Таборский докурил "беломорину", закурил вторую: все-таки ходили нервишки.
      - А жалко, черт возьми, что мы с тобой не сжились. Веселее, когда дерево упрямое гнешь.
      - Не жалей.
      - Это почему же?
      Михаил рывком вскинул голову, врубил:
      - А потому что мы с тобой не то что в одном совхозе - на одной земле не уживемся.
      - Да? - Таборский только раз, и то чуть заметно, ворохнул глазами, а потом опять все нипочем. - Рано хоронишь Таборского. Только что начальником стройколонны назначен. Всем строительством в районе заправлять - неплохо, думаю?
      Тут из окошка горницы кто-то высунул лохматую голову (кажется, секретарь райкома), позвал:
      - Долго ты еще кворум нарушать будешь? Таборский живо ткнул Михаила в бок:
      - Чуешь, начальство без меня заскучало. - И вдруг захохотал: - Никуда без Таборского. Подождите, еще и в Пекашине пожалеют Таборского.
      Да уж жалеют, подумал Михаил, провожая глазами крепкую, высветленную солнцем красную шею, согнувшуюся под притолокой дверей, и тут же выругался про себя: ну что мы за люди? Что за древесина неокоренная? Когда поумнеем? Прохвост, жулик, все Пекашино разорил, а мы жалеем, мы убиваемся, чуть ли не плачем, что от нас уходит!
      Да, такие разговоры уже идут по деревне, и при этом что больше всего удивляло Михаила? А то, что он и сам теперь, пожалуй, не очень радовался уходу Таборского. А придет время - он знал это, - когда он даже скучать будет по этому ловкачу, по этому говоруну.
      Вот что вдруг открылось ему сейчас.
      3
      Сперва спустился под угор по делу - перевязать лошадей на лугу, - а потом вышел к реке, к складам и пошел, и пошел... Берегом вверх по Пинеге, через Синельгу, через Каменный остров, который отгораживает курью от реки... Куда? Зачем? А несите ноги. Куда вынесете, туда и ладно. Мутит, сосет что-то в груди - места не найдешь себе.
      Под ногами гулко, по-вечернему хрустела дресва, рыбья мелочишка сыпала серебром по розовой глади реки, иногда из травянистых зарослей тяжело и нехотя взлетала утка, не иначе как устроившаяся уже на ночлег, а в общем-то, не рыбой, не уткой красна ныне Пинега. Лодками с подвесными моторами. Страшное дело, сколько развелось этой нечисти! Буровят, пашут Пинегу вдоль и поперек, вода кипит ключом, и что стелется поверх воды - туман вечерний или газы вонючие, не сразу и разберешь, и вот когда Михаил дошел до Ужвия, мелкого ручьишка с холодной водой, отвернул от реки в луга: сил больше не было терпеть железный гром.
      Пошла густая, шелковая, как озимь, отава, в которую по щиколотку зарывался сапог, кое-где видны были еще белые коряги и щепа - остатки от костров, которые тут жгли косари и пастухи, - а потом все синее, синее стало вокруг, все гуще и гуще темень, а потом глядь - где ельник с поскотиной слева, из которого все время доносился неторопливый перезвон медного колокола на чьей-то загулявшей корове? Пропал ельник. Черная непроглядная стена, как в сказке. И корова больше ни гугу. Поняла, видно, дуреха, что затаиться надо, а то живо угодишь лесному хозяину на ужин - его теперь пора настала.
      Некоторое время еще светлела вдали река, но затем и ее затопила темень. И если бы не гул и завывание последних лодок да не малиновые росчерки папиросок - где Пинега, в какой стороне?
      Михаил нагреб возле старого кострища каких-то дровишек - щепы, жердяного лому, полешек березовых, - принес две охапки сена от ближайшего зарода, свалил все это в кучу.
      Понимал: преступление делает, грех это великий - сено жечь, все равно что хлеб огню предать, да какой сегодня день-то? Кто умер?
      Собрались, расселись за столом да давай водку хлопать - разве это поминки по такому человеку?
      Огонь взлетел до небес, алыми полотнищами разметался по лугу, жарко высветил черный ельник.
      Михаилу стало легче. Вот и он справил поминки по Калине Ивановичу. Свои, особые. Свой дал салют в честь старика.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      Сидит на крыльце старик, на старике шапка зимняя с отогнутыми ушами, валенки серые до колена, а глаза у старика в небе - рад, видно, что после двухдневного дождя выглянуло солнышко.
      Егорша недоверчиво повел вокруг глазами - не ошибся ли он?
      Нет, дом крайний, черемушка за домом растет, скворечница на высоком шесте - все так, как говорила встреченная на улице старуха.
      - Дед, где тут Евдоким Поликарпович живет?
      - Да ты откуда будешь-то? Разве не знаешь Евдокима-то Поликарповича?
      Из сарая, что за самым крыльцом, вышла немолодая уже женщина, и Егорша сразу узнал Софью: все такая же крепкая, сбитая, хоть в сани запрягай. И тут уж сомнений больше не оставалось.
      Он назвал себя, обнялся со всплакнувшей Софьей, затем на лицо улыбку радости - и не в таких переделках бывал! - и к Подрезову:
      - Ну, принимай блудного сына, Евдоким Поликарпович!
      Подошел, лихо щелкнул каблуками, руку к шляпчонке - Подрезов любил дисциплинку! - и только после этого протянул руку.
      - Ты сам, сам руку-то у него возьми. Ему ведь не поднять, - подсказала Софья.
      Егорша и это проделал не моргнув глазом - жамнул холодную, совком свесившуюся с колена, недвижную кисть руки с фиолетовым окрасом.
      Подрезов улыбнулся.
      - Узнал, узнал тебя! - обрадовалась Софья. - Ну приглашай, Евдоким Поликарпович, гостя в избу. Подрезов что-то промычал.
      - Так, так мы ноне, - вздохнула Софья. - Не говорим. Да и не ходим. - И тут она подошла к мужу, поставила его на ноги, затем крепко обхватила рукой в поясе и, как куль, поволокла в сени.
      Егорша сразу узнал подрезовские апартаменты по инструменту. Вся стена от порога до первого окошка, где обычно ставят кровать, была забита поблескивающими стамесками, долотами, напарьями, сверлами, и тут же стоял немудреный верстак. И еще из прежнего в избе были агитационные плакаты Великой Отечественной, расклеенные по всем стенам, уже выгоревшие, поблекшие, кое-где надорванные: разгневанная Родина-мать, "Идет война народная", "Что ты сделал сегодня для победы?"...
      Меж тем Софья сняла с Подрезова ватник, шапку, посадила к столу на хозяйское место, а сама стала накрывать - не по годам быстро, проворно и при этом еще ни на минуту не спуская глаз с мужа.
      Эх, по-бывалошному какое бы это счастье - сидеть за одним столом с самим Подрезовым! Рассказов потом на полгода: "Подрезов сказал... Подрезов посмотрел... Подрезов дал прикурить..." А сам-то подрезовский бас, когда хозяин в настроении! Как майский гром раскатывается.
      Сейчас Подрезов будто какой святой, давший обет молчания: ни слова не услышишь. Да и вообще Егорша никак не мог привыкнуть к его нынешнему виду: голова острижена, плешь на голове, голубенькие, небесные глазки как у блаженного, и все улыбается, все улыбается, как будто он решил задним числом отулыбаться за всю прошлую жизнь.
      Но раз все-таки Подрезов показал свою прежнюю натуру - это когда Софья хотела взять у него рюмку. Вмиг полетела на пол чашка, сахарница и рык на всю избу.
      - Ну-ну, не возьму, - перепугалась Софья. - Я ведь думаю, чтобы все ладно-то было.
      А Егорша в эту минуту просто расцвел, в один миг двадцать лет с плеч долой - так и дохнуло теми счастливыми временами, когда он с Подрезовым на одной подушке сидел, когда перебрасывал его из одного конца района в другой. И если какую-то секунду спустя он вступился за Софью (она-де за тебя, Евдоким Поликарпович, переживает, ей-де положено как хозяйке останавливать нашего брата), то вступился скорее по обязанности, чем по зову сердца.
      Подрезов ноль внимания на его слова. Он будто не слышал, даже головы не повернул в его сторону, и в этом, к радости Егорши, тоже угадывалась его прежняя натура: шептунов не слушаю, своя голова на плечах есть.
      Время тянулось томительно.
      Егорша опрокидывал рюмку за рюмкой (по знаку Подрезова Софья каждый раз подливала ему), посматривал в окошко (ничего видок, дыра, конечно, жуткая, но летом, кто любит природность, можно жить), а сам все ждал, ждал с трепетом, с пересохшим, заклекшим, как земля в засуху, горлом: когда же, когда же Подрезов подаст сигнал рассказывать про Сибирь, про дальние странствия? Ну говорить не может - свалилась беда непоправимая, что поделаешь. Но понимать-то ведь понимает - вон ведь как глазом-то водит, Софью поучает.
      Подрезов сигнала не давал. И Егорша начал уже терять терпение, начал приходить в отчаяние. Да что же это такое? За каким он дьяволом всю Пинегу прошагал? Затем, чтобы рюмки эти хлопать?
      Егорша только что не рыдал - про себя.
      Ну как он не понимает, как не догадывается, зачем он к нему попадал? Да он к отцу родному, будь тот жив, к матери так не бежал бы, как к нему!..
      А может, Евдоким Поликарпович не узнал его? - пришло ему вдруг в голову. Может, он его за кого другого принял?
      Выяснить это так и не удалось, потому что Подрезов, на его беду, вдруг начал зевать, а потом даже глазами слепнуть, и Софья в конце концов потащила его отдыхать на другую половину.
      2
      Софья не выходила из дома долго - может, двадцать минут, может, полчаса, - и все это время Егорша, сидя на крыльце, лениво попыхивал сигареткой (в Пиляди и днем комары) и посматривал на затравеневшую улицу: пройдет ли хоть одна живая душа? Ну, взрослые на работе - в лесу, на поле, где еще, - а ребятишки-то где?
      И он спрашивал себя: как всю эту глухоту и нелюдь переносит Подрезов? Зачем забрался сюда, на край света?
      Самое простое объяснение, которое приходило в голову, - пенсионерская блажь. Развелось нынче стариков - хлебом не корми, а дай речку, лесок и все такое протчее, а тут этого добра навалом. Но ведь Подрезов-то из другой породы. Подрезов не будет, как тот ученый хмырь, с которым он, Егорша, один месяц в Сибири по тайге кантовался, целыми днями сидеть у муравейника да смотреть на него через лупу. Ему человечий муравейник дай, да чтобы в том муравейнике он на самом видном месте был, да чтобы самые тяжелые бревна таскал!
      Наконец выползла из дома Софья. Задом, босиком и на цыпочках - вот как ее вымуштровал муженек. И двери в избу и в сени оставила открытыми - чтобы по первому зову быть под рукой у хозяина.
      Присев рядом, облегченно перевела дух:
      - Ну, слава богу, утихомирился.
      - Давно это с ним?
      - Паралич-от? Десятый год.
      - Десятый год?! И все это время без языка?
      - Все.
      Егорша вмиг вскипел:
      - А медицина-то у нас есть? Медицина-то куда смотрит?
      - Что медицина? Где взять такую медицину, чтобы Подрезова лечить? Разве не знаешь подрезовский норов? Зарубил чего - не своротишь. Сам, сам загубил себя. Речь да язык вернуть нельзя было, это с самого начала врачи сказали, а ногу-то можно было заставить ходить. Не захотел. Гордость. Как это Подрезов да на виду у всех людей будет волочить ногу?
      - Да какие тут у вас люди? Я всю деревню прошагал, одну старуху встретил.
      - Что ты, когда с ним все это вышло, со всей Пинеги народ повалил. Вспомнили - каждый день гости. Все лето. Вот он и упустил время-то. Надо бы ходить, надо бы ногу-то расхаживать, а он дальше крыльца ни на шаг. Лучше без ноги останусь, а Подрезова не увидите в слабости.
      Тут Софья повела головой в сторону открытых в сени дверей, прислушалась. Ни единого звука не донеслось оттуда. И тогда она предложила:
      - Пойдем сходим на стройку-то. Посмотрим, где нарушил себя Евдоким Поликарпович.
      Егорша встал, пошел вслед за Софьей. А вообще-то обрыдли, до смерти надоели ему эти стройки. Потому что вся Пинега помешалась сегодня на домах. Куда, в какую деревню ни зайдешь, с кем ни встретишься: а мой-от дом видел? И потому, когда в Пекашине ему сказали, что Подрезов на доме своем надорвался, он просто взвыл от тоски. Как - и Подрезов в том же стаде? и Подрезов на ногах не устоял?
      Новый подрезовский дом был заложен по верхнюю сторону нынешнего жилого дома. Место красивое высокий чистый угор, речка подугором, - и работа на совесть: по линеечке выведен угол. Но что особенно поразило Егоршу, так это фундамент - валуны под углами. Просто скалы, просто столбы красноярские. Непонятно, кто их и ворочал. Не иначе как лешего в работники нанимали.
      - Нет, не нанимали, - всерьез, без улыбки отвечала Софья. - Все сам. Воротом подымал. Вон оттуда, снизу, видишь?
      И Егорша глядел на каменные глыбы, разбросанные по руслу искрящейся на солнце речки, пытался себе представить, как доставал их оттуда Подрезов, и нет, не понимал, зачем все это. Зачем рвать жилы из себя, когда казенных домов в наше время навалом? В том же райцентре - неужели такому человеку, как Подрезов, не нашлось бы какой-нибудь халупы?
      Софья, когда он высказался в этом духе, никак не прореагировала. Потому что для Софьи разве существует что, кроме Подрезова? Не только ушами глазами вслушивалась, что там делается, в доме. И Егорша снова сорвался на крик:
      - Я говорю, за каким дьяволом вас в эту дыру понесло? Нынче каждая сопля на столицу глаза навострила, а вы куда на старости лет забрались? В самое верховье района, в пинежский ад - разве не слыхали, как у нас Пилядь зовут?
      - Мы попервости-то не здесь жили. На Выре, на лесопункте. Слыхал про родину-то Евдокима Поли-карповича? Начальству не понравилось.
      - Че не понравилось?
      - Да все. Он ведь кем на Выру-то приехал? Простым плотником. А нутро-то подрезовское. Не может тихо жить. Все не по ему, все не так. Начальнику лесопункта - распек, бригадиру колхоза - распек. Пошли жалобы: Подрезов народ поджигает, Подрезов работать и жить мешает. Ну Подрезов терпел-терпел да и пых: а-а, раз людям жить мешаю, поеду к елям! Вот так мы и попали на Пилядь.
      - А дети у вас где? Ни одного не вижу.
      - А дети известно: выросли и на крыло. Когда что от отца надо, заглянут, а когда все хорошо, и письма не дождешься.
      - Ясно, - сказал Егорша, - современные детки.
      - А уж не знаю, современные але несовременные, да на Пиляди жить не собираются. Я думаю, он и дом-то строить начал, чтобы домом детей к себе привязать. Да разве нынешних детей домом к себе привяжешь?
      3
      Софья ушла домой. Подошло время - Подрезов должен проснуться, и бесполезно было с ней толковать. Оглохла и ослепла баба.
      Егорша остался на угоре один.
      Он набрался терпенья - все обсмотрел, все проутюжил глазами: речку, пожни (серые от некошеной травы), черные мохнатые ельники, со всех сторон подступившие к деревушке, - вообразил, как все это годами мозолило глаза Подрезову, и ему стало не по себе.
      Нет, нет, к хренам такую природность. К людям! На просторы жизни выгребать надо, покуда совсем не очумел.
      И вот он обошел еще раз подрезовский сруб без крыши, без окон, уже основательно почерневший за эти десять лет, глянул на жилой дом своего бывшего кумира, за один погляд которого готов был жизнь отдать, и быстро в обход деревни пошагал на пинежский тракт.
      Да, в обход, не заходя к Подрезовым, потому что хватит сопли на кулак мотать, хватит растравлять сердце. Потому что, сколько ни смотри, сколько ни вздыхай, все равно это не Подрезов. Не тот Подрезов, который в войну водил их в атаки, за которым они, молодняк, готовы были в огонь и в воду. Того Подрезова давно нет. О том Подрезове можно только сегодня вспоминать да рассказывать.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      Вставало солнце, растопляло густые сентябрьские туманы, расчищало небо, и на земле сызнова начиналось лето. И так было не день, не два, а целую неделю.
      Мимо с грохотом проносились жаркие пропыленные грузовики, лесовозы, останавливались: залезай! - а он только улыбался в ответ, приподымал слегка своего помощника, легкий черемуховый батожок, выломанный из старой заброшенной засеки, и шагал дальше сосняками, ельниками, лугами, рекой и мысленно не переставал благодарить бабку-странницу, Которая открыла ему этот полузабытый способ передвижения по родной земле.
      На бабку-странницу они наткнулись с молодым парнишкой-шофером, который подхватил его на пинежском тракте вскоре после пилегодской росстани, нежданно-негаданно. Ехали, тряслись на корневищах старой, вдрызг разъезженной, размолотой дороги - и вдруг впереди картинка из времен царя Гороха: древняя бабка, вышагивающая с клюкой. Вмиг догнали, дали тормоза.
      - Садись, старая!
      - Спасибо, родимые. Своим ходом пойду.
      - Садись, говорят. Кто теперь пешком ходит!
      - Нет, нет, спасибо, христовые. Меня и свои могли подвезти. И у сына и у зятя железные лошадки есть. Да я по обвету.
      - По обвету? - Шофер захлопал мальчишескими глазами: слыхом не слыхал ничего такого.
      - По обвету. На могилке у Евсея Тихоновича положила побывать.
      - Зачем?
      - Зачем на могилке-то? А для души. Праведник большой был.
      - Это тот-то старик большой праведник, который по пьянке в силосную яму залез? - Парнишка больше не пытал старуху. Ему сразу все ясно стало: чокнутая. Дал газ и покатил дальше.
      А Егорша вдруг присмирел, притих, задумался, а потом и с машины слез. Вдруг все накатило-нахлынуло разом: смерть Евсея, встреча с Подрезовым, дом, Лиза, дед... - нечем стало дышать в кабине, петлей перехватило горло.
      И вот началась какая-то небывалая, ни на что не похожая доселе жизнь...
      Шел пехом, ничего не желая и никуда не спеша, весь настежь распахнутый и раскрытый, первый раз в жизни не стыдясь своей лысины. Да, шляпу с головы долой - и кали, жарь, солнце, смотрите, сосны и ели.
      Первую ночь он провел у костра возле порожистой речонки, где чересчур загляделся на играющую на вечерней заре рыбешку, а потом ночлег под открытым небом, под звездами, у зарода, в лесной избушке вошел у него в привычку. И питался он тоже когда чем придется - когда размоченным в ручье сухарем, когда печеной картошкой, ягодой. Но удивительно - никогда еще он не чувствовал себя так легко, так бодро, как в эти дни, и никогда еще не доставляли ему столько радости, столько счастья такие пустяки, как запах дыма, шорох падающей с дерева сухой прошлогодней шишки, как полыхающая на солнце рябина. Ну а когда он по утрам слышал тоскливые, прощальные песни журавлей, у него на глазах выступали слезы.
      Господи, как он, бывало, не издевался и не потешался над Михаилом, над Лизой, когда те заводили свои молитвы насчет всей этой природности! А что сам сейчас делает? Неужели нужно было двадцать лет побродяжить по Сибири, по Дальнему Востоку, пройти через смерть Евсея Мошкина, заживо потерять Подрезова, чтобы и у него защемило сердце, чтобы и у него глаза заново увидали мир?
      2
      На Усть-Сотюге он разжег огонь, полежал на зеленом лужку, зарывшись босыми разгоряченными ногами в прохладную шелковую отаву, посидел у речки нельзя было не посидеть у реки своей молодости, на которой держал фронт в Великую Отечественную, - а потом, свежий, передохнувший, пошел на свидание с Красным бором.
      Да, на свидание. На свидание с красноборскими соснами. Потому что - что это такое? Прошел-прошагал добрую треть Пинеги - и ни одного стоящего соснового бора. Попадался кое-где жердяк, попадались в ручьях отдельные дерева, а чтобы сосновый лес верстами, километрами, да по обеим сторонам дороги, как это было в войну и после войны, да чтобы в том лесу птицы, зверя полно было - нет, такого леса не видел. Все вырублено, все пни и пни на десятки, на сотни верст. И вот наконец-то он, думал, отдохнет глазом в Красноборье да заодно отдохнет и душой, потому что тут у него под каждым деревом когда-то была жизнь. Жизнь с Михаилом, с Лизой, с Раечкой.
      По новому, еще не потемневшему мосту он перешел за Сотюгу, поднялся в пригорок - и что такое? Где Красный бор? Налево вырубки, направо вырубки.
      Нет, нет, не может быть. Это только по закрайку погулял чей-то шальной топор, а сам-то бор не тронут. В войну, в послевоенное лихолетье устоял старик, а нынче-то какая нужда сокрушать его?
      Сокрушили.
      Лесная пустошь, бесконечные, бескрайние заросли мелкого кустарника открылись ему, когда он перебежал темный еловый ручей, в который упирались вырубки.
      Долго, несчитанно долго стоял он посреди песчаной дороги, тиская скользкую капроновую шляпчонку в потной руке и пытаясь воскресить в своей памяти картину былого могучего бора, а потом сел на пень и впервые за многие-многие годы заплакал.
      Не он, не он отдавал приказы сводить пинежские боры, не он засевал берега сегодняшней Пинеги пнями. Но, господи, разве вся его жизнь за последние двадцать лет не те же самые пни?
      Да, двадцать лет он топтал и разрушал человеческие леса, двадцать лет оставлял после себя черные палы.
      В президиуме у жизни не сидел, вкалывал, прочертил след на великих стройках века, но баб и девок перебрал - жуть. Всех без разбора, кто попадался под руку, валил. Сплошной рубкой шел. И на месте не задерживался: взял, выкосил свое - и вперед, на новые рубежи. И что там оставалось позади - слезы, плач, разбитая жизнь, ребенок-сирота - плевать.
      Да, Мамаем прошел он по человеческим лесам, и ему ли сейчас предъявлять счет за пинежские леса?
      В Водянах, на том берегу, было какое-то гулянье: из-за реки слышно, как в две гармошки наяривают, пьяные песни орут. Справляют, должно быть, какой-то праздник, а то и без всякого повода веселятся. Потому что у этих водянинцев всегда все наоборот. Бесперспективная деревня, смертный приговор вынесен - надо бы плакать, убиваться, слезы лить, а они не унывают, день прошел, и ладно.
      А может, закатиться? Стряхнуть с себя дорожную пыль? Полдеревни старых дружков-приятелей - какой загул можно дать!
      Не пошел. Шальное желание погасло, как только переехал за реку да поднялся в крутой бережок. Тут тропинка подхватила, понесла его вниз по Пинеге, по зеленым лугам.
      Был разгар бабьего лета, было солнечно, тепло, была чаячья игра на реке, и отовсюду, со всех сторон смотрели на него зеленые Лизкины глаза. Да, да, да, Лизкины! Всю дорогу волновался, переживал, когда видел зеленую отаву на лугах, на обочинах, на полянах, а вот что это такое, понял только сейчас, когда стал подходить к Пекашину.
      Муть, мура все эти бабы и девки! Никого не было, никого не любил, кроме Лизки. А то, что сбежал от нее, двадцать лет шатался черт те где... Да как было сразу-то узнать, разглядеть свое счастье, когда оно явилось к тебе какой-то пекашинской замухрыгой, разутой, раздетой, у которой вечно на уме только и было что кусок хлеба, да корова, да братья и сестры?
      Решение пришло внезапно, как в былые годы: первым делом отвоевать у Пахи Баландина избу. Любой ценой сохранить дедовский дом. Ну а потом, потом посмотрим...
      С этим решением он подошел к пекашинскому перевозу.
      - Эхе-хей! - нетерпеливо кинул за реку. - Лодку давай!
      А затем в ожидании перевозчика - тот уже шастал к Пинеге, по хрустящему галечнику слышно было - жадно, истосковавшимися глазами пробежался по красавице деревне, которая горделиво поглядывала на мир со своей зеленой горы.
      Глаз зацепился сразу же за дом Михаила - самая видная постройка в верхнем конце, - но разгоряченный, уязвленный ум не хотел мириться с превосходством старого друга-соперника, и он с вызовом подумал: врешь, Мишка! До деда ты все равно не дотянул.
      Одним махом головы, совсем как бывало в молодости, он перекинул глаза на нижний конец пекашинской горы, к знакомой с детства развесистой лиственнице, туда, где стоит ставровский дом.
      Дома не было. В синем небе торчала какая-то безобразная уродина со свежими белыми торцами на верхней стороне. И он понял, нельзя было не понять: дом разрубили.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      О доме не говорили ни за обедом, ни за ужином. Вспоминали Федора, толковали про нового управляющего, про погоду, а о доме ни слова, хотя он гвоздем сидел у каждого в голове.
      На Лизу в эти дни больно было смотреть. Она почернела, погасла глазами, потому что во всем винила себя. И как ей было помочь, чем утихомирить ее взбудораженную совесть?
      Однажды утром Петр сказал:
      - Ты не будешь возражать, сестра, если я на наши хоромы ставровского коня поставлю?
      - Коня с татиного дома? На наш?
      - А почему бы нет? Видел я вчера, валяется конь на земле - не увез Баландин.
      У Лизы во все лицо разлились зеленые глаза, а потом она вдруг расплакалась;
      - Ох, Петя, Петя, да я не знаю что бы дала, чтобы татин конь у нас на дому был! Все бы память о человеке на земле, верно?
      - Будет конь! - сказал Петр и тотчас же пошел договариваться насчет машины.
      "МАЗ" с прицепом в совхозе был на ходу - братья Яковлевы перевозили с верхнего конца в нижний свой дом, - и в полдень ставровский тяжеленный охлупень с конем ввезли к Пряслиным в заулок.
      Лиза в это время была дома и босиком выбежала на улицу. Выбежала, подбежала к коню и давай его кропить слезами.
      - Ну ты и дура же, Лизка! - покачал головой Иван Яковлев. - Сколько живу на свете, не видывал, чтобы дрова со слезами обнимали.
      Но что понимал в этих дровах Иван Яковлев! Ведь не просто деревянного коня сейчас ввезли к ним в заулок. Степан Андреянович, вся прошлая жизнь въехала с конем на их подворье.
      2
      Что такое человек? Что мы за люди?
      Убивалась, умирала все эти дни Лиза, ночами давилась от слез, а вот привезли коня - и вновь воскресла, вновь ожила. Как веточка, на которую брызнуло дождиком, зазеленела. И Петр, провожая ее глазами с высоты своей стройки, дивился тому, как она бежала по мосткам через болото. Бежала своим легким, бегучим шагом, как бы играючи, и головной платок белыми искрами вспыхивал на солнце. И он представил себе, с каким рвением, с каким неистовством она примется сейчас за работу. Все переделает, все зальет своей радостью: и телятник и телят.
      А что же с ним происходит? Почему у него перестал в руках бегать топор?
      По горизонту синими увалами растекались родные пинежские леса. И там, за этими лесами, была новая хмельная жизнь, о которой он так много мечтал: Григорий одумался, сам на днях сказал, что с сестрой остается. Так почему же он не радуется? Почему все эти дни он смотрит не туда, не в синие неоглядные дали, а вниз, на тесный заулок, где возле крыльца на желтом песочке играет с детишками Григорий?
      Он был в полной растерянности. Он был подавлен.
      Сколько лет назад наяву и во сне бредил он свободой, жизнью без брата, а вот пришел долгожданный час, сбросил с себя хомут - и тоскливо и муторно стало на сердце.
      Бабье лето выложилось в этот день сполна. На дому было жарко от солнца, ребятишки на улице бегали босиком. А в навинах, на мызах что делалось? Красные осины, березы желтые, журавли трубят хором. И праздник был под горой, на зеленых лугах, на Пинеге, играющей на солнце.
      Петр слез с дома. Через пять дней кончается отпуск - так неужели хоть раз за два месяца не пройтись без дела по деревне, не послушать Синельгу, не побывать у реки?
      3
      Приусадебные участки по задворью цвели платками и платьями - бабы копали картошку, - и сладким дымком, печеной картошкой тянуло оттуда. Совсем как в далекие годы детства.
      И Петр, с удовольствием вдыхая этот дымок, прошел по деревне до самого верхнего конца, до обветшалого домика Варвары Иняхиной, с которой столько было связано у них, у Пряслиных, переживаний и передряг, затем спустился к Синелые, побывал на мызах, в поскотине, вышел к Пинеге. И вот какое у него прошлое - ни единого самостоятельного воспоминания. Все пополам с братом.
      Нагнулся, стал пригоршней пить воду в Синельге - вспомнил, как они, бывало, с Григорием опивались этой водой, специально бегали сюда, потому что старший брат как-то пошутил: "Пейте больше воды в Синельге - силачами вырастете". А уж им ли не хотелось вырасти силачами! Вспомнил, как провожал по утрам Звездоню в поскотину, - брат рядом встал. Сорвал бурую запоздалую малинину в угоре на мызе - опять брат. И так везде, на каждом шагу, у каждой лесины, у каждой кочки. Даже когда ребятишки-удильщики попались на глаза у реки, не одного себя вспомнил, а вместе с Григорием.
      Вдоль Пинеги, через густой задичавший ивняк, под которым чернела Лунина яма, мимо бывших леспромхозовских, а ныне сельповских складов Петр прошел под родное печище, спустился на берег, усыпанный цветной галькой, попробовал рукой воду.
      Вода была теплая, летняя, но по-осеннему чистая и прозрачная, и, когда прошла рябь, он долго всматривался в свое бородатое лицо с морщинистым широким лбом.
      Все началось с Тани, с веселой черноглазой медсестры, с которой он познакомился в те дни, когда Григорий лежал в больнице. И вот надо же так случиться! Григорий возвращается из больницы, к своему дому подходит, а навстречу Таня. Увидела Григория, всплеснула руками: "Что, что с тобой, Петя? На тебе лица нет". И со слезами бросилась на шею ошеломленному брату.
      В эту самую минуту, на двадцать восьмом году жизни Петр понял, что он всего лишь двойник, тень своего брата. Понял и решил: отгородиться от брата, стену возвести между собой и братом.
      Восемь лет возводил он стену. Восемь лет сушил, замораживал себя, восемь лет парился под бородой, вытравлял из себя бесхитростную открытость и простодушие, чтобы только не походить на брата. А чего достиг? Лучше, счастливее стал?
      Нет, нет! Самые счастливые, самые богатые годы у него в жизни те, когда он душа в душу жил с братом, когда оба они составляли единое целое, когда на все смотрели одними глазами, одинаково думали и когда, как говаривала Лиза, им снились одни и те же сны.
      Ошеломленный этим открытием, Петр поднялся в крутой, глиняный, сплошь источенный ласточками берег и долго лежал обессиленно на зеленом закрайке поля.
      4
      - Ну как поживаем, брат?
      Он спросил это с таким участием, с такой заинтересованностью и задушевностью, словно давным-давно не видел Григория. Да это и на самом деле было так. Жили под одной крышей, сидели за одним столом, каждый день с утра до вечера мозолили друг другу глаза, но разве видел он брата?
      Святые, непорочные глаза Григория не дрогнули от удивления - он знал, с чем пришел брат, - и все же счастливая улыбка, легкая краска разлилась по его льняному бескровному лицу.
      У Петра перехватило дыхание. Он схватил на руки перепуганного, перепачканного в песке племянника, закричал:
      - Дери дядю за бороду, пока не поздно!
      Через полчаса борода пала.
      Лицо стало непривычно голое, легкое, и память перенесла его к тем дням, когда старший брат, возвращаясь весной с лесозаготовок, в первый же день спускал с них, малоросии, отросшую за зиму волосню.