ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром, лежа в постели, Егорка подводил итоги своего недельного пребывания в Пекашине: деда схоронил, семейное дело наладил, коня на крышу водрузил, винца, само собой, попил…

Хватит! Пора подумать насчет работенки, а то, чего доброго, найдутся любители в свои оглобли тебя загнать. К примеру, тот же самый Лукашин. Живо захомутает, ежели ворон считать. А захомутает – кому пожалуешься? Комсомолец. Внеси вклад в подъем сельского хозяйства.

Сказано – сделано.

Быстрый, по-военному, завтрак – большая, чуть да не литровая крынка утреннего молока с холода, – затем беглая разведка насчет транспорта, и вот он уже мчится в район на колхозной машине. С Чугаретти, которого Лукашин послал в райпотребсоюз за стеклом, навесными петлями и прочим железом для нового коровника.

В районе остановились напротив райпотребсоюза, в виду райкома.

Егорша сразу же, еще сидя в кабине, объявил себе боевую тревогу: быстро прошелся по запылившимся сапогам рыжей бархоткой, которую всегда носил в кармане завернутую в газетку (сапоги – это самое главное в солдатском деле), затянулся ремнем на последнюю дырочку, оправил гимнастерку, посадил, как положено по уставу, пилотку на голове (два пальца над глазами) и с острым, бодрым холодком в груди выскочил на деревянные мостки. Нельзя ударить в грязь лицом перед райцентром, а особенно перед Подрезовым. Подрезов любит, заложив руки за спину, обозревать райцентр со своего КП. И кто его знает, может, он и сейчас стоит у окна.

Подрезова, однако, на месте не оказалось (он был в отпуске), и в первое мгновенье Егорша чуть не брызнул слезой – такая досада его взяла. Ведь мало того что с Подрезовым были связаны все его расчеты. Хотелось еще предстать перед первым во всем своем параде. Посмотри, дескать, на своего бывшего шофера. Не подкачал? Оправдал высокое доверие?

– А когда же первый из отпуска вернется? – спросил Егорша у помощника.

– Думаю, не раньше чем через месяц. Потому как у Евдокима Поликарповича две недели еще за прошлый год не использованы.

– Понятно, – сказал Егорша.

Он уже овладел собою, тем более что Василий Иванович, помощник Подрезова, предложил ему присесть на большой черный диван, а на этот диван Василий Иванович садит не каждого – это Егорша хорошо знал по прошлому. Да и вообще, Василий Иванович, часто мигая своими темными ласковыми глазами, с нескрываемым любопытством присматривался к нему: не часто такие солдаты заходят в райком.

Егорша, держа в руках свежую газету – для солидности, – начал выспрашивать про обстановку в районе. И в первую очередь про то, как район справляется с лесозаготовками, поскольку лес – это золотая валюта и основа нашего богатства.

– А похвастаться, пожалуй, нечем, – осторожно отвечал Василий Иванович. За этот квартал план на пятьдесят три процента выполнили.

– Причины? – Егорша придал своему лицу должную государственную суровость и озабоченность.

– Причины – реорганизация. Лесок поблизости от рек выбрали, и теперь с лошадкой ничего не сделаешь. Надо на механическую тягу переходить, узкоколейки строить, лежневки…

Тут из кабинета Подрезова вышел Фокин, третий секретарь райкома, который сейчас, в отсутствие Подрезова, командовал всем районом.

Егорша мигом вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», отрапортовал:

– Товарищ первый секретарь райкома ВКП(б)! Младший сержант Суханов-Ставров закончил действительную службу в Советской Армии и прибыл в вверенный вам район для прохождения дальнейшего мирного и патриотического труда на благо партии и народу…

Рапорт этот, обдуманный и обкатанный Егоршей со всех сторон еще по дороге в район, предназначался для Подрезова, но все равно получилось здорово: заулыбался Фокин, показал, какие у него зубы, а то ведь вышел из кабинета с замком на губах. Строгостью да важностью самому Подрезову, пожалуй, не уступит.

– Это что же, из Пекашина Ставров?

Егорша уж помалкивал, виду не подал, что Фокин знает его как облупленного. В войну комсомолом в районе заправлял – на сплаве за один багор бревно таскали. Хрен с ним, раз надо инкогнито навести, наводи.

Отчеканил:

– Так точно, товарищ секретарь, из Пекашина. А лучше сказать, из Заозерья, поскольку Заозерье место рождения.

– Из Заозерья? А ну-ко, зайди, зайди.

Когда они оказались вдвоем в кабинете, Фокин, глубоко сунув руки в карманы галифе, спросил:

– Ты чего ж это, Суханов, райком компрометируешь, а?

Егорша вздрогнул: политика!

– Был у тебя на похоронах Тарасов?

– Был.

– В каком состоянии был?

– Да вроде так… нельзя чтобы сказать…

– Нельзя сказать… А ты скажи! Чему тебя три года в армии учили? В дымину, без задних ног был Тарасов. А ты что сделал? На народ распьянющего работника райкома выставил? Вот, мол, полюбуйтесь… Так?

– Виноват, товарищ секретарь, – упавшим голосом сказал Егорша. (Чего говорить – сухой, коли в куче дерьма сидишь.)

– То-то! – погрозил пальцем Фокин и подошел к зазвонившему телефону. Зарудный? Здравствуй, товарищ Зарудный. Ну, чем порадуешь?.. (Егорша сразу догадался: директор Сотюжского леспромхоза звонит.) Так, так, закончили прокладку дороги до Росох? На пять дней раньше? Это хорошо… Хорошо, говорю. А где лес?.. Лес, спрашиваю, где? Кубики… Ты мне брось на всякие причины ссылаться. Стране лес нужен, а не причины. Понял?

Ничего нового в самом разговоре для Егорши не было. Сколько он живет на белом свете, столько и разговоры про лес слышит. Поразил его Фокин. Лет восемь назад, когда он, Егорша, начинал свою трудовую жизнь, кто бы всерьез принял Митьку Фокина! Приедет к ним на Ручьи, только у него и дела, что зубы тебе заговаривать да клянчить насчет повышенного обязательства. Просто как бес вьется вокруг тебя в делянке. А теперь наоборот: ты вокруг него вьешься. А он горло поставил – не хуже Подрезова погромыхивает.

Когда Фокин повесил трубку и сел за подрезовский стол, Егорша с видом человека, очень хорошо понимающего главные заботы районного руководства, спросил:

– Чего-то не пойму, товарищ секретарь райкома… Все в части леса жалобы… Недооценка момента…

– Лес действительно поблизости вырублен, – сказал хмуро Фокин.

– Есть лес, товарищ секретарь. Мы на днях грибную вылазку делали – хорошую древесину видели. Первый сорт.

– Где такая?

– В Красноборье. Под самым боком у Сотюги.

Фокин вздохнул:

– Красноборье – лес колхозный…

– Но, как говорится, государственные интересы у нас превыше всего… Когда колхозы не шли навстречу Родине?..

Черный фокинский глаз, как-то вразброд гулявший до этого по залитому солнцем кабинету, прилип к Егоршиному лицу. Ему сразу стало жарко: неужели ляпнул что-нибудь не то?

– Какие у тебя планы насчет работы? Решил что-нибудь? – спросил Фокин.

– Нет еще. Но хочется, чтобы направили в разрезе профессии, поскольку в армии я был водителем машины у генерала…

– У генерала? – живо воскликнул Фокин. – То-то я смотрю на тебя да все ломаю голову: с каких это пор у нас такая форма у солдат? А ты вон какой важной птицей был! Самого генерала возил… Так, так… Ну а если все-таки мы тебя в другом направлении двинем? А? Что ты на это скажешь?

На лесозаготовки, с упавшим сердцем подумал Егорша и сказал:

– Оно, конечно, лесной фронт во главе угла… Но ввиду семейных обстоятельств желательно, чтобы при доме, на широкой трассе, поскольку я только что похоронил деда…

– Значит, в колхозе решил? – сказал Фокин. – А если мы, скажем, в районе покрутиться предложим? Коммунальный отдел райисполкома знаешь? Дома, бани, пекарни, учреждения… Большое хозяйство. А скоро будет еще больше – растет у нас район. Очень важный участок. А он у нас оголен… Вот такие коврижки-коржики, – вдруг совсем весело и просто сказал Фокин. – Я думаю, хватит у тебя энергии, чтобы вытащить нашу районную коммунию. Ну а мы, райком, поможем…

Егорша взмок от всех этих слов. Он готов был пойти в пляс, вприсядку, скакать до потолка, а то и со второго этажа прыгнуть – скажи только Фокин слово.

Самое большое, на что он рассчитывал, это снова сесть за баранку райкомовского «газика», а тут вон как – на руководящую, да и на руководящую-то какую! На отдел райисполкома, в номенклатуру райкома! Было от чего закружиться голове. Правда, иной раз приходили ему мыслишки, что и он бы мог быть каким-нибудь начальником – сколько их, олухов, развелось, – но дальше завхоза или начальника снабжения мечты его не шли, потому как понимал: с его семью классами, да и то незаконченными, по нынешним временам высоко не прыгнешь.

Фокин встал, по-подрезовски заложил руки за спину, вышел из-за стола, и Егорша, стоя навытяжку, так и начал крутиться вслед за ним. Как подсолнух за солнцем. А за кем же ему крутиться? Кто когда возносил его на такие высоты?

– Значит, так, Суханов, – сказал Фокин, – дней через десять заглянешь. Попробуешь… Сперва, конечно, врио, а там уж от тебя все будет зависеть. Как поворачиваться начнешь… Ясно?

– Ясно, товарищ секретарь, Суханов-Ставров не подведет.

Из райкома Егорша вылетел как застоявшийся жеребец – сила распирала его. И, честное слово, не будь это райцентр, дал бы строчку на километр, на два. А райцентр – ша, замри! Зануздай и захомутай себя.

Он любил дисциплинку, любил, чтобы было кому доложить и отрапортовать. И чтобы тебе сказали: правильно, Суханов! Молодец, Суханов! В разрезе линии шагаешь! А то бы и рыкнули при случае, ежели ногу сбил.

Раньше таким человеком для него в районе был Подрезов – вот чье одобрение и похвалу хотелось всегда заслужить. А сейчас оказалось, что и Фокин ничего умеет команды подавать. Хорошо взял его попервости в работу, неплохой расчес дал.

Как раз в то время, когда Егорша выскочил из калитки райкомовского палисадника, на деревянном настиле у райпотребсоюза замаячил кумачово-закатный берет Чугаретти.

– Чугаев, – крикнул Егорша, – приставь ногу!

Чугаретти, направлявшийся к своей машине, которая стояла в заулке райпотребсоюза напротив базара, где сейчас не было ни единой души, остановился. Он был ужасно мрачен, и от него несло сивухой.

– По случаю победы рванул?

– Не, с горя, – ответил Чугаретти и обиженно, по-детски ширнул своим широким негритянским носом.

– А конкретно, в расшифрованном виде?

– Чего – конкретно? Тот, Кондраха, уперся – никаких гвоздей. Слушать не хочет.

– Кондраха – это кто? Телицын, председатель райпотребсоюза?

– Ну.

Острое, до зуда в ладонях желание борьбы охватило Егоршу. Он посмотрел на плавящееся от солнца широкое итальянское окно на втором этаже, за которым сейчас сидел Фокин.

– Где у тебя документы?

– Какие документы?

– Наряды и все протчее.

– Нема бумаг. Иван Дмитриевич по телефону вчерась договаривался.

– Айда за мной!

Кондратия Телицына по его наружности давно бы надо поставить на конюшню: чистый мерин. Лицо длинное, пухлое, желтое от оспы, нос горбылем и плешь с головы до пят. Как Невский проспект в Ленинграде, где Егорше довелось-таки раз побывать. Правда, в торговом деле Телицын дока. С дореволюционным стажем. Еще у купцов Володиных выучку прошел.

Егорша к нему в кабинет без стука и с ходу на басы:

– Это что за фокусы, товарищ Телицын? Я выхожу из райкома, а колхозный труженик, понимаешь, несолоно хлебавши от тебя… Не пойдет!

– С кем имею честь говорить? – спокойно, чуть ли не с позевотой спросил Телицын.

– Насчет чести покамест помолчим, товарищ Телицын. В данный момент твоя честь не очень чтобы очень… В подрыв колхозному строю!

– Точно, – подал откуда-то сзади голос Чугаретти. – У нас, понимаешь, снопы на молотилку не вожены, а машина где…

Егорша, не оглядываясь, махнул рукой: заткнись, тебя не спрашивают! Потом взял из пачки, лежавшей на столе у председателя, «беломорину», не спеша размял ее, остукал о стол, не спеша закурил и, мало того, сел на стол сбоку – генерал у них всегда так делал, любил почесать красную генеральскую лампасину о стол подчиненного.

Что тут поделалось с Телицыным, этого и сказать нельзя. Желтое лошадиное лицо вытянулось чуть ли не до стола, плешь пошла багровыми пятнами… Но вот что значит смелость! Стерпел, подтянул нижнюю губу и даже как-то весь подобрался.

– Не мудри, не мудри, старик, сказал Егорша и запросто, но в то же время и по-начальнически похлопал председателя по рыхлому загривку. – Кончай с этими старыми прижимами! – Намек на не очень революционное прошлое Телицына: на его службу у купцов Володиных. – Важную политическую кампанию срываешь. В показательные "Новую жизнь" выводим, а ты как помогаешь? Палки в колеса?

– Но я не могу отменять распоряжения райкома…

– Какие это распоряжения райкома? Я что-то не слыхал…

– Башкин сегодня звонил…

– Башкин?

Егорша на какую-то долю секунды замешкался. Кто такой Башкин? Новый человек в райкоме? Инструктор? Завотделом? Одно ему было ясно: не секретарь. А раз не секретарь, можно немножко этого Башкина и осадить. Да и что ему делать? Поздно было отступать.

– Ох, опять мудрит этот Башкин… – озабоченно вздохнул Егорша.

– Башкин сказал, – как по газете начал читать Телицын, – чтобы все стекло, имеющееся в наличии на складах райпотребсоюза, передать Сотюжскому леспромхозу… ввиду того, что этот объект в настоящее время является ударной стройкой…

– Ну, правильно! – живо воскликнул Егорша. Об этом же самом сейчас обсуждали у Фокина… Лес – это основа, товарищ Телицын, золотой фонд… А у нас картина в данный момент один минус. Худо работаем. На пятьдесят три процента план третьего квартала выполнили…

Телицын, медленно ворочая своей лысой головой, делал вид, что внимательно, с пониманием слушает этого необычного посетителя, а на самом-то деле – Егорша был уверен в этом – только и делал, что ломал свою лошадиную голову над тем, кто он, Егорша. Где служит? Старый, опытный волк – боялся сделать промашку: а вдруг да этот человек, так нахально развалившийся у него на столе под самым носом, какая-нибудь важная шишка!

Егоршу это забавляло. Но в конце концов он сжалился над стариком.

– Не верти впустую подшипниками. Новый зав коммунальным отделом райисполкома. – Егорша назвал свою фамилию, пожал руку председателю и сразу заговорил как равный с равным, как товарищ по работе:

– А в части стекла соображать надо, товарищ Телицын. Башкин ему сказал… А кто, Башкин будет отвечать за срыв коровника в Пекашине? Завершающий этап колхозного строительства на данную пятилетку… Башкину будет расчесывать кудри Подрезов?

Непонятно, как это раньше ему не пришло на ум имя Подрезова, зато сейчас ничего больше разъяснять Телицыну не нужно было. Все понял в один миг. Вот какой пароль это имя. Все двери открывает.

В общем, девять ящиков стекла Егорша вырвал. Ну а насчет личного провианта вопрос решился без всяких прений. Два килограмма сахара, три восьминки чая, три буханки черного хлеба, две буханки белого – это Телицын отвалил сразу.

На улице Чугаретти, с восторгом глядя на Егоршу, воскликнул:

– Ну, товарищ Суханов, ты и мастер же по части заправлять арапа…

– Шлепай, шлепай, – снисходительно сказал Егорша. В магазине народу не было – хлеб по спискам выдают с утра, – и продавщица, довольно смазливенькая чернушка, быстро отоварила его.

– Еще дымку подбрось, дорогуша, хоть пачечки две, – попросил Егорша.

– А дымку вам не положено, – ответила продавщица.

Действительно, про дымок Телицын забыл – Егорша обнаружил это уже тогда, когда вышел на улицу. Но возвращаться ему не хотелось. Да и самолюбие не позволяло. Какой же он, к хрену, завотделом райисполкома, ежели сельповский прилавок не сумел самостоятельно взять?

– Давай, давай, милуша, не разоришься, – зачастил Егорша, а главное, нажал на свой синий глаз с подмигом.

И глаз сработал: продавщица, улыбаясь, выбросила из-за прилавка две пачки «Звездочки».

Точно так же Егорша поупражнял свой глаз и на другой продавщице из соседнего мясного и рыбного отдела, хотя на морду та была и не шибко съедобна. Он запомнил слова старшины Жупайло, который в минуты отдохновения любил поучать своих питомцев: "Сколько раз увидишь бабу, столько раз и выворачивайся чертом, а иначе в нужный момент можешь дать осечку".

– Все в порядке, Иван Дмитриевич! Привез, девять ящиков – как в аптеке… Ну, жмот этот Кондраха! Гад буду, всю договоренность вашу похерил. Райком, райком – и никаких гвоздиков. Трясись обратно… Ставров помог! Как начал, начал Кондрахе массаж на лысину наводить, тот и копыта кверху – хоть все склады выворачивай.

– Ладно, Чугаев. Иди. До завтрашнего дня свободен.

Чугаретти угрюмо сверкнул своими беляшами, подождал, не скажет ли еще что хозяин, и вышел.

Загремела, застонала лестница под сапожищами, пушечным выстрелом бабахнули ворота на крыльце, а затем Лукашин услышал яростный визг и скрежет железа под окошком – Чугаретти заводил грузовик.

Анатолий Чугаев, при всей своей разбойной наружности, был как малый ребенок. Набезобразил, напортачил – выругай, хоть выпори – не обидится. Но уж если он сделал хорошее дело – приголубь, не пожалей хороших слов, а иначе он и не работник на другой день.

Лукашин хорошо знал эти причуды своего шофера, но разве ему сейчас до этого было? Разве человек, у которого пожар в доме, улыбается? А у него было пожар – плотники опять удрали на выгрузку. И когда! Среди бела дня, чуть ли не у него, председателя, на глазах.

Первой мыслью его было кинуться к реке: сволочи! Что делаете? Неужели не понимаете, что ежели коровник к холодам не будет готов, вся скотина померзнет?

Но он взнуздал себя – пошел в контору. Он ходил уже раз на берег, разговаривал с пьяными мужиками, а что вышло? Кричал, разорялся, грозился стожки отнять, а сегодня чем грозить?

На задворках, за амбарами, там, где новый коровник, догорало усталое, натрудившееся за день солнце. Красные лучи его насквозь прошивали колхозную контору, скользили по худому, небритому лицу Лукашина, который затравленно, как волк, бегал из угла в угол.

Что делать? Как совладать с этими мужиками?

Была, была одна закрутка – дать выставку из своей деревни. Решением общего собрания колхозников. За невыработку минимума трудодней и нарушение колхозной дисциплины. Кое-где подтягивали так подпруги в сорок восьмом – сорок девятом годах. Но, во-первых, плотники у него все сплошь инвалиды – какой с них спрос? Благодари бога, что вообще что-то делают. А во-вторых, даже если бы и удалось кого-нибудь закатать – разве это выход?..

Долго, до темноты раздумывал Лукашин, прикидывал так и этак. И ничего не решил – все с той же сумятицей в голове вышел из конторы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пекашино гуляло.

И добро бы только мужики завелись – без этого ни одна выгрузка не обходится, – но сегодня, похоже, и баб, и девок закружило.

Девкам Лукашин не удивлялся. Молодость. Самой природой положена любовь в эти годы. И что же им делать, когда на весь колхоз один стоящий парень Михаил Пряслин? Топчи свой девичий стыд, хватай крохи с чужого стола, а то так и засохнешь на корню, как засохли твои старшие подруги, юность которых пала на войну.

Но бабы, бабы… вдовы солдатские… У них-то откуда берется сила?

Разуты, раздеты, жрать нечего – старухи беззубые, какая им любовь? А ну-ко послушай – кто это врезался своим хрипловатым, простуженным голосом в звонкие девичьи переборы?

Да, жизнь брала свое. И всходили всходы, первые послевоенные всходы хилые, худосочные, не знающие ни мужского догляда, ни ласки. Дички, имя которым безотцовщина…

Долго, до тех пор, пока Лукашин не вошел в дом Житовых, рвали его слух то тут, то там вспыхивающие в осенней темени задорные частушки.

На кухне у Житовых была одна хозяйка. Выгнув полную белую шею, она сидела за кроснами – массивным ткацким станком – и при свете лампы ткала холст.

Кросна из жизни деревни ушли еще перед войной, но сейчас многие из тех, у кого они уцелели, годами пылясь по темным углам повети и клетей, снова запрягли их в работу.

Труд допотопный, на износ: ведь надо коноплю и лен посеять, убрать с поля, вымочить в яме, высушить, превратить в волокно, потом волокно это спрясть, выбелить, навести основу… – каждый аршин холста выходил золотым. Но что делать? Голым ходить не будешь – приходится идти и на этот труд.

– Где хозяин? – спросил Лукашин.

– В клубе своем, наверно.

– В каком клубе?

– В бане. Так они, пьяницы, зовут нынче нашу баню. Раньше, в те годы, все тут, на кухне, табак жгли, а зимой я с кроснами разобралась – выгнала. Вот они и обосновались в бане.

Лукашин вышел на крыльцо. Из кромешной осенней темени на задах действительно лучился свет.

Как же он раньше-то не догадался об этом? Ведь сколько раз видел этот свет по вечерам! И еще удивлялся: ну какие чистюли эти Житовы – чуть ли не каждый день в бане моются…

Лукашину не раз приходилось бывать в бане Житовых, которая для хозяина одновременно служила столяркой. Поэтому, выкурив на крыльце папиросу, он довольно уверенно двинулся по тропинке на свет на задах огорода.

Крепкий мужичий хохот докатывался оттуда. Взрывами, залпами. Как будто там то и дело метали жар на раскаленную каменку.

Когда он наконец, изрядно вымочив в картофельной ботве брюки на коленях, вышел к бане, к нему из темноты прыгнула ласковая мохнатая собачонка, и он понял, что тут в числе прочих есть и Филя-петух.

Собак в Пекашине сейчас было три: Найда, злая, свирепая сука, заведенная объездчиком Яковлевым на смену Векше, которую года три назад переехало грузовиком, голосистый щенок Пряслиных и вот эта самая малорослая шавка, которую нынешней весной всучил Филе какой-то приятель с лесопункта за старые долга.

Верка, жена Фили, поначалу выходила из себя: в доме самим жрать нечего до собаки ли? Но Филя, по его же собственным словам, раза два сделал Верке внушение – крепкие, увесистые у него кулаки, хоть сам и маленький, – и собачонка осталась.

Лаская рукой игриво прыгающую вокруг него Сильву – такое имя было у собачонки, – Лукашин тихонько вошел в сенцы, ощупью отыскал скобу на дверке и вдруг услышал свою фамилию:

– Лукашин-то прищучит? – Да клал я на него с прицепом. Чего он мне сделает? Поразоряется, поразоряется да сам же и поклонится…

Игнатий Баев ораторствовал – его блудливый голос разливался за дверкой.

– Не скажи, – возразил ему Петр Житов.

Но тут с треском, с грохотом начали припечатывать костяшками – в бане забивали "козла", – и какое-то время только и слышалось оттуда про азики, про рыбу, про мыло. Потом, когда игра понемногу выровнялась и страсти поулеглись, Игнатий Баев опять принялся трясти его, Лукашина. Дескать, какого хрена перед ним на задних лапах ходить? В случае чего ведь можно и выставку дать – колхоз у нас, а не частная лавочка.

– Полегче на поворотах, – раздался предостерегающий голос Петра Житова. Советую.

– А что?

– А то. В Водянах один все глотку надрывал, знаешь, теперь где?

– Это Васька-то беспалый?

– Хотя бы.

– За Ваську не беспокойтесь, – живо вмешался Аркашка Яковлев. – На днях письмо было. Ничего, говорит, края сибирские, – жить можно. Без коклет да без компоту за стол не садимся – на золотых приисках вкалывает. И бабе своей тысчонку да посылку сварганил.

– Ну вот видишь? – торжествующе воскликнул Игнатий. – А мы с тобой много этих самых коклет да компоту едали? И потом, вот что я тебе скажу. Он хоть и чужак-чужак, а понимает: без нашего брата ему никуды…

– Кто чужак? – вскричал Чугаретти. – Иван Дмитриевич? Не согласен!

Тут в бане поднялся страшный шум и галдеж. Игнатий Баев, Аркашка Яковлев, Филя-петух – все трепали и рвали Чугаретти, учили уму-разуму: дескать, не вылезай из общей упряжки, не холуйничай, не сучься.

Чугаретти попервости огрызался, тому, другому сдачи давал, но под конец и он запросил пощады:

– Да что вы, понимаешь, все под дыхало да под дыхало! Когда Чугаретти сукой был? Чугаретти, понимашь, всю жизнь по честности…

Лукашин решил воспользоваться шумихой в бане и дать задний ход – все равно теперь никакого разговора с мужиками не будет, а ежели и будет, то один крик, – но тут на дороге у Житовых взыграли частушки, и вскоре в огороде зашаркали сапоги.

Неужели какая-нибудь баба шлепает сюда, чтобы выманить на улицу мужиков?

Нет, девки и бабы скорее всего гнались за Михаилом Пряслиным – его упрямый, с поперечной бороздкой подбородок, освещенный малиновой цигаркой, качнулся в темноте у порога.

Прижавшегося к шероховатой, пропахшей дымом стене Лукашина больно ударило дверкой по ногам, желтая полоска света наискось разрубила темные сенцы.

В бане взвыли от радости:

– Мишка, ты?

– Давай, давай сюда!

– Хочешь за меня постучать?

– Я тоже могу уступить.

– Не, играйте, – сказал Михаил и с треском опустился не то на скамеечку, не то на какой-то ящик.

Тем временем бабы и девки на дороге опять начали подавать свои позывные, и Аркашка Яковлев рассмеялся:

– Какая ему игра сегодня? Вишь ведь, какой спрос на него…

– Ну как, Пряслин, крепко угостил зятек? – полюбопытствовал Петр Житов. Говорят, из района приехал – воз всякой продукции навез.

– Тащил бы его сюды – может, и нам чего откололось.

– Ну уж нет! – сказал Аркашка. – Ежели с кого и приходится сегодня калым, дак с самого Мишки.

– С меня? Это за что же?

– За что? А хотя бы за то, что из холостяков выписываешься.

– Мишка, правда?

– Неуж к нашему берегу надумал?

– Ух и девка же эта Райка! М-да-а-а…

– А я бы, мужики, век с холостяжной жизнью не расставался, сказал Филя-петух.

Все так и грохнули.

У Фили-петуха в тридцать два года только в одном Пекашине насчитывалась дюжина ребятишек (пятеро в своей семье да семеро россыпью по всей деревне). А кроме того, был еще немалый приплод на лесопункте, где он каждую зиму отбывал трудповинность. Черт его знает, что за человек! Сам маленький, щупленький, бельмо на одном глазу, а юбочник – каких свет не видал.

Игнатий Баев – хлебом не корми, а дай поточить зубы – сказал:

– Ты хоть бы, Филипп, раскрыл нам свои секреты, поделился опытом передовика на данном фронте.

– Чего, скажи, мне делиться-то, – ответил за Филю Аркашка (тоже ерник не последний). – Надо, скажи, патриотом быть, сознательность иметь. Верно, Филя?

– Да, я, мужики, это дело уважаю. Моему здоровью оно не вредит…

Простодушный ответ Фили вызвал новый взрыв смеха, затем Аркашка, явно желая продолжить удовольствие, подбросил еще одно полено в огонь.

– Ну, чего я говорил! – воскликнул Аркашка на полном серьезе. – Он в бабку свою Дуню, да, Филя? Ту, бывало, у нас дедко до самой смерти хвалил. За эту самую сознательность. К другой, говорит, идти надо – тетеру или еще какой провиант прихватить, а Дунюшка, говорит, ничего не спрашивает – только чтобы сам в исправности был…

Положение у Лукашина было самое идиотское. Ведь если его накроют мужики за подслушиванием – скандал на всю деревню. Да и не только на деревню. На весь район. А с другой стороны – что делать? Кто-то из мужиков, как назло, толкнул в сенцы дверку – наверняка чтобы дым табачный выпустить, – и он в углу за этой дверкой оказался как в капкане: не то что двинуться к выходу – пошевелиться нельзя.

Между тем в бане перестали стучать костями, и по всем признакам было ясно, что мужики вот-вот начнут расходиться: шумно, с потягом зевали, слова из себя выжимали нехотя, подолгу молчали. И вдруг, когда Лукашин уже решил было поднять в сенцах шум и грохот, а затем с беззаботным видом ввалиться в баню надо же было как-то выбираться отсюда! – за дверкой опять разгорелся спор. И какой спор! Как будто специально по его, Лукашина, заказу – о том, что делать завтра. Можно ли взять с утра азимут на берег, к орсовскому складу? (Игнатий Баев так выразился – разведчиком на войне был.)

Четверо – Аркашка Яковлев, Филя-петух, сам Игнатий и тугодумный молчун Вася Иняхин (первый раз открыл рот за весь вечер) – без колебаний высказались за. Чугаретти, как шофер, был не в счет. Петра Житова, наверно, не спрашивали из уважения к его положению.