Глава четвертая

Человек вошел в будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собой тяжелую дверь, бросил в щель двухкопеечную монетку, сверяясь с клочком бумажки, набрал номер.

– Але! – сказал он с хрипотцой, то ли естественной – простыл, то ли с намеренной. – Але! Дом литераторов? Там у вас рядышком дипломат сидеть должен. Американский. Есть такой? Кликните его, будьте ласковы, это с парка звонят, с таксомоторного… – подождал, переминаясь с ноги на ногу. – Але! Это вы? Тут какое дело: все утверждено, деньги выделяют… Ага. Ага… Ждать?.. Ладно, дело привычное, подождем… – повесил трубку, стукнул кулаком по автомату: монетка назад не выскочила, глубоко провалилась. – Дело привычное, – повторил он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, вышел из будки, пошлепал растоптанными сандалетами по горячему асфальту.

Гриднев выбрался из тесного зальчика Дома литераторов – Малого зала, как он именовался в пригласительном билете, закрыл за собой дверь и облегченно вздохнул: слава богу, отсидел свое на этой говорильне. На «говорильню» Гриднев обещал прийти, сейчас понимал: опрометчиво обещал, но слова не нарушил, даже выступил, сообщил миру пару «мудрых» мыслей. Тема «говорильни» – роль детективной литературы в идеологической борьбе – сама по себе интересна, и Гридневу было что сказать: любил он детективы, много и охотно читал, благо английским владел в совершенстве. Но, скучно начавшись, разговор скучно и продолжился. Чувствовалось: неинтересно было братьям писателям, тем более в ресторане раков подавали, случай здесь нечастый.

Раки Гриднева не привлекали, честно говоря, не умел он их есть, побаивался живых, не видел вкуса в вареных. Посему решил позвонить на службу, вызвать машину, а до ее прихода посидеть в кафе, выпить чашку кофе, выкурить сигарету, народ посмотреть: какие они, писатели…

Телефон был на столике администратора, женщины могучей и неприступной на вид. Гриднев двинулся было к ней, на ходу обдумывая, как бы свою просьбу покуртуазнее выразить, поджентльменистей, чтобы растаяла неприступная, как телефон зазвонил и администраторша взяла трубку.

– Цедеэл, – сказала она баритоном и повторила раздраженно: – Ну, Дом литераторов, Дом литераторов. Кого вам?.. – выслушала, отстранила трубку, огляделась, увидела кого-то поодаль – аж засветилась вся: – Господин Хэммет! Дин! Вас к телефону…

Хэммет?.. Гриднев с интересом взглянул на человека, который, вовсю улыбаясь, спешил к телефону. Интересный мужик, «фактурный», – говорят про таких. Не слишком высокий, так – роста среднего, элегантный, но не с иголочки, а чуть помятый, точнее – обношенный в самый раз. Галка, жена Гриднева, сказала бы: не одежда на нем, а он в одежде. Точно. Что еще? Легкая седина. Легкий загар. Легкая сутулость. Легкий акцент:

– Откуда, Аленочка?

– Вроде из такси, Дин, – неприступная администраторша растеряла всю неприступность: видать, любили здесь «легкого» иностранца, заочно Гридневу известного.

– Говорите, – Хэммет взял трубку. – Слушаю… – помолчал, покивал невидимому собеседнику, подвел итог: – Значит, все в порядке?.. Ну, ждите. Ждите, я появлюсь.

Он повесил трубку и посмотрел на Гриднева:

– Вам позвонить?

– Если можно.

– Аленочка разрешит. Да, Аленочка?

– Только недолго, товарищ, – по-прежнему улыбаясь, сказала администраторша.

Гриднев позвонил в гараж и вызвал машину. Поблагодарив «неприступную», он подошел к Хэммету, рассматривающему витрину с фотографиями.

– Спасибо за протекцию. Не будь вас, хозяйка телефона вряд ли бы допустила меня до него.

Хэммет с готовностью, будто он только и ждал реплики, откликнулся:

– Аппарат служебный. Но пользуются им многие. Аленочка только на вид строгая.

– Хорошо вы говорите: Аленочка…

– Неправильно?

– Скорее: Аленушка… Но так тоже неплохо. Ласково.

– Я еще много делаю ошибок в русском.

– Англичанин?

– Американец.

– Работаете здесь?

– Я дипломат. Служу в посольстве. Рядочком.

– Рядышком.

– Спасибо за поправку… А вы писатель?

– Если бы!.. Бюрократ от литературы.

– Это как?

– Филолог. Специалист по англо-американской детективной литературе.

– О-о! – явно обрадовался Хэммет. – Родственники души!

– Родственные души, точнее. А вы любите детективы?

– Кто их не любит?

– Моя жена.

– Женщины практичны. А детективы – дело романтиков.

– Это вряд ли. Какая романтика в убийствах?

– При чем здесь убийства? Романтика – в поиске, в отборе вариантов, в дедукции. Романтика, если хотите, в тайне, которой окутано преступление.

– Тайна романтична, если романтична разгадка, итог поиска. А какой итог у преступления? Наказание. И в нем нет никакой романтики.

– Знаю, читал: Достоевский, загадка русской натуры.

– Русская натура здесь – пришей кобыле хвост.

– Как, как?

– Поговорка. Иначе: ни при чем тут натура. Разве в вашем Нью-Йорке за преступление не предусмотрено наказание?

– Я из Чикаго.

– Ну, в Чикаго, в Сан-Франциско, в Далласе…

– Кстати, о Далласе. Не предусмотрено. Убийца Кеннеди так и не найден.

– Убийца-то найден. И наказание предусмотрено – законом. Только между законом и жизнью бо-о-льшая пропасть. Кто за убийцей стоял, те скрыты.

– И я об этом. Такова система.

– Какая система?

– Государственная.

– Странный вы дипломат. Ругаете свою систему, ее же и представляя, ей же служа.

– Кто вам сказал, что я ее ругаю? Я ею восхищаюсь.

– Тем, что она позволяет убийцам быть безнаказанными?

– Безнаказанными – нет. Недоказанными, непойманными – да.

– Непойманный убийца – это слабость полицейского аппарата.

– Полицейский аппарат не всесилен. Разве ваша милиция всех преступников славливает?

– Ловит. Нет, не всех. Но у нас существует понятие: неотвратимость наказания. Карманный воришка может оказаться до поры везучим. Но повезет раз, два, десять, а на одиннадцатый он будет, как вы говорите, словлен.

– Воришка… А убийца?

– У нас убийство – самое страшное преступление. Оно – редкость, по сравнению со статистикой убийств в Соединенных Штатах. И конечно же ни одно не остается нераскрытым. Дело в сроках.

– И конечно, здесь – заслуга вашей системы. Социалистической.

– Не вижу повода для иронии. Да, заслуга. Это у вас Диллинджер или Аль Капоне – национальные герои. У нас бы они были врагами нации.

– У нас, у вас… Мы – как на диспуте. Я правильно сказал?

– Правильно. Так у нас и есть диспут. Мини-диспут. О преимуществах детективной литературы. Кстати, ваши лучшие писатели – детективисты очень озабочены поимкой преступника. И если он не ловится, то обвиняют они именно систему.

– Не все.

– Я же сказал: лучшие. Не Спиллейна же к ним причислять.

– А чем плох Спиллейн? Его герой – сильная личность.

– Мерзкая личность. Синдром вседозволенности.

– Опять система виновата?

– А то! Вон у нас, слышали, наверно, ходил один с топориком, сильная личность. Всем миром ловили.

– Милиция не справилась?

– Милиция и справилась. Людям тошно было: живет среди них гадина. Вот и помогали милиции, как могли.

– Знаю: дру-жин-ни-ки…

– Не только. Попроситесь по вашим каналам на Петровку, в музей милиции. Там вам расскажут подробности.

– Спасибо, попрошусь. Так ведь не пустят?

– А вы очень попроситесь. Скажите, что пишете диссертацию на тему, скажем, «Сравнительный анализ работы чикагской полиции и московской милиции в их связи с населением представляемых городов». Красиво?

– Вы шутник, мистер филолог.

– Я серьезен, как никогда. Благодарю вас за беседу, господин Хэммет. Мне пора.

– А может, по рюмке водки?

– Это бы можно, только мне и вправду пора.

– Не смею захватывать.

– Задерживать, господин Хэммет, задерживать…

Забавный мужик, думал Гриднев, сидя в машине. Как он в простачка славно играл? Наша система, ваша система… Ай, Хэммет, ай, дипломат! Хорошо, что посмотрел на него, так сказать, своими глазами. Хоть известно теперь, с кем вести заочное сражение, проверить на практике теорию детектива. Кстати, а что он в Доме литераторов делает? Хотя, скорее всего, он не солгал: просто их «контора» действительно находится «рядочком», вот и бродит атташе, «родственников души» улавливает.

Машина остановилась у подъезда. Гриднев машинально взглянул на свои окна: свет горит, значит, Галка дома.

– Завтра к семи, товарищ полковник? – спросил шофер.

– К семи, – кивнул Гриднев. – Спокойной ночи.

Глава пятая

Гриднев просматривал очередную сводку МУРа у себя в кабинете на улице Дзержинского. Среди преступлений, зарегистрированных в сводке, одно привлекло его внимание: убийство конюха Московского ипподрома Е. И. Колоскова. Именно Колоскова видели в компании с Хэмметом в его ложе на трибунах во время пятого и шестого заездов. То, что Хэммет – агент ЦРУ, органам безопасности было известно давно. Но ни задержать, ни выслать его как персону нон грата пока не было оснований. Колосков, вероятно, подсказывал Хэммету, какую лошадь надо играть, – так, кажется, на жаргоне «тотошников», – но могло быть и другое.

– Ну что ж, попробуем, – сказал Гриднев своему заместителю и другу майору Корецкому. Его он еще знал мальчуганом, подобранным воинской частью.

– Что именно? – спросил тот.

– А не взять ли нам дело об убийстве бегового конюха?

– Знаю о нем. Его ведет в МУРе старший инспектор Саблин.

– Вот с ним и возьмем.

– Почему? Фамилия нравится?

– Фамилия как фамилия. Звонкая.

– Очень звонкая, – усмехнулся Корецкий.

– Не понимаю.

– Саблин был комбриг или начдив, участник бунта левых эсеров. Правая рука Спиридоновой.

– Погубит тебя образование, Корецкий… Хотя, пользуясь твоими ассоциациями, могу продолжить: у меня был другой Саблин. Боевик из группы Седого в одесском подполье.

– Ладно, сдаюсь, – засмеялся Корецкий. – Но объясни все-таки, почему мы вмешиваемся в дела уголовного розыска?

– Хотя бы потому, что конюха Колоскова как-то засекли в обществе Дина Хэммета, – сказал Гриднев.

– Тебя тоже засекли вчера в том же обществе.

– Мы же знакомы, в конце концов. Вот и захотелось поспорить. И еще учти, что в сводке пометка есть: в кармане убитого найдена фотокарточка Максима Каринцева.

– Ого-о, – протянул Корецкий. – Это уже информация к размышлению, как говаривал незабвенный Штирлиц. Стоит побеседовать с Саблиным?

– Точно. Кстати, я уже его вызвал. В десять ноль-ноль. Он, наверное, в бюро пропусков сейчас…

Но Саблин уже постучал в дверь кабинета.

– Входите, – сказал Гриднев, оглядывая спортивную фигуру Саблина. – Не удивлены нашим приглашением?

– Нет, – спокойно ответил Саблин. – Вероятно, из-за фото Каринцева?

– Точно. Где-то здесь наши ведомства, может быть, и соприкасаются, кто знает. А проверить нелишне. Вот и будете работать с нами. С вашим начальством я договорился. Познакомьтесь: майор Корецкий, ваш напарник на время следствия. Покажите ему свое искусство.

– Искусство? – удивленно переспросил Саблин.

Гриднев пояснил:

– У сыщика и следователя, разведчика и контрразведчика, у каждого все свое, но есть и общее. Это творчество. Убедил? Ну а теперь расскажите о вашем творчестве. Что выяснилось по делу Колоскова?

Саблин рассказал.

Гриднев слушал и, казалось, мысленно взвешивал все услышанное. Кое-где одобрительно кивнул, кое-где поморщился.

– Опросы людей вокруг места преступления полезны, потому что отметают ненужные версии. Допрос наездника колоритен, но многого вам не дал. Только наметил личность убитого, но на след убийцы не вывел. Свидетелей, могущих опознать убийцу, вы нашли, но это поможет лишь тогда, когда вы предъявите его для опознания. Неудачна беседа с художницей Цветковой, как вы провели ее в Доме моделей. Вас сковал один вопрос: почему фотокарточка физика Каринцева оказалась в кармане убитого конюха? Оказалось, что она не знала ни конюха, ни о том, что он был убит. Все остальные вопросы ваши ни к чему не вели. Бывала ли она на бегах? Бывала. С Каринцевым? С Каринцевым. Играл ли он в беговом тотализаторе? Играл. Что вы узнали по сути дела? Ничего.

– Я это понял уже во время допроса, – согласился Саблин. – Честно говоря, мне было стыдно. Так провалить разговор!..

– А вам понятно, почему вы его провалили? Потому, что не учли роли, какую в этих событиях мог сыграть Каринцев. Может быть, даже не по собственному желанию и воле. Не учли и взаимоотношений художницы и физика. О них следовало знать.

Саблин, не обижаясь, слушал Гриднева. Ему нравился этот высокий полковник, чем-то похожий на Жукова первых военных лет, пожилой, но моложавый, чисто выбритый, коротко стриженный «под полечку», как стригутся обычно немолодые люди.

– И еще кое-что, – добавил полковник. – Вам не приходила в голову мысль о том, что разгадка убийства конюха может быть скрыта в его далеком прошлом? Был ли он в плену или в оккупации?

– В оккупации был. Служил полицаем в одесской комендатуре. После войны за службу у гитлеровцев был приговорен к десяти годам в исправительно-трудовой колонии. Через шесть лет освобожден по амнистии.

– Выясняли по нашим каналам?

– Нет. Меня информировали в отделе кадров на ипподроме. Я уже собирался ехать в Одессу.

– Похвальное намерение. Обратитесь к полковнику Евсею Руженко.

– Следовало бы еще раз поговорить с Мариной Цветковой, – виновато замялся Саблин.

– Вам с ней больше общаться не надо: слишком начудили первый раз. С ней познакомится Корецкий. А вы езжайте в Одессу. Руженко поможет. Он в курсе всех оккупационных мерзостей. Во-вторых, поройтесь в судебном архиве: ведь суд, наверное, был в Одессе. В-третьих, разыщите Тимчука. Он крановщиком в Одесском порту работает, а был когда-то, как и Колосков, полицаем. Но вовремя в партизанское подполье ушел. Ведь и я тогда там был, а Колоскова-полицая не помню. Большая полицейская шайка была, но люди, конечно, разные. Кто поневоле втянут, кто из желания пограбить вдосталь, а кто и из гестапо послан был. На суде, конечно, могли и не разобраться: дело давнее. Ведь по горячим следам шли, кто-нибудь и уйти сумел. Или с немцами, или в глухомань. Уже тогда гитлеровцы к нам эту падаль забрасывали. И сколько их мы выловили!.. Свяжитесь с Тимчуком – не пожалеете.

В Одесском управлении государственной безопасности Саблина принял полковник Руженко.

– От Гриднева? Александра Романовича? – обрадовался он. – Звонил он мне. Значит, опять архивы подымать будем.

– Меня интересует дело Колоскова Ефима Ильича, бывшего одесского полицая, осужденного в сорок восьмом году и амнистированного в пятьдесят третьем, – пояснил Саблин.

– Помню, – сказал полковник. – Судилось трое: Колосков, Закирян и Лобуда. Я и следствие тогда вел. Посмотрите в архиве Одесского городского суда. Я позвоню. Только Лобуду судили заочно: бежал из-под следствия. Кто-то помог. Потом мы нашли кто. Заброшенный в Измаил гитлеровский агент Хребтов. На следствии он показал, что Лобуда погиб при попытке уйти за границу: утонул якобы, переплывая Дунай в районе Килии. Мы проверяли, но точно установить его гибель не удалось. Кстати, не понимаю, почему он бежал. С гестапо связан не был, как и его сотоварищи. Ну, получил бы свою десятку и – баста, мог бы жить честно. А суд, учтя бегство и два убийства при побеге, приговорил его к высшей мере. Однако за границей что-то о нем не слышно: может быть, затаился у нас где-нибудь, как затаились некоторые. Найдем в конце концов, отыщется след Тарасов.

В архиве городского суда Саблин нашел искомое дело. Суд не установил связи подсудимых с гестапо. Ни Колосков, ни Закирян советских людей не пытали и не расстреливали. Им вменялась только служба в полиции, незаконные аресты, обыски. Даже прокурор не требовал более десяти лет заключения. «Подсудимые Е. И. Колосков и А. Г. Закирян выселили семьи Соболевых и Гринько, захватили их квартиры и все принадлежавшее им имущество, – читал Саблин в обвинительной речи прокурора Михайлика, – произвели незаконный обыск в квартирах Миронова и Кривоносова, отправили на принудительные работы в Германию всех учительниц бывшей школы-семилетки № 24 на улице Свердлова, врачей родильного дома на улице Бебеля Смирнову, Пепельную и Карасик, переплетчицу Владычину, домашних хозяек Наживину, Орлову и Клименкову…» Список незаконных арестов, обысков и высылок, учиненных подсудимыми, в одной только речи прокурора насчитывал десятки фамилий, названных свидетелями обвинения.

Саблин скопировал также показания Лобуды, данные им следователю до своего бегства.

«– Имя?

– Павло Лобуда.

– Возраст?

– Родился в восемнадцатом.

– Образование?

– Ремесленное училище.

– Специальность?

– Слесарь.

– Почему пошли работать в полицию? Разве слесари в порту не требовались?

– Полицаем работать легче.

– И выгоднее?

– Это тоже учитывалось.

– На сигуранцу работали?

– Никак нет. В гражданской полиции.

– А в гестапо?

– Тем более.

– Не лжете?

– Найдите свидетелей.

– Мертвые ничего не скажут.

– Найдите живых.

– Найдем в документах гестапо.

– Говорят, их сожгли перед тем, как смыться из города.

– А откуда вам это известно?

– Слухами тюрьма полнится».

Далее рукой следователя старшего лейтенанта Руженко было написано:

«В найденных списках тайных и явных осведомителей гестапо имя Павло Лобуды не упоминается».

Тимчука Саблин нашел быстро: он действительно работал крановщиком в порту. Пушистые седые усы его ничуть не старили.

– Двухпудовой гирей помаленьку балуюсь, – похвастался он.

Разговаривали они в «Гамбринусе», пивном баре на Дерибасовской, названном так в память купринского. Тимчук, только что закончивший смену в порту, пригласил туда москвича:

– За кружкой пива и вспоминается лучше…

Саблин не возражал: жара в Одессе держалась адская.

– Гриднев сказал мне, что в дни оккупации вы были полицаем, – начал разговор Саблин.

– Був, – сказал Тимчук и тотчас же повторил по-русски: – Чего же скрывать: был. Но только в первые дни, пока не вывел в катакомбы Александра Романыча Гриднева. Там и остался, в боевой группе Седого.

– Меня вот что интересует, – продолжал Саблин. – Вы, конечно, и на процессе полицаев присутствовали?

– На каком? Их несколько было.

– Когда Колоскова и Закиряна судили.

– Пришлось. Свидетелем вызывали.

– Но я хочу вас спросить о том, которого на суде не было. О Лобуде.

– Был такой зверюга. Знаю. В другой фельдкомендатуре служил. Незнаком, но слыхивал.

– В частности, интересуюсь его работой в гестапо. В списках осведомителей его нет. Но ведь были и такие, которых гестапо использовало неофициально. Под кличками.

– Чего не знаю, того не знаю. Знал бы, сказал на суде… Так он при побеге двух из нашей охраны убил. Все одно – вышка.

– Кто убил – неизвестно. Может быть, их пристрелил его сообщник, тайком проникший в тюрьму, – вспомнил Саблин прочитанное судебное дело.

– Може, и тот постарался. Только без Лобуды не обошлось. Классно стрелял, говорят…

Глава шестая

К Марине Цветковой Корецкий проехал домой.

– Господи! – раздраженно воскликнула Марина. – И опять о карточке Максима?

– Опять, – послушно согласился Корецкий. – Что ж поделаешь, следствие.

– Так я же не убивала вашего конюха! И Максим не убивал. А вы подозреваете!

Корецкий выждал минуту и мягко, даже с виноватой улыбкой, вежливо пояснил:

– Мы пока никого не подозреваем, но хотим избавить от подозрения хороших людей. Мы ценим и уважаем товарища Каринцева как выдающегося ученого, но нас, честно говоря, интересует эта загадочная связь с ипподромом.

– Ничего загадочного, – отрезала Марина. – Я хожу на бега только потому, что меня приглашает Максим. А он – бывший конник-спортсмен, в детдоме воспитывался близ конефермы. К верховой езде приучен с детства. Вот и ходит на ипподром – больше смотреть, чем играть. Потому, может быть, знает и вашего конюха.

Корецкий выслушал и осторожно переменил тему, вернее, чуть-чуть сдвинул ее.

– У вас общая компания с Фрязиной и ее спутником?

– С Динни Хэмметом?

– Именно.

– Опасное знакомство?

– Нет, почему же? Пока неопасное, – подчеркнул Корецкий.

– Трудное у вас ведомство. Все-то вы подозреваете… А вы не смотрите, что он из американского посольства. Умный, интеллигентный и, по-моему, порядочный человек. И отнюдь не враг. Я Даже удивляюсь, зачем его держат в посольстве. Ему многое у нас нравится больше, чем в Америке, например газеты. Сдержанная разумная информация, а у них рекламная свистопляска с антисоветским душком. Так он говорит. Я не знаю американских газет, но мне нравится его критическая настроенность.

– И вы ему верите?

– А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?

– Допустим, что так, – подытожил встречу Корецкий.

В эту ночь Гридневу не спалось. Не принимал снотворного, чтобы не втягиваться, но не спалось. Не знал – почему. Работы много, но ее всегда много. Есть, конечно, и неразрешенные еще проблемы, но ни одна из них не должна бы укорачивать ночь. А все ж ворочался, раздраженный. Думал о том, что тревожило последние дни. В поле зрения попал молодой талантливый физик Максим Каринцев. Тревожит, да – это точное слово, именно тревожит его неожиданная дружба с Хэмметом из американского посольства. Может быть, Каринцев – это первая карта разведчика? Необходимо обезопасить ученого. На работе и дома, в научных и личных контактах. Почему возникает связь с ипподромом? Корецкий нашел объяснение: Максим – бывший конник-спортсмен, привычка к лошадям с детства. Почему в дружеской компании Каринцева оказывается любовница Хэммета? Тоже можно объяснить: Зоя старая подружка Марины Цветковой. Почему фотокарточка Максима была в кармане убитого конюха? И это, вероятно, в конце концов выяснится. А тревога не проходит. Требует новой проверки, требует!

И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.

– Сейчас объясню, профессор, – сказал Гриднев. – Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?

– Бесспорно.

– Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.

Профессор задумался.

– А есть опасность?

– К сожалению, есть.

– Вы понимаете, в чем сложность? – вздохнул профессор. – Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим – новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года – все это и формирует наше отношение к нему как ученому.

– Но личность человека – это не только его дело…

Профессор почти виновато опустил глаза:

– Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.

– Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?

– Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.

– Нас это вполне устраивает, профессор.

– Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором – мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании – такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.

Корецкий зашел к Гридневу, когда тот листал справочник Академии наук СССР, содержащий список академиков и членов-корреспондентов.

– Кого ищешь, Александр Романович? – спросил Корецкий.

– Оппонентов Каринцева.

– А есть такие?

– Узнал о них от Боголепова, когда он рассказывал о новациях Каринцева. Оборонный их смысл мне понятен, а в научном оформлении я, конечно, профан. Но, оказывается, плановая разработка темы Максима была принята ученым советом большинством при двух голосах против. Возражали профессор Венедиктов и член-корреспондент академии Косых.

– Хочешь связаться с ними? Но это же научные дебри…

– Хочу прощупать их отношение к Каринцеву. Важно знать не только мнение друзей, но и недругов.

– Вероятно, они исходили из шекспировского тезиса: «Стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее».

– Откуда это?

– Из «Короля Лира».

– Мудрец. Должно быть, они рассуждали именно так. Вот ты и явись, как Лир, к обоим. По очереди.

Профессор Венедиктов принял Корецкого в университете в перерыве между лекциями…

– Как вы, профессор, знающий работы физика Каринцева, относитесь к плановой разработке его темы в НИИ?

Ответ на этот вопрос был для Корецкого безразличен, но он предполагал возможность задать второй вопрос: достаточно ли честен Каринцев в своей научной работе, нет ли в его характере следов авантюризма, неоправданной самоуверенности или обмана?

– Вы не стесняйтесь, – сказал он Венедиктову, – не бойтесь, что я не пойму научных терминов. – И тут он несколько в одесской манере, с повторениями, задал первый научный вопрос. Профессор Венедиктов улыбнулся и ответил вполне вразумительно:

– Мнение мое запротоколировано на заседании совета. Вам остается только прочесть протокол.

Корецкий сыграл растерянность и смущение, как бы показывая, что он этого протокола не читал. И задал второй вопрос, сознательно споткнувшись на словах «авантюризм» и «самонадеянность», и тут же поправился на «самоуверенность», а слово «обман» произнес почти шепотом. Тут профессор задумался.

– Было бы неправдой, если бы я ответил вам утвердительно. Ни излишней самоуверенности, ни авантюризма в его работе, конечно, нет. Я только считаю, что он ошибается.

Другой оппонент, членкор Академии наук СССР профессор Косых, на сакраментальный второй вопрос ответил так:

– Какой вздор! Откуда вы почерпнули такую информацию? Никогда так не думал и не думаю. Просто считаю, что он слишком торопится. А в науке спешить не следует. Каринцев, безусловно, талантливый и честный ученый. Надеюсь, что он и сам поймет свое заблуждение.

Когда Корецкий вернулся с ответами двух оппонентов Максима, Гриднев сказал:

– Я так и думал. Ответы честные, если только вопрошаемые сами не ошибаются. Не всегда в поисках лучшего можно утратить хорошее. Если в ребенке уже формируется характер взрослого, поеду в его страну детства.

Глава седьмая

Но в этот день Гриднев в Туркмению не поехал. Его задержало полученное из Одессы письмо.

– От Евсея Руженко, – сказал он Корецкому. – Прочтешь, поговорим.

Корецкий прочел.

«Посылаю тебе, Александр Романович, прелюбопытный документ, который тебя должен заинтересовать. Я разрешил прибывшему от тебя капитану милиции Саблину изучить дело Колоскова и Закиряна, которое, как ты помнишь, я подготовил для судебного разбирательства. Вместе с ними должен был быть судим и третий их соучастник, некий Павло Лобуда, бывший полицай в оккупированной Одессе. Но ему удалось бежать, застрелив двух солдат внутренней охраны с помощью впоследствии разоблаченного абверовского агента Хребтова. Бежали они в город Измаил, где и была разоблачена в 1954 году гитлеровская агентура. Во-первых, Хребтов признался, что Лобуда был осведомителем гестапо, а во-вторых, сообщил, что он погиб, переплывая Дунай в районе Килии. Но при вторичном допросе абверовец уже перед смертью – он умер в тюремном госпитале от рака прямой кишки – добавил кое-какие детали. Копию этого допроса, как ты сам понимаешь, я не стал показывать Саблину: при всей своей полезности он все же работник не нашего ведомства. Вот я и посылаю ее тебе.