По комнате бродил мужик с переносной телекамерой на плече, натыкался на мебель, заглядывал в окуляр, примеривался, а в креслах расположились Настасья Петровна и телевизионная дама, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении никакой не славнюшкой, а пожилой толстой теткой, к тому же знакомой Алексею Ивановичу: не раз брала у него летучие интервью на разных съездах и пленумах. Как ее зовут, он, впрочем, не помнил.

– Здравствуйте, – сказал он громко. – Я не помешал?

– Что вы, что вы, – заворковала безымянная тетка, – мы вас ждем не дождемся. Садитесь, пожалуйста, – и резво вскочила с кресла.

– Спасибо, постою, – скромно сказал Алексей Иванович.

– Алексей, не придуривайся, сядь, – строго приказала Настасья Петровна и тоже встала. – Мы с Нонной Сергеевной обо всем договорились, беседа будет недлинной, ты не устанешь.

Ага, подумал Алексей Иванович, вот как ее зовут, тетку эту, попробуем не спутать. А вслух сказал:

– Я готов, как юный пионер.

Нонна Сергеевна засмеялась, как будто Алексей Иванович жуть как замечательно сострил, а мужик с камерой мрачно спросил:

– Будем снимать или шутки шутить? Время казенное…

И своей хамоватой деловитостью сразу понравился Алексею Ивановичу. Он даже с уважением глянул на оператора: тот всем своим видом показывал, что приехал работать, зарплату отрабатывать, а за пустые ля-ля ему денег не платят.

– Будем снимать, – Алексей Иванович тоже стал деловым и собранным, резво подошел к креслу, уселся, ногу на ногу закинул. – Итак, о чем речь?

Настасья Петровна отплыла в дальний угол, софиты вспыхнули, толстая Нонна скромно села на краешек кресла, одернула юбчонку на арбузных коленях и затараторила:

– К нам на телевидение приходит много писем от зрителей, которые познакомились с вашим новым романом, – она подняла журнал и показала его Алексею Ивановичу, словно он его никогда не видел, – и хотели бы услышать, как родился его замысел, кто послужил прототипом главного героя… И потом, вы так резко оборвали судьбы героев, что многие интересуются: будет ли продолжение?

Алексею Ивановичу ужасно хотелось поизгаляться. Сказать, например, что никаких прототипов не было и быть не могло, что только дураки могут ждать продолжения там, где черным по белому написано: «Конец». Не «Конец первой книги», а просто «Конец». А после потребовать у тетки оригиналы помянутых ею писем: наверняка их нет, наверняка она все сочинила. Короче, хотелось ему поставить суетливую Нонну Сергеевну в неловкое положение, но делать этого он не стал: рядом стрекотал камерой действительно занятой человек, который позавчера снимал актера Пупыркина, вчера – художника Мурмулькина или кого там еще, а сегодня служба привела его на дачу к писателю, и плевать ему было на их возвышенные откровения. Он честно отрабатывал свой хлеб, ставил свет, строил кадр, таскал тяжести, а всякий честный труд Алексей Иванович уважал и никаких шуток позволить себе не мог. Поэтому он вполне серьезно ответил:

– Два года назад мне удалось побывать в Тюменской области, познакомиться с людьми, каждый из которых имеет полное право стать героем повести или романа. Конкретно никто из моих новых знакомых не стал прототипом того или иного героя – это было бы не очень честно по отношению к людям: в моем романе есть и отрицательные персонажи, а положительные тоже не во всем положительны. Но если вспомнить известный литературоведческий термин «собирательный образ», то герои мои собрали многие черты характеров людей, умеющих и любящих делать дело, – тут Алексей Иванович со значением посмотрел на оператора, а получилось – в камеру. – Тогда, пожалуй, и родился замысел романа. А уже в Москве мне очень помогли специалисты-нефтяники, много перечитал я и специальной литературы… Впрочем, я не ставил перед собой цели писать некий научно-производственный труд, я писал о людях, об их взаимоотношениях, а уж как удалось – не мне судить…

– И ваши читатели, и критики, уже оценившие роман в прессе, – как по писаному шпарила Нонна Сергеевна, – единодушно считают его заметным явлением в литературе. Я слышала: вам предложили экранизировать его? – она улыбнулась в пол-лица, считая, видимо, себя Мерилин Монро или Галиной Польских.

– Да, я получил предложение – как раз от телевидения, – подумать о пятисерийном киноварианте. Но пока это – далекая перспектива.

– Может быть, тогда мы и узнаем продолжение судеб полюбившихся нам героев?

– Не исключено, не исключено, – уже несколько рассеянно ответствовал Алексей Иванович, прозрачно намекая, что пора закругляться, пора гасить софиты, под которыми он малость вспотел.

И Нонна Сергеевна тоже поняла это.

– Спасибо вам за беседу, – проникновенно, с некоторой долей интимности сказала она. – Примите от всех телезрителей искренние пожелания новых творческих свершений.

Деловик-оператор тут же остановил камеру, щелкнул выключателем, и в гостиной мгновенно стало темно. То есть в ней по-прежнему гулял летний яркий день, но Алексей Иванович подумал, что искусственное освещение богаче и красочнее естественного, природного. Вот вам хитрые фокусы века НТР!

Поскольку работа завершилась, Алексей Иванович позволил себе вольную шпильку в адрес велеречивой Нонны.

– А что, – наивно поинтересовался он, – у телезрителей случаются неискренние пожелания?

Оператор, сноровисто укладывающий в чемоданы аппаратуру, громко хмыкнул, а Нонна Сергеевна с мягкой укоризной объяснила:

– Просто существует такая фразеологическая форма…

– А попросту штамп, – Алексей Иванович легко встал, шаркнул ножкой в домашней тапочке и поклонился. – Однако премного благодарен. Имею честь и все прочее, – и споро порулил к выходу.

А оператор неожиданно сказал вроде бы в пространство странную фразу, по-видимому – цитату:

– «Ее голубые глаза увлажнились слезами умиления». – Будто бы он свою напарницу в виду имел, будто бы он так иронизировал над нею.

Но Алексей-то Иванович, внешне никак не отреагировавший на закавыченную реплику, все распрекрасно понял и еще раз – не без злости, правда – оценил хитрую толковость подлеца-оператора, на сей раз – его снайперское остроумие. Цитатка была из романа Алексея Ивановича, он даже помнил – откуда: из седьмой главы, где героиня узнает, что ее муж не согласился на лестное предложение переехать из Тюмени в Москву…

Но оценить-то остроумие он оценил, а вот настроение испортилось. И, казалось бы, мелочь, легкий укол со стороны непрофессионального читателя, но ведь в больное место попал, в чувствительный нервный узелок, который давно уже подавал некие сигналы бедствия, и Алексей Иванович слышал их, а помочь ничем не мог. Говоря образно и высокопарно, он, Алексей Иванович, большой корабль в большом плавании, слишком далеко удалился от этих сигналов: радио их принимает, а доплыть – мощности двигателей не хватает. И даже думать о том не хотелось!

Обедали в столовой. Стол там был несуразно большой, рассчитанный даже в сдвинутом состоянии на двенадцать персон, а в разобранном – на все двадцать четыре. Два года назад Алексей Иванович с супругой приглашен был в Англию, как пишут в протоколах Союза писателей – «для творческих встреч и выступлений», так Настасья Петровна чуть ли не всю валюту бухнула на покупку суперскатертей для дачного великана; дюжина скатертей, все разного цвета, из каждой можно легко сварганить палатку для пехотного взвода.

Алексей Иванович и Настасья Петровна по заведенному ею великосветскому ритуалу сидели по разные стороны стола, что Алексея Ивановича безмерно раздражало: не говорить приходилось, а орать друг другу. Впрочем, и тут Алексей Иванович придумал иезуитский ход: использовал Таню в качестве толмача.

Тане это нравилось.

Вот и сейчас, вкушая протертый овощной супец серебряной ложкой из розовой тарелки кузнецовского дорогого фарфора, Алексей Иванович попросил:

– Танюша, не откажи в любезности, узнай у Настасьи Петровны, понравилось ли ей мое выступление.

Произнес он это шепотом – так, чтобы Настасья уж точно не услыхала.

Невозмутимая Танюша, безжалостно гремя половником в хрупкой кузнецовской супнице, поинтересовалась на всякий случай:

– Слышь, Настасья, что муж спрашивает?

– Не слышу, – холодно ответила Настасья Петровна.

Она сидела подчеркнуто прямо, твердой рукой несла ложку от тарелки ко рту, не расплескивая ни капли в отличие от Алексея Ивановича, который прямо-таки нырял в суп, не ел, а хлебал варево, вел себя не «комильфо», по разумению Настасьи Петровны.

– Твоим мнением интересуется, – растолковала Таня. – Как, мол, выступил, и все такое.

– Говорил ты хорошо, – Настасья обладала громким и ясным голосом, переводчики ей не требовались, – но я же просила тебя назвать имена молодых…

– Дочери Павла Егоровича? – не без ехидства спросил.

– Пашкиной дочери? – перевела Таня. Павла Егоровича она знала, бывал он на даче, уважения у Тани не вызывал.

– Не только, не язви. Хотя Павлу Егоровичу это было бы приятно, а от него многое зависит.

– Что от него зависит? – повысил голос Алексей Иванович так, что Таня не понадобилась.

– Многое. Не в том дело. Разговор о молодых нужен был прежде всего тебе самому… Ладно, не стал, и бог с ними. Но ты знаешь, меня возмутила эта толстая дура.

– Да ну? – удивился Алексей Иванович, отодвинул пустую тарелку. – Татьяна, второе хочу! – И к жене: – И чем же, поделись?

– Ты обратил внимание, что она вякнула в конце?

– А что она вякнула? – Таня ушла в кухню за вторым блюдом, поэтому опять пришлось говорить громко.

– Она заявила, что твой роман – заметное явление в советской литературе.

– Разве не так? По-моему, его заметили, и еще как!

– Дело не в сути, а в форме. В штампе, как ты выражаешься. «Заметное явление» – штамп для середняков. О твоем романе следовало сказать – «выдающееся явление».

– Ты находишь? – заинтересовался Алексей Иванович опять-таки полушепотом, потому что в комнату вошла Таня с блюдом узбекского плова, лечебной пищи, весьма полезной для любого желудка, бухнула его посреди стола на место супницы и сразу включилась в беседу:

– Чегой-то ты, по-мойму, находишь, Настасья.

– Нахожу. В «Литературке», кстати, так и написали, если помнишь: выдающееся. И на пленуме по критике так говорили. Истомин, кажется. А она.

– «заметное»… Или она сама, по дурости, или ее накачали сверху.

– Настасьюшка, родная, ну кто ее качал? Сказала и сказала, какая разница.

– Без разницы все, – растолковала Таня кратко, потому что прекрасно видела, что все ее толмачевство – тоже игра, что Настасья Петровна обладает хорошим слухом, а плов хозяева уже доели, Алексей Иванович вон всю тарелку выскреб, надо посуду собирать и о третьем позаботиться.

– Большая разница. Ты не хуже меня знаешь, какое значение имеет эпитет. Зачем давать лишний повод недоброжелателям? Заметных много, а выдающихся – раз, два и обчелся.

– Я – раз?

– Он у нас первый, – сменила вопрос на утверждение Таня, внесла в спор свое веское мнение и удалилась в кухню с грязной посудой.

– Да, первый, – яростно подтвердила Настасья Петровна, а Алексей Иванович заорал Тане вслед:

– Татьяна, я компота не хочу, буду чай! И не сироткины писи, а покрепче завари. И пирога дай.

– Пирога тебе нельзя, – мгновенно отреагировала Настасья Петровна.

– Можно. Раз я первый, мне все можно.

– Тогда позволь мне вмешаться, – Настасья опять переключилась на литературную тему, поняв, что пирог у мужа она не отспорит. – Я позвоню Давиду и попрошу, чтобы этот кусок в передаче переозвучили. Он поймет.

– Он-то поймет, – сказал Алексей Иванович, поднимаясь, стряхивая с черного своего одеяния хлебные крошки и мелкие рисинки из плова, – а я нет. И звонить ты никуда не будешь. Я не хочу, чтоб надо мной смеялись.

– Кто над тобой будет смеяться?!

– Телеоператор.

– Какой телеоператор?

– Бородатый.

– Ты с ума сошел!

– Вовсе нет. Пусть все будет, как будет.

– Все будет, как будет, – сообщила Таня, вкатывая в столовую сервировочный столик на колесах, на котором стояли кофейник, молочник и крохотная чашечка – для Настасьи Петровны, заварной чайник и стакан в серебряном подстаканнике – для Алексея Ивановича, а также тарелка с ломтями пирога – для обоих.

– Таня, мне чай – наверх. Я устал и прошу меня не беспокоить: Ни по какому поводу. Настасья, поняла? Не бес-по-ко-ить! – поднял вверх указательный перст. – Мне надоели голубые глаза со слезами умиления.

– Что ты имеешь в виду? – растерянно спросила Настасья Петровна.

За долгие годы она отлично изучила характер мужа, все его нечастые взбрыки, все его срывы спокойного обычно настроения, и знала, что в таком случае лучше не настаивать на своем, лучше отступить – на время, на время, потом она свое все равно возьмет.

– Я старый, – сообщил Алексей Иванович новость, – и ты старая, хотя и хорохоришься. Мне надоела суета, я хочу покоя и тишины.

Он почти орал, сотрясал криком стены, но Таня все же сочла нужным ввернуть:

– Покоя сердце просит.

Алексей Иванович на Танину эрудицию реагировать не стал, счел разговор законченным, пошел прочь. И уже в коридоре-услыхал, как Таня выговаривает Настасье Петровне:

– Ты, Настасья, прям как танк, прешь и прешь напролом. Не видишь, мужика бородач расстроил. Который с аппаратом.

– Чем расстроил? – спросила Настасья Петровна, в голосе ее слышалось безмерное изумление. – Он же молчал все время…

– Глухая ты, Настасья, хоть и ушастая. Слух у тебя какой-то избирательный: чего не хочешь, того не слышишь… Пусти, я чай ему снесу.

Алексей Иванович усмехнулся: ай да Таня, ай да ватник с ботами!.. А слух у Настасьи и впрямь избирательный.

Чай был крепким, пирог вкусным, настроение паскудным. Алексей Иванович, не раздеваясь, не страшась помять брюки, лег на тахтичку поверх покрывала, утопил голову в подушку, зажмурился и пожелал, чтобы пришел черт. И хотя до вечера, до программы «Время» еще ждать и ждать, черт не поленился, явился в неурочный час, уселся на привычное место под лампу на письменном столе, несмотря на день за окном, щелкнул выключателем, объяснил:

– Погреться хочу. Холодно тут у вас.

– А у вас тепло? – спросил Алексей Иванович.

– У нас климат ровный, жаркий, сухой. Очень способствует против ревматизма, спондилеза, радикулита и блуждающего миозита.

Но привычная тема сегодня не интересовала Алексея Ивановича. В конце концов, и черт являлся к нему не за тем, чтобы обсуждать работу славных метеорологов, и хотя он мало походил на делового телеоператора, все же были у него какие-то служебные обязанности, получал он за что-то свою зарплату – чертовски большую или чертовски мизерную. Или он уже пенсионер, или он уже на заслуженном отдыхе и материализуется в кабинете Алексея Ивановича только ради пустого общения?

– Черт, а, черт, – сказал Алексей Иванович, – ты еще служишь или уже на пенсии?

– Служат собаки в цирке, – грубо ответил черт, – а я работаю. Пенсия нам не положена.

– Извини… В чем же заключается твоя работа?

– В разном, – напустил туману черт, поправил лапой абажур, чтобы свет падал точно на мохнатую спину, – я специалист широкого профиля.

– Понятно, – согласился Алексей Иванович, хотя ничего не понял и продолжал крутить вокруг да около, страшился взять быка за рога. – Тогда зачем ты ко мне приходишь? Или прилетаешь…

– Телетранспортируюсь, – употребил черт фантастический термин, который, как знал Алексей Иванович, означает мгновенное перемещение объекта из одной точки пространства в другую. – А зачем? Так, любопытен ты мне: вроде бы мудрый, вроде бы талантливый, вроде бы знаменитый.

– Почему «вроде»? – Алексей Иванович почувствовал острый укол самолюбия.

– Сомневаюсь, – сказал черт, – имею право, как персонаж разумный. Истина: мыслю – значит, существую. Дополню: сомневаюсь – значит, мыслю.

– Право ты, конечно, имеешь, – неохотно подтвердил Алексей Иванович. – Может, я не мудрый, может. Может, и не талантливый. Но ведь знаменитый – это факт!

– Сомнительный, – мгновенно парировал черт. – Тебя убедили, что ты талантлив и знаменит, убедили люди, которые сами в это не верят. А ты поверил. Значит, ты не мудр. Логично объясняю?

– Ты логичен в выводе, но исходишь из ложной посылки. Я в литературе – полвека, написал уйму книг, они издаются и переиздаются огромными тиражами. Меня никто ни в чем не убеждал, я плевать хотел на то, что обо мне пишут критики. Но ведь ты не можешь не признать, что я – история литературы?

– Не могу, согласен. Именно – история. Музей. В нем пыльно, холодно и безлюдно. И повсюду таблички: «Руками не трогать».

– Черт с тобой… – начал было Алексей Иванович, но черт перебил:

– Я сам черт, не забывайся.

– Прости. Я закончу мысль. Музеи создаются не на пустом месте, право на музей надо заслужить.

– Ты заслужил. Я читал все, что ты написал. Ты заслужил право на музей своей первой повестью, помнишь – о довоенной юности, о жарком лете тридцать какого-то… – тут черт встал на столе во весь свой полуметровый рост, приосанился и запел, невероятно фальшивя: – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор. Все выше, и выше, и выше… – закашлялся, кашлял трудно и, видимо, с болью. Снова сел под лампу, сказал хрипло: – Отпел я свое, старый стал. Как ты… Понимаешь, старик, ты умел верить, будто рожден для того, чтоб сказку сделать былью. Хотя бы на бумаге – в повести, в рассказе. Кстати, рассказы у тебя были – первый сорт. И вторая повесть, которую ты в сорок пятом написал – о любви на войне. Ты знал эту любовь, старик, ты верил в сказку…

– Верил, – тихо сказал Алексей Иванович.

– Ты жил, старик, и не считал, что пишешь для музея. Ты просто писал, потому что не мог не писать, а вокруг тебя дюжие молодцы уже возводили музейные стены, наводили глянец и сдували пылинки. И ты поверил, что ты – музей. Сам себе экспонат, сам хранитель, сам научный сотрудник. И стал, как водится, увеличивать экспозицию. Вон до чего наувеличивал, – черт кивнул в сторону книжной полки, где красовались многочисленные книги авторства Алексея Ивановича. – Мне жаль тебя, старик, твой пламенный мотор давно уже не фурычит.

– Ты злой, зло-о-ой, – протянул с болью Алексей Иванович.

– Ангелы добрые. У них лютни и арфы. Ангелов вокруг тебя – пруд пруди, и все живые, все во плоти. А ты черта придумал. Вот он я. Чего тебе надобно, старче?

И Алексей Иванович произнес наконец заветное:

– Верни мне молодость.

Черт мерзко захихикал, забил хвостом по футляру от «оливетти», потер ладошки.

– А взамен ты отдашь мне свою бессмертную душу?

– Бери.

– На кой она мне хрен? План по душам я давно перевыполнил… Впрочем, разве что для коллекции? Актеры, у меня были, спортсменов – навалом, а вот писателей… Но с другой стороны – неходовой товар.

– А Фауст?

– Нашел кого вспомнить! С ним сам Мефистофель работал, специалист экстра-класса, наша гордость. И то – чем все кончилось, читал?

– Верни мне молодость, черт, – настойчиво повторил Алексей Иванович.

– Вот заладил… – раздраженно сказал черт. – Ну, верну, верну, а что ты с ней делать станешь?

– Музей сломаю, – подумав, заявил Алексей Иванович.

И тут в дверь постучали.

Черт мгновенно спрыгнул под стол, затаился, а Алексей Иванович на стук не ответил, притворился спящим.

– Алексей, ты спишь? – спросила невидимая Настасья Петровна.

Алексей Иванович дышал ровно, даже всхрапывал для убедительности. Настасья Петровна малость потопталась за дверью, потом Алексей Иванович услыхал, как заскрипели ступеньки и снизу – приглушенно – донесся голос жены:

– Таня, Алексей Иванович спит, не ходи к нему. Когда проснется, скажешь, что я уехала в Москву и буду к вечеру. Пусть ужинает без меня.

– Уехала, – произнес черт, вылезая из-под стола и умащиваясь на любимом месте. – Вот ведь зануда. Не баба, а жандармский полковник. Только без сабли. И откуда все взялось?..

– Не смей так о жене, – возмутился Алексей Иванович.

– Твои мысли повторяю. И вообще запомни: я – это ты. Альтер это, говоря интеллигентно, только с хвостом. Уяснил идейку?

– Так что с молодостью? – Алексей Иванович, обрадованный неожиданным отъездом дражайшей половины, четко гнул свою линию.

Черт явно сдавал позиции, но еще кобенился, кочевряжился, набивал цену.

– Стар я стал, уж и не знаю, справлюсь ли…

Алексей Иванович покинул тахту и пересел в кресло – поближе к покупателю.

– Справишься, справишься, ты еще орел, не чета мне.

– Не льсти попусту, не на такого напал… Допустим, станешь ты молодым. А что с женой будет? С сыном? С внуком-каратистом?

– Перебьются, – беспечно махнул рукой Алексей Иванович. – Ты же у меня душу заберешь, я и не смогу за них переживать.

– Шусте-ер, – удивился черт. – А с виду такой семьянин… Ладно, уговорил, нравишься ты мне, старик, помогу. Но я верну тебе твою молодость.

– Мне чужой не надо.

– Ты не понял. Я не смогу тебя сделать молодым сегодня. Я смогу лишь вернуть тебе минувшее время, проще говоря, перенести тебя в прошлое.

Алексей Иванович растерялся: он то хотел иного.

– А как же Фауст? Его никто никуда не переносил.

– Я же сказал, – опять обозлился черт, – с ним работал лучший из нас, я так не умею. Не хочешь – будь здоров, не кашляй.

– Почему не хочу… – Алексей Иванович тянул время, лихорадочно соображая: какие выгоды сулит ему неожиданное предложение. – И я повторю свою жизнь?

– Захочешь – повторишь. Не захочешь – проживешь по-другому… Говори быстро: согласен или нет?

– Я не знаю, я не предполагал… – мямлил Алексей Иванович, и вдруг накатила на него горячая волна бесшабашности, накрыла с головой: – А-а, гори все ясным огнем! Переноси!

Но черт не торопился, хотя только что сам вовсю торопил Алексея Ивановича. Он встал, заложив лапы за спину, прошелся по крышке стола, аккуратно обходя машинку, стакан с карандашами и ручками, иные принадлежности тяжелого малахитового письменного прибора. Поставил ногу на пресс-папье, покачал его.

– Вот что мы сделаем, – раздумчиво сказал он. – Для начала я устрою тебе экскурсию в молодость, проведу по залам музея получше иного экскурсовода. Где понравится – останешься, будешь жить. Только скажешь: «Остановись, мгновенье…» – и дальше по оригиналу. А если нигде не понравится, произнесешь: «Черт, черт, верни меня назад!» – и мгновенно окажешься здесь, на даче, в кресле твоем дурацком.

– А Настасья?

– Что Настасья?

– Если я вернусь, как объясню ей мое отсутствие?

– Ишь ты, о близких озаботился… Хотя душа-то пока при тебе… Не бойся, ничего Настасья не заметит. Я спрессую время. Захочешь вернуться – вернешься; в этот же момент. Сколько на твоих электронных?

– Шестнадцать тридцать три, пятница, седьмой месяц.

– Вот и вернешься в шестнадцать тридцать три, в пятницу. А что, уже о возвращении думаешь?

– Нет-нет, что ты, – испугался Алексей Иванович, – это я на всякий случай… – Да, – вспомнил он читанное в отечественной фантастике, – а как же с эффектом «собственного дедушки»? Путешествия в прошлое невозможны, можно встретить родного дедушку, убить его, и окажется, что ты никогда не рождался. Или самого себя встретишь…

– Ты собрался убить дедушку? – заинтересовался черт.

– Теоретический интерес, – кратко объяснил Алексей Иванович.

– А-а, теоретический… Я, старик, не машина времени, а ты не писатель-фантаст. Ты не встретишь себя, ты будешь собой. Ну что, поехали?

– Поехали, – решительно утвердил Алексей Иванович.

Черт тяжело вздохнул, поднял очи горе, между рожками, как между электродами, проскочила синяя молния, запахло серой. Алексей Иванович почувствовал, как защемило сердце, перехватило дыхание, и провалился куда-то, не исключено – в преисподнюю.

И было: серый, будто парусиновый, пол под ногами, руки в тяжелых боксерских перчатках лежат на канатах, обшитый коричневой кожей столб, к которому эти канаты прицеплены никелированными крюками, усиленный репродуктором голос судьи-информатора:

– В синем углу ринга…

И откуда-то сверху, издалека, перекрывая судью, – многоголосое, истошное:

– Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!..

Алексей легко пританцовывал в углу на гуттаперчевых ногах, улыбался, слушал судью, слушал скандеж болельщиков, слушал тренера. Тренер частил скороговоркой:

– Держи его левой на дистанции, не пускай в ближний бой. Он короткорукий, а дыхалка у него лучше, он тебя перестучит. Держи его левой, левой и паси – жди подбородка: он обязательно откроется…

Гонг.

Тренер впихнул ему в рот зубник, Алексей развернулся и, по-прежнему пританцовывая, пошел в центр ринга. А навстречу ему, набычившись, ссутулив плечи, шел маленький, но тяжелый, почти квадратный Вадька Талызин, кумир со слабым подбородком, шел, как на таран, смотрел на Алексея из-за сдвинутых перед лицом перчаток, и пистолетный взгляд этот – в упор! – ничего хорошего не сулил.

Судья на ринге, пригнувшись, рубанул ладонью между соперниками, как ленточку перерезал, рявкнул:

– Бокс!

«Это же я», – с ужасом и восторгом подумал сегодняшний Алексей Иванович, внезапно вырываясь из освещенного квадрата ринга, словно бы высоко воспаряя над ним, а может, то была бессмертная душа Алексея Ивановича, волею черта-искусителя способная перемещаться во времени и пространстве.

А ринг внизу вдруг погас, и в кромешной тьме Алексей Иванович услышал блудливый шепоток хвостатого приятеля:

– Как картиночка? Достойна пера?.. Мчимся дальше, старик, время у меня хоть и спрессованное, да казенное…

И сразу случился летний день, и плюс тридцать по шкале Цельсия, и не сочно-зеленая, а какая-то желтоватая, будто выгоревшая трава, и грязно-белая церковь Вознесения в селе Коломенском, похожая на многоступенчатую ракету на старте, которую рисовал гениальной старческой рукой калужский мечтатель и прожектер Константин Циолковский.

– Правда, похоже на ракету? – спросила Оля. Она сидела на траве, поджав ноги в аккуратных белых тапочках и белых носочках с голубой каемочкой, обхватив их руками – ноги, естественно, а не носки, – и положив на колени острый подбородок. Внизу, под обрывом, текла узкая и грязноватая здесь Москва-река, на противоположном пологом берегу ее широко, как в известной песне, раскинулись поля, а еще подальше теснились низкие домишки не то деревеньки, не то дачного поселка.

– Похоже, – согласился Алексей.

Он на траве не сидел, боясь испачкать белые, бритвенно отглаженные брюки, которые одолжил ему на день сокурсник и сокоечник Сашка Тарасов, поэт-романтик, безнадежно в Олю влюбленный. Алексею она тоже нравилась, хотя и не очень, но зато все знали, что ей очень нравится Алексей, и благородный Тарасов сидел сейчас без штанов в их комнате-пенале на Маросейке и одиноко страдал.

– Знаешь, что Сашка сочинил? – спросил Алексей, осторожным журавлем вышагивая вокруг маленькой Оли. «Еще одна ушла, оставив след багровый, на темном небе красной лентой след. Что ждет ее за чернотой покрова? Чужой звезды неверный белый свет? Чужих миров пространства голубые? Чужих небес прозрачные глубины?» Ну как?

– Хорошие стихи, – неуверенно сказала Оля. – Только вот рифма – «голубые – глубины»… Как-то не очень, тебе не кажется?

– Рифма завтрашнего дня, – уверенно заявил Алексей, все про все знающий. – Хотя стихи и вправду мура. Налицо – полная оторванность от реальной жизни. Чужие миры, чужие небеса… Идеализм. У нас в своих небесах дел невпроворот. Смотри, – он задрал голову. В белесом, даже облачком не замутненном небе возник крохотный самолетик, лихой и нахальный летун, насилуя мотор, полез наверх, в вышину, заложил крутую петлю Нестерова, как с горки, скатился с нее и умчался за лес – в сторону села Дьякова. – Вот о чем писать надо, – и пропел приятным баритоном: – Все выше, и выше, и выше… – оборвал себя, воскликнул, рисуясь: – Ах, жалко, что я в свое время в Осоавиахим не двинул. Летал бы сейчас, крутил бы всякие иммельманы, а ты бы смотрела.

– Ты и так талантливый, – осторожно сказала Оля.

– А вот этого не надо, ярлыков не надо, – строго заметил Алексей, хотя, может, и чересчур строго. – Кто талантливый – время рассудит. Во всяком случае, я о чужих мирах не пишу и Сашке не советую.

– Но ведь можно и помечтать…

– Мечта должна быть реальной. Помнишь у Маяковского: весомо, грубо, зримо.

– Грубо-то зачем?

– Грубо не значит хамство. Грубо – в том смысле, чтоб не церемониться с теми, кто нам мешает.

– С Сашкой, что ли? – засмеялась Оля.

– Сашка – свой в доску, только жуткий путаник. В голове у него вместо мозгов каша «геркулес».

– Я есть хочу, – невпопад сказала Оля.

– Ага, – согласился Алексей. – У меня есть рубль.

– А у меня два, – радостно сообщила Оля.

– Тогда живем! – завопил Алексей, схватил Олю за руку, и они побежали по склону к церкви-ракете, уменьшались, уменьшались, вот уже и скрылись совсем.

– Ну что, остаешься? – спросил невидимый черт. Душа Алексея Ивановича, еще полная умиления и сладких предчувствий, неслась невесть где, в надзвездном, быть может, мире.

– Остаюсь? – спросила она, душа то есть. – Не знаю, попробовать разве?

– Некогда пробовать, мчим дальше. Только сначала – перебивка, ретроспекция, кусочек бобслея, как выражаются умные товарищи из кино.

И снова был ринг.

Алексей мягко передвигался, боком, боком, держал левую руку впереди, тревожил ею тугие перчатки Пашки, а Пашка все мельтешил, все пытался поднырнуть под его руку, провести серию по корпусу, даже войти в клинч.