметрично расположенных домах. Одна начинает посёлок, другая завершает его. Или наоборот. Из одной мы начали путешествие по смежному (якобы) миру, в другой вполне можем закончить.

Что ж, это хорошая идея: на месте посмотреть, чем же отличается моя первая квартира от вновь обретённой.

Мы снова бежали по пыльной улице, снова лезли через окно, снова забыв о нормальном пути через дверь. Впрочем, в сумасшедшем посёлке на двери лучше не рассчитывать: сами не открылись – никто не откроет.

Я заглянул в стол, придирчиво обошёл комнату, вышел в соседнюю, открыл дверь на кухню. Ганя молча следовал за мной, ожидая решения. Наконец я закончил осмотр, сел в кресло, сказал разочарованно:

– Может быть, я чего-то не замечаю, но, по-моему, это моя квартира. Руку на отсечение…

– Не надо, – перебил Ганя. – Поберегите руки. Нас пока не отпускают.

Он сидел на подоконнике и смотрел на улицу.

– Кто не отпускает? – не понял я.

– Хозяева. Квартира ваша, а пейзажик их.

– Посёлок, что ли?

– Если бы! – невесело усмехнулся Ганя. – Хотите полюбоваться?

Я уже устал сознавать, что оторопел или изумился. Все эти определения постоянно и неизбежно сопутствовали нашему маршруту. Посёлка за окном не было.

Прямо от балкона-веранды начинался лес. Тот же самый лес, который окружал с четырёх сторон каре особнячков: дубы или псевдодубы в четыре обхвата, выпуклая, рельефная кора, блестящие большие листья, будто вырезанные из зелёной глянцевой бумаги, из которой так здорово клеить под Новый год ёлочные гирлянды.

– Может быть, это избушка на курьих ножках? – поинтересовался Ганя. – К лесу задом, к нам передом…

Юмор был невесёлый, и я его не оценил. Пожалуй, у меня начинала складываться версия происходящего, вернее, не складываться, а только брезжить, слабо-слабо, еле заметно. Но я уже зацепил её, теперь потянуть за кончик и вытащить. Но для этого требовалась кое-какая проверка.

– Ну-ка, полезай из окна, – сказал я Гане.

Ганя послушно перелез через балкон, спрыгнул на землю и… пропал.

– Теперь обратно, – произнёс я, казалось бы, в никуда, в тёмный лес.

Ганя возник из-за балкона, как Петрушка из-за ширмы, сел верхом на барьер, оглянулся, присвистнул:

– Опять лес!..

– А было?

– Посёлок был. Прыгал вроде в лес, а очутился на улице. А теперь опять…

– Хочешь гипотезу? – спросил я. – Только всё равно не поверишь…

– Поверю, – сказал Ганя и вошёл в комнату, – я теперь всему поверю.

– Это один и тот же дом, одна и та же квартира, и можно считать, что мы из неё никуда не выходили, – выпалил я залпом.

– Неужто? – Ганя вложил в восклицание весь свой наличный запас сарказма. – А улица нам приснилась? И пыль, и дома, и лес? Так, что ли?

– Нет, конечно, всё было и всё осталось. Только, выйдя из дома, мы шли к нему же. Что-то вроде ленты Мёбиуса, только посложнее. Может быть, какой-нибудь пространственный её вариант; я не математик, не знаю. На такой ленте, если ты помнишь, – тут уж и я не пожалел сарказма, – можно двигаться от одной точки по внешней стороне ленты, а вернуться к той же точке, но уже с другой стороны – с внутренней. Так сказать, к изнанке точки.

– У ленты Мёбиуса есть только одна сторона – в этом-то весь секрет. – Физик не преминул поправить зарвавшегося журналиста. – И потом, как бы мы тогда могли видеть одновременно два торцовых дома, если он всего один?

Тут уж я возмутился ненаблюдательности студента.

– Ты видел два дома? Лично я – нет. Из первого окна я заметил только дома по сторонам: четыре справа и четыре слева. А второй торцовый особнячок появился, лишь когда мы прошли пол-улицы. Не веришь – сбегай проверь.

Ганя не поленился: перелез через окно, исчез, а через несколько минут возник снова, запыхавшись, плюхнулся в кресло.

– Всё точно. Там есть место, где из поля зрения сразу пропадает половина улицы. Сделаешь шаг – и только лес и небо. Шагнёшь назад – и снова дома появляются. С другой стороны – то же самое. Как будто улица сначала в гору идёт, да ещё как круто, а потом – резко вниз.

– А на самом деле ни подъёмов, ни спусков, так?

– Ровней не придумаешь, – согласился Ганя. – Вы объясняйте дальше, у вас здорово получается. Например, почему из того окна посёлок виден, а из этого – лес?

Здесь в моей гипотезе было слабое место. Но раз уж у меня «здорово получается», главное – не молчать.

– Видимо, мы вышли с «лицевой» стороны дома, а пришли к «тыльной». Та же лента Мёбиуса, помнишь: «изнанка точки…»

– Так что ж, выходит, здесь и заблудиться нельзя?

– Выходит, нельзя, – вздохнул я.

– А если в лес пойти? – не сдавался Ганя, почему-то возжелавший непременно заблудиться в этом мире.

– Думаю, опять в посёлок выйдешь.

– Куда же мы попали?

Куда мы попали, я не знал. Пока не знал. Но зато как устроено это «куда», я мог растолковать.

– Это – мешок, Ганя. Мешок в пространстве. Пузырь на воздушном шарике. Пространство почему-то прорвалось, и мы попали в этот аппендикс. Как по нему ни броди, всё равно выйдешь назад, в мою квартиру, а значит, в наше пространство. Может быть, разрыв противоестествен и нам стоит поторопиться, а то зарастёт дырка, и останемся мы навеки в этом мешке-посёлке.

– Я пошутил, но мгновенно сообразил, что в шутке крылась немалая доля правды: разрыв мог «срастись». А мне ещё хотелось опознать хозяев мешка.

– Да погодите вы! Рано паниковать, – отмахнулся Ганя. Он уже загорелся и тоже начал фантазировать. – С мешком мне понятно: тут масса вариантов. Вот вы сказали: аппендикс. А вдруг таких мешков много? Они – как болезнь пространства, аппендиксы в организме Вселенной. И время от времени какой-то из них прорывается. Скажем, люди у нас пропадают, корабли, самолёты. Вон в «Технике-молодёжи» раздел есть: «Антология таинственных случаев». Ищут какого-нибудь «Чёрного принца», а он преспокойно в мешке болтается, а?

А я ещё упрекал его в рационализме и сухости!

– Не заносись, – успокоил я его. – В конце концов, кто из нас учёный? Давай-ка лучше поторопимся. Времени, может быть, действительно мало. Кто знает? А я хочу ещё по домам походить.

– Они же закрыты, – напомнил Ганя.

– Это же моя квартира. А в моей квартире есть и топор, и дрель, и ещё масса полезных слесарных инструментов.

Я принёс из кухни ящик с инструментами и вооружился топором и ломиком. Интеллигент Ганя взял стамеску и клещи. Уже привычно мы вылезли из окна в лес, очутились на улице (всё как в моей гипотезе!), дошли до ближайшего особнячка и разложили своё хозяйство на веранде. Начать решили с двери. Взломщик из меня неважный, и я охотно доверил работу Гане, привыкшему в институте ко всякому техническому рукомеслу. Ганя долго возился, елозил по полу, тыкался носом в щели и, наконец, сообщил:

– Дверь не открывается.

– Слабо? – спросил я.

– На «слабо» дураков ловят, – обиделся Ганя. – Это же камуфляж: можете проверить.

Ганя не ошибся: дверь и вправду оказалась камуфлированной. Как будто кто-то неизвестно зачем вырезал аккуратные желобки щели в ровной и толстой стене, навесил петли и ручки: вот вам и дверь – для чужого глаза. Взламывайте, пытайтесь, крушите стену!

Но ещё оставались ставни. Я подцепил одну из них ломиком, напрягся… Что-то хрустнуло в ней, и она легко распахнулась, закачалась на петлях, едва меня не задев.

– Учись, – сказал я Гане. – Здесь не через двери ходят; разве ты не заметил?

– Заметил, – согласился он. – Только куда ходят, не объясните?

Я было зарёкся не удивляться, но тут прямо оторопел. В чёрном стекле где-то далеко внизу – будто мы смотрели не в дом, а из дома, да ещё с высоты птичьего полёта – я увидел знакомый двор, двенадцатиэтажную башню с двумя подъездами, кирпичные коробочки гаражей, недостроенное здание поодаль. Видно было плохо: как будто дымка за ним повисла, – как будто в телевизоре с отрегулированной резкостью. Внезапно эта странная картинка закачалась, расплылась, а серая дымка медленно густела, превращаясь в уже привычный туман, который час назад вот так же плыл мимо окна моей квартиры настоящей, московской, а не этой – из пространственного мешка.

И вдруг что-то меня толкнуло: может быть, внутренний голос, как некогда писали в старых душещипательных романах. Я бросил ломик, крикнул Гане:

– Бежим! – и рванулся по пыльной улице к особнячку с открытым окном, за которым – я всё-таки надеялся на это! – была моя комната.

Мы успели. Перелезли через окно: я первый, Ганя за мной. Он только спросил сердито:

– Что за спешка?

Вместо ответа я указал на окно: смотри, мол, сам. А за окном качался серо-сизый туман, и снова, как и час назад, что-то в нём переливалось, искрилось, а потом туман загустел, застыл уже знакомой плотной «занавеской», и я торжествующе сказал Гане:

– Слушать старших надо, студент. Промедли мы ещё, пришлось бы вековать в мешке невесть сколько. Хороша перспектива?

– С чего вы взяли? – Ганя всё ещё злился: не сознавал миновавшей опасности, что ли?

– Видишь: разрыв зарастает. Мы бы сейчас его не прорвали.

Мы бы сейчас уже ничего «не прорвали» – нечего прорывать было. Я даже не заметил, как рассеялся туман-«занавеска» – всего за несколько секунд. За окном моросил тёплый солнечный дождь, и, конечно же, тётя Варя не ошибалась: дело шло к грибам. И пейзаж превратился в давно привычный, прочный, обжитой – тот, что мы успели напоследок увидеть в чёрном стекле камуфлированного дома.

Короче, мешка больше не было.

– Приехали с орехами, – глупо сказал Ганя.

Понятно: ему было жаль расставаться с чудесной и странной сказкой про пустой посёлок, тёмный лес и синее-синее небо. Со сказкой, которая началась и кончилась в моей комнате. И кто знает, повторится она ещё раз или останется всего лишь загадочным и радостным воспоминанием.

Повторится? Я усмехнулся нечаянной догадке: конечно, повторится, но не здесь и не с нами. И может быть, сказка будет другой – не про посёлок и лес, а, скажем, про море и остров. Или про поле и дорогу во ржи – кто знает!

А ведь кто-то наверняка знает. Кто-то попадал в такие мешки; мы не первые, не верю, что первые. Да и вдруг догадка Гани верна: про «Чёрный принц», про таинственные случаи? В конце концов, пропажа инструментов для моей жены так и останется таинственным случаем: ведь не стану же я, в самом деле, рассказывать ей о нашем путешествии. А стал бы – не поверит. Да и кто поверит? Наверное, только тот, кто сам побывал в такой переделке, кто видел пустой посёлок с фальшивыми особнячками.

А кстати, откуда они взялись, эти особнячки? Какой меценат построил их в пространственном аппендиксе, да и для чего весь этот камуфляж? Он создан человеческими руками – сомнений нет.

Только какого человечества – вот вопрос. Нашего? Сомневаюсь: мы бы знали о таком поистине сенсационном открытии. Шутка ли – новое свойство пространства! Да за сведения о них учёные головы прозаложат! А потом засекретят это открытие – тоже вариант. Но особая секретность предлагает особую бдительность, а два чудака с Лесной улицы беспрепятственно бродили по аппендиксу и не наткнулись даже на табличку с извечной надписью: «Вход запрещён».

Значит, человечество не наше.

Так чьё же?

В конце концов, параллельность и множественность соседствующих рядом миров отнюдь не предполагает идентичность их во времени. Да и вообще идентичности быть не может. В одном мире есть будущий физик Ганя, а в другом он – химик или музыкант, а в третьем его и вовсе нет, а у папы-композитора родилась дочь по имени Виола, сокращённо от «виолончель». Мир, который выстроил посёлок в мешке, далеко впереди нашего суетливого двадцатого века. Этот мир научился управлять пространством, научился использовать для себя даже его паразитарные образования вроде нашего мешка. Случайно попав в него, посёлок не выстроишь – незачем и некогда. Значит, мешок используется постоянно. Для чего?

Сегодняшнее утро я вполне мог считать весьма продуктивным: никогда меня не посещало столько добротных идей. Мешок использовался для связи с соседними мирами, ясно? Просто и на поверхности, даже копать не надо. Два дома – вход и выход, а остальные – для наводки в пространстве, переходник, тамбур, смотровая площадка. А значит, дождь-потоп, «занавеска» из белого тумана не случайны, как не случайно наше путешествие по запылённой смотровой площадке. То есть само наше путешествие, конечно, не запланировано хозяевами мешка. Оно, так сказать, стало бесплатным приложением к основной цели неведомых экспериментаторов. А цель эта – наш мир.

Я бросился к двери, оставив Ганю недоумевать (потом объясню!), сбежал по лестнице (благо первый этаж: дверь с улицы просматривается!), тронул за плечо тётю Варю, которая по-прежнему вязала, поглядывая из подъезда во двор:

– Вы давно здесь сидите?

Она оторвалась от будущего носка или варежки, спросила подозрительно:

– А что?

– Да ничего особенного, – успокоил я её. – Не видели, из нашей квартиры сейчас кто-нибудь выходил?

– Сначала вы с Ганькой туда-сюда шныряли, а минут пять назад ещё двое каких-то вышли. Один в плаще, а другой в куртке – это в жару-то! Друзья, что ли?

– Друзья, – кивнул я и пошёл домой.

Моя догадка оправдывалась: в наш мир явились гости. Один в плаще, а другой в куртке. Искать их бессмысленно и незачем: всё равно им придётся возвращаться и, вероятно, тем же путём. А значит, стоит их подождать.

Мы с Ганей так и решили. И дождались. Но это уже совсем другая история.

2. Дырка от бублика

Я писал серьёзную статью для серьёзного журнала о чрезвычайно серьёзной научной проблеме. Серьёзность моего положения заключалась ещё и в том, что писать мне совсем не хотелось: ртутный столбик в термометре намертво застрял у цифры «тридцать три», а серьёзная журналистика пока не позволяла заработать на домашний кондиционер воздуха. Вот почему я обрадовался, когда жена вернулась из похода по магазинам и сообщила абсолютно несерьёзную новость:

– А сегодня на Бутырском валу машина пропала…

– Угнали, что ли? – поинтересовался я.

– Да не угнали – пропала. Ехала себе по Ново-Лесной, а у поворота на Бутырку исчезла, как растаяла.

– Какой марки машина? – почему-то спросил я.

– Какая разница! – возмутилась жена. – Я серьёзно, а ты паясничаешь. Пойди посмотри сам, сейчас там как раз милиция колдует…

Это был хороший предлог для того, чтобы не работать. Я закрыл пишущую машинку и не спеша пошёл к месту происшествия, внутренне убеждённый в том, что жена наверняка чего-нибудь напутала. А собственно, как же иначе? Растаявшая в воздухе машина – это мистика. А милиция мистикой не занимается. Её стихия – реальные действия, подробно описанные в Уголовном кодексе.

На углу Ново-Лесной улицы и Бутырского вала толпились любознательные. Движение было перекрыто. Я протолкался вперёд и увидел двух милиционеров, один из которых неторопливо сворачивал жёлтую ленту рулетки, а второй что-то сосредоточенно писал в блокноте. Ещё двое в штатском стояли около белой «Волги» и переговаривались вполголоса. Я прислушался и поймал обрывки фраз:

– …а может, не было машины?

– Свидетели не врут… след торможения…

– …позвонить в институт… Опять эта мистика…

Я был неправ: милиция иногда занималась и «мистикой», судя по невольно подслушанному слову. Расспросив соседей, я выяснил, что час назад здесь действительно исчез автомобиль марки «Москвич-407» с номерным знаком «ЮАИ 42–88», цвет голубой. Исчез он как раз в том самом месте, где кончался чётко отпечатанный на асфальте след протекторов: видимо, водитель почему-то резко затормозил, хотя до поворота на Бутырку оставалось ещё метров десять – пятнадцать.

Свидетели происшествия, возбуждённые общим вниманием, охотно делились впечатлениями. Свидетелей было четверо: старушка с авоськой, небритый мужчина в синей майке, хорошенькая девица лет двадцати и мой сосед по лестничной площадке студент-физик Ганя. Последнее, впрочем, меня не удивило: Ганя обладал феноменальной способностью попадать в самые фантастические ситуации. Нормальный человек, вроде меня, страдал бы от этой невольной «способности», а Ганька искренне получал удовольствие, суетился, что-то придумывал – словом, вёл себя, как классическая рыба в классической воде.

«Моя милиция» села в «Волгу» и уехала. Потерявший зрелище любознательный народ постепенно и неохотно расходился. Ганя заметил меня и радостно заорал:

– Видали?

– Не видал, – сознался я. – А что?

Он подбежал ко мне, а хорошенькая девица-свидетельница почему-то последовала за ним и встала поодаль, выжидающе глядя на нас.

– Это Люда, – небрежно сказал Ганя и, сочтя объяснение исчерпывающим, затараторил: – Мы с ней шли ко мне, остановились хлебнуть квасу, а бочка заперта, тётка ушла куда-то, интересно, на что начальство смотрит, а «Москвич» прёт за сотню, я ещё издалека заметил, думал, псих какой-то, и вдруг – на тормоза изо всех сил, я обернулся, а он исчез!

Всякий поток нуждается в плотине. Я поймал паузу в Ганином выступлении и влез:

– Сразу?

– В том-то и дело, что нет. Постепенно. Быстро, конечно, но всё-таки не сразу. Как будто в стену вошёл.

– И ты стоял и смотрел? – не поверил я.

– Я-то? – обиделся Ганя. – Я сразу туда бросился.

– И тоже исчез?

– Как видите, нет, – тяжело вздохнул Ганя: ему явно хотелось исчезнуть вслед за машиной.

– Что же там было?

– Ничего не было. Улица как улица. Я на том месте полчаса топтался, пока милиция не приехала.

– А кто её вызвал?

– Тип в майке. Людка бабусю в чувство приводила: старушка чуть в обморок не свалилась – не по ней зрелище, а мужик в автомат побежал звонить.

– В милиции сразу поверили?

– Он говорил: сразу. Только, по-моему, соврал.

– Почему ты так думаешь?

– Он минут десять звонил – это в милицию-то, по «ноль-два»! А потом они приехали, а он сбежать хотел, да я не позволил.

Я вспомнил могучую фигуру «типа в майке» и спросил с сомнением:

– Силой задержал?

– Силой убеждения, – засмеялся Ганя. – Он сам милиции до смерти боится: ясное дело – алкаш.

Слово «алкаш» на цветистом Ганином языке означало «алкоголик». Общаясь с Ганей довольно давно, я уже не нуждался в переводчике. Однако меня интересовало сейчас поведение милиции, явно не привыкшей к такому способу исчезновения автомобилей. На месте дежурного по отделению я бы не поверил «алкашу» даже за эти десять минут. В самом деле, звонит вам некий шутник и сообщает, что в городе только что растаял «Москвич». Вот так просто и растаял, растворился, пропал на глазах. Да я бы его и слушать не стал, трубку бросил. А «алкаш», видимо, обладал гениальным даром убеждения, если в милиции сразу приняли на веру его фантастическое сообщение. Или…

Впрочем, «или» требовало проверки.

– Тебя допрашивали? – спросил я Ганю.

– Расспрашивали, – поправил он и добавил: – У меня сложилось впечатление, что они совсем не интересуются этим делом. Спрашивали, какой марки машина и кто за рулём был. Только один полюбопытствовал, не заметил ли я, сколько времени исчезала машина.

– А ты?

– Заметил: три секунды.

– Откуда такая точность?

– Я считал, когда она таяла. Успел до двух досчитать да ещё секунду накинул, потому что не сразу начал.

Я никогда не уставал поражаться Ганиной необычности. Ну скажите: разве придёт вам в голову засекать время, если у вас на глазах пропадает автомобиль? Да никому не придёт, нелогично это, а вот Ганька засёк, пожалуй сам не ясно представляя, зачем он это делает.

– И как же на это отреагировал Пинкертон?

– Как? – Ганя наморщил лоб, вспоминая, потом присвистнул удивлённо: – Он сказал: «Вдвое меньше». Значит…

– Подожди, – перебил я его.

Сзади стоял «тип в майке» и с интересом прислушивался к разговору.

– Что-нибудь хотите? – вежливо поинтересовался я.

Он отрицательно мотнул головой, двинулся прочь, смешно косолапя – этакий «Бывалый» из фильмов про пса Барбоса, – скрылся за пустой квасной бочкой и, по-моему, затаился там.

– Пошли отсюда, – сказал я. – Дома поговорим.

К себе я не заходил, прошёл прямо к соседям. Ганя отправился на кухню варить кофе, а Люда села напротив меня в кресло и уставилась в окно неподвижными нарисованными глазами.

– А что вы видели? – Я завязывал светский разговор.

– Я видела почти то же, что и Ганя, – отчеканила Люда, помолчала и вдруг, превратившись из мраморной Галатеи в любопытную девушку, спросила: – Вы поняли, что это значит: «вдвое меньше»?

– Это значит, – разъяснил я, – что машина, исчезнувшая в прошлый раз, «таяла» не три секунды, а шесть.

Я знал, что говорил. В милиции не удивились на первый взгляд идиотскому телефонному сообщению. Значит, удивление было раньше. Когда? Вчера, три дня назад, в прошлом месяце. Короче, когда на исчезновение автомобиля понадобилось шесть секунд. Стало быть, в Москве пропадают машины. Пропадают бесследно и загадочно, вопреки всяким законам логики. Да при чём здесь логика: этот феномен даже физика не объяснит. А стало быть, действует не вор-одиночка и не шайка преступников (там-то всё реально, понятно и, в конце концов, наказуемо!), а некая «сверхъестественная» сила, которую милиции не поймать. В последнем я был твёрдо убеждён: попробуй излови невидимку – не уэллсовского (во плоти и крови), а вообще несуществующего… Тут я поискал определение этому несуществующему, не нашёл и спросил девушку Люду:

– Вас тоже расспрашивали о происшествии?

Она усмехнулась презрительно:

– Нет, конечно. У меня же на лице написано: дура дурой. Ну что такая расскажет, если все и так в один голос твердят: исчезла, растаяла, растворилась…

– А вы?

– Я кивала, пока Ганька разорялся, поддакивала.

– Значит, могли что-то добавить?

– Могла.

– И не добавили?

– Зачем? Меня не спрашивали, а я не навязываюсь…

Тут уж я возмутился. Мало того, что она увидела нечто, не замеченное даже вездесущим Ганей, она предпочла промолчать, а тем самым, быть может, притормозить следствие. В моей голове уже мелькали обличительные фразы о гражданском долге, о честности и правдивости, о высокой сознательности, наконец, но высказать их я не успел. Она чуть наклонилась ко мне, спросила негромко:

– Вас как зовут? Ганя не счёл нужным познакомить нас…

– Володя, – ответил я.

– Так вот, Володя, я – физик, как и ваш приятель. Но, в отличие от него, я не люблю делать поспешных выводов даже из того, что я видела или щупала. Тем более, не очень-то я уверена в том, что видела…

Я несколько опешил: всё сказанное ею казалось разумным во-первых, расчётливым во-вторых, логичным в-третьих и уж никак не соответствовало кукольной внешности девицы. Про таких длинноволосых волооких «хиппи» любят говорить, как о пропащих, безнадёжных и никчемушных людишках. Девушка Люда несомненно отличалась от подобного стандартного образа молодой особы. И, честно говоря, неплохо зная Ганю, я не очень представлял себе, что его привлекает в девушке: современная внешность или холодный ум, которого порой так не хватало ему самому.

– Что же вы видели? – уважительно поинтересовался я. – Поделитесь всеведением…

– Какое там всеведение, – отмахнулась она. – Простая наблюдательность. Водитель не зря затормозил. Стекло в машине было спущено, и я заметила его лицо: оно выражало даже не удивление – ужас. Значит, он видел нечто, не видимое нам.

Это уже было «что-то». Как бы загадочно ни выглядело таинственное исчезновение для нас, зрителей, для пропавшего автомобилиста всё было реально. Ну, я не отрицаю, конечно, возможности галлюцинаций, каких-то видений, «внезапно разверстой бездны», но ведь видел он эту бездну, видел и испугался, если девушка Люда не сочиняет.

– Я не вру, – сказала девушка Люда и засмеялась, наслаждаясь моим изумлением. – Не бойтесь, не бойтесь, я не телепат. Просто вашей мимике сам Марсель Марсо может позавидовать: всё понятно. Жене вашей, должно быть, хорошо…

У моей жены на этот счёт имелось другое мнение, поэтому я быстро вернул разговор в наезженную колею:

– Два вопроса, Люда: почему вы не уверены в том, что видели, и почему всё-таки ничего не сказали следователю?

– Не сказала как раз потому, что не уверена. А не уверена… – тут она помялась, – он ехал быстро, могло и померещиться, и потом меня этот тип отвлёк…

– Какой тип?

– Ну свидетель… Мордатый, в майке…

– Как отвлёк?

– Он у аптеки стоял, довольно далеко от перекрёстка – метров сорок, пожалуй. А когда водитель тормозить начал – он с визгом тормозил, у Савёловского слышно было! – этот тип побежал к перекрёстку. И успел добежать до того, как машина исчезла. Ничего себе скорость?

Я прикинул: сорок метров за три секунды… Мировой рекорд на сотке при такой скорости будет равен где-нибудь секундам восьми. И впрямь фантастика!

– Это раз, – продолжала Люда. – Но есть и два! Когда «Москвич» начал таять, тип в майке почему-то хлопнул в ладоши.

– Может, от удивления?

– Может, от удивления, – холодно согласилась Люда. – Я ведь не обсуждаю его действия, а лишь объясняю, что меня отвлекло. Хотя это и странно, не правда ли?

Что правда, то правда: действия «типа в майке» наводили на размышления. Но размышления я решил оставить на потом. Антиобщественный поступок Люды следовало достойно исправить.

– Будем звонить в милицию. Иногда даже домыслы что-то подсказывают следствию.

– Пожалуй, вы правы, – согласилась Люда, но тут же добавила: – Только не думайте, что вы меня убедили.

– Я не думаю. Просто в вас проснулась гражданская совесть.

– Ах, при чём здесь совесть, – поморщилась Люда: в отличие от Гани она явно не любила красивых фраз. – Я вот о чём подумала: если поведение «типа» как-то связано с исчезновением машины, то следует подробно восстановить картину первого случая.

У Люды, как говорится, «котелок варил». Не было ли тогда среди свидетелей первой пропажи (или они сами его заметили) такого же «типа в майке»? Ну не обязательно такого же, может быть, другого – в рубашке, к примеру. Но чтобы он так же странно реагировал на происшествие. В конце концов, должна же как-то объясняться эта фантастика, научно объясняться, без скидок на происки высших сил. Вот и следователь сказал что-то про институт, в который надо позвонить, я сам слышал. Значит, милиция тоже ищет научное объяснение…

Я протянул руку к телефону, и в этот момент он зазвонил сам.

– Снимите трубку! – заорал из кухни Ганя. – У меня кофе на плиту убежал.

– Вот безрукий! – в который раз посетовал я и снял трубку.

– Володя? – поинтересовались на том конце провода. Голос был мягкий и вкрадчивый, и я не узнал его, не вспомнил, спросил раздражённо:

– Кто говорит?

– Какая разница, Володенька? – удивился голос. – Ну, знакомый, незнакомый – разве это меняет дело. Я, собственно, вот зачем вас беспокою: не надо ходить в милицию. И звонить тоже не надо.

Терпеть не могу телефонных розыгрышей. Я так обозлился, что даже не понял: «голос» отлично знает, о чём мы говорили с Людой.

– Слушайте, – заорал я, – кто вы такой, чтобы давать советы?

– Тихо! – оборвал меня голос в телефоне. – Не на базаре; орать-то зачем? Я же не настаиваю, я только советую, а вы вольны не принять совет. Хотя и зря: что вам скажут в милиции? Ничего не скажут. А я скажу: был среди свидетелей первого исчезновения маленький старичок в панамке, некто Кокшенов Михаил Михайлович. Так он, говорят, крикнул что-то, когда машина пропала. И, между прочим, не «Москвич» разваленный пропал, а новенькие «Жигули». Вот так-то, Володя, – отечески добавил голос, и в трубке щёлкнуло. Я ошалело смотрел на неё.

– Вы положите трубку, – сказала Люда. – Отбой. Слышите, гудки…

Я осторожно положил трубку на рычаг, сел оглушённый: ну и дела…

– Может, всё-таки расскажете, кто звонил? – спросила Люда, и Ганя, появившийся в комнате с подносом в руках, тоже спросил:

– Кто это был?

– Не знаю, – только и сказал я.

А что, я и в самом деле не знал моего собеседника. А он меня знал. И что самое странное, он отлично знал всё, о чём мы здесь говорили: и о милиции и о свидетелях. Я невольно подумал, что фантастика не закончилась с исчезновением машины. Она продолжалась и с телефонным звонком – как раз в тот момент, когда я решил позвонить в милицию. Она продолжалась и в разговоре, и даже в ехидном сообщении о старичке в панамке: пользуйтесь, мол, дорогие товарищи, ищите, если сумеете. Тут меня осенила совсем уже вздорная мысль.

Я встал и посмотрел в окно: за столиком, намертво врытым в сухую землю, резвились доминошники. «Рыба!» – кричали они и с силой хлопали о выщербленную крышку стола пластмассовыми костяшками. А может быть, они кричали не «рыба», а, например, «дубль-три» – не знаю, не специалист. Да и неважно это. А важно то, что среди них резвился и орал тот самый «тип в майке», который час назад побил мировой рекорд в беге на короткие дистанции.

– Так я и думал! – застонал я и упал в кресло.

– Что вы думали? – встревожился Ганя.

– Ты в окно посмотри – поймёшь.

Он поставил на письменный стол поднос с кофейником и чашками, высунулся в окно. Люда тоже не поленилась последовать моему совету. Небольшим удовлетворением моей психике послужило явное изумление, исказившее её невозмутимое кукольное личико: она узнала свидетеля.

А Ганька не удивился. Он не присутствовал при нашем с ней разговоре и не связывал «типа» с преступлением. Я не оговорился: именно с преступлением, иначе как же назвать эту историю?

– Ну и что? – спросил Ганя. – Может, он здесь живёт.

Это была здравая мысль, и её следовало проверить.

Лифтёрша тётя Варя обладала неоценимым достоинством: она знала наизусть анкетные данные всех жильцов нашего кооперативного и соседнего ведомственного дома. И, как справочная «09», всегда готова была поделиться своими знаниями с хорошим человеком. Я, с точки зрения тёти Вари, хороший человек: семейный и с положением. Естественно, Ганьку она даже за человека не считала. Вот почему на свидание с лифтёршей отправился я, хороший человек.

– Как здоровье? – спросил я вежливо.

Тётя Варя оторвалась от вязания (по-моему, она всю жизнь вязала и вяжет один бесконечный носок. Или варежку, но тоже одну и ту же: та же пряжа, те же спицы, та же сосредоточенно-вдумчивая поза) и спросила недипломатично:

– Узнать чего хочешь?

Я не стал отрицать очевидного и сказал, что интересуюсь четвёркой доминошников: дескать, давно мечтаю изучить эту увлекательную игру, ищу подходы к сборной двора.

– Какая же это сборная? – возмутилась тётя Варя. – Тут только Мишка-слесарь и Неустроев из тринадцатой квартиры с нашего двора. Тот лысый – Мишкин приятель из Черемушек. А мужик в майке и вовсе не наш. Первый раз вижу. Ты уж до субботы потерпи: вот тогда и вправду сборная играть будет. И не одна…

Я обещал лифтёрше потерпеть до субботы и вернулся в квартиру.

– Ну как? – сразу спросил нетерпеливый Ганя. Своим поспешным любопытством он здорово помогал Люде сохранять нелюбопытную сдержанность.

– Никак, – ответил я и процитировал лифтёршу: – «Мужик в майке и вовсе не наш».

Люда, видимо, уже познакомила Ганю с нашими предположениями, потому что он стукнул кулаком по столу – кофейные чашки подпрыгнули! – сказал расстроенно:

– Следит за нами, подлец!

Вероятно, так оно и было: сначала он крутился около нас там, на месте происшествия, потом явился во двор. Даже загадочный телефонный звонок я готов был приписать «типу в майке». И в самом деле, кто же ещё знал о том, что мы интересуемся исчезновением машины? Да никто не знал. А «тип» подслушал наш разговор у квасной бочки. Более того, ухитрился подслушать его продолжение в Ганиной комнате. Как он это сделал – ещё одна загадка, думаю, непосредственно связанная с первой. Но если первую разгадывает милиция с каким-то научным институтом, то вторая – целиком наша. И никто не сможет помешать нам её расследовать…

– Слушайте! – Ганю осенило. – Давайте всё-таки позвоним в милицию. Дозвонимся – хорошо, сообщим о «типе» и о его угрозах. А если опять встречный звонок помешает, значит, «тип» и вправду телепат.

– А я его покараулю, – сказала Люда.

Действительно, если вкрадчивый телефонный голос принадлежал нашему преследователю, то, стало быть, в тот момент он в домино играть не мог. Как я ни уважаю его предполагаемые сверхчеловеческие способности, в раздвоение личности не поверю, не убеждайте. Я снова подошёл к телефону и снял трубку. В ней застыла тишина – ни гудков, ни привычного потрескивания, Я пощёлкал рычагом – никакого эффекта.

– Похоже, у тебя телефон не работает, – сказал я Гане.

Ганя тоже послушал тишину и высказал предположение:

– Это он его поломал.

– Не говори глупости, – возмутился я. – Как, по-твоему, он мог это сделать?

– А так: позвонил и отключил.

– Значит, он всемогущ?

Тут рациональная Люда неожиданно встала на защиту Гани:

– Вы отрицаете такое предположение? Лично я – нет. Он, конечно, не всемогущ, но может значительно больше, чем обычный человек.

– Новый супермен, – сыронизировал я, но ирония вышла какой-то слабой и неубедительной.

– Нет, не супермен. Но почему бы вам не предположить, что он так или иначе связан с пропажей машины? Что это не вульгарная кража, а хорошо поставленный опыт.

– Был бы опыт, милицию вызывать не пришлось бы…

– А если это не наш опыт?

– Чей же тогда? Учёный-маньяк из некой капстраны, жаждущий мирового господства, так, что ли?

– Глупо, – сказала Люда, – пошло и глупо. Пишите об этом в своих рассказах, может, кто и поверит.

– А кто поверит в ваши бредни об экспериментаторах из чужого мира? – Я обозлился и не заметил, как высказал собственную догадку: Люда ещё не успела ничего объяснить. Конечно, она тут же воспользовалась моим промахом:

– Вот видите, вы сами верите в эти «бредни». Верите, верите: это же ваша идея.

Ганька гнусно хихикнул и сунул кулак в рот: сдерживался воспитанный мальчик. Я хотел его осадить, но понял, что уже остыл, перегорел. Да и догадка моя не лишена оснований, если вспомнить о недавних приключениях в пространственном мешке, связывающем два мира, две Земли. Но раз так, значит, пропажа машин – запланированная часть опыта. Или незапланированная, так сказать, побочный эффект. Непредусмотренный расчётами. Но и в том и в другом случаях они должны вернуться назад, иначе пропадает тайна эксперимента. А в сохранении тайны они – участники опыта – явно заинтересованы. Подумайте сами: мы двое – Ганя и я – случайно открыли существование пространственного мешка, волею чего-то непонятного соединившегося с моей квартирой. Будем считать – это только рабочая гипотеза, – что наше невольное «открытие» совсем не входило в планы тех, кто управляет «мешком». Однако два свидетеля ещё не опасны: кто им поверит, да и видели они, в общем, не слишком много, чтобы их выводы переросли зыбкий уровень домыслов и догадок. Точно так же рассуждали мы с Ганей, когда решили не рассказывать никому о нашем приключении. Ганька слова не сдержал, поделился с Людой. Но сие не беда: она девочка умная и попусту не болтает.

Но кто бы мог подумать, что свидетелем «побочного эффекта» с машиной окажется тот же Ганя? И что он немедленно посвятит меня в суть происшедшего. Это совпадение может вызвать у нас соответствующие ассоциации, натолкнуть на разумные выводы. Причём только нас двоих натолкнуть: ни милиция, ни товарищи из института не гуляли по улочке с двумя рядами дощатых домов, а стало быть, никак не связывают пропажу машин с существованием некоего соседнего мира. А мы связываем это несомненно. Значит, мы стали опасны. Значит, за нами нужно последить. И последнее «значит» – «тип в майке» оттуда…

– Ну-ка проверь телефон, – сказал я Гане.

Телефон молчал по-прежнему, и нам оставалось только одно. Во всяком случае, мне так казалось, что одно.

Я подошёл во дворе к доминошникам и спросил тихонько «типа в майке»:

– Можно вас на минуточку?

Он обернулся испуганно, но, увидев меня, а позади – Люду с Ганей, заулыбался:

– А-а, свидетели… Ну, чего?

Он подошёл к нам, смешно косолапя и переваливаясь – грузчик или матрос, где ему сотку за восемь секунд одолеть! – спросил (вот тоже: «подошёл и спросил»):

– Может, обсудить происшествие желаете? Так без полбанки трудненько будет…

– Обойдётесь, – строго сказала Люда, а вечно спешащий Ганька перебил её, бухнул:

– Вы зачем нам телефон испортили?

Даже я оторопел от Ганькиного заявления, а «тип» – так тот прямо глаза на лоб вытаращил:

– Какой телефон? Ты что, малый, в уме?

– Он шутит, – исправила положение Люда, – он у нас шутник, балагур. Вы не обращайте внимания.

– Почему не обращать, – заорал обиженный Ганя, – ещё как обращать! – Он рванулся к «типу», схватил его за майку: – Ты почему машину увёл, гад?

Я невольно оглянулся: не слышит ли кто? Но двор в эту жаркую обеденную пору был пуст, а трое оставшихся доминошников, собрав чёрные костяшки игры, уже шли по своим квартирам.

«Тип в майке» легко отодрал от себя Ганины руки, сказал высокомерно:

– Опомнитесь, юноша! Мне странно слушать ваши намёки… – И чёрт бы меня подрал, если он говорил не тем знакомым баритоном, который полчаса назад звучал в телефонной трубке.

А «тип» словно понял что-то, подмигнул мне хитро – мол, вспомнил, Володя, ну и молодец! – хлопнул в ладоши и… пропал. А потом появился вновь – уже у ворот на улицу, помахал нам и скрылся в воротах. И догонять его было бы так же бессмысленно, как бессмысленно оказалось Ганькино упрямое любопытство.

Но Ганя, видно, считал иначе. Он рванулся вперёд, протопал по высохшему газону, пугнул из-под куста дворовую бесхозную кошку и вдруг притормозил у ворот, оглянулся растерянно, потом махнул рукой и… тоже пропал.

Этого я перенести не мог, крикнул оторопевшей Люде:

– Стойте здесь!

Побежал к воротам в предвкушении чуда и не ошибся: чудо начиналось сразу от полутёмной, прохладной даже в тридцатиградусную жару арки ворот. За ней – как это было всегда! – не шумела Лесная улица, за ней стояла сонная и тугая тишина, да и сама арка напоминала скорее вход в подземный гараж: асфальт, полого уходящий вниз, непрозрачная темнота, чуть подсвеченная тусклым вольфрамом электрической лампочки, подвешенной к своду.

Я осторожно вошёл в этот «гараж», в темноту. Собственно, особой темноты не было: тоннель – а больше всего это сооружение походило на тоннель – освещался слабым желтоватым светом, как и у входа. Только у входа висела лампочка, а здесь свет шёл ниоткуда, что в моём представлении вполне соответствовало атрибутам чуда. Идти было легко, и я довольно быстро пробежал метров двести до первого поворота. Отсюда под прямым углом уходил в жёлтую темноту такой же тоннель. Возвращаться было глупо, да и Ганька явно ушёл дальше, и я свернул в новый коридор-тоннель. Он тоже тянулся не более двухсот метров и в конце так же под прямым углом заворачивал в сторону. Потом я жалел, что не осмотрел как следует стены и пол тоннеля, из чего они сделаны. Но тогда мне было не до осмотров: я торопился догнать Ганю. То есть это я так себя убеждал, а на самом деле мной владело то боязливое любопытство, которое иногда приводит к поразительным открытиям.

Поразительное открытие я сделал в конце третьего двухсотметрового отрезка. Коридор внезапно сузился и посветлел. Белый квадрат обрезал его по периметру. Я вошёл в квадрат и… натолкнулся на Ганю. Ганя стоял посреди незнакомой комнаты и смотрел в окно. Из окна виднелись последние этажи нашей кооперативной башни, и я понял, что, если подойти к окну, увидишь пустой двор, засохшие клумбы на жёлто-зелёном газоне, поодаль – коробочки гаражей. Короче, мы попали в одну из квартир соседнего дома, отделявшего наш двор от гомона Лесной улицы. Вот так: вошли в арку под этим домом, долго и нудно спускались куда-то вниз, а очутились в том же доме, но несколькими этажами выше.

«Как мы здесь очутились?» – я только хотел спросить, но не успел: Ганька приложил палец к губам, зашипел:

– Тс-с!

Где-то, видимо на кухне, пела женщина. То есть пением это назвать было трудно: женщина что-то готовила и вполголоса сама себе напевала.

– А сейчас замесим тесто… – натужно голосила она. Бухнуло что-то тяжёлое. – Ох, тяжёлая кастрюля, просто руки оборвались! – Потекла вода из крана, звонко разбиваясь об эмаль раковины. – Сейчас мы руки вымоем и полотенцем вытрем!

– Женщина перешла на плясовой ритм, и Ганька махнул мне: мол, идём, больше стоять нельзя.

На цыпочках мы вышли в переднюю. Женщина на кухне перестала петь. Мы замерли. В желудке у меня противно заныло, похолодело, лопнуло и оборвалось: я впервые чувствовал себя вором. Чувство оказалось малоприятным. Женщина помолчала секунду и снова запела:

– Видно, померещилось что-то от жары… – Подумала чуть-чуть, закончила в рифму: – Отдохнуть мне надо бы, видно, до поры. – Засмеялась, довольная.

Нас совсем не устраивал её предполагаемый отдых. Я толкнул Ганю в бок. Он дёрнулся, потянул за язычок замка. Мы снова замерли в страхе, но дверь не скрипнула, открылась бесшумно, и мы выскользнули на площадку, бросились бежать по лестнице, уже не осторожничая, громыхали подошвами по ступенькам. Внизу остановились, перевели дыхание. Я спросил:

– Какой был этаж?

– Десятый. – Ганя облизнул пересохшие губы. – Ну и дела…

Глубокомысленное замечание его как бы подвело черту под нашими приключениями: ворота вновь стали воротами и за ними всё так же шумела улица, громыхал трамвай номер пять и орали про футбол любители крепких напитков. Люда послушно стояла там, где я её оставил, ждала.

Доминошники снова заняли позицию за столиком под берёзой, но то были другие доминошники, и нашего «типа» среди них не оказалось.

– Чудо окончилось, – сказал я, – пошли подводить итоги.

Мы расселись по креслам в Ганиной комнате, выпили в молчании остывший кофе, закурили вкусные сигареты «Пэл мэл», которые Ганя взял из кабинета отца-композитора, и я рассказал Люде о тёмном трехсекционном тоннеле за аркой ворот.

– Что ты, физик, думаешь о нашем путешествии? – Я намеренно начал с путешествия, оставив истории с машинами на потом.

– Мы опять выскочили из нашего мира.

– Согласен. Куда выскочили?

Он пожал плечами:

– В очередной «мешок».

– Предположим. Но тебе не кажется, что «мешок» на этот раз искусственного происхождения?

– Кажется. Только зачем он нужен?

– Разумный вопрос. Давай-ка ответим на него, а потом подумаем о том, как тоннель связан с пропавшими машинами.

– Думаете, связан?

– Конечно.

Тут Люда подала голос:

– Меня не оставляет ощущение, что «тип в майке» пошутил с вами. Устроил вам прогулку по четвёртому измерению.

– Основания? – Я был строг с оппонентами.

– Очевидная бессмысленность путешествия!

– Тогда цель шутки?

– У шутки может не быть цели, на то она и шутка. Но, если хотите: чтобы вы, наконец, прекратили лезть в чужие дела.

Люда была невежлива, но справедлива. Мы, конечно, мешали кому-то и нам сунули «конфетку»: полакомьтесь, ребятки. Но «конфетка» эта казалась мне вынутой из той же коробки, что и случай с машинами. Логика такова: вы хотите узнать, как это делается? Пожалуйста, погуляйте по тоннелю. Вот так и машины пропадали, понятно?

– Не очень понятно… Как же всё-таки пропадали?

Я поделился сомнениями с ребятами. Люда в ответ только плечами пожала:

– Вас принцип интересует? Да разве в нём дело? Главное – цель опыта. А она-то мне неясна.

– А принцип ясен? – Тут даже Ганя не выдержал.

– Ясен. – Люда оставалась невозмутимой. – Например, треугольник Пенроузов.

Сумасшедший Ганя вскочил с кресла, обнял Люду, чмокнул в щёку, заорал радостно:

– Ну, Людка! Ну, молодец! Это же гениально просто, а я, дурак, не допёр…

Я тоже «не допёр» и тоже почувствовал себя дураком.

– Ладно, гении, сдаюсь. Объясните непосвящённому вашу абракадабру.

Видно, потому, что догадка пришла не к нему, а к Люде, Ганя не стал выламываться, по своему обыкновению, и объяснил:

– Это одна из так называемых «невозможных фигур». Представьте себе модель нашего тоннеля: два перпендикулярных бруска в одной плоскости. Третий брусок перпендикулярен второму и образует с ним другую плоскость, тоже перпендикулярную первой. Если посмотреть на эту фигуру в определённом ракурсе, то наш глаз соединит в одной точке два свободных бруска. Получится треугольник, вернее, проекция на плоскость треугольника, составленного из прямоугольных брусков.-Тут Ганя вооружился карандашом и нарисовал «невозможную фигуру». Вот эту, я сохранил рисунок.

Потом перевернул листок бумаги и начертил мне ещё одну картинку. Вот эту.

– А вот так она выглядит на самом деле. – Ганя полюбовался на рисунки. – Здорово, а?

– Здорово, – согласился я. – Очень впечатляет. Но какое отношение всё это имеет к нам?

Ганя хотел было ответить, но вмешалась Люда.

– Я считала, что вы соображаете быстрее, – презрительно сказала она, и я молча проглотил явное оскорбление: мне хотелось узнать, что они придумали. – Ваш тоннель – трёхмерная модель четырёхмерной фигуры, с помощью которой машины перемещались в пространстве.

Я, конечно, был глуповат, а она умна, образованна, пытлива, изобретательна и ещё миллион определений из толкового словаря. Я был глуповат и нахален. Я честно признался:

– Ничего не понял. Как мы попали на десятый этаж?

Ганя тяжело вздохнул и сказал Люде:

– Дай я ему объясню. Может, поймёт… Мы прошли по трём коридорам, эквивалентным трём брускам треугольника Пенроузов, и очутились в точке их мнимого касания. Точка эта – квартира с поющей тёткой – находится как раз на одной вертикали с воротами.

– А почему мы не почувствовали подъёма?

Ганя решил быть таким же терпеливым, как Макаренко, Корчак и Сухомлинский, вместе взятые.

– Потому что в четвёртом измерении, где мнимое касание становится действительным, все стороны треугольника лежат в одной горизонтальной плоскости.

Принцип треугольника и нашего путешествия я, кажется, понял. Оставалось неясным ещё одно:

– А при чём здесь машины?

– При том, что они путешествовали по такому же «тоннелю-треугольнику».

– Куда путешествовали?

– Откуда я знаю? – огрызнулся Ганя, а девушка Люда сказала мягко:

– Вот это я и назвала целью опыта. Как видите, мы не знаем её.

У меня, непонятливого, кажется, созревала догадка.

– Скажите мне, – начал я, – чем этот ваш треугольник прогрессивнее лифта? По-моему, на лифте удобнее…

– А вот прогрессивнее! – упёрся Ганя. – Четвёртая координата может быть сколько угодно малой, остальные три от этого не изменятся. Значит, по одному и тому же – по размеру, конечно! – «треугольнику» мы попадаем из ворот на десятый этаж и, скажем, из Москвы в Гонолулу. В Гонолулу, – повторил он, будто прислушиваясь к звонкому названию, и вдруг хлопнул в ладоши, совсем как «тип в майке»: – Дураки мы, Людка! Вот же она, цель опыта! – Он восторженно заходил по комнате, натыкаясь на кресла. – Мгновенное перемещение в пространстве! Земля – Марс за минуту! Проводите уикенд только на Гавайях! Каково, а?

Перспектива и впрямь была радужной. Даже Люда милостиво заметила:

– А ты ничего, соображаешь…

– Ещё бы! – Но вдруг радость его поубавилась, он сказал озабоченно: – Да, а машины… Куда машины девались?

– Никуда не девались, – предположил я. – Стоят себе в гаражах, а владельцы их дух переводят. Опыт-то кончился…

И тут у входной двери забулькал звонок.

Я первый раз видел Ганю таким растерянным. Он смотрел на нас с испугом, с недоумением, с ужасом, если хотите, а сзади – в дверях – улыбался нам лейтенант милиции, в светло-серой летней форменке, в руках чёрный чемоданчик-атташе. А час назад он ходил по двору в синей майке и небрежно совершал нуль-транспортировку от доминошного столика до ворот на Лесную.

Честно говоря, я подумал так и тут же отбросил вздорную мысль: не может быть такого, не верю! Это обыкновенный оперативник из МУРа, а тот «тип» давно убрался в свой мир по треугольнику Пенроузов. А то, что похожи они, так разве ж нет на белом свете похожих людей? Ещё как есть. Даже двойники попадаются.

А лейтенант отодвинул Ганю, прошёл в комнату, поставил на стол чемодан».

– Здравствуйте, товарищи, – сказал он, и голос его совсем не походил на загадочный телефонный баритон. – Я Королёв, из МУРа. – Он отстегнул пуговицу на кармашке и протянул мне удостоверение. В удостоверении было сказано, что Королёв Сергей Николаевич является следователем Московского уголовного розыска. – Я по поводу машин. К вам, – он кивнул Гане и Люде. – Тут вот какая штука; нашлись машины.

– Где наелись? – подался вперёд я.

– В том-то и странность, что в своих гаражах они были.

– А водители?

– А водители ничего не знают. Твердят в один голос: жара, померещилось что-то, на секунду сознание потеряли, не помнят, как до дому доехали. Говорят, будто чёрная дырка появилась перед радиатором, а вокруг – кольцо белое, ну, бублик такой. Вот тут-то и сознание долой! – Он засмеялся негромко.

– А к вам я забежал, чтобы передать: мол, не волнуйтесь, никуда вас не вызовут. Дело, как говорится, закончено. Ну, извините за беспокойство, я пошёл.

Он взял чемоданчик, помахал мне – почему-то только мне! – хлопнул в ладоши и… пропал.

Ганя рванулся к двери, распахнул её, выбежал во двор, потом вернулся, сказал расстроенный.

– Никого.

– А ты догнать его хотел? – усмехнулся я. – Напрасный труд. Когда мы им снова понадобимся – не дай бог, скоро! – они сами нас найдут.

Я не ошибся. Но это уже совсем другая история.

3. Аномалия

Однажды в жизнь каждого человека приходит нечто странное, непонятное, почти мистическое. А может, и без «почти» – просто мистическое. Ну попробуйте, пошарьте в памяти, напрягитесь, вспомните – и тогда всплывёт наружу тот самый заветный случай, который не объяснит ни физика, ни философия, ни логика ваша замечательная, и придётся вам всерьёз подумать о некой «высшей силе». О её происках. А ведь нет её, нет – доказано научно, в неё сейчас даже бабки не верят и лишь по ветхой привычке ставят жёлтые свечки у жёлтых иконных риз.

Давайте назовём это странное «аномалией» – красивым заграничным словом. Давайте назовём его так и признаем, что аномалия эта самая существует повсеместно. Как говорится, киньте в того камень, кто безгрешен. То есть не страдал от аномалии. Нет таких на нашем реальном белом свете – и точка. Другое дело, что проявляется она по-разному: у кого побольше, у кого – чуть-чуть. А у кого-то от красивого заграничного слова дрожат коленки. Не в переносном смысле – буквально.

Вот я, например, виляю коленками целый день. То есть, если быть точным, полдня, ибо поначалу я свою аномалию не замечал, потом не принимал всерьёз, усмехался с опаской и себя успокаивал: мол, бывает же ерунда, ничего страшного, прими снотворное и спи до утра. А потом всё началось, как пишут в классических романах, с новой силой, и вот тут-то я испугался.

Но в чём же дело? Что заставило меня «праздновать труса», как пишут в тех же романах?

А началось всё с того, что утром я отправился к себе в редакцию. Вышел из подъезда, завёл «Жигулёнок», порулил задом сквозь строй «проклятых» автособственников и ненароком вспомнил о портфеле с рукописью статьи, забытом в квартире. Ну, тормознул, глушить двигатель не стал, пошёл за портфелем.

– Теперь пути не будет, – недружелюбно сказала жена.

Она не любила, когда я возвращался с полдороги: над ней довлела темнота её далёких суеверных пращуров.

– Не говори глупостей, – не менее недружелюбно сказал я.

Мои пращуры, по моему убеждению, были высококультурными передовыми людьми.

Я кинул портфель на заднее сиденье и врубил первую передачу. Сначала я выехал со двора через арку, поехал по Лесной вдоль трамвайных путей, честно постоял у светофора, перемахнул через Новослободскую и вырулил на Палиху. Тут меня подстерегла мелкая неприятность в виде запрещающего знака, более известного под названием «кирпич»: на Палихе вскрыли асфальт и прокладывали трубы, Тогда я развернулся, въехал на Сущевскую и снова затормозил: на столбе торчал «кирпич», а за ним ревел бульдозер и командовал некто в бумажной шапке, видимо мастер. Дорожники прилежно выполняли план. Предсказание жены сбывалось.

Я посмеялся над забавным совпадением, опять развернулся и через Пушкинскую и Трубную площади добрался до Цветного бульвара. Около пельменной стояли две «Волги» – обе здорово побитые, жёлтый фургончик ГАИ, и несколько милиционеров сосредоточенно гуляли по мостовой.

Пути не было.

Вежливый старшина разъяснил мне, что на Садовое кольцо я могу успешно выехать через Трубную улицу.

– Я не хочу на Садовое, – взмолился я. – У меня редакция на Цветном бульваре у Самотеки, знаете?

Старшина знал, но знание его ничего не изменило.

– Подождите полчасика, – сказал он, – тогда и проедете. А хотите – оставьте машину здесь, потом подгоните.

Второй совет был разумным, и, заперев машину, я пошёл к редакции пешком. Пробыл я там недолго-час или полтора, а когда вышел обратно на улицу, то увидел своего вездесущего соседа Ганю. Он стоял у стенда с газетой и ел мороженое-трубочку за двадцать восемь копеек.

– Ты что здесь делаешь? – спросил я.

– Людку жду, – сообщил он. – Мы в «Мир» идём на венгерский детектив со жгучими тайнами.

– Проводи до машины. Есть время?

– Время-то есть, – согласился он. – А что это вы невесть где машину бросаете?

– Авария была, – объяснил я, – ну и не пускали. Да это здесь рядом, не утомишься…

Мы неторопливо шли – дело к осени, погода тёплая, куда спешить-то? – беседовали о возвышенном. Ганька лизал мороженое, рассказывал байки о тяжёлой студенческой жизни.

– Говорят, на экзамен идти – надо пятак под пятку положить, – делился он, – а накануне, соответственно, не бриться, не мыться. Очень помогает…

– Это точно, – не возражал я. – Особенно если долго не мыться: ни один преподаватель не выдержит.

– Вам всё смешки, – обиделся студент, – а приметы эти проверены временем. И лучшими людьми.

Я уже забыл о своём утреннем приключении с приметой.

– Всё фольклор, – беспечно резвился я, – бабкины бредни. Стыдно, физик, и одновременно тревожно за твой пошатнувшийся моральный облик. Ландау в приметы не верил.

– А Эйнштейн верил, – упрямо тянул Ганя, – и Крукс верил.

Из открытой двери подъезда вылетела чёрная кошка, пронеслась перед нами, довольно смело перемахнула проезжую часть и скрылась за чугунным заборчиком бульвара. Ганя остановился и сказал торжествующе:

– Кошка!

– Вижу, – не стал спорить я.

– Чёрная, – продолжил объяснения Ганя.

И здесь я не нашёл возражений:

– Очень точное наблюдение.

– Я дальше не пойду, – объявил Ганя. – Чёрная кошка – к несчастью.

– К большому или маленькому?

Ганя помялся:

– Не знаю… К маленькому, наверно…

– Так что ж, обратно пойдём?

– Нет, почему? Надо подождать, пока кто-нибудь раньше нас пройдёт здесь, и… заклятье снято.

– А если я первый пройду?

– Валяйте, – разрешил Ганя. – Вам же хуже…

Я храбро пересёк невидимый кошкин след, и Ганя присоединился ко мне.

– Где же несчастье?

– Будет, – успокоил Ганя. – Не торопите события.

Без приключений мы дошли до моего «Жигулёнка», я отпер дверцу и сел.

– Привет, физик. Вечерком поделюсь несчастьем.

– Ага, – рассеянно сказал Ганя: он изучал переднее колесо машины. – А когда это у вас колпак спёрли?

– Как спёрли? – Я выскочил на мостовую: так и есть, правое переднее колесо демонстрировало обнажённые гайки крепления. Колпака не было.

Я обошёл машину: увели только один колпак; видно, вор попался совестливый. А может, ему и нужен был всего один – кто теперь узнает?

– Вот вам и несчастье, – сказал мстительный Ганя. – Как вы считаете: большое или маленькое?

– Это как посмотреть… – Я, собственно, расстроился даже не от самого факта кражи, а от его непонятной связи с чёрной кошкой. Колпак, в конце концов, дело наживное: рублей шесть всего. Но при чём здесь приметы? Во-первых, утренние: с проклятым «пути не будет». Пути и вправду не было, не наврала примета. И с кошкой тоже всё вроде сходится…

– Да вы не расстраивайтесь, – утешил Ганя. – Без колпака даже красивее.

– Иди к чёрту! – вполне искренне сказал я, сел в автомобиль и уехал, оставив улыбающегося Ганю дожидаться своего венгерского детектива и волоокой девушки Люды.

Кстати, уж она-то наверняка в приметы не верит: не тот характер. Да и я не верю; не верю, не старайтесь убедить. А всё случившееся – только нелепое совпадение, смешное совпадение. У вас, что ли, таких не бывало?

Домой я доехал без примет, а стало быть, без приключений. Даже если оные приключения никак с приметами не связаны, я всё равно был доволен. Подсознательно, подсознательно – попробуйте, упрекните в суеверии. Да и вообще я слабоват по этой части: не знаю их, не знаком даже по литературным источникам. А лучший способ бороться с приметами – не знать их. Кто это сказал? Я это сказал.

Дома я позвонил тихому старичку Ивану Васильевичу, чудо-старичку, всемогущему механику-умельцу, и пожаловался на воров.

– Главное, чушь какая, – жаловался я, – чёрная кошка дорогу перебежала, потому и спёрли колпак.

– Точно, – подтвердил чудо-старичок, – это уж как водится: не было бы кошки, был бы колпак.

Тон его был настолько серьёзен, что я опешил даже.

– Как здоровье, Иван Васильевич? Кошка-то перед самой машиной пробежала, колпак к тому времени давно на чужом колесе крутился. Где связь усмотрел?

– Где надо, там усмотрел, – туманно сказал он, – тут всё связано спокон веку. Берегись примет, парень… А колпак помогу достать. Привет…

Что они, сговорились все? Берегись, берегись, бережёного бог бережёт… Бережёного не спасает даже теория вероятности: бутерброд падает как вверх маслом, так и вниз. В среднем – пятьдесят процентов, вероятно. Но, вопреки разуму, в моём случае вероятность «маслом вниз» неуклонно росла.

Я пошёл на, кухню, отрезал кусок хлеба и уронил нож. Вспомнил: к чему бы это? К гостю мужского пола.

И даже не удивился, услышав звонок у двери. За дверью стоял улыбающийся Ганя. Один.

– В кино мы не попали, – сообщил он.

– Билетов не достали?

– Ага.

– Мороженое ели ассорти?

– Нет, – сказал Ганя, не знакомый с текстами классических советских оперетт, – Людка не любит мороженое.

– А кстати, где она? – спросил я и тут же сообразил: да и не могло её быть: я вилку-то не ронял.

– Чего?

– Вилку, говорю, не ронял. Значит, гостьи не должно быть. А нож уронил. Вот ты и пришёл…

– А-а, – протянул Ганя, – логично. Она попозже придёт.

– Без вилки?

– Там видно будет, – туманно сказал он. – Может, и с вилкой.

Нет уж, решил я про себя, больше примет не будет! Хватит с меня кошки, ремонтных работ и уроненного ножа. Но так, из чисто спортивного интереса, неплохо бы познакомиться с народными верованиями, всякими там суевериями, приметами всякими замечательными.

– Скажи мне, физик, – начал я, – какие приметы ты проходил в средней общеобразовательной школе?

– Я там предметы проходил, – плохо скаламбурил бездарный Ганька. – А вообще-то примет навалом – бери любую.

– Дай мне первую попавшуюся, – сухо сказал я.

– Да навалом их, – канючил Ганька, – ну навалом, и всё. Вот эта, например…

Я был строг и неумолим:

– Какая?

– Ну, эта… вот такая… – Он вспомнил наконец и возликовал: – Соль к ссоре.

Я подумал и решил:

– Оставим на потом. Ссориться нам сейчас не с руки. Ещё что?

– Да навалом, – опять начал тянуть физик. – Ну, это… три свечи к покойнику.

Хорошая примета. Толковая. «Гуманная». Ради такой и эксперимент не жалко поставить.

– Гони три свечи.

Ганя сбегал домой и принёс деревянный подсвечник в виде парусника, в котором скривились от ветхости три красные свечки. Их ещё ни разу не зажигали, видимо считая украшением музыкального дома.

Мы пошли на кухню, водрузили это сооружение на стол, и я пошарил на плите в поисках коробка спичек. Не знаю уж, как очутилась грязная вилка именно на плите, но я её, конечно же, смахнул на пол.

– Ага! – заорал Ганя. – Вот вам и гостья.

Я швырнул ему спички:

– Зажигай! – поднял вилку, положил её в раковину, подумал с грустью: неужто сбудется?

Свечки тускло и жалковато коптили, роняя на чистый пластик стола мутные красные капли воска или стеарина – из чего они там делаются? Мы молча ждали. Никто не умирал, хотя високосный год всё ещё буйствовал на планете. И тут в дверь позвонили.

Ганя не стал упиваться сарказмом по поводу упавшей вилки, он только хмыкнул сдавленно, пошёл открывать и вернулся с Людой. Люда была чем-то взволнована.

– Здравствуйте, – выпалила она. – Зачем вы свечки средь бела дня зажгли? Хотя нет, правильно: память есть память…

– Чья память?

– Джессупа.

– Кого? – не понял я, а Ганя переспросил заинтересованно:

– Райнера?

Люда скорбно кивнула:

– Разбился в автомобильной катастрофе. Сегодня утром.

– Вот вам и покойник, – торжествующе сказал Ганя, а Люда не выдержала, возмутилась:

– Как тебе не стыдно, Ганя!

Гане стыдно не было. Ганя упивался победой, хотя, по совести, к нему она не имела отношения. Приметы сбывались одна за другой без исключений, и заслуги студента я в том не видел.

– Кто такой Джессуп? – спросил я.

– Певец, – объяснил Ганя, – с Дикого Запада. Король джаза. Правда, с голосом у него было не того, царство ему небесное…

Вот вам и покойник. Ганя прав. Приметы не обманывали, хотя порой их приходилось «притягивать за уши». В самом деле, какое отношение имеет смерть какого-то заокеанского певца к нашим трём свечкам? Да никакого, не убеждайте. И всё-таки против факта не попрёшь: зажгли свечечки – объявился покойник. И пусть он объявился ещё утром, задолго до ритуального зажжения свечей, мы-то о нём узнали только сейчас. Нет, кажется, прав, прав Иван Васильевич: всё связано.

И если до сих пор я относился к моим «приметным» совпадениям с некоторой долей иронии, то сейчас эта доля сильно уменьшилась, а если подумать, то и совсем исчезла. Судите сами, дорогие товарищи, какая ирония может быть, если любая из случайно выпавших или нарочно задуманных примет моментально исполняется, сбывается! Другое дело, что иной раз она сбывается с натяжкой – не без того! – но и придумывали их, приметы эти, бог знает когда, в незапамятные времена, при царе Горохе. С тех пор они состарились, видоизменились, кое в чём сдали свои позиции, но не исчезли, не умерли. Живут и действуют вовсю. И что самое противное, действуют на меня. Или со мной – не знаю уж, как правильно сказать. Выходит, я неожиданно превратился в пресловутого Макара, на которого валятся шишки, и если шишки эти пока бьют не слишком больно, так это как раз от примет и зависит.

– Вот что, дети, – сказал я своим великовозрастным друзьям. – Со мной происходит нечто странное: вокруг меня образовался эпицентр некой аномалии, суть которой вы поняли. (Ганька хмыкнул, а Люда кивнула серьёзно – про колпак и дорожные работы он, видно, рассказал ей раньше, а про свечи с покойником только что разъяснил.) Аномалия эта касается только народных примет, которые сбываются точно. (Ганька опять хмыкнул, но серьёзная Люда строго на него посмотрела, и он притих.) Есть два выхода. Затаиться и ждать, пока аномалия кончится, – первый. И второй: лезть напролом, проверять приметы.

– Альтернатива не из лёгких. – Учёная Люда знала много иностранных слов. – Во-первых, кто знает, когда она кончится. Может, вам на год затаиться придётся. Или на десять лет.

– Или на всю жизнь, – вставил Ганя, но мы с Людой игнорировали реплику как явно неуместную.

– Во-вторых, лезть напролом, – продолжала Люда, – тоже опасно. Приметы, насколько мне помнится, бывают разные, и неприятности от них тоже разные: и мелкие и крупные. Значит, надо искать компромисс.

– Ну поищи, поищи, может, и сыщешь, – злорадно сказал Ганя, а я взмолился:

– Людочка, милая, не все ведь приметы вредные, плохие. Есть же и приятные. Например: левая ладонь чешется – к деньгам.

– У вас чешется? – быстро спросил Ганя.

– Давно уже не чесалась, – признался я и вдруг почувствовал некий лёгкий зуд в левой ладони. Я с удивлением посмотрел на неё: ладонь как ладонь, морщинистая, вся в разных линиях – удачи там, жизни, в буграх Венеры и в прочей ерундовине. – Зачесалась…

– Вы её о подбородок почешите, – посоветовал Ганя, – а то примета не подействует. Сведения точные, ещё бабка моя, Арина Родионовна, светлой памяти, говаривала…

– Ганька, – сказал я, – чего ты врёшь? Арина Родионовна чужая бабка… – Но почесал ладонь всё-таки о подбородок.

Я почесал, и мы помолчали. Потом я ещё почесал, и мы по-прежнему молчали, ждали: когда принесут деньги, много денег – мешками, подводами, автомобилями «КРАЗ-450». Денег не было. Ну никто не нёс, не стучал в дверь, не подсовывал ведомости, а в кирпичных стенках строители в наши дни клады оставляют редко.

Вот так мы помолчали немножко, я тёр ладошку о небритый подбородок, а мстительный Ганя сказал:

– Тю-тю денежки. И аномалия тю-тю.

И в это время, как в хорошем детективе, зазвонил телефон.

Я снял трубку и услышал голос моего редактора из одного узковедомственного издательства, иногда обращающегося к художественной литературе.

– Старик! – орал голос. – С тебя причитается!

– С чего бы это? – кисло спросил я.

– Альманах вышел! С твоим рассказом! Лети за гонораром!

– Когда лететь-то?

Голос стал серьёзен и вдумчив:

– Сегодня ты уже не успеешь, так что давай завтра. С трёх до пяти. Понял?

Не понять было трудно, о чём я и сообщил сначала редактору, а потом, повесив трубку, Гане с Людой.

– Большой гонорар? – спросил Ганя. Он явно завидовал – не деньгам, нет: тому, что я всё-таки попал в эпицентр аномалии, не промазал, в серёдку угодил, и не сказочки это, не шуточки студенческие, а серьёзно. Вот так.

– Не очень, – скромно сказал я, а Люда вмешалась:

– Не в этом дело. Какая разница – сто рублей или тысяча? Важно, что приметы сбываются аккуратно, стоит только подумать о них. В общем, есть план эксперимента. Берём том Даля с пословицами, поговорками и приметами, выписываем нужные в столбик и проверяем.

Предложение Люды казалось заманчивым. Действительно, выписать сначала все денежные приметы, потом ещё какие-нибудь – с везением в конце, и ждать, пока сбудутся. Но, если быть честным, меня пугала перспектива превратиться в подобие уэллсовского человека, творившего чудеса. Пугала и потому, что в чудеса я не верил: это во второй половине двадцатого столетия-то! Пугала и потому, что я усматривал в моей аномалии связь с нашими предыдущими приключениями. А наши предыдущие приключения устраивал кто? Соседи по окружающему пространству – вот кто. А значит, нехитрый силлогизм приводит нас снова к ним.

Я честно поделился с ребятами своими предположениями.

– Возможно, вы правы, – согласился Ганя, – только зачем они к нам прицепились?

– Знакомые, – предположил я.

– Мы им в знакомые не набивались.

– Подождите, – прервала нас Люда. – Знакомые наши – люди разумные и свои опыты просто так не ставят. Значит, есть цель. Какая? Это раз. Второе: смысл опыта вам ясен? Мне лично нет. Третье: во всех прошлых случаях при опыте присутствовал кто-то из них, помните? Где они сейчас? Всё это надо выяснить, и поскорее…

– Выясни, – сказал Ганя.

– Это возможно, – спокойно парировала Люда. – Попробуем найти примету, которая бы нас вывела на экспериментаторов. Или хотя бы натолкнула на верный путь. У вас есть Даль?

Даль у меня был. Я достал коричневый толстый том и, покопавшись в оглавлении, раскрыл страницу четыреста семьдесят третью.

– Начали!

– Муравьи в доме – к счастью, – прочитала Люда вслух.

– Значит, городским жителям счастья не видать, – резюмировал Ганька. – Валяй дальше.

– Кони ржут – к добру. Кто нечаянно завидит свет в своём доме – жди счастья.

Я не понял приметы:

– Это как же – нечаянно: вор, что ли, в квартиру залез? И это к счастью?

– Избавление от лишнего имущества чужими руками – всегда счастье, – сказал Ганя. – Тёмный вы человек. Собственник. Стыдно должно быть…

Стыдно мне не было. Я слушал Люду и потихоньку посмеивался над гигантским количеством жизненных оговорок, которые мудрый и терпеливый Даль назвал «суеверия-приметы». Многие из них (да что там многие – две трети!) безнадёжно устарели даже не потому, что и верить-то в них перестали, просто их необходимые атрибуты – печь там, каша в горшке на печи, фыркающие в дороге лошади – медленно и прочно (пусть даже жаль их!) уходят назад, в прошлое и вытащить их оттуда нельзя да и незачем. Газовые духовки давно заменили русские печи, а фыркающие автомобили вытеснили фыркающих лошадей. Вот вопрос: можно ли переносить приметы с тех же лошадей на автомобили? И если да, то в какой степени их действие ослабло? Действие примет, конечно…

Я усмехнулся про себя: вчера я такой вопрос не задал бы. Приметы – чушь. Приметы – зелёный вздор, чепуха, чеховская реникса, не верьте в приметы, дорогие товарищи…

Но сегодня – дело другое. Сегодня приметы сбываются вовсю. Любая из них – проверено. И даже если скинуть это «сбывание» на наших пресловутых знакомых шутников из соседнего пространства, то всё равно дело не меняется. Жить становится опасно. Может, у них там объявлен месячник по исполнению примет – кто знает! А я страдай от этого общественного рвения…

– Зеркало разбить – к худу, – устало читала Люда. – Кирпич выпал из печи – к худу. Увидать домового – к беде…

– Стойте! – заорал я. – Погодите!

Люда прервалась, посмотрела на моё сосредоточенное лицо, а Ганька не преминул ввернуть.

– Тихо: Чапай думать будет…

Но я уже придумал. Вскочил с кресла, взволнованно заходил по комнате. Идейка, конечно, не бог весть какая, но проверить её не мешает. Только нужно примётку соответствующую отыскать.

Я резко остановился, театрально взмахнул рукой.

– Осторожно! – крикнула Люда.

Поздно: конечно же, я зацепил подсвечник, и тот грохнулся на пол, разбрасывая по сторонам стеариновые капли. Свечки вывалились из своих гнёзд и погасли.

– Вот слон, – сказал Ганя, помогая мне заметать следы преступления, – так и пожар недолго устроить.

– Не устроил ведь? – обозлился я. – Вот и не вякай… Людочка, посмотрите там примётку, чтобы к встрече с другом была. Или со знакомым. Или просто к встрече. Есть, наверно…

Люда повела по строчкам остриём карандашика, кивнула согласно:

– Есть, конечно. А зачем вам?

– Вы читайте, читайте, Я потом объясню.

– Ну, вот, например, правая бровь чешется – к свиданию.

Я прислушался к себе – хоть бы что! Бровь чесаться не желала.

– Не то, Люда, дальше…

– В носу свербит – к радостной встрече.

– У меня свербит, – сообщил Ганя. – Третий день. Я бы даже сказал: течёт. Санорином спасаюсь. Годится?

– Санорин годится. Насморк – нет. Что там ещё есть?

– Ещё? – Люда пробежала карандашом вниз и вдруг подняла голову, засмеялась: – Нечаянно свечу погасить – к гостям.

Вот так штука: кто обвинит меня в том, что я намеренно скинул подсвечник? Нет, здесь не придерёшься: надо ждать гостей.

– Вы того и хотели? – спросил Ганя.

– Ага, – подтвердил я.

– А зачем вам гости?

– Не мне – нам, – поправил я. – Думаешь, каких я гостей жду?

– Приятных, надеюсь, – сказал Ганя и вздрогнул.

Впрочем, я тоже вздрогнул: в передней громко и властно звякнул дверной колокольчик.

Ганя рванулся в коридор, я за ним, Люда с далевским томом встала у выхода из комнаты. Ганя потянул язычок замка и медленно, очень медленно – намеренно, что ли? – открыл дверь. На пороге стоял аккуратный маленький старичок в синем плаще болонья – это в жару-то? – ив мохнатой огромной кепке-«аэродроме». Кепка делала старичка похожим на одного из семерых диснеевских гномов – на какого, уж не помню, не до гномов мне было, да и фильм-то смотрел сто лет назад. Старичок снял кепку-«аэродром», вытер потную лысинку беленьким платочком, представился достойно и неторопливо:

– Агент Госстраха Кокшенов. Звать-величать будете Михал Михалычем.

Грубый Ганька не любил вмешательства в личную жизнь, а Госстрах как раз этим и занимается.

– С чего вы взяли, что будем? – спросил он. – Не будем, папаша, потому что страховать нам нечего. Фаталисты мы, понял?

Старичок спрятал платочек, улыбнулся беззлобно и даже с мягкостью непонятной.

– Я тебе не папаша, мальчик. У тебя свой есть, законный, дай ему бог терпения жить с тобой. И страховаться у меня вы будете, будете, ибо… – тут он поднял вверх указательный палец, да нет, пальчик махонький, повторил: – Ибо страхую я жизни человечьи от Непонятного…

Он так и сказал – Непонятного, и большая буква в этом слове слышалась за версту, все её услышали: и я, и Ганька, и Люда преумная, которая и спросила тут же:

– Что под Непонятным считать, Михал Михалыч?

Он заметил мне с укоризной:

– Может, в дом впустите?

А я засуетился, ногой зашаркал, будто гость пришёл важней некуда.

– Проходите, проходите сюда, в кабинет, садитесь, пожалуйста, поудобнее, поудобнее…

Ганька шёл сзади, хмыкал. Я обернулся, поймал его удивлённый взгляд, подмигнул ему: подожди, парень, сейчас всё поймёшь сам. А старичок уселся в кресло, кепкой своей прикрыл худые коленки, обтянутые белыми чесучовыми брюками, заговорил:

– На ваш вопрос, умная девушка, отвечу так: всё то Непонятное, что помимо нас существует и нет ему в нас объяснения.

– В нас? – переспросила Люда.

– Именно, именно, – закивал старичок, – поскольку всякие необъяснимые научные явления воспринимаются нами как нечто реальное, то мы верим, что найдётся им со временем объяснение. Мол, не зря учёные зарплату два раза в месяц получают. К примеру, гравитация… Полети я сейчас – удивительно будет и необъяснимо. Наукой сегодняшней необъяснимо. А в нас тому есть объяснение: не научное, нет – обывательское, но с верой в науку великолепную. Полетел Михал Михалыч – значит, антигравитатор какой-то изобретён. В принципе возможно. А вот достань я сейчас бутылку замшелую, зелёную, в водорослях вонючих, и вылези оттуда джинн с бородищей, в шароварах заморских, пророкочи он чего-нибудь о трёх желаниях-так то и будет Непонятное. Иначе – сказка ненаучная. Нет веры к ней в нас самих, нет и не будет. Или вот приметы всякие…

Ох, неспроста пришёл к нам Михал Михалыч, неспроста, чувствую. Погасил я свечи – и вот он, гость долгожданный, всё объясняющий. Кстати, что-то знакомое было в его имени, где-то я уже слышал его, совсем недавно…

Память у Ганьки оказалась получше моей.

– Слушайте, товарищ агент Госстраха, – сказал он, – а вы, случайно, не помните истории с пропавшей машиной? Ехала она себе, ехала – и вдруг исчезла, растворилась средь бела дня. Помните?

– Помню, конечно, – не возражал старичок. – Да и как не помнить: двух недель не прошло. Милиция тогда суетилась…

Вспомнил я его: свидетель первого случая с исчезнувшим автомобилем! Это его называл нам голос по телефону, его советовал искать, чтобы объяснить происшедшее. Только не понадобился он нам тогда, сами разобрались. А сегодня не обошлось без него, не сумели. Только на этот раз он сам к нам пришёл. Хотя нет: мы его вызвали. Как мальчишка Аладдин тёр свою лампу и появлялся всемогущий ифрит с бородищей, в шароварах заморских. А мне лампа не понадобилась, подсвечником обошёлся. И ифрит у нас попроще: не в шароварах, а в брюках. И не с бородой, а с лысиной. В общем, типичный агент Госстраха – прекрасная легенда!

В том, что это его легенда, я уже не сомневался. Ходит по нашему миру «соразумник» из соседнего, прикидывается этаким боровичком в кепке, наблюдает, высматривает. Сам он страховой агент, а молодцы его тоже небось земные профессии для камуфляжа имеют. С одним мы уже знакомы: «тип в синей майке» – грузчик или, в лучшем случае, шофёр с самосвала. Уж больно здоров: один кулак – с голову ребёнка, вряд ли такой на скрипочке играет…

А старичок посмотрел на меня хитро, сказал торопливо:

– Вы там чего-то не то думаете, так не думайте вовсе: всё враньё. Агент Госстраха я, понятно?

– Понятно, – опередил ответ Ганя. – Застрахуйте нас от примет.

– Что, сбываются?

– Сбываются, подлые!

– Это мы мигом, – сказал старичок, доставая из-под плаща плоскую папочку с надписью «Внешторгреклама», а из папочки – три бумажки с золотым обрезом и шариковую ручку, – это мы в два счёта сделаем. Ни одна примета сбываться не будет.

Он размашисто расписался на каждом листке, сложил их аккуратно, подал мне.

– Потом посмотрите.

– Сколько мы вам должны?

Он вроде даже обиделся:

– Ничего. Я бесплатно работаю.

– Проценты с душ получаете? – спросил Ганя.

– И так можно подумать, – прищурился старичок. – Вот вы, например, в меня верите? Верите, верите – вижу. Да и как не верить: Михал Михалыч Кокшенов, во плоти и крови. А что знает много всякого разного, так и вы кое-что знаете.

И тут в разговор вступила молчавшая до сих пор Люда.

– Ничего мы не знаем. Если в первых двух случаях, ну, с мешком в пространстве и с машинами – ещё что-то можно было объяснить, то уж приметы ничем не объясняются. Это первое. И второе: почему всё это происходит именно с нами? Разве мы трое больше других подходим для Контакта?

Она сказала «Контакта», как старичок говорил «Непонятное»: заглавная буква так и лезла в глаза и уши. А старичок – ничего, покивал-покивал, сказал согласно:

– Умная вы девушка, поговорить приятно. Не то что ваш приятель-нигилист воинствующий. Всё-то вы понимаете, всё-то вы объяснить можете – что вне вас. А что в вас самих – уже заминка. Верить в сказки надо, девушка. И в науку и в сказки. Приметы сбываются? Так в каждой вещи душа, может, есть. И если её расшевелить, всякие чудеса случаются. Кино такое было: «Удивительное рядом». Смотрели?

– А если серьёзно? – каменным голосом спросила Люда.

– Не надо серьёзно. Даже у вас физики шутят, и книжки по сему поводу выпускают. Ничего книжки, остроумные. А шутят они обычно с друзьями. С теми, кому их шутки приятны будут. Кто их понимает. – Он встал, сунул под плащ папочку. – Ну, до встречи в будущем. А сейчас мне пора, – и пошёл в коридор.

Мы сидели и ждали, когда в передней щёлкнул замок и за стеной по лестнице простучали мелкие торопливые шаги, а лотом громко хлопнула дверь подъезда, Тогда я развернул одну из бумажек, оставленных старичком, и прочёл вслух короткую надпись, сделанную обыкновенной пишущей машинкой, у которой к тому же буква «е» западала.

«Простите за назойливость и спасибо за помощь. Мы думаем, вы не откажетесь помочь нам ещё раз, если придётся». И размашистая невнятная подпись, сделанная шариковой ручкой с бледно-синей пастой.

– А на других? – быстро спросил Ганя.

На других листках была сделана та же надпись. Я роздал их ребятам, а свой спрятал в ящик письменного стола – на память. Себе на память: ведь покажи кому – не поверят. Скажут, что сам и написал, Тем более, что на моей машинке точно так же западала буковка «е».

Я захлопнул ящик и выпрямился.

– Всё, ребята. Чудес больше не будет.

– Ой ли? – засомневался Ганя. – А как же оговорка насчёт будущей помощи? Неужто откажемся?

– Нет, конечно. Только, по-моему, это простая вежливость.

– Убейте, не верю, – мрачно сказал Ганя. – Жди от них простой вежливости, как же! Сдаётся мне, что мы ещё встретимся.

Он опять не ошибся. Но это уже совсем другая история.