- Куда это навострил лыжи? - с ходу закричал он старику. - Не на Марьюшу?
      - Да, имею такое намеренье.
      - Погодь до завтра. Праздник сегодня. Посидели бы вечерком, у меня братья приехали.
      Тут Калина Иванович полез за очками - худо видел, а охоч был до свежих людей.
      Очки у Калины Ивановича были дешевенькие, железные, с ниточной окруткой над переносьем, но когда он их надел, сразу другой вид стал. Важность какая-то вроде появилась.
      - Очень приятно, очень приятно, молодые люди. - И за руку с обоими.
      - А раз приятно, дак оставайся до утра, - опять начал урезонивать старика Михаил. - Завтра вместе поедем.
      Калина Иванович не очень решительно поглядел на жену.
      У той фарами заполыхали синие глазища.
      - Не поглядывай, не поглядывай! Какие нам праздники? Мы из Москвы чемоданами добро не возим.
      - Во, во дает! - рассмеялся Михаил и подмигнул братьям.
      - Не скаль, не скаль зубы-то! Вишь ведь разъехался! - Евдокия кивнула на усадьбу Михаила. - Не боишься, как раскулачат?
      - Не раскулачат, - ловко, без всякой натуги отшутился Михаил. - Сейчас не старые времена - бедность не в почете. На изобилие курс взят. Я в Москве был - знаешь, как там живут? У нашей Татьяны, к примеру, в хозяйстве сто сорок голов лошадиное стадо.
      - Плети! С коих это пор в городах лошадей стали разводить?
      - Чего плети-то! Две машины - одна у свекра, другая у ей с мужем. Каждая по семьдесят кобыл. Считай, сколько будет.
      Больше Евдокия не слушала. Стащила с мужа котомку, взяла у него из рук чайник, косу, обернутую в мешковину, и на дорогу - саженными шагами работящей крестьянки.
      Калина Иванович еще хорохорился: дескать, надеюсь, молодые люди, увидимся, потолкуем, - а старыми-то руками уже шарил по стене возле крыльца - своего помощника искал.
      Михаил подал старику легкий осиновый батожок - тот на сей раз стоял за кадкой с водой - и, провожая его задумчивым взглядом, сказал:
      - Вот такая-то, ребята, жистянка. Сегодня мы верхом на ей, а завтра она на нас. Н-да...
      4
      Лыско развалился посреди заулка, или двора, как теперь больше говорят: ничего не вижу, ничего не слышу. Хоть все понесите из дому. И клочья линялой шерсти по всему заулку. Вот пошла собака! И надо бы, надо проучить подлюгу, двинуть разок как следует - не забывайся, да Михаил и так чувствовал себя виноватым перед псом: давеча в сарае налетел - расплачивайся пес за то, что хозяин с бабой совладать не может.
      - Ну что будем делать-то? Снова за стол але экскурсию продолжим?
      На Григория он не взглянул - давно понял, в чьих руках завод, но и Петр - где его предложенья?
      - А не принять ли нам, ребята, душ изнутри, а? Шагайте в мастерскую, я моменталом.
      Михаил сбегал на погреб, принес две холодненькие, запотелые бутылки московского пивка - специально для Калины Ивановича берег, - разлил по стаканам. Его дрожь сладкая пробрала, едва обмочил пересохшие губы в холодной резвой пене, а как Петр и Григорий? А Петр и Григорий, ему показалось, и не заметили, что пиво московское пьют.
      - У меня это заведенье хитрое, ребята. - Он обвел хмельным глазом мастерскую. - Когда работаю, когда процедуры принимаю. Неясно выражаюсь? Чуваки! Население-то у меня какое? Женское. Ну и насчет там всякого матерхата не больно разойдешься. А здесь стены крепкие, кати - выдержат.
      Михаил от души рассмеялся - ловко закрутил - и вдруг полез за койку, вытащил оттуда полено, плашку березовую.
      - Ну-ко скажите - в институтах учились, - с чем это едят-кушают? Почему хозяин его берегет? Эх вы, инженера! Спальное полено. И это непонятно? А домто я как строил - вы подумали? Людей брал только на окладное да на верхние венцы, а тут все сам. Капиталов-то, сами знаете, у меня - не у Ротшильда. Да еще колхозная работа целый день. И вот по утрам топориком махал, до работы. А чтобы не проспать, полешко под голову. Так новый-то дом мы строили... Так...
      Петр и Григорий на этот раз сделали одолжение - раздвинули губы. Но только губы. А где глаза? Видят они его своими глазами?
      Не хотелось бы, вот так не хотелось бы вправлять мозги гостям, тем более в первый день, а с другой стороны, что это такое? Побасенки он им рассказывает?
      - Между протчим, - начал чеканить Михаил и вдруг с остервенением сплюнул: двадцать лет нет Егорши в Пекашине, а ему все еще отрыгивается это его дурацкое словцо, да и многие другие, замечал он, выговаривают его, как Егорша.
      В заулке лениво рявкнул пес - не иначе как Раиса пинком угостила. Точно: послышался плеск воды, ведро грязное опрокинула в помойку.
      - Ладно, идите. Все равно с вами каши не сваришь, раз у вас в башке дорогая сестрица засела. Да у меня к восьми как из пушки. Понятно?
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      О приезде братьев Лиза узнала еще вечор от Анки. Та прибежала к тетке никакие запреты ей родительские не указ, - как только пришла телеграмма.
      А сегодня Анка еще два раза прибегала и все, все рассказала: и как отец встретил братьев, и чем угощал, и какие разговоры вел за столом. И все-таки вот как у нее были натянуты нервы - выстрелом прогремела железная щеколда в старых воротцах на задворках.
      Какое-то время не дыша она глядела в конец заулка на голубой проем между стареньким овечьим хлевом и избой, где вот-вот должны появиться братья, и не выдержала - перемахнула за изгородь (луковую грядку под окошками полола) и так вот босая, растрепанная, с перепачканными землей руками, вся насквозь пропахшая травой, солнцем, так вот и повисла у них на шее. Отрезвление наступило, когда перешагнули за порог избы: в два голоса ревела ходуном ходившая зыбка, завешенная старыми цветастыми платьишками.
      - Да, вот так, братья дорогие, - сказала Лиза, - не хватило духу написать, а теперь судите сами. Все на виду.
      Григорий, заплакал как маленький ребенок. Навзрыд. А Петр? А Петр что скажет? Он какой приговор вынесет?
      Петр сказал:
      - Мы не судьи тебе, сестра, а братья.
      И тут Лиза уже сама зарыдала, как малый ребенок. Господи, сколько было передумано-перегадано, Как она с братьями встретится, как в глаза им посмотрит, какие слова скажет, и вот - "мы не судьи тебе, сестра, а братья"...
      Вмиг воспрянула духом, вмиг все закипело в руках: ревунов своих утихомирила, самовар наставила, стол накрыла... А потом увидела - Петр и Григорий перед Васиной карточкой стоят, и опять все померкло в глазах.
      - Нету, нету у меня Васеньки... А я вишь вот что натворила-наделала. Вот Михаил-от и отвернулся от меня. Он ведь Васю-то пуще дочерей своих, пуще всего на свете жалел да любил. Все, бывало, как выпьет: "Вот моя смена на земле!" А как беда-то эта случилась, трое суток не смыкал глаз, трое суток рыскал по реке да искал Васино тело...
      Петр и Григорий давно уже все знали про смерть племянника, не было письма, в котором Лиза не вспомнила бы сына, но разве есть предел материнскому горю? И, давясь слезами, вместе с братьями глядя на дорогую карточку под стеклом, в черной рамочке, она стала рассказывать:
      - У меня тогда как чуяло сердце. С самого утра места прибрать не могу. Коров на скотном дою - ну колотит всю, зуб на зуб не попадат. Где, думаю, у меня парень-то? Который день рекрутит - хоть бы ладно все. Прибежала домой, а парень с ребятами да с девками за реку собирается. В Водяны. Там тоже молодежь в армию провожают. Руками обхватила: не езди, бога ради, не езди! Река не встала, лед несет... А он эдак меня одной рукой отпихивает - что ты, мати, солдата не пущу, да еще вот эдак себя в грудь: "Советским танкистам никакие преграды не страшны". Гордился, что в танкисты взяли. Одного со всего Пекашина... Любка, Любка Фили-петуха во всем виновата. Она вздумала на реке шалить, задом вертеть... Все выплыли, все спаслись. И Вася было выплыл, да услыхал - Любка кричит: "Помогите!" - на яму вместе с лодкой понесло, ну и опять в ледяную воду... Кинулся за своей смертью...
      - Что теперь растравлять себя, сестра! Чем поможешь?
      - Не буду, не буду, Петя! - Лиза скорехонько вытерла глаза, заулыбалась сквозь слезы. - Я все про себя да про себя. Вы-то как живете? На вас-то дайте досыта насмотреться. Ну, Петя, Петя, совсем мужик стал. А я, бывало, все боялась: о, хоть бы у нас двойнята-то выросли! А ты, Григорий, я не знаю, - от тебя все войной пахнет. Сейчас кабыть у нас не по карточкам хлеб - можно бы и досыта исть, думаю...
      Сели за стол, за радостно клокочущий, распевшийся на всю избу самовар Лиза терпеть не могла электрических чайников, которые теперь были в моде: мертвый чай.
      - Ну, братья дорогие, - Лиза высоко подняла сполна налитую рюмку, спасибо, что не погнушались худой сестры... Не дивитесь, не дивитесь - за стопку взялась. С радости! А вообще-то... Страсть отчаянный народ пошел. И я, ребята, отчаянной стала. Не отталкиваю рюмку, нет. Ладно, - вдруг разудало, бесшабашно махнула рукой, - хоть Раисье теперь будет что говорить. Топчет меня, поносит на каждом шагу. Я и сука, я и тварь бездушная, я и сына своего не любила... А я, когда Вася нарушился, замертво лежала, в петлю едва не залезла - вот истинный бог. А спросите меня, как, какой дорогой на скотный двор ходила, - не скажу. Ничего не помнила, ничего не видела. Ну, я себя не защищаю, не оправдываю. Двадцать лет без мужика жила - худого слова никто не скажет. А тут отбило ум, отшибло память; Вот он, Михаил-то, и "нету у меня сестры"...
      Тут Петр опять попытался остановить ее, но разве могла она молчать?
      - Нет, нет, ребята! Не хочу, чтобы вы от других узнали, всякой небыли наслушались. Сама расскажу. С Михаила Ивановича, с братца родного, все началось, вот как все было-то. Он привел ко мне постояльца на постой: "Сестра, пусти, все тебе повеселее будет". А какое мне веселье, когда я только что сына схоронила? Говорю, не помню, какой дорогой на коровник ходила. И постояльца этого, уйди он от меня через день, через неделю, тоже не запомнила бы. Я уж когда его разглядела-то? Когда он начал разговаривать меня. Человек, вижу, немолодой, из офицеров (какие-то военные тогда у нас стояли), и забота... Я сроду такой заботы о себе не видала. Приду с коровника - дрова наколоты, вода наношена, самовар на столе - с ходу садись за стол. И вот слово за слово, разговор за разговором... Не знаю, не знаю, как ума лишилась. А когда опомнилась - об одном думушка: как помереть, как себя нарушить. Анфиса Петровна поперек встала: "Сама как знаешь, что хошь, говорит, с собой делай, а у ребенка не смей жизнь отнимать". Вот так и обзавелась Надеждой да Михаилом...
      Лиза заставила себя взглянуть на примолкших братьев.
      - Раисья, сказывают, из-за этого Михаила пуще всего рвет и мечет. Думает, это я нарочно, чтобы брата разжалобить, чтобы к нему на шею сесть. А у меня и в думушках ничего такого не было, пластом лежала. Анфиса Петровна и в сельсовете записывала. Пришла: "Не знаю, так, нет сделала: Михаилом парня назвала. Охота, говорит, чтобы еще один Михаил в Пекашине вырос..." Вот ведь как дело-то было. Дак при чем тут я? Не переписывать же мне было идти.
      - Не горюй, сестра! Без детей тоже не жизнь.
      - Да это так, так, Петя, - с живостью ухватилась за слова брата Лиза. Все-таки у меня опять какая-то забота, верно? Только срам, срам, ребята! Коровы-то все придивились, не то что люди. А Павел-то Кузьмич, офицер-то мой, где, спросите? Отпустила я его, ребята, на все четыре стороны отпустила, алиментов даже не потребовала. Что же, у него жена, у него дети, дочь-невеста. Узнал, что я в тягости, насмерть перепугался. "Ну, говорит, теперь я погиб. И дома узнают - жизни не будет, и со службы попрут". Ну, я подумала-подумала: да иди ты с богом. Чего, думаю, всех разорять, всем мучиться, раз сама виновата...
      Все. Распустилась, вздохнула всей грудью, даже голову от облегчения откинула.
      Нет, нет, она не сидела с опущенной головой, она и раньше, до этого, жадными глазами вглядывалась в родных братьев. А как же не вглядываться столько годов не видела! Но только сейчас, только в эту минуту, когда она вся сполна выговорилась, когда сполна очистилась сама, только в эту минуту она увидела братьев такими, какие они есть.
      Увидела и ужаснулась.
      - Ты что, сестра? - спросил Петр.
      - Ничего, ничего. Это я от радости, от радости...
      А уж какая там радость... То есть радость была, и радость великая братья приехали, братья родные у нее в гостях. Но как же она сразу-то не увидела, не распознала беду?
      Все считала, все думала: Григорий у них болен, Григорий разнесчастный человек. Да так оно и было: на всю жизнь, до скончания дней своих инвалид что же еще страшнее? И худущий - страсть. Как льдинка весенняя - вот-вот растает...
      Но Григорий-то болен, а Петр еще больше болен - вот что сейчас вдруг поняла Лиза. Но она не дала ходу своим думам. Увидела - Петр и Григорий водят глазами по избе, по некрашеному полу, по неоклеенным бревенчатым стенам со старыми сучьями и щелями, сказала:
      - Что, ребята, насмотрелись у брата богатства - глаза режет моя голь? Не от бедности, не от бедности это. Нашла бы я денег-то и пол чтобы покрасить, и стены в обои взять, да я, ребята, так рассудила: ничего не менять. От тати карточки не осталось, тогда моды не было сниматься, дак пущай дом заместо карточки будет. Так я рассудила.
      2
      Гости были самые дорогие, самые желанные. За все эти два года, что не заглядывал к ней старший брат, а может и больше (Михаил все-таки под боком живет), у нее не было в доме таких гостей. И она - сама чувствовала - вся сияла, вся лучилась от счастья, от радости, и это счастье, эта ее радость мало-помалу стали передаваться и Петру - о Григории говорить нечего: от того в ночи свет. Сперва разгладились на лбу морщины, приобмякли, распустились губы, потом снял туфли, а потом и верхнюю рубаху долой: дома...
      Но окончательно доконал ее Петр, когда вдруг поднялся с лавки (она и лавки в избе, заведенные Степаном Андреяновичем, сохранила) и направился к зыбке.
      Она вся замерла: что-то сейчас будет?
      А Петр подошел к зыбке, раздвинул старые платьишки, сказал:
      - Ну, долго вы еще, сони, будете скрываться от дядей?
      Григорий завсхлипывал - верно, и он не ожидал такого от брата, - а сама Лиза, чувствуя, что вот-вот расплачется от радости, выбежала в сени... Когда она, виновато горбясь, вернулась в избу, малые двойнята были на полу и их забавлял Григорий ("Коза-коза..."), а Петр сидел у раскрытого окошка и, похоже, смотрел на зеленое подгорье, на старую развесистую лиственницу.
      - Татьяна-то тебе пишет?
      Заговорил сразу, с прежней хмурью на лбу - отвык, видно, за эти годы сердце настежь держать.
      - Какие мне письма от Татьяны. - Лиза заняла свое хозяйкино место сбоку заснувшего самовара. - Хорошо хоть от брата не отвернулась.
      Некоторое время, покачивая головой, она старательно разглаживала на колене платье, а потом вдруг слезы к горлу подступили - опять навзрыд:
      - Кабы вы от меня отвернулись, все бы мне не так обидно было. Не много я вас тешила - бывало, разве чаем когда напою да сухарь суну, а ведь ей-то я поделала добра, послужила... Михаил - десятилетку кончила: как хошь, девка, учить дальше не могу, сама видишь, какие у колхозника доходы. А я: нет, нет! Хоть одного Пряслина да выучим в институте. И уж я, ребята, - с места мне не сойти - все, все, что у меня было, ей отдавала. Деньги велики ли студентам платят, ладно - овцу одну выкормлю, другую выкормлю, луку на лесопункт свезу, продам: учись, девка! Покудова жива, не будешь мереть с голоду. Але платье, одежу взять. Все твое, что в дому есть. В самое раздетое, в самое безлопотинное время как картиночка ходила. Думаю, я никакой молодости не видела, пущай хоть она покрасуется. Але на каникулы-то летом приедет! "Сестра, я у тебя буду жить. Там, у Михаила, и без меня негде повернуться". Живи, живи, девка. Передние избы раскрою, как барыня, как принцесса из одной горницы в другую похаживает... Все позабыто, все не в счет. Вишь, сестра опозорила ей, в Москве ей мои дети жить мешают... Ладно, - махнула рукой Лиза. - Чего это мы кости родной сестре перемываем? То и ладно, то и хорошо, что высоко взлетела. Радоваться надо, а не скулить. - И заговорила уже с восхищением: - Ну бес, ну бес девка! Со счастьем родилась, да ведь надо было это счастье-то выждать. До двадцати восьми годков сидела в девках, ждала, пока цыганкино гаданье исполнится.
      - Какое гаданье?
      - Да разве вы не помните? Цыгане тут раз зиму жили, у Семеновны покойной в дому стояли. Нет, это, наверно, уж после вас, когда вы в город уехали. Ничего люди, хоть и говорят, что вор на воре, а у нас лучинки не тронули. Старуха у них была, Максимиха, старая такая, вся седая, нос крючком. Вот она и нагадала нам с Татьяной. Мне сразу сказала: тебе, говорит, век горевать, век куковать. Так оно и вышло: век не мужья жена, не законная вдова. А у Татьяны ручку-то взяла, аж прослезилась даже. Ей-богу. Вот, говорит, у кого рука-то из золота чистого отлита. Высоко, говорит, взлетишь, высокого лету птица, на самой Москве гнездо совьешь... И вот ведь какая стойка, какая выдержка у человека! До двадцати восьми годов не потеряла головы, не свернула в сторону. А уж женихов-то у ей было! Косяки. Стаи. Сами знаете, в маму красой, не я, страховидина. Девки все глаза проплакали, на корню засохли, а эта не знает, как от них отделаться. Один другого лучше! Иван Спиридонович, комсомолом всем в районе командовал, директор школы Олег Окимович, Вася Черемный, инженер леспромхоза... Да всех и не перечислить. А на этого ейного москвича, когда он в Пекашине объявился, надо правду говорить, я и смотрела-то через раз. Лысый, плешь на голове, как яичушко из утиного гнезда выглядывает, в очках, занимается - не во всяком месте и скажешь: по чердакам да по клетям пыль глотает, старье бывалошное собирает. Да разве сравнишь его с теми? А моя Татьяна, гляжу, сразу вцепилась, сразу в горницы повела, в сарафан старинный вынарядилась, ленту в косу заплела. А через неделю-две - провожать своего Иосифа поехала - письмо с дороги: сестра, кончилась моя девичья жизнь, я взамуж выхожу...
      Лиза перевела дух, посмотрела на братьев и закончила назидательно:
      - Да, вот так надо добывать счастье-то. А что мы? Живем - куда поволокло, потащило, и ладно...
      3
      Им не дали наговориться досыта, обсказать-обкатать все семейные дела. Повалили бабы - одна за другой.
      Сперва соседка Дарья, жена Софрона Мудрого (эта неслышно, как мышь, вошла, вся выгорела, вся высохла от рака), потом Маня-коротышка, потом Александра Баева, Оксинья-жаровня, Фекола - два уха. И удивляться не приходилось: в деревне всегда на свежего человека как на огонек бегут, а у Лизы еще вдобавок с незапамятных времен вдовы солдатские, да старушонки престарелые, да всякая пришлая нероботь вроде Зины-тунеядки, высланной из Ленинграда за "хорошую" жизнь, коротали время. В замешательство всех привела Анфиса Петровна. Анфиса Петровна редко когда заулок своего дома переступает, а зимой в последние годы месяцами в районной больнице лежала: тяжело выходила война. Но подкосила-то ее, сокрушила напрочь даже и не война, а смерть мужа. В пятьдесят четвертом году, вскоре после смерти Сталина, Фокин, тогдашний первый секретарь райкома, добился: с Лукашина скостили шесть лет, подчистую все неправедные грехи сняли. И вот какая судьба у человека! Через все ужасы, через блокаду прошел, пуля немецкая не взяла, все несправедливости, все понапраслины от своих вынес, а от ножа бандитского не уберегся. И когда? Когда уж в руках бумаги об освобождении держал.
      Зашел Иван Дмитриевич напоследок в барак проститься со своими товарищами, с которыми три года за проволокой мыкал. А там, в бараке, шпана, уркачи чего-то не поделили, своего шпаненка учат: волосы заживо огнем бреют. И дьявол бы с ним, с проклятым, пускай бы зажарили, одним гадом на земле меньше бы стало: распоследний паскуда во всем лагере был. Так потом писал Анфисе Петровне товарищ Ивана Дмитриевича. Нет, не смейте над человеком издеваться! Ну и сунул один нож Ивану Дмитриевичу под левую лопатку, намертво уложил...
      Анфиса Петровна, переступив за порог, долго переводила дух - вся задохлась, пока шла, а потом, когда увидела - Петр и Григорий во все глаза на нее смотрят, сказала:
      - Что, ребята, такая ягода стала - не узнать? Лиза, не дожидаясь, что ответят братья, живехонько замахала руками:
      - Не говори, не говори чего не надо! Не узнать... Это они не ждали тебя, врасплох - много ли ты по гостям-то ходишь? Не наш брат...
      Улыбаясь, всем лицом своим, всем видом своим выказывая радость - она и в самом деле радехонька была: первый человек в Пекашине была для нее Анфиса Петровна, - Лиза подхватила ее под руку, усадила на самое почетное место в избе, а в душе-то, конечно, была согласна с братьями. Голову взмылило, взбелило, как лен на осеннем лугу, располнела, раздалась, ноги как колодки, - что осталось от прежней Анфисы Петровны? Разве что только глаза. Все такие же черные, властные, председательские глаза, как говаривали иной раз бабы. От чая гостьи все как одна наотрез отказались - только что, мол, дома сидели-наливались, - и Лиза стала угощать их вином: к початой бутылке, из которой отпила с братом, выставила еще "малыша" - всю наличность, какая имелась в доме.
      - У-у, праздник-от, праздник-от у нас, бабы! - загудели старухи.
      - Вот это встретины дак встретины!
      - Ну, здорово жить, гости дорогие! Вот какие вот умники-разумники все у Пряслиных! У нас и на работу и с работы с рылом мокрым идут, земле кланяются, а тут сколько лет с сестрой не виделись - как стеклышки!
      В общем, начали гладью - на все лады расхваливали Петра и Григория, а кончили, как это часто и бывает, когда вина мало, гадью: того же Петра да Григория шерстить стали - почему не женаты.
      - Да отстаньте вы к лешому! - с ухмылкой ответила за них Фекола - два уха. - Женилка, скажите, еще не выросла.
      - Это в тридцать-то шесть лет не выросла? - заохала и замотала головой Маня-коротышка. Нарочно замотала, чтобы масла в огонь подлить. - Да когда же она вырастет-то?
      - Ладно, монахи, бывало, до ста жили и не грешили.
      - Да пошто не грешили-то? В Пекашине все от монахов, вся порода наша монашья - разве ты не слыхала, Уля?
      - А у меня Иван третей раз женился, - сказала Александра Баева. (От нее-то уж Лиза не ожидала таких речей. Неуж вино заговорило?) - Третей раз девку взял. Мама, говорит, те, говорит, были до меня откупорены, а я, говорит, из чужой посуды пить-исть не жалаю...
      Первой встала Дарья Софрона Мудрого: человеку, может, двух месяцев жить на этом свете не осталось - неуж такие глупости слушать? А потом вскоре поднялась и Анфиса Петровна. Лиза проводила ее до задних воротец, а когда вернулась в избу, бабы уж сменили пластинку - по Анфисе Петровне прокатывались. И пуще всех Манякоротышка:
      - Эдак, эдак она голову-то несет! Мы не люди - сидеть с вам не желам...
      - Да, да, - поддакивала ей Фекола, - полегче бы нос-от задирать надо. Не шибко от нас ушла. Тридцать пять монет пензия - тоже не гора золота.
      - И Родион не в больших перьях! У меня Октябрина до самого высокого образованья дошла, да я разве чего говорю? А у ей за рулем сидит, керосинкой правит - мало ноне таких?
      Петр, сидя на отшибе, у рукомойника, во все глаза смотрел на сестру: не понимал, что все это значит. Не понимал, как можно так об Анфисе Петровне говорить. А Григорий по голубиной кротости своей даже и взглянуть не решался: голову опустил и только что не плакал. И Лиза подбирала, подыскивала в своем уме слова (как бы помягче, побезобиднее сказать старухам) и не нашла подходящих слов.
      Сердце закипело - на кого руку подняли! - рубанула сплеча:
      - Ну вот что, гости дорогие! Кого хошь задевайте, об кого хошь зубы точите, а чтобы в моем доме слова худого об Анфисе Петровне не было!
      - Да что она, святая? - фыркнула Маня.
      - Святая! - еще непримиримее отрубила Лиза. - Да еще святая-то какая!
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      На могилы ходят с утра - испокон веку так заведено у людей, - но Петру, вскоре после того как они опять остались одни (все на свой счет приняли ее перебранку с Маней), вздумалось идти сегодня, и Лиза не стала противиться. Ребят оставить было с кем - как раз в это время прибежала Анка новое платье показывать (отец семь платьев от тетки из Москвы привез), - а то, что они придут на кладбище не рано, кто упрекнет их? Степан Андреянович? Мать? Вася? Лиза надела праздничное платье, туфли на полувысоком каблуке, а когда вышли на улицу, под руки подхватила Петра и Григория и не боковиной, не закрайкой - середкой потопала: пущай все знают, пущай все видят, как ее братья почитают. Но напрасно предавалась она этим суетным мечтам и желаниям: одни ребятишки малые гонялись на великах по улице, а взрослых, ни трезвых, ни пьяных, не было - ни единой души не попалось на глаза вплоть до магазина. На работе еще? Или все - похоронили наконец Петра и Павла? Петров день - 12 июля - из века в век поперек горла у страды стоит. Люди только выедут на пожню, успеют-нет наладить косы - домой: праздник справлять. И Лиза была согласна, когда три года назад на Пинеге ввели день березки, приуроченный к последнему воскресенью июня. Ввели для того, чтобы задавить им старый праздник. Так нет же! Березку отпраздновали, а подошел Петр - и опять гульба. Первого пьяного они увидели возле ларька рядом с сельповским магазином. Кругом пустые ящики, бутылки, чураки, бревешки лощеные - не пустует кафе "ветродуй", как называют это место в Пекашине, завсегда тут кто-нибудь с бутылкой расправляется или отлеживается, а сейчас кто тут на карачках ползал? Евсей Мошкин.
      Рубаха на груди расстегнута, медный крест на шее болтается и на две ноги один растоптанный валенок - не иначе как второй потерял.
      - Так, так ноне, - скорбно вздохнула Лиза, - весь спился. Марфа Репишная совсем из ума выжила - в срубец старика загнала, знаете, хлевок такой у ей на задах, картошку преже хранили. За грехи. И все староверское дело в свои руки забрала. А старушонки, те жалеют Евсея Тихоновича, не почитают Марфу... Не глядите, не глядите в его сторону, - зашептала она братьям. - Причепится еще, кто рад с пьяным.
      Однако не сделали они после этого и пяти шагов, как Лиза первая повернула к старику.
      - Ой, ой, срамник! - начала она с ходу отчитывать его. - И не стыдно тебе, так налакался. Посмотри-ко, самых зарезных пьяниц сегодня не видко, а ты, старый человек, какой пример подаешь.
      - А я только пригубился маленько, рот сполоснул.
      - Пригубился! Шайку але ушат выжорал.
      Евсей сел на землю, довольнехонько засмеялся.
      - Все знает, все понимает у вас сестра. Ничего не скроешь. Верно, я посуды-то сегодня опорожнил немало.
      - Зачем?
      - А не знаю, не знаю, девка... - И вдруг заплакал, зарыдал, как малый ребенок. - К тебе, вишь вот, приехали, прилетели... А я один как перст на всем свете... Ко мне никто не приедет, никто не прилетит...
      - Давай дак сколько можно убиваться-то, - начала вразумлять старика Лиза. - Не одного тебя война осиротила. Пройди по деревне-то. На каком дому звезды нету...
      - Верно, верно то говоришь. У меня две звезды, два покойника, а в Водянах у старушки Марьи Павловны в два раза больше - четыре красных отметины на углу... Ну я грешен, грешен, ребята, - снова навзрыд зарыдал старик. - У других-то хоть при жизни жизнь была, а моим ребятам, моим Ганьке да Олеше, и при жизни ходу не было... Из-за меня. Я им всю жизнь загородил...
      Тут на какое-то мгновенье замешкалась даже находчивая Лиза: нечем было утешить старика, потому что чего тень на плетень наводить - из-за отца, из-за его упрямства столько мук, столько голода и холода приняли его сыновья.
      - Пойдем-ко лучше домой, Евсей Тихонович, - сказал Петр и стал поднимать старика.
      - Помнит, помнит меня! - опять чисто по-детски, бурно возрадовался Евсей. - Евсей Тихонович... А нет, - он топнул ногой в валенке, - к вам пойдем! Вот мое слово. Раз Евсей Тихонович, то и угощенье как Евсею Тихоновичу.
      - Нет, к нам не пойдем! - сказала Лиза. - Тверезой будешь - в любой час, в любую минуту приходи, а пьяному у меня делать нечего.
      - И не пустишь? - спросил Евсей.
      - И не пущу! - без всякой заминки ответила Лиза.
      Старик пришел в восторг:
      - Ну, ну, как мне по уму да по сердцу это! Не пущу... А ты думаешь, я не помню твоего добра-то? Я вернулся, ребятушки, оттуда, не будем говорить откуда (ноне все позабыто, на всем крест), - меня двоюродная сестрица Марфа Павловна и на порог не пущает: я на радостях - снова дома - бутылку в сельпо опорожнил. "Десять ден тебе епитимья. Вода да хлеб, а местожительство срубец на задах..." И вот вскорости после того тебя, Лизавета Ивановна, встречаю. Помнишь, какие слова мне сказала?
      - Где помнить-то? - искренне удивилась Лиза, - У меня язык без костей сколько я слов-то за день намелю?
      - А я помню. - Евсей всхлипнул. - Иду опять же с сельпа, хлебца буханочка под мышкой, а навстречу ты. Увидала меня, возле лужи у сельсовета маюсь, сапожонки что решето, как бы, думаю, исхитриться с ногой сухой пройти. Увидала: "Чего ходишь как трубочист, людей пугаешь? Пришел бы ко мне, у меня баня сегодня, хоть вымылся бы..." А я, правда, правда, ребята, как трубочист. Может, два месяца в бане не был, а весна, солнышко, землица уже дух дала... Ну я тогда уревелся от радости, всю ночь плакал, в слезах едва не утонул...
      - Надо было не слезы лить, а в бане вымыться, - наставительно сказала Лиза и улыбнулась.
      Тут на дорогу из седловины от совхозной конторы вылетел запыленный грузовик, и Лиза замахала рукой: сюда, сюда давай! Машина подъехала.
      Из кабины выскочил смазливый черноглазый паренек, туго перетянутый в поясе и сразу видно - форсун: темные волосы по самой последней моде, до плеч, и на промасленном мизинце красное пластмассовое кольцо в виде гайки.
      - Чего, мама Лиза?
      - Куда едешь-то? В какую сторону?
      - На склад, - парень махнул в сторону реки, - за грузом.
      - Ну дак по дороге, - сказала Лиза и кивнула на Евсея, которого поддерживал Петр. - Отвези сперва этот груз.