С этим безмолвным воплем Умнов выскочил в безопасный пока коридорчик, промчался мимо кухни, притормозил и лениво вышел в зал. Около их стола стоял Гиви и встревоженно озирался. Лариса сидела с загадочной улыбкой на лице женщина-сфинкс после приема окрошки.
      Тут Гиви заметил Умнова, радостно ему крикнул:
      - Где ходишь, дорогой? Почему такую красивую девушку одну оставляешь? акцент вернулся, как не исчезал. Или там, в кабинете, не Гиви был?..
      Умнов подошел к столу, взял из рук Гиви листок счета.
      - Сколько? Три шестьдесят? Получите... - положил на скатерть пятерку.
      - Сейчас сдачи дам, - забеспокоился Гиви. - Мы - кооператоры, у нас чаевых нет.
      - А сортир у вас есть? - грубо спросил Умнов, объясняя таким образом свой вояж по закулисной части кафе.
      Лариса хмыкнула.
      - У входа, дорогой. Где вешалка.
      - С которой все и начинается, - задумчиво сказал Умнов, принимая рупь сорок сдачи. - И кафе, и театр... Пошли, Лариса. Спасибо за угощенье, парни. Смотрите - не переигрывайте, а не то прогорите, - и двинулся к выходу, не дожидаясь ответа.
      На сей раз Умнов изменил себе и сел на заднее сиденье - рядом с Ларисой. После обеда у псевдогрузин он испытывал к ней откровенную симпатию. Занятно она себя ведет, Белоснежка, не соскучишься. Что-то в ней есть, в комсомолочке этой правоверной, что-то скрытое, необычное. Нелитованное, профессионально подумал Умнов.
      - К Василь Денисычу едем, - то ли утвердила, то ли спросила Лариса.
      А если спросила, то у кого?..
      - Можно и к нему, - машинально ответил Умнов и машинально взглянул на шофера.
      Он его впервые увидел сзади - до сих пор-то сидел рядом с ним. Увидел и мгновенно понял: шофер и был тем человеком, что разговаривал с Гиви и Гоги в кабинетике заведующего кафе. Он, он - спина его, затылок его, а голоса Умнов раньше и не слыхал: в роли шофера он - Попков, кажется? - молчал, как застреленный. В роли?.. Что они тут - все из местного театра? Все Гамлеты?.. А кто ж Лариса?.. Офелия? Тогда жаль ее: плохо кончит...
      Умнов испытывал жгучее желание обратиться к шоферу по фамилии. Спросить, например: "Как дела, Попков? Как трамблер? Как жиклер?" Но сдержался: рано. Еще час назад - спросил бы не задумываясь. Из чистого хулиганства. Из детского озорства - спровоцировать неловкую ситуацию, для хозяев неловкую - как, впрочем, было уже не раз. А сейчас решил обождать. Появились вопросы - точные. Появились желания - любопытные. Первые надо было задать. Вторые - осуществить. А до того - на время затаиться, смирить прыть.
      Здание под красным флагом на центральной площади оказалось средоточием всех властей предержащих. Милиционер у входа с подозрением изучал журналистское удостоверение Умнова, часто сверял фотографию с оригиналом, потом с сожалением вернул корочки.
      - Проходите, - и даже вздохнул: жаль, мол, но все - по форме, все подлинное...
      Кабинет Василь Денисыча располагался на четвертом этаже в самом конце коридора. Судя по отсутствию дверей рядом, кабинет этот был ого-го каких размеров. Большому кораблю - большой док, подумал Умнов, слабо представляя себе Василь Денисыча в дальнем плавании. Да и не поплывет он никуда из Краснокитежска. Зачем? Здесь он - бог-отец, бог-сын и на полставки - дух святой. А вдали от родных берегов?.. Там сейчас опасно. Там, братцы, шторма участились. Таи тайфуны и цунами нынче гуляют. Метут все подчистую с подозрительным ускорением... Нет, в бухточке-то ку-уда спокойнее!..
      Секретарша в приемной - та самая дама, что на банкете пела "Ландыши" встала из-за стола-великана с добрым десятком телефонных аппаратов на нем.
      - Опаздываете, товарищи. Уже три минуты: как заседают.
      - Мы тихо, - виновато сказала Лариса.
      С натугой открыла дубовую дверь, проскользнула в кабинет. И Умнов - за ней. Хотели войти тихонько, получилось наоборот. Василь Денисыч, стоящий во главе десятиметровой длины стола, немедля заметил опоздавших и провозгласил:
      - А вот и наш гость. Кое-кто знаком с ним. Для остальных представляю: Умнов Андрей Николаевич, талантливый и знаменитый журналист, золотое, так сказать, перо. Прошу любить и жаловать... Поприсутствуйте, товарищ Умнов, на нашем заседании. И вам любопытно будет, и нам сторонний взгляд на нашу провинциальную суету весьма полезен. Лады?
      Умнов согласно кивнул, оглядываясь, куда бы приткнуться. За стол заседаний - неловко, хотя Лариса уже уселась туда, на свое законное, бросила Умнова, предательница... За гигантский, под стать бильярдному, письменный стол Василь Денисыча - у всех присутствующих, а их здесь человек тридцать, будет сильный шок и судороги от гнусного кощунства. Остается единственно приемлемый вариант...
      Умнов подошел к письменному столу, сел перед ним в глубокое кресло для посетителей и... провалился чуть не по уши, колени выше головы задрались.
      - Там вам удобно? - ласково поинтересовался Василь Денисыч.
      - Предельно, - умащиваясь, устраиваясь, ответил Умнов, борясь с собственным центром тяжести, ловя более-менее устойчивое равновесие. А поймал - почувствовал: и впрямь удобно. Хоть спи в кресле.
      - Тогда продолжим, - Василь Денисыч обратился к собравшейся публике. На повестке дня - три вопроса. Первый: проблемы перестройки, гласности на страницах нашей прессы. Сложный вопрос, товарищи, болезненный. Гостю нашему, думаю, интересный. Второй: о вчерашних выборах на заводе двойных колясок. Это - быстро, тут все удачно, как мне докладывали. Третий: послушаем директора театра, у него есть маленькие просьбы... Призываю выступающих говорить кратко и только по делу. Прерывать болтунов буду безжалостно. Сел. И тут же встал. - Да, вот что. Прежде чем предоставить слово товарищу Качуринеру, главному редактору "Правды Краснокитежска", хочу сам сказать пару слов. Не возражаешь, Иван Самойлович?.. - Кто-то за столом, не видный Умнову, молча не возражал, и Василь Денисыч разразился парой слов. - Газету нашу в городе любят, факт. Достаточно сказать, что число подписчиков несколько превышает количество жителей города - я уж не говорю о рознице. А это значит, что нашу маленькую "Правду" выписывают в каждой семье, да еще, бывает, по несколько экземпляров. Дедушкам, значит, один экземпляр, папам-мамам - другой, а малым детишкам - третий. Отрадно. Но мы собрались не хвалить редакцию и лично товарища Качуринера, а указать им на те недостатки, которые есть, есть, товарищи, в их непростой работе. Канули, товарищи, в Лету тяжелые времена застоя, парадности, вздорного головокружения от мнимых и даже подлинных успехов. Ветры критики, ветры здоровой самооценки дуют в стране. Но что-то слабо они вздымают газетные полосы "Правды Краснокитежска". Еще часты на ее полосах и пустые восхваления, и всякого рода панегирики. Еще нередки замалчивания недостатков, которые повсеместно существуют: ведь мы работаем, значит ошибаемся. Еще робка критика, особенно - в высокие адреса. Откуда такая робость, товарищ Качуринер? Объясни товарищам, не скрывай ничего...
      Василь Денисыч выговорился, окончательно сел, и немедленно поднялся высокий, худой, рыжевато-седоватый человек в больших очках со слегка затемненными стеклами, робкий, значит, Иван Самойлович Качуринер, усталый на вид шестидесятилетний персонаж. Поднялся, раскрыл блокнотик, близоруко в него всмотрелся.
      - Должен признать, товарищи, - начал он малость задушевно, сипловато: ангина у него, что ли? - что коллектив редакции активно перестраивается, хотя это здоровый процесс идет пока недопустимо медленно. Мы не в тайге живем, центральные газеты-журналы читаем понимаем, что времена другие настали, но ведь, товарищи, невозможно ж работать! - И вдруг как нарыв прорвало. Он швырнул блокнот на стол и плаксиво запричитал, напрочь ломая степенный ход заседания: - К кому ни придешь: это не пиши, то не пиши, это ругать нельзя, недостатков нет, одни высокие показатели. Чуть что не так, звонят домой среди ночи, хулиганы какие-то угрожают. Напечатали про перебои с водоснабжением - у меня воду отключили, внучку помыть - на плите грели. Я Кавокину в Китежвод звоню, а он мне: ты же сам написал, что у нас перебои... Или еще. Мальчик у меня был, рабкор с завода двойных колясок. Помните, он заметку сочинил - о том, что нельзя в госприемку заводских назначать, что все равно они от ихнего начальства зависят: партучет, путевки, детский сад там. Мы дали под рубрикой "Мнение рабочего". Где мальчик? Нет мальчика. Исключили из комсомола, перевели в разнорабочие. Я Молочкову звоню, говорю: Эдик, как же так можно, это ж негуманно, это ж месть за критику. А он мне: ты смотри, кого печатаешь, это аморальный тип, он растлил горячую формовщицу. А формовщице, я узнавал, тридцать один, и двое детей от разных мужей... А тут дали мы очерк о председателе колхоза "Ариэль", о Земновском, вон он сидит. Ну, герой, показатели - на уровне, в общем - похвалили. А он мне: ты что делаешь? Ты что мне персоналку шьешь? Не мог покритиковать? Я ему: за что, Вася? А он: меня бы спросил, я бы нашел, за что... Или книгу "Высокие берега" нашего писателя Сахарова поддержали, вы сами, Василь Денисыч, сказали: хорошая книга, надо поддержать. Мы и поддержали, чего не поддержать. А вы звоните: неужто в целой книге недостатков не нашли? Неужто не за что ее пожурить? Я говорю: так вы же сами, говорю... А вы: диалектически, диалектически... Я не могу диалектически, это невозможно! Или театр наш возьмите. Что ни постановка - провал. А кому там играть, если все лучшие разобраны по объектам? Критиковать, - жалко. Хвалить - не за что. Вот и молчим. А нам; почему о театре ни слова? Замалчиваете, это политика... Все политика!.. Критикуешь - тебе по рогам. Хвалишь - тебе по очкам. Сомневаешься - тебе еще куда-нибудь.
      - Стоп! - это Василь Денисыч встрял. Поднялся с председательского кресла, стукнул кулаком по столу. - Что за истерика, товарищ Качуринер? Вы коммунист или красна девица? Рассопливились тут... Все! Послушали мы вас, теперь вы нас послушайте. Вы, я чувствую, не понимаете, что за нами следят не только из центра, но и из-за рубежа. Враги, значит. Которым, значит, не хочется, чтобы наша перестройка одержала уверенную победу. Вот ты про книгу Сахарова вспомнил. Верно, хорошая книга, говорил я, не отрекаюсь. Но хорошая не значит идеальная. Идеальным, товарищ Качуринер, только газ бывает. И то в учебнике по физике, - тут Василь Денисыч помолчал, дал народу немного посмеяться веселой шутке. - Что на последнем съезде писателей утверждалось? Захваливаем ихнего брата, льем сироп, тем самым оказывая плохую услугу литературе. Значит, ты похвали, но и укажи на отдельные недостатки. Они есть, как не быть. Пусть в следующей книге перо поострей наточит. Диалектика, Иван Самойлович, штука серьезная, непростая... Ладно, у кого что есть к товарищу Качуринеру?.. Давай, Молочков, только коротко.
      Встал уже виденный Умновым избранный-переизбранный, директор завода двойных колясок имени Павлика Морозова, героя-пионера.
      - Что ж ты, Иван Самойлович, факты передергиваешь, а, родненький мой? начал он ласково и даже отечески. - Что ж ты товарищей в заблуждение вводишь? Мы ведь мимо той заметки не прошли. Мы созвали открытое собрание, обсудили ее, согласились, что автор во многом прав. Помню, вывели из госприемки нашего бывшего бухгалтера и ввели молодого специалиста, постороннего, замечу. Ну, не мы, конечно, сами, а обратились в инстанции, инстанции нас поддержали... И пареньку, рабкору твоему, объявили благодарность в приказе. За принципиальность... А он возьми и сорвись. Запил. Пьяный на работу пришел. Горячую формовщицу не растлил, ты тут палку не перегибай, но приставал к ней с глупостями. А она - мать. Она выше этого. Ну, комсомольцы и выдали ему по первое число. Вон, Лариса сидит, она знает...
      - Мы еще не утвердили решение заводского комсомола, - сухо сказала Лариса, оторвавшись от листа бумаги, на котором она что-то сосредоточенно рисовала. Сказала и снова в лист уткнулась.
      - И зря, - осудил ее директор Молочков. - Оперативнее надо... Но это частность. А по большому счету у нас, заводчан, к газете претензии есть. Мало пишут они о наших маяках, о положительных для молодежи ориентирах. Видно, берут пример со всяких там московских изданий, где все как с цепи сорвались: критика, критика, критика, то плохо, это скверно, там жулики, тут бюрократы. А где честные? Где деловые? Кто социализм строил? Перевелись? Нельзя так огульно, нехорошо... Нельзя только в прошлое с умилением смотреть, а в нынешнем дне лишь черное видеть. Да и то - в какое такое прошлое? В эмигрантское, в чуждое нам. Я ничего о Сахарове не говорю, не классик, но уж поближе нам, чем Набоковы да Замятины... Однако, с другой стороны, и о критике забывать нельзя. Вот у нас в третьем цехе план не на сто процентов госприемке сдали, а на девяносто девять. Плохо? Плохо. Почему газета не написала об этом? Я тебя спрашиваю, Иван Самойлович.
      Качуринер что-то быстро-быстро писал в блокноте. Вопрос Молочкова счел риторическим.
      А тот ответа и не ждал.
      - Знаю я, знаю, почему не написала. Потому что кое-кто в промышленном отделе редакции считает, что и девяносто девять - липа. Не липа, товарищи из отдела! Не липа! В наших колясках из той партии уже катаются малыши по всей стране и в Монгольской Народной Республике тоже! И спасибо говорят.
      - Вряд ли, - сказала Лариса.
      - Что "вряд ли"? - повысил голос Молочков, и Василь Денисыч на Ларису строго глянул.
      - Вряд ли говорят, - спокойно объяснила Лариса. - Если только уа-уа, но спасибо - это вы чересчур...
      - А-а, - облегченно протянул Молочков, а Василь Денисыч рассмеялся:
      - Молодец, девка! Поддела Эдуарда... Ты, Эдуард, кончай сам себя хвалить. Ты по делу.
      - Я по делу, - заторопился Молочков. - Я против Качуринера ничего не имею, он - специалист, высшее образование еще до войны получал. Я призываю его: придите к нам открыто. Мы вас встретим, все покажем, расскажем, объясним. Газета помогать делу должна, а не мешать ему. А как нам помочь кто лучше нас самих знает? Так пусть спросят... Все, я кончил.
      - А кончил, так и отдохни, - сказал Василь Денисыч. - Кто следующий?.. Давай, Земновский.
      Вскочил розовый крепыш, председатель колхоза с летящим именем "Ариэль", и зачастил, зачастил:
      - Да, был очерк, да, я огорчился, потому что нет человека, который был бы, как остров, так классик иностранный писал, мы все живем одной семьей, и если обо мне пишут, то какой же остров, надо спросить у односельчан, что я не сделал, потому что сделанное - на виду, а что не сделал, то люди знают, а я тоже знаю, что не сделал, вот Дом культуры построил, а рок-ансамбля до сих пор не организовал, молодежь жалуется, и Василь Денисыч отечески журил, да и вообще я пока с молодежью плохо работаю, мотоциклами пока не всех обеспечил, а они на комбайн просятся, а комбайнов на всех не хватает, твой мужик, Иван, пришел, со мной обо всем поговорил, а про недостатки не спросил, потом напечатали, а Василь Денисыч мне на бюро: ах, какой ты у нас со всех сторон положительный, а если тебя копнуть поглубже, так я и говорю, копните, что ж не копнуть, жалко мне, что ли, копните, а я покаюсь, признаю ошибки, пообещаю исправить, и не угрожал я вовсе никому, вот, и вообще, надо было написать о трудностях в колхозе, дожди прошли, зерно тяжко идет, а люди-то, люди какие, золотые люди, где маяки, прав Молочков, не надо нам ваших Набоковых, хотя Сахаров тоже врал, когда писал, что у нас на трудодень одна картошка, за такие слова можно и на бюро, я накатаю заявление, пусть попрыгает, а книга у него, прав Василь Денисыч, с недостатками, полно там недостатков, чего он про нас пишет, будто у нас на трудодень одна картошка, это когда было, а теперь надо все переписать...
      - Погоди-погоди, - остановил его Василь Денисыч. - Ты не части, ты не Анка-пулеметчица. Как ты относишься к работе газеты?
      - А что, я как все, я неплохо отношусь, они работают, газета каждый день выходит, но прав Эдуард, спрашивать надо, пусть Качуринер или его гаврики спрашивают, а мы ответим, мы знаем, как отвечать надо, всю жизнь за что-то отвечаем, и ничего - живы пока...
      - Кто еще? - Василь Денисыч встал и обвел глазами присутствующих. Лариса, ты?
      - Нечего мне говорить, - сварливо сказала Лариса. - Скучная газета, скучные материалы, молодежь ее плохо читает. Сколько раз мы твердили Ивану Самойловичу: создайте при газете молодежную редакцию, в центре везде такие есть. А он не хочет. Так что я пока помолчу.
      - Слышь, Иван, что комсомол говорит?.. Ответить хочешь?
      Качуринер поднял лицо от блокнота.
      - Я все записал, товарищи. Спасибо за конструктивную критику. Мы учтем. Соберем редакцию, обсудим и учтем. И предложение комсомола учтем. Мы всегда все учитываем.
      - Правильно, - сказал Василь Денисыч. - Социализм - это учет. И учти еще одно. Мы тебя не топить собрались. Мы к тебе, Иван, по-доброму относимся, любим тебя по-своему. И помочь хотим. Нам какая газета нужна? Боевая. Но чтоб зря патроны не переводила! Держи порох сухим, Качуринер. В пороховнице, но сухим. Где наш бронепоезд, помнишь? То-то и оно... В общем, работай пока спокойно. Но не успокаивайся, не успокаивайся... Пошли дальше, товарищи.
      Кто-то взмолился:
      - Перекур, Василь Денисыч.
      - Погодишь. Раз Качуринер о театре упомянул, то есть смысл вопросы переставить. Мы сейчас театр коротенько послушаем, и перекуришь себе на здоровье. Давайте сюда директора...
      Кто-то из сидевших у двери выглянул в приемную, позвал театрального босса. Босс вошел в кабинет, робко остановился у входа. Босс был немолод, лыс, мал ростом, одет в потрепанный клетчатый костюмчик-тройку и вельветовые полуботиночки типа "Долой мозоли!".
      - Здравствуйте, товарищи, - робко поздоровался босс.
      - Здоров, товарищ Пихто. Тут тебя не было, а Качуринер тебе врезал.
      - Мне? - удивился босс.
      - Ну, не тебе лично, а театру. Так что ты давай, говори, какие у тебя проблемы? Поможем всем миром. И Качуринера помочь заставим А то ему все бы критиковать.
      - Зашли бы вы к нам в театр, Василь Денисыч, - жалобно начал босс. Режиссер труппу забросил, а труппа-то - раз, два и обчелся, все на спецзаданиях, сами знаете, работать некому. И что самое главное - не хотят. Зарплата им, видите ли, мала. Тем, кто остался. Грозятся: объявят голодовку, откажутся от зарплаты, создадут худсовет.
      - Так создали же, - удивился Василь Денисыч.
      - Все равно недовольны. Другой хотят. Одно слово: артисты... А режиссер по спецобъектам бегает, а когда в театре, то - зверь. Репетирует - пулей, на бегу, и все - на крике, на оскорблениях. Меня не слушает совсем. Придите, а, Василь Денисыч?
      - Ты что, Пихто, ко мне на прием с этим вопросом записаться не мог? Сразу на большой хурал явился. Ха-арош гусь...
      - Я не знал, что хурал. Я просто пришел. И вот товарищи могли бы прийти. И товарищ Качуринер тоже. Ну, не надо днем, так хоть на спектакль...
      - Эт-то верно, - согласился Василь Денисыч. - Театр мы подзапустили. Многое людям доверили, большие полномочия на них возложили, а сами - в кусты. Стыдно. Мне, во всяком случае, стыдно... Надо сходить к людям. Я в ближайшее время не смогу, а кто сможет? Качуринер, сможешь?
      И тут Умнов, молчавший до сих пор и только жалевший, что не захватил с собой магнитофона, не сунул куда-нибудь в карман - материал шел фантастический! - тут довольный Умнов руку поднял, как первоклассник, и спросил - сама кротость:
      - Можно я схожу, Василь Денисыч? Прямо сейчас и схожу, не откладывая... Чего мне про выборы на заводе слушать? Я на них был. Свидетель, так сказать, триумфа...
      В кабинете повисло тревожное молчание.
      Чего они испугались, думал Умнов. Или я опять что-то не то ляпнул?
      Василь Денисыч пожевал губами, почесал затылок, потер щетинку, подросшую с утра, и наконец сказал раздумчиво:
      - А что? Идея хорошая. Вы - человек свежий, разберетесь в ситуации и нам расскажете. В московских театрах небось бывали?
      - Приходилось, - не соврал Умнов.
      - Вот и сравните. Хоть и масштабы разные, а суть - уверен! - одна. Люди. Артисты. Те же яйца, только в профиль... Понял, Пихто? Сейчас с тобой товарищ Умнов пойдет, Андрей Николаевич, журналист из Москвы. Все ему покажи и расскажи, - добавил подчеркнуто: - Все, что в самом театре делается... встал, пошел к рабочему столу. - Объявляю, товарищи, перерыв на пятнадцать минут. Курите. А вы, Андрей Николаевич, задержитесь. Пока они себя травят, мы с вами парой слов перекинемся... Пихто, подожди Андрея Николаевича в приемной.
      Они остались вдвоем в кабинете. Умнов по-прежнему сидел в кресле-люльке-ловушке для унижения посетителей. Василь Денисыч умостился за своим саркофагом из карельской березы. За его спиной на стене висели портреты всех руководителей Советской державы, начиная с Ленина. В отличие от Маяковского Василь Денисыч "чистил" себя подо всеми сразу - чтоб, значит, стерильнее быть.
      - Я вас слушаю внимательно, - сказал Умнов.
      - Это я вас внимательно слушаю, - улыбнулся Василь Денисыч.
      - Не понял. Кто кого хотел увидеть?
      - Какая разница - кто. У вас есть вопросы, догадываюсь. Задавайте. Отвечу по мере возможности.
      - И велика мера?
      - От вас зависит.
      - То есть?
      - Мера откровенности зависит от вашего желания понять.
      - Что понять? Вас лично? Ваших ряженых из кафе? Или ряженых с завода? Или всех других ряженых?..
      - А вы, Андрей Николаевич, не ряженый? Вы у нас всегда - в своей одежке?
      - По возможности, - не стал врать Умнов.
      Василь Денисыч сочувственно кивнул.
      - То-то и оно. А возможностей - кот наплакал. Какие у вас возможности у газетчика-то опытного? Нуль целых нуль десятых.
      - Врете! - Хамить так хамить. Разговор, похоже, откровенным получался. - И раньше можно было честным оставаться, А уж сегодня - нечестным просто нельзя быть... Я Краснокитежск в виду не имею.
      - Раньше - честным?.. Не смешите, Андрей Николаевич. Вы - человек молодой, послевоенного, так сказать, посева, не буду вам про сталинские времена рассказывать. Давайте недавнее вспомним, когда товарищ Умнов вовсю знаменитым стал, когда его статьи - нарасхват. Еще бы: о нравственности пишет, о моральном потенциале нации!.. Вития!.. А вития знал о наркомании? Знал. О проституции? Знал. О взяточничестве и коррупции в любых эшелонах власти - снизу доверху? Догадывался, догадывался. О том, что самое бесклассовое общество в мире полегоньку становится самым кастовым? Знал, знал, знал!.. Что ж не писал о том? Что ж не разоблачал с присущим ему гражданским гневом? Не напечатали бы?.. Верно, не напечатали бы. Но вы ведь и сами не рвались написать. Вот она честность: не могу молчать! Классик, помнится, выдохнул. А, вы не классик, вы молчали. Сами себя оправдывали: чего зря биться, все равно не опубликуют. Цензор внутри вас был куда страшнее цензоров государственных: те только отнимали у слова свободу, а вы, вития народный, его свободу в зародыше убивали. Этакий, с позволения сказать, абортарий слова. И не подпольный - официальный. Одних творческих союзов для вашего брата-гинеколога штук семь слажено, коли не ошибаюсь... Вы мне сейчас скажете, что были люди, которые... Были. Бились головой об стенку. Иногда разбивали. Голову, конечно. Стенка - она на века. Согласен: герои. Безымянные. Согласен, многие со временем имена обрели. Посмертно. Так вед не вы. Вы у нас не герой, Андрей Николаевич. Вы жить хотите. Вы умело и ловко искали компромисс между совестью вашей, личной, и совестью, определенной свыше. Для всей страны определенной. Ну и для средств массовой информации - особо... Вон вы на мой иконостас поглядываете, на тот, что за спиной висит. Ну-ка вспомните, кого из них вы в своих статьях не цитировали? Двух-трех - из вычеркнутых? А всех остальных - по мере требований времени?.. Молчите? Умеете слушать, хорошее качество... Только не думайте, что я все это вам в осуждение говорю. Да помилуй бог - нет! Я все это вам твержу, поскольку уважаю вас. Верю вам. Единомышленника в вас вижу... Не противьтесь, не надо - именно единомышленника. Вот парадокс: вы во мне врага, а я в вас - друга... Именно потому вы - здесь... Я ваш главный вопрос знаю: почему вы уехать не можете? Почему сегодня утром вы по замкнутому кольцу ездили, как рулем ни крутили - все в Краснокитежск попадали? Так, да?.. Отвечу... Потому что вы из него и не выезжали. Потому что Краснокитежск - ваш город. Он - в вас. Внутри. В печенках. В мозгу. В сердце. И его не вытравить никакими перестройками. А стало быть, и не выбраться из него... Спросите: выбираются? Бывает, к сожалению. Не можем удержать. Так кто выбирается? Те самые герои, которые - не вы. У Лермонтова, кажется: богатыри, не вы... Кстати, там же: плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля... Ах, как верно, как живо! Что значит - на века сделано!.. И останется верным на века. Потому что это только вам кажется, будто стенки больше нет, не обо что головой биться. Есть она, есть, дорогой мой друг, только не бетонная - согласен, но - резиновая. Вы в нее лбом бах, а она - поддается. Вы еще - бах, а она - дальше. И у всех у вас возникает сопливое романтическое чувство: нам нет преград! Ни в море, ни на суше! Путь впереди чист! Все дозволено!.. Все? А хрен-то! У резины какое качество? Поддаваться - до предела растяжимости. Предел этот пока далеко, бейтесь лбом, двигайте стенку. Но когда-нибудь его, предела то есть, достигнут, и тогда не позавидую я тем, кто стенку-то - лбом, ох, не позавидую... Ка-ак резина пойдет назад, ка-ак сметет она всех, кто ее на прочность проверял!.. Представили картиночку? Воображение-то у вас творческое, художническое, небось страшненько стало, а? Даже мне, волку старому, и то страшно... Но страхи - страхами, а жизнь идет. И стенку вы и иже с вами пихаете почем зря. А мы вам на освободившемся пространстве миражи строим. Гласности хотите? Жрите тоннами! Демократии? Купайтесь! НЭП вспомнили? Кушайте окрошечку, гости дорогие! Приказано перестроиться? Мы люди служивые, солдаты партии, мы приказам всегда повинуемся. Потому что твердо знаем: стенка все равно назад пойдет. Экспрессом помчится!.. Так я вам и предлагаю: не ломайте комедию, становитесь в наши ряды. Тем более что вы их и не покидали. А весь пафос ваш гражданский - тот же мираж... Ну а что до ваших пустых возражений: мол, не то время, мол, сколько уже преград сломано, - так ведь эту песенку еще когда пели... - и он запел уже известным Умнову хорошим баритоном: - Нам нет преград ни в море, ни на суше... оборвал песню: спросил задушевно: - Уразумели, Андрей Николаевич?
      Умнов молчал. Ему было страшно. Нет, не Василь Денисыча он боялся себя. Себя! Что он, Умнов Андрей Николаевич, тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, русский, член КПСС с семьдесят второго, разведенный, политически грамотный, морально устойчивый, образование высшее, журналистское - что он, профессиональный борец за газетную правду, ответит старому волку?.. Попытается его переубедить? Бред... Спорить с ним?.. Мать-покойница говорила: из двух спорящих один - дурак, другой - сволочь. Она иной спор в виду имела, но и здесь Умнов дураком оказаться не хотел... Промолчать?.. А не слишком ли много в своей жизни он уже промолчал?..
      - Уразумел, Василь Денисыч, - медленно, будто раздумывая, проговорил он. И впрямь раздумывал: что дальше? - Вы правы: много во мне Краснокитежска, много... Все было, и молчал, когда орать хотелось, и врал, когда правда кому-то неудобной казалась, и "Ура!" вопил со всеми вместе... Было... Здорово это вы придумали: абортарий слова... Сколько я их убил слов... И героем не был, нет, не был. Завидовал героям - это да. Мучительно завидовал! До бессонницы. А сам - слаб человек... - Он сейчас не с Василь Денисычем разговаривал, а с собой. - Говорят: время лепит людей. Наверно... В пятьдесят третьем мне исполнилось девять лет. Тогда, в марте, я и не понял толком, что умер бог, умерла эпоха. Ваша эпоха... У меня семья счастливой была: никто на войне не погиб, никого ваша эпоха в лагерях не скрутила. Но никто и поклонов богу не бил. Отец всю жизнь инженерил, даже в партию не вступил. Мать - детей воспитывала. Жили... А в пятьдесят шестом мне всего двенадцать стукнуло, и материалы двадцатого съезда я по-настоящему только в институте и прочитал. А это уже шестидесятые шли. Опять - ваши годы... Я еще не знал, что они уже - ваши, я еще сопляком был. Помню, сочинил рассказ, самый первый мой, про человека, который возвращается из лагеря в коммунальную квартиру, в свою комнату, а за стенкой по-прежнему живет тот, кто в сорок седьмом на него донос настрочил. Ну и все такое... Не придумал, знал этих людей... Притащил в одну редакцию, в другую, в третью. Никто вроде и не говорит, что плохо, все в один голос: сейчас не стоит ворошить прошлое. Осудили - да. И баста! Ворошить не стоит... Вот так у меня первый урок демократии и состоялся... Вам, наверно, странно, что я вроде как исповедуюсь? Я не исповедуюсь, нет. И уж упаси бог - перед вами! Я просто пытаюсь понять, что же такое во мне есть, что вы меня за своего приняли... Кстати, возвращаю комплимент: вы тоже хорошо слушаете... Итак, о чем я? Да, об уроках демократии. С тех пор у меня их было - не счесть! И каждый убеждал все больше и больше: на дворе - не только ваши годы, но и мои. Они хорошо надо мной поработали - эти годы. Вырастили. Выпестовали. Вылепили. Сделали почти похожим на всех вас... Верный сын Отечества... Правоверный... И только одно меня от вас отличало: та самая зависть к безымянным героям, которой у вас - ни на дух. Вы их - ненавидели. Я им - завидовал. Я хотел стать, как они. Понимаете: хотел! И поэтому в каждом жизненном конфликте искал компромисс. Чтоб ни нашим, ни вашим. Серединка на половинку. И журналистом таким стал: серединка на половинку. Не золотое перо, Василь Денисыч, не кидайте мне кость. Блестит - да, но, как известно, не все то золото... Кстати, не такой уж я злой гинеколог, как вы славно выразились, не всегда слово в зародыше убивал. Знаете, сколько моих статей ваш брат - начальник от журналистики не напечатал? Том составить можно! Другое дело, что я за них не дрался. Отступал. На заранее подготовленные позиции.