Глава восьмая

Путешествовать на восток – дело неблагодарное, особенно если командировка невелика, каждый час дорог. А тут – извольте: в десять утра взлетел в Домодедове, почти четыре часа проторчал в самолете, приземлился в ашхабадском аэропорту, а там на электрических часах – шестнадцать ноль-ноль, солнце на закат отправилось. Два часа съело поясное время.

– День пропал, – с грустью сказал Гриднев.

Лунолицый, улыбчивый, невысокий гриб-боровик – круглое брюшко полковничий китель распирает, вот-вот пуговицы оторвутся – Рахим Алтыев, гридневский однокашник по академии, засмеялся довольно:

– Я же тебя, торопыгу, знаю. Не пропал у тебя твой день драгоценный, не плачь, подружка. Сейчас чайку попьем, дыньку покушаем и – пожалуйте в Мары, в сорок градусов жары, – увесисто хлопнул друга по плечу. – Как рифма?

– Слабовато. Не Пушкин…

Они шли по горячим, впитавшим в себя туркменский зной бетонным плитам, и Гриднев расслабленно думал о том, что Рахим и вправду знает его как облупленного, изучил за двадцать с лишним лет дружбы и совместной работы и конечно же предусмотрел подходящий рейс в Мары, забыв о гостеприимстве, которое непременно предполагает и горячую шурпу, и рассыпчатый плов, и шашлык, и долгие многочисленные тосты. Впрочем, стол в депутатской комнате был накрыт к обеду.

– Походный вариант, – сказал Алтыев. – У нас есть полтора часа времени – не густо. Но пообедать-то тебе надо. Ты когда назад?

– Как обернусь… Надо же директоршу отыскать, договориться о встрече.

Алтыев плюхнулся в кресло, расстегнул китель и ворот форменной рубахи.

– Тяжело встречать начальство: жарко в параде… – И, вроде бы между прочим, добавил: – Бывший директор детского дома, а ныне персональный пенсионер Дурсун Мурадовна Мамедова ждет тебя сегодня, – тут он посмотрел на часы, – в девятнадцать тридцать по местному времени у себя дома. Тебя встретят и отвезут к ней… – И заторопился: – Давай-давай, обед ждать не хочет.

– Спасибо, Рахим…

И Гриднев опять с благодарностью подумал о предусмотрительности Алтыева, да что там предусмотрительности – о заботливости его: все по часам просчитал, простоя не допустил.

– А за что спасибо? Я, подружка, из корысти стараюсь. Завтра утром в Ашхабад вернешься, жена плов сварит, долго обедать будем… – И, ловя невысказанные возражения друга, хитро улыбнулся: – Очень долго обедать будем, до самого московского рейса…

И, уже прощаясь с Гридневым у трапа маленького Ан-24, спросил серьезно:

– Зачем сам прилетел, раз такая спешка? Неужто наши люди побеседовать с ней не смогли бы?

– Смогли бы, Рахим, кто сомневается. Да только подопечный наш, Каринцев, очень меня интересует. Хочется покопаться в нем, в детстве его, и поподробнее, поглубже. Какой разговор пойдет с Мурадовой – еще не ведаю. А что услыхать от нее хочу – тоже пока не знаю…

Точно в назначенное время (силен Алтыев в математике!) белая «Волга» притормозила у глинобитной стены, окружавшей крохотный двор, в глубине которого притулился маленький дом с плоской крышей. По дорожке, укрытой от зноя крышей из виноградной лозы, навстречу Гридневу шла старая женщина в длинном темно-вишневом платье, глухой ворот которого держала массивная серебряная брошь, усыпанная крупными сердоликами.

– Дурсун Мурадовна?

– Жду вас, предупреждена, – она говорила по-русски с заметным акцентом, как человек, выучивший язык уже в зрелом возрасте, и не без труда. – Проходите в дом, дорогой гость.

Комната, в которую она привела Гриднева, была обставлена спартански скудно: старенький потертый текинский ковер на полу, обеденный стол, не покрытый скатертью, четыре венских стула вокруг, у окна – видавший виды КВН-49, первенец отечественной промышленности, с пузатой линзой, ничуть, как помнил Гриднев, не улучшавшей изображения. И единственное украшение комнаты – книги, заполнившие стеллажи вдоль всех стен.

Хозяйка подождала, пока гость усядется на жесткий стул, сама села напротив, села очень прямо, уложила на неполированную доску стола большие узловатые руки, которые, видно, не только книги да тетради перелистывали, но и землю копали, обрабатывали, и лопату знали, и мотыгу, и жар печи или костра.

Маленькая, тоже старая женщина – сестра? – в таком же темном платье бесшумно вошла, поставила на стол пиалушки, вазочку с дешевыми конфетами, разлила чай и, оставив пестрый чайник, так же бесшумно скрылась.

– Слушаю вас. – Мамедова смотрела внимательно и серьезно, понимая, что гость издалека приехал не чаи распивать, и нет смысла терять время, занимать его разговором о погоде, о видах на урожай хлопка или еще о чем-нибудь необязательном, пустом.

– Дурсун Мурадовна, я хочу расспросить вас об одном из ваших воспитанников, давних воспитанников.

– У меня их было много. Кто это?

– Максим Каринцев. Помните такого?

Тут Мамедова улыбнулась, даже не улыбнулась – просто чуть дрогнули уголки губ, будто воспоминание о Максиме было приятным и легким.

– Помню. Он хороший мальчик, хороший. Он меня тоже не забыл, поздравляет со всеми праздниками.

– Каким он был?

– Я же сказала: хорошим… – она не спросила Гриднева, зачем ему нужны сведения о Максиме: раз спрашивает – значит, надо. Восток чурается праздного любопытства: если гость захочет, сам объяснит свой интерес. – Максим был одним из лучших…

– Послушный? Учился хорошо?

– Нет, не так. И слушался не очень, и учился по-всякому. Ему было семь лет, когда его привезли из дома ребенка. Он уже умел читать, писать и считать. А вскоре мы перевели его во второй класс. И уже тогда я знала, что он – человек.

– Человек?

– Как это?.. – она поискала слово. – Личность. Характер. Сильный духом.

Не слишком ли – о семилетнем пацаненке? Ну, одаренный, легко усваивающий. Гриднев сдержал улыбку, но Мамедова поняла его удивление.

– Именно так: сильный духом. Взрослые считают, что у детей нет определенного характера, что их можно лепить, как статую. Не лепить, нет. Брать камень и отсекать лишнее – да. Но ведь камень уже есть, и в камне – основа.

Несмотря на восточную витиеватость, мысль казалась достаточно ясной. Кого-то из великих, помнил Гриднев, спросили: когда надо начинать воспитывать ребенка? Великий поинтересовался: а сколько ему лет? И, узнав, что уже пять, посетовал: вы опоздали ровно на пять лет.

– Он владел обостренным чувством справедливости, – говорила Мамедова, и Гриднев уже не обращал внимания на ее странноватый русский: владел вместо обладал. Словарный запас ее достаточно велик, говорит, не задумываясь, лишь иногда вставляет не слишком подходящее слово – так то не беда.

– Он никогда не хотел компромиссов, – говорила Мамедова, и перед Гридневым мало-помалу возникал образ сначала ребенка, потом мальчишки, подростка – незаурядного, непростого, которому в жизни очень повезло на воспитателя. Другой бы начал ломать его, пользуясь терминологией Мамедовой, отсекать от камня почем зря, а Дурсун Мурадовна делала свою «скульптурную работу» исподволь, постепенно, не мешала Максиму стать человеком, но помогала в том.

Учился он очень хорошо, легко, но неровно. И тройки были, и пятерки. Спрашивали: почему тройку принес? Отвечал: неинтересно было. Так если неинтересно, значит, не нужно? Утверждал, как отрезал: значит, не нужно. Это было не нужно ему, а он четко знал, чего хотел, и школьный физик не чаял в нем души, хотя Максим и на любимом своем предмете выкидывал иной раз такие фортели, что старичок физик за голову хватался. К блестящим шарам школьной электрической машины – гордости небогатого физкабинета – прицепил провода, а концы подвел к клетке с морской свинкой, из зооуголка принес. Раскрутил машину, и… свинка не снесла эксперимента…

– Я наказать его обязана. Мне свинки не жалко, хотя откуда нам взять еще одну, денег мало, на мебель не хватало, на одежду, а ту свинку нам подарили. Мне страшно, что он живое хотел убить. Зачем так сделал, говорю? А он молчит, в сторону смотрит, совсем мальчишка еще. А потом мне сказали: плакал он сильно, свинку жалел. И вот что еще. Тогда ему двенадцать было. Коней он любил. Недалеко от нас конеферма была: ахалтекинских скакунов воспитывали Ну, четверо наших вместе с ним в добровольные конюхи напросились. Мы не возражали: все-таки трудовое воспитание. Вставал в пять утра и вместе с однокашниками на конюшню бежал. Как заправский конюх работал, навоз убирал, коней кормил, объезжать их научился. Некоторые потом бросили: трудно, говорят, а он до конца учебу прошел. В шестнадцать лет как профессиональный ездок скакал. А дружба человека с конем у нас ценится.

Гриднев не записывал ничего, просто слушал. Да и к чему записи – не очерк же ему о Максиме писать. Просто хотелось понять: откуда он взялся, талантливый физик и спортсмен-конник Максим Каринцев.

Друзей у него было немного, хотя детский дом в Байрам-Али выглядел этаким небольшим Вавилоном, где легко ужились ребята многих национальностей. Но Каринцев не искал легкой дружбы, не участвовал в коллективных шалостях и даже пакостях, к коим так склонен школьный нераздумывающий возраст. Однако его уважали и, когда он вступил в комсомол, легко выбрали комсоргом. Вероятно, многие потом пожалели о своем выборе: комсоргом Максим был трудным. Трудным для тех, кто вступил в комсомол бездумно: все идут, и я туда же.

– Странный мальчик: он искренне верил в лозунги. Знаете, мы сами, старые люди, за эти лозунги жизнь клали, а сегодня вроде со стыдом о них говорим, с усмешкой. Вроде, зачем громкие слова? А Максим не считал их громкими, он их правильными считал. Он за них горло перегрызал…

– Перегрызал? – удивленно вставил Гриднев.

– Фигурально, – Мамедова четко произнесла чужое слово. – Хочу вспомнить историю с Первомаем…

А история оказалась удивительной. После первомайской демонстрации, после митинга на площади детдомовцы вернулись домой, отнесли красные флаги и плакаты в кладовку – до следующего праздника. Максим, как комсорг, отвечал за это имущество, принимал его по списку – детдом небогат, любая вещь на учете, – и вдруг оказалось, что двух флагов недостает. Кто не сдал? Выяснил, выспросил. Оказалось, двое парней купили мороженое – кое-какие деньги водились, в колхозе подрабатывали, – увлеклись им да и забыли флаги на лавочке. Послал их искать. Да только разве найдешь: кто-нибудь унес, в хозяйстве пригодится. Ну, суд да дело – комсомольское собрание. И Максим требует исключить парней из комсомола…

– Он тогда в десятом классе был, уже взрослый. И они тоже не маленькие: из девятого. Сказал так: они забыли о самом святом для каждого человека, а комсомольца – особенно. Они забыли, что несли красные флаги, за которые кровь проливалась. А они мороженое ели и о флагах забыли. Ну, может, не совсем так сказал, давно это было, но, похоже, все-таки так.

– Исключили? – поинтересовался Гриднев.

– В том-то и дело, что не исключили. Разделились голоса. Большинство против исключения голосовало. Объясняли: не война сейчас, не революция, а забыли парни не символ, а просто самодельный флаг, который сами, может, и сделали. Ну, один забыли – другой смастерят.

– А Максим?

– А он кричал: революция всегда, а если ты ее историей считаешь, то не комсомолец ты, а мещанин, гнать тебя надо. И в райком пошел, требовал, чтобы не утверждали решения комсомольского собрания, чтобы все-таки исключили.

– И не поняли и там?

– И там не поняли. Успокаивали, говорили: они и так все прочувствовали. Я хорошо об этом знаю, я потом сама в райкоме чуть ли не ночевала, в обком ездила, с Максимом говорила, уговаривала его…

– О чем уговаривали?

– Тут самое страшное, совсем непонятное. Максим в райкоме сильно кричал, наверно, оскорбил секретаря. Тот ему сказал: за такие слова сам билет на стол положить можешь. А Максим достал билет и положил: не хочу, сказал, с тобой в одном комсомоле состоять.

Вот так номер! Гриднев знал, что Каринцев не член партии, не вступает в ее ряды, хотя товарищи из парткома института уже заговаривали с ним об этом. Помнил Гриднев, что и комсомольцем Максим вроде не числился. А тут вот оно как получилось…

– И я ему говорила: опомнись, возьми билет назад. И из обкома товарищ приезжал: понимали, что парень чистый, хороший, неиспорченный, таких ценить надо. А Максим – ни в какую…

– А как вы сами, Дурсун Мурадовна, эту историю оцениваете? На чьей вы стороне?

И тут Мамедова впервые улыбнулась, с гордостью какой-то, и сразу осветились изнутри ее глаза, и, хотя побежали по щекам морщинки, показалось Гридневу, будто моложе она стала.

– Так это же я его воспитывала. С того дня, как он к нам пришел, воспитывала.

Не утерпел Гриднев, подпустил шпильку:

– И тех парней, что флаги забыли, тоже вы?

А она словно и не заметила укора.

– Тоже я, – сказала спокойно, даже улыбаться не перестала. – И они хорошие ребята, добрые, современные, умные. Ребята и ребята – что с них возьмешь. А Максим – другой.

– Камень другой, основа?

– Совсем другой камень, – кивнула она. – Очень крепкий.

…Наутро Гриднев улетел в Ашхабад, где был вновь встречен полковником Алтыевым и умыкнут им к обильному достархану, настолько обильному и вкусному, что в московский самолет Гриднев грузился с опаской: не вышло бы перевеса.

Друзья поцеловались на прощание, помяли друг друга. Алтыев только спросил – впервые за весь день:

– Не зря съездил?

– Не зря, – ответил Гриднев.

И уже в самолете сам себе подтвердил: не зря. Теперь он, пожалуй, знал точно: Каринцев не предаст. Хэммету там делать нечего. А раз так, значит, можно на Максима рассчитывать – когда время придет.

Глава девятая

Во время пребывания Гриднева в максимовской «стране детства» Саблин связался с Корецким.

– Почему мрачен? – спросил тот.

– Потому что ничего не узнал.

– В лабораторию Максима наведался?

– Она сейчас на замке, который ни одна фомка не откроет. Личное дело его в отделе кадров смотрел. Ничего особенного. Возраст, образование, научные степени, награды и премии. Ни единого черного пятнышка.

– А побродил по коридорам?

– Побродил. Даже в буфете посидел. Треп вообще, и научный треп в частности.

– Немного, – вздохнул Корецкий.

Ну, что рассказать ему, думал Саблин. О своих сомнениях и колебаниях? О том, что «похожее» оказалось совсем непохожим?

Но Корецкий этим и сам поинтересовался:

– То, что Гридневу показалось, углядел?

– Видел в коридоре нечто похожее. Не Лобуда. Просто рослый, кряжистый полустарец.

– А кто он в институте? – спросил Корецкий.

– Главный бухгалтер. Фамилия Паршин. Классный работник, сказали. Лет двадцать главным работает. И родом из Ростова, не из Одессы.

– Можно годами жить по чужому паспорту. Бывают этакие казусы. У гестапо и абвера был великий набор таких паспортов.

Но Саблин не уступал сомнениям. На что опереться? Только на подозрения и случайную схожесть? Привести мужа и жену Захаровых в бухгалтерию НИИ и спросить: он или не он?

– Ну что ж, – задумался Корецкий, – придется взять под наблюдение и Паршина. Приглядеться поближе, связи прощупать, досугом поинтересоваться. Женат ли, вдов или холост, есть ли друзья женского или мужского пола. Ходит ли на бега или играет в карты. Широко ли живет, сколько и откуда прибавляет к ставке. Вот тогда, может быть, и понадобятся свидетели для опознания. А тебе, капитан, я думаю, потребуется новая командировка.

– Куда?

– В Армению, друг, в Ереван. Закиряна найти и погулять с ним по его полицейскому прошлому. Он тебе больше, чем Тимчук, расскажет: поближе к Лобуде был. Хорошо бы до этой поездки фото Паршина иметь. Авось пригодится.

Закиряна Саблин нашел с трудом. В поселке близ озера Севан, где жила семья его сына, инспектору сказали, что старик сейчас в Ереване, гостит у внука, игрока республиканской команды «Арарат». Живет он в новом доме неподалеку от стадиона «Раздан». Здесь уж искать не пришлось. Лучшего бомбардира футбольной команды высшей лиги знал каждый мальчишка.

Саблину открыла тоненькая красивая армянка лет двадцати.

– Вы к Армену? – ничуть не удивилась она. – Вы, наверное, из Москвы, из газеты. Но он сейчас на поле. Готовится к матчу со «Спартаком». Поезжайте на «Раздан», там его и застанете.

– Простите, – извинился Саблин, – но мне нужен не Армен, а Вартан Закирян. Я был у него на Севане, а там меня к вам направили.

Тут она удивилась, даже испугалась чуть-чуть.

– Дедушку редко спрашивают. Особенно здесь. Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, – засмеялся Саблин. – Просто поговорить надо. Для этого и приехал.

– Он во внутреннем дворике под чинарой сидит. В такую жару только в тени и отдохнешь…

Саблин поморщился: в тени на скамейке небось старики со всего дома собрались. Но оказалось, что ошибся. На раскаленном солнцем каменном дворике в единственном густом уголке тени действительно сидел Закирян. И сидел один.

Саблин не узнал старика. Никакого сходства не нашел он в нем с фотокарточкой, которую переснял из судебного дела. И тотчас же подумал, что такое же несходство будет и в случае с Лобудой. Слишком плохо и слишком молодыми тогда их снимали. Молча присел рядом, причем старик Закирян не обратил на него никакого внимания, даже не повернулся, не взглянул. Только когда заговорил Саблин, в глазах его блеснула искорка интереса.

– Из-за этого вы из Москвы ехали, – усмехнулся он.

– Из-за этого, – подтвердил Саблин.

– Вы бы Колоскова спросили. За ним не в Армению ехать.

– Колосков убит.

И опять Закирян не удивился.

– А теперь моя очередь. Лобуда со свидетелями рассчитывается, – сказал он. – Только мы двое и знали, что он от гестапо работал.

– Почему же на суде не сказали?

Закирян поднял брови. Они были у него пегие: черные с густой проседью.

– Так на суде я десятку получил, а у Лобуды суд страшнее. Молчишь – живи, проговоришься – гроб заказывай. Нашли убийцу-то?

– Пока еще нет. Ищем. И найдем, если поможете.

– Чем помочь? Я его сто лет не вижу. Где он таится, в какой личине, знать не знаю. В Москве, думаю, если Ефима шлепнул.

Закирян говорил резко, медленно, почти без акцента, короткими фразами. Как рубил. Слушать его было легко и неутомительно. И Саблин напомнил:

– Может, вы расскажете про свою полицейскую жизнь? Главное – о встречах с Лобудой. О его повадках, о характере, о связях с гестапо.

– О его связях с гестапо я никому не рассказывал… – Не глядя на Саблина, Закирян проговорил, словно думал вслух: – Не боюсь Лобуды. Теперь нисколечко.

– А почему боялись?

– Очень уж легко он людей порешал. Пулей в голову. Из пистолета навскидку. Идем, скажу, по улице. По улицам тогда мало ходили, опасаясь каждого встречного. Вроде нас, подразумеваю. Ну, видим: идет прохожий. Тихонечко идет. Рук в карманах не держит, глаза опущены. А Лобуда меня локтем в бок. Кажется, знаю этого человека, говорит. Я в ответ: что в том особенного? А то, говорит, что он меня тоже знает. Ну и что, спрашиваю. А то, говорит, что таких я в живых не оставляю. Мало ли что про меня он скажет, если власть переменится. Вскинет пистолет, хрясь! И нет человека. Раз десять при мне так было. И Колосков это тоже видал. Потому и грохнул он Колоскова. За то, что мог Ефим о нем Советской власти сказать. Не зная, кто убил, прямо вам скажу: Лобуда.

Саблин молчал, как бы подталкивая Закиряна: продолжай, не тяни, все интересно. И старик продолжал:

– Не все полицаи, конечно, работали на гестапо. Мы с Колосковым немецкого начальства побаивались. Хватало румынского. Городской голова Пынтя нас по лицу лупил, ежели низкого поклона от нас при встречах не видел. Но той лютости, как в гауптштурмфюрере из гестапо жила, у Пынти не было. А гауптштурмфюрер в каждой фельдкомендатуре своих людей имел, вроде Лобуды. Потому и на суде при Советской власти не только мы с Колосковым, но и кое-кто в зале о Лобуде промолчал, как только узнали, что он сбежал. Вот вам и характер его. А о делах что ж? О них на суде говорилось. Арестовывали, с обысками по квартирам ходили, людей в Германию высылали. Хорошо, что суд вышку не дал, десяткой ограничился. Да и по амнистии срок скостили. Потому и Лобуды не страшусь.

– А вы сумеете опознать Лобуду, если мы его вам покажем живехоньким?

Замолчал Закирян, опустил глаза, вспоминая.

– А вы поезжайте в Одессу, дело мое найдите и на карточку посмотрите. Может, смотрели?

– Смотрел, – сказал Саблин.

– Узнали, когда стариком увидели?

– Не сразу, – признался Саблин.

– Вот то-то и оно. Меняет нас возраст. Таким, как я его помню, Лобуды уже нет. А как он выглядит сейчас, не знаю. А если он еще и пластическую операцию сделал?

– Поглядим. Проверим, где ему могли такую операцию сделать.

– Как проверишь? За хорошие деньги нашел частника. Поди, узнай.

– Это не просто операция, отец. Нужно не кромсать лицо, а создать несхожесть, – пояснил Саблин. – Без хирурга-косметолога не обойтись. Был нос прямой – станет с горбинкой. Были пухлые губы – утоньшатся. Был острый подбородок – округлится. В Америке за такую операцию сотни тысяч долларов платят.

Саблин импровизировал. Он понятия не имел о пластических операциях. Но мысль, брошенная Закиряном, дошла. А если Лобуда нашел такого косметолога, понадобится другой косметолог, чтобы опознать следы операции.

– Не будем гадать, отец, – закончил он свой диалог с Закиряном, – возьмем Лобуду – тебе по обоим адресам телеграммы пошлем. Приедешь?

– Не побоюсь, – твердо сказал старик.

С аэродрома Саблин помчался к Гридневу. О Паршине он уже говорил Корецкому, значит, Гриднев тоже знает. А на доклад полковнику хватило материала о Закиряне.

– На опознание приедет, – резюмировал капитан свое сообщение о поездке в Армению. – Только боится, что опознать не сможет из-за возрастных изменений. Предположил, что Лобуда мог сделать пластическую операцию.