Но тут ударила в свои струны Суса-балалайка. Михаил давно уже заметил: строгость на себя напускает (и лоб свой прыщеватый хмурит и губами перебирает)- верный признак того, что на речу себя настраивает, и вот взыграла:
      - У нас, товарищи рабочие, худо выполняется важнейшее постановление... в части увеличения скота в личном пользовании.
      - Это чего, Сусанна Федоровна? - удивленно раскрыл рот Филя-петух. Опять, значит, чтобы коров у себя заводили?
      - Совершенно верно, товарищ Постников. Подсобное хозяйство колхозника и рабочего - это важный резерв увеличения сельскохозяйственной продукции в стране...
      - Интересно, интересно! - сказал Михаил.
      - Тебя это, Пряслин, не касается. Ты это постановление хорошо выполняешь.
      - Нет, касается! - Михаила - в жару, в засуху - так всего и затрясло. А пять лет назад что ты бренчала? Корова картину нам портит... Грязь да вонь от коровы... Культурно жить не дает...
      Суса будто не слышала. Отыскала глазами Зою-зоотехника - и к ней как секретарю комсомольской организации:
      - Ты, товарищ Малкина, думаешь, нет чего? У нас двадцать восемь комсомольцев налицо, большая сила, а где ваша авангардная роль в данном вопросе?
      - У них авангардная роль еще полностью по части сенотерапии не выполнена.
      Смех, хохот сразу в сорок глоток. Даже Петр Житов, только что вывернувшийся из-за угла с двумя холостягами в обнимку - кумачово-красный, с пронзительно-светлыми глазами (не иначе как только что отбомбились), - даже Петр Житов заржал. Потому что Таборский - это он, конечно, ввернул - попал в точку: непонятная какая-то привычка появилась у нынешней молодежи - как вечер, так и под угор на луг сено нюхать, хотя при нынешней жаре близко к этому сену подойти нельзя: как от печи, от зародов зноем несет.
      Суса не дрогнула, а и управляющему мозги вправила:
      - Тебе бы, товарищ Таборский, тоже не мешало сделать серьезные выводы. У кого до четырнадцати голов поголовье крупного рогатого скота в личном секторе доведено...
      Тут уж Михаил прямо заорал:
      - Оба вы хорошо поработали! А ты дак, Обросова, на каждом собранье: кончать надоть с частным сектором. С частным! А не с личным. Это ты сегодня с личным-то запела, потому что пластинку переменили, другой настрой балалайке твоей дали...
      - Попрошу без оскорблений, Пряслин! - предупредил Таборский.
      Кто-то было хохотнул - ловко, дескать, мазанули по Сусе, поубавили спеси, - но Михаилу было не до похвал. Вся жизнь, все муки и беды, весь бедолом, связанный с коровой, поднялся изнутри, и он отвел душу, все высказал, что думает про Сусанну и Таборского. И тут, конечно, заработала машина Таборского: один, другой кусанул Михаила, третий. Дескать, что ты навалился на Обросову? Разве не знаешь, что она не свою бочку катит, а указания выполняет?
      - Надо бы немножко-то учитывать, поскольку она линию проводит. - Это Максим Заварзин пробормотал. Один из немногих в деревне, с кем Михаил до сих пор ладил.
      - А ты не вертись, как навоз в проруби! - всыпал и ему Михаил. Сегодня одно, завтра другое... Так и будет всю жизнь?
      Таборский вмиг перестал улыбаться: политика! И уже не сказал, а врубил:
      - Совхозное дело у нас, Пряслин, молодое, и подрывать его тебе никто не позволит.
      - Я подрываю? Я? Ну это мы еще поглядим...
      - А я прямо тебе скажу, Пряслин, - Суса тоже в наступление пошла: Служила партии и буду служить!
      - А я кому служу? Не партии? Только вы мне голову не задуривайте: совхозное дело новое... Вишь как у вас все просто...
      Таборский не дал договорить Михаилу. Зычно, по-командирски рванул:
      - По коням, мальчики! Живо! А ты, Пряслин, до полного выздоровления запрещаю являться на развод. Понял? Страда у нас, а не говорильня. Рабочий график срываешь.
      Да, вот такой поворот дал всему делу Таборский: ты, мол, Пряслин, во всем виноват, ты, мол, нам палки в колеса суешь! И пока Михаил собирался с мыслями, люди уже встали.
      Потом вскоре заревели, зарычали моторы, и он с завистью начал смотреть на людей, бойко рассаживающихся по машинам.
      4
      На медпункте, как всегда, в утренний час очередь. Жуть как пекутся о своем здоровье нынешние пенсионерки! Не ветошь, конечно, не двадцатирублевки - тем дай бог концы с концами свести. Нет, за здоровьем следят молодки. В пятьдесят лет нынче выходят бабы на пенсию в ихнем районе. В пятьдесят! Иные просто кровь с молоком, хоть замуж выдавай. Да и был в прошлом году в Водянах такой случай. Привезла девка из города жениха своей маме показать. Встретились, угостились, ночь переспали, а наутро жених ультиматум: на матери согласен жениться, а дочерь с глаз долой - смотреть не хочу!
      Михаил, как рабочий, сидел недолго - до выхода первой старухи.
      - Какова ноне? С настроеньем, нет?
      Симу-фельдшерицу в деревне побаивались все: хамло баба! До рук дело, пожалуй, не доходило, а запустить матом в больного, а тем более в пенсионеров, которых она терпеть не могла, - запросто.
      - А вроде нету большого-то настроенья.
      - С чего у ей настроенье-то будет? Полон хлев коз, а сено еще не ставлено. Поминала в прошлый раз.
      С Михаилом Сима тоже не церемонилась. Начала с больной руки бинт сдирать - как мясник с быка кожу. Не глядя.
      - Потише маленько...
      - Чего потише-то? Сколько еще будешь в куколку играть? - А потом увидела разбинтованную руку и глаза на взвод: - Ты чего это? Вредительством занимаешься?
      - Каким вредительством? Рехнулась!
      - Не вижу разве? Ты опять робил!
      Михаил не то чтобы для оправданья - просто так, по-человечески хотел объяснить: нет, мол, на свете страшнее муки, чем не работать, это сплошной ужас, а не жизнь, когда целый день ничего не делаешь, ну и начал он в последние дни больную руку на работу настраивать. А как же иначе? Надо же как-то вводить себя в прежние берега. Но Сима - глаза мутные, с красниной, в углах губ белая накипь - уже завелась не на шутку:
      - Ты думаешь, у нас тут шатай-валяй, шарашкина контора? А у нас тоже план и показатели...
      - А ты в нужник каждый день ходишь?
      - Чего?
      - Я говорю, в нужник ты каждый день ходишь? А еще спрашиваешь, почему человек без работы жить не может... Доктор называется.
      - Ну вот что, Пряслин! Я на тебя докладную куда надоть напишу. Ты мне ответишь, как оскорблять при исполнении служебных обязанностей! И биллютень как знаешь... Поезжай в район, раз не желаешь лечиться. А я тебе не частная лавочка, у государства на службе...
      Михаил все-таки сумел заткнуть пасть Симе:
      - Ты мужику своему много даешь сидеть без дела?
      - Чего? Како тебе дело до моего мужика?
      - Ванька, говорю, много сидит у тебя без дела? Не калишь ты его с утра до вечера?
      И вот Сима мало-помалу стала принимать человеческий вид. Понравилось, что сказал насчет Ваньки. Хотя на самом-то деле всем известно, как Ванька ее утюжит. Оттого, может, и на больных кидается.
      - А моя холера, думаешь, не из того же теста, что ты? - Михаил и себя не пощадил. - Все вы одинаковы стервы. Как начнет-начнет калить - рад к черту на рога броситься, а не то что про больную руку помнить.
      - Ври-ко давай, - сказала Сима, но больше уже насчет вредительства не разорялась.
      5
      Корову в поскотину проводил, на разводе побывал, с Сусой-балалайкой заново расплевался, с Симой-фельдшерицей, можно сказать, тоже бабки подбил не в свою пользу, потому что хитрая же бестия - сообразит, как над ней издевались...
      Еще чего? Чай утренний? Был! С женой прения утренние? Были. Из-за Ларисы копоть подняли. Отец, видите ли, ребенка тиранит, воду от колодца заставляет таскать, чтобы хоть слегка картошку под окошками побрызгать, а ребенок только по ночам в клубе ногами молотить может...
      Да, все переделано, план по ругани за день выполнен, а время еще подходило только к одиннадцати...
      Михаил недобрыми глазами поглядел из-под навеса с высокого крыльца медпункта на сельпо - пожар от солнца в окошках - и начал спускаться в дневное пекло.
      Чья-то собачонка, вроде Фили-петуха, попалась под ногу у нижней ступеньки крыльца - все живое теперь лезет в тень - пнул. Не загораживай дорогу, сволочь! Развелось вас теперь - проходу нет. Собачник из деревни сделали.
      Не хотел он сегодня с "бомбой" разбираться, Раиса и так всю плешь проела, но надо же как-то себя в норму привести! Разве он думал, что с утра с лайкой-балалайкой схватится да этого хряка Таборского за хрип возьмет? А потом, как не заглянуть в это время в сельпо? Клуб. Вся пекашинская пенсионерия в сборе. Все - худо-бедно - развлечение.
      Спокойным, размеренным шагом, старательно, прямо-таки напоказ держа больную руку в повязке - Сима наверняка из своего окошка за ним зырит, Михаил поднялся на крыльцо, открыл дверь и - что такое? Где люди?
      Светлых алюминиевых ведерок да разноцветной пластмассовой посуды полно, весь пол по левую сторону от печки до печки заставлен, а людей - одна Зина-продавщица в белом халате за прилавком.
      - Что это у тебя ноне за новый сервис?
      Зина - невелика грамота, пять классов - не поняла, да, признаться, он и сам до поездки в Москву не очень в ладах был с этим словом.
      - На новое обслуживание, говорю, перешла? - Михаил кивнул на посуду. Без клиентов?
      - Не, - замахала руками Зина. - Какое, к черту, обслуживание. Это все улетели - посудный день сегодня.
      - Посудный, - повторил Михаил и больше ни о чем не спрашивал. Разворот на сто восемьдесят - и дай бог ноги.
      Посудный день, то есть прием посуды из-под вина, бывает раза два в году, и тут уж не зевай - пошевеливайся: в любую минуту могут отбой дать. Не хотят продавцы возиться с посудой. Хлопотно, заделисто, а для выполнения плана - гроши.
      Деревня взбурлила на глазах. Бабы, старухи, отпускники, студенты, школьники - все впряглись в работу. Кто пер, тащил, обливаясь потом, кузов или короб литого стекла на себе, кто приспособил водовозную тележку, детскую коляску, мотоцикл. А Венька Иняхин да Пашка Клопов на это дело кинули свою технику - колесный трактор "Беларусь" с прицепом. Чтобы не возиться, не валандаться долго, а все разом вывезти.
      А как же они с работой-то? С пожни удрали, что ли? - подумал Михаил. Ведь каких-нибудь часа два назад он своими глазами их на разводе видел.
      Но ломать голову не приходилось. Надо было о собственной посуде позаботиться, а кроме того, еще Петру Житову сказать. Где он со своей "инвалидкой"? Кому и потеть сейчас как не ему? У кого еще в Пекашине посуды столько?
      "Инвалидка" Петра Житова сидела, зарывшись по самые оси, в песках напротив клуба. И было одно из двух: либо Петр Житов заснул за рулем (случается это с ним, когда переберет), либо моторишко забарахлил: частенько и зимой и летом житовский "кадиллак" возят на буксире трактора, автомашины, а больше всего выручает Пегаха, коняга, на котором Филя-петух возит хлеб с пекарни в сельпо. Тот всегда под рукой, всегда в телеге стоит или у пекарни, или у магазина.
      Петра Житова в "инвалидке" не было (значит, на ногах, или, лучше сказать, на ноге), и Михаил свернул к маслозаводу - предупредить насчет посуды жену: может, он и сам бы потихоньку справился, да ежели его за этим делом увидит Сима-фельдшерица - будет крику.
      К маслозаводу ихнему без противогаза не суйся: душина - мухи дохнут. А все потому, что всю жижу, все отходы выливают на улицу: лень, руки отпадут, если эту проклятую химию отвезти в сторону метров на сто.
      - Кликни-ко мою! - крикнул Михаил издали Таньке, жене Зотьки-кузнеца, которая обмывала бидоны возле крыльца, и тотчас же зажал нос: никогда не мог понять, как все это выносит Раиса.
      - Ушла. Кабыть не знаешь свою благоверную.
      Он встретил жену неподалеку от дома Петра Житова. Идет - кузов с посудой на спине, пополам выгнулась и скрип на всю улицу.
      - Занял, нет очередь?
      - Нет, я бежал тебя предупредить.
      - Кой черт меня-то предупреждать! Неуж у меня мозгов-то совсем нету? В очередь надо было вставать. Я, что ли, это напила? Одной мне надо!
      Михаил что-то невнятно забормотал (действительно ерунда получилась) покатила, слушать не захотела.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      1
      Пообедали мирно. Оба были довольны - с посудой разделались. А то ведь столько ее, окаянной, за год скопилось, что в кладовку зайти нельзя: везде, и на полу и на полках, бутылки.
      Но Михаил вылез из-за стола да глянул на часы - и туча накрыла лицо. Три с половиной часа. Только три с половиной!
      Раньше такое бы случилось, ором орал: на работу опаздываю! А сегодня в страх бросило: что до вечера, до кино буду делать?
      Работы по дому навалом. Из каждого угла работа кричит. И можно бы, можно кое-что и одной рукой поковырять. Да ведь фельдшерица дознается опять скандал, опять про вредительство начнет ляпать. А потом, надо, видно, и самому себя на цепь садить, а то сколько еще на больничном проканителишься?
      Ковыряя спичкой во рту (вот какая у него теперь работа!), Михаил подумал: а не пойти ли в мастерскую? Не придавить ли на часок подушку?
      Нет, ночью не спать, ночью опять мозоли на мозгах набивать.
      Нет, нет, нет! Вкалывать в лесу у пня без передыху, без выходных, по месяцам дома не бывать, как это было в войну и после войны, не дай бог, а думать, жерновами ворочать, которые у тебя в башке, еще хуже. Из всех мук мука! Начнешь вроде бы с пустяка, с того, что каждый день у тебя под носом, - почему поля запущены, почему покосы задичали, а потом, глядь, уж за деревню вылез, уж по району раскатываешь, а потом все дальше, дальше и в такие дебри заберешься, что самому страшно станет. Не знаешь, как и обратно выкарабкаться! Без болота вязнешь, без воды тонешь, как, скажи, в самую-самую распуту, когда зимние дороги пали и летние еще не натоптаны, все так и ползет, все так и расплывается под ногой.
      Раиса, принявшаяся за мытье посуды, показалось Михаилу, подозрительно покосилась на него (неработающий человек всегда бревно в глазах у работающего), и он понял, что надо куда-то поскорее сматываться.
      А куда?
      В гости к кому-нибудь податься да язык размять? Калину Ивановича проведать?
      Все не годилось. Одни лентяи да пьяницы зарезные середь бела дня по гостям шатаются, а к старику дорога и не заказана, да больного человека хорошо ли постоянно трясти?
      А вот что я сделаю! - вдруг оживился Михаил. Дойду-ко до старого дома. Чего там Петро натворил? Да и насчет дома Степана Андреяновича что-то надо делать. Сколько он ни говорил себе, сколько ни втолковывал: мое дело сторона, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте, - а нет, видно, без него ни черта не выйдет. Тот сукин сын - он имел в виду Егоршу - у Пахи Баландина, говорят, уж деньги под верхнюю половину дома взял, а Паха долго раздумывать не будет: ради своей корысти не то что дом разломает - деревню спалит.
      Но тут Михаил вспомнил, как давеча утром Петр прошел мимо ихнего дома. И не то чтобы привернуть к брату старшему - не взглянул. Глаза в землю, вроде бы задумался, ничего не видит. Не видит? За ту, за сестрицу, счет предъявляет. Раз ты не хочешь признавать сестру, и мне нечего делать у тебя.
      Нет, рано, рано старшего брага учить, вскипел вдруг Михаил. Больно много чести, чтобы я первый пошел на поклон.
      И он побрел на угор к амбару, где в последнее время привык на вольном воздухе подымить сигареткой.
      2
      Сведенный в щелку глаз, едва приземлился за амбаром на умятой, пожелтевшей траве, по привычке заскользил по серому, как войлок, лугу, по выжженным суховеем полям. У Таборского нынче праздник: не надо с полей убирать.
      Да, вот до чего дошло: управляющий отделения радуется, что на полях ничего не уродилось. Сказать это кому нормальному - глаза на лоб полезут. А он, Михаил, сам в прошлом году слышал, как Таборский клял все на свете. Хлеба навалило неслыханно - стеной рожь стояла по всему подгорью. На круг, по подсчетам, двадцать два центнера выходило. И вот караул! Куда девать такую прорву зерна? Ни токов нет, ни складов. И Михаил, конечно, высказался по этому поводу: мол, в кои-то поры урожай пришел, дак ты в панику! "Да пойми ты, черт тя задери, - завелся Таборский, - у нас животноводческое направление, а не хлебное! За то, что мы хлеб завалим, прогрессивку с нас не снимут, а вот ежели с молоком запоремся - не то что прогрессивку, головы оторвут".
      Да, подумал Михаил, в этом году у Таборского не будет забот, и вдруг вздрогнул: каждый день в это время над головой пролетают реактивные самолеты, а все равно каждый раз врасплох гром, который с небесных высот на землю падает.
      Он проводил взглядом крохотный серебряный крестик, поглядел на реку, на желтый песок, где бесновалась крикливая мелкота, или малоросия, выражаясь по-пекашински, поглядел на чью-то бабу в красном платье, вышагивающую босиком по меже (только пятки сверкают), и в конце концов ульнул глазом в лошадей, томившихся на привязи под самым спуском.
      Тоска смертная смотреть на нынешних лошадей. Не шелохнутся. С ноги на ногу не переступят. Как мертвые стоят. У иных еще кое-как болтается хвост-веник, а у Тучи да у Трумэна и эта штука выключена- хоть заживо сожрите мухи да комары.
      Да что они, вознегодовал Михаил, совсем от жары очумели? Или это у них какая-то своя лошадиная молитва?
      Есть, есть о чем молиться нынешним лошадям. Задавили машины, смертный приговор вынесли коняге.
      Но и лошади, пес их задери, тоже хороши. Попервости, в тридцатые годы, когда машины на Пинегу пришли, хоть бунтовали. Страхи страшные, что делалось, когда с трактором или автомобилем встречались: из оглобель лезли, телегу вдребезги разносили. А теперь... А теперь машину завидят, сами с дороги сворачивают, сами путь уступают. Ну а раз сам себя не уважаешь, раз сам на себя смотришь как на отжившую дохлятину, кто же с тобой будет считаться?
      Михаил резко встал, затоптал недокуренную сигарету. Не из-за жары, не из-за молитвы стоят замертво лошади, а из-за того, что с утра не поены. Нюрка Яковлева за посуду выручила - разве ей до лошадей сегодня?
      3
      - Бежи под угор, перевяжи лошадей, - сказал Михаил Ларисе, войдя на кухню (та на столе что-то гладила), и вдруг заорал на весь дом: - Да сними ты к чертям эти уродины! - Он терпеть не мог, когда дочь надевала фиолетовые очки, большие, круглые, во все лицо. Никогда не видишь глаз - как улитка в своей скорлупе запряталась.
      - Чего, чего ты опять гремишь? - подала голос из-за занавески от печи Раиса. - Куда ее посылаешь?
      - Лошадей напоить да перевязать.
      - Лошадей? Каких лошадей?
      - Живых! Под угором которые. Раиса вышла из-за занавески.
      - Ты одичал, отец? С чего она пойдет-то? Конюх есть.
      - Да где конюх-от? Посуду сдала - кверху задницей где-нибудь лежит.
      - А это уж ейно дело. Ей деньги за лошадей платят.
      - Да люди вы але нет? - еще пуще прежнего разорался Михаил. - Лошади с голоду, с жажды подыхают, весь день глотка воды не видали, а ты про деньги... Неужли не жалко?
      - Всех не нажалеешь. Нас много с тобой жалеют?
      - Ну-ну! Давай, око за око, зуб за зуб... Вот как в тебе Федор-то Капитонович заговорил...
      - Ты моего отца не трожь!.. - Раиса так разошлась, что кулаком по столу стукнула. - Федор-то Капитонович первый человек в Пекашине был.
      Михаил захохотал:
      - Первый! Как же не первый. Он и в войну всех как первый потрошил...
      - Умному все во грех ставят, что ни сделай. А тебе бы не поносить отца надо, а век за него молиться. Кабы не он, с голыми стенами жил.
      - Че-е-го? - Михаил выпрямился.
      - А то! На чьи денежки вся мебель куплена? Много ты нажил за свою жизнь! Да кабы не отец-от, доселе как в сарае жили...
      Михаилу попался на глаза стул с мягким сиденьем- вмиг в щепу разлетелся. И он наверняка бы так же расправился и с другой мебелью, да тут в дом вошел Григорий.
      4
      Это было как чудо. Ничего не слышали, ничего не чули - ни звона кольца в калитке, ни шагов на крыльце - и вдруг он.
      Долгожданной свежестью дохнуло в раскаленную кухню, праздник вошел в дом, глаза заново мир увидели... Как угодно, какими хочешь словами назови все правильно будет, все верно.
      - Ох, ох, кто пришел-от к нам, кто пожаловал... Садись, садись, Григорий Иванович... Где любо, там и садись...
      Раиса заливалась соловьем, новенькой метелкой бегала вокруг Григория, и она не притворялась. Григория все любили в доме. И не только люди. Животина любила. К примеру, Лыска взять. Зверь пес. Никого не пропустит, всех облает. Даже хозяйку, которая кормит его, кажинный раз лаем встречает. А у Григория будто особый пропуск: звука не подаст.
      С Михаила словно сто пудов сразу свалили - вот как его обрадовал приход брата, и он, закуривая и добродушно скаля зубы, спросил:
      - Ну как, братило, живем?
      - А хорошо живем. Ходить нынче начали...
      - Кто ходить начал?
      - А Михаил да Надежда. - И пошел, и пошел рассказывать про близнят: как первый раз встали на ноги, как сделали первые шаги, как развернулись теперь.
      Раиса вывернулась - вспомнила про Звездоню.
      - Ты что, отец, меня не гонишь? Ведь у меня корова не доена.
      Ну а что было делать ему, Михаилу? Сидел, попыхивал сигареткой и слушал. Слушал про двойнят, которых не хотел знать, слушал про Петра, про сестру. Потому что у Григория не было своей жизни - он жил неотделимо от брата, от сестры, от двойнят. И вот благодаря его рассказам да рассказам Анки - для той тоже никаких запретов не существовало - в доме Михаила решительно знали все, что делается там, у той.
      - Дак что, брат, чай будем пить але как? - И Михаил, не очень-то прислушиваясь к рассказам Григория, принялся за самовар: терпеть не мог электрические чайники, которые теперь были в ходу в Пекашине, - все не то, все казалось, что на столе какая-то мертвечина.
      Вернулась от коровы Раиса человеком, с улыбкой на своем красивом румяном лице (да, не обделил бог красотой), первым делом начала угощать парным молоком Григория - полнехонькую, с шапкой пены налила кружку.
      - Пей, пей! Хорошо молочко-то из-под коровы. Надо бы тебе кажный раз к нам приходить к доенке - сразу бы эту бледность скинуло.
      Самовар вскипел быстро (все быстро делается, когда Григорий в доме), и Михаил сам принялся накрывать на стол.
      К самому чаю вернулись с реки Вера с Анкой. Крик от радости на весь дом: "Дядя Гриша пришел!" - затем почти вслед за ними пожаловала Лариса. Эта всем обличьем, всеми повадками была в Клевакиных, а вот нюх на обед, на чай - от ихнего Федора. Тот, бывало, где бы ни шатался, ни проказил, а к жратве как из пушки. Но Лариса при виде дяди неподдельно, по-хорошему улыбнулась, и это сразу примирило Михаила с дочерью.
      Самую неслыханную доброту, однако, выказала Раиса - "бомбу" на стол выставила.
      - Берегла к бане, да ладно, ноне жарынь такая - кажный день баня.
      Григорию Михаил налил только для приличия - в рот не берет, но, чего никогда не случалось, - Раиса попросила для нее плеснуть. И тут Михаил ничего не мог поделать с собой - отмяк сразу. Что ты будешь делать с ней, с дурой... Такой уж характер. Сама не рада, а сказать прямо: виновата - ни за что. Как угодно будет перед тобой оправдываться - ползком, на коленях, делом, но только язык не повернуть в твою сторону. По крайности на первых порах.
      Чтобы пристать к мужнину берегу, стать на его якорь, начала загребать чуть ли не от Водян.
      - Вы думаете, нет чего своей башкой? Картошка-то, не видите, вся сгорела. - Это слово к дочерям.
      - Чего о ней думать? - фыркнула Лариса. - Не у нас одних сгорела - у всех.
      - У всех! Все-то, может, помирать собираются, и ты вслед за има? Сколько вам отец говорил: поливать надо.
      Ого! - ухмыльнулся про себя Михаил.
      - Сегодня чтобы у меня тридцать ведер было наношено! - И вдруг на свою любимицу, на Ларису, которая в это время носом передернула: - Тебе, тебе говорю! Кой черт носырей-то задергала. Не кивай, не кивай на Веру-то, Вера-то целый день на жаре как проклятая работала, а ты ведь со своей лежкой забыла, что и за работа такая. Раз, говоришь, у тебя давленье, дак давленье-то не скоком в клубе лечат, а работой. В старину-то люди до упаду робили, ни про како давленье не слыхали.
      - В старину-то давленье-то не мерили! - весело рассмеялась Вера. - И аппаратов таких не было. Досталось и Вере:
      - А ты ротище-то попридержи. Не ворота у тебя, не телега едет. У отца рука болит, сколько в бане не мылся, а они, кобылы, и не подумают.
      - Подумаем, подумаем! - опять с той же прытью отозвалась Вера. - Везде воды наносим. Только нервные клетки береги, Федоровна!
      - А ты брось мне эту привычку! - Раиса не закричала, вся просто затряслась, надо же на ком-то сорвать злость. - Завела: Федоровна, Федоровна! Мати я тебе, а не Федоровна.
      - Ну уж и пошутить нельзя.
      - Нельзя! Все с шуток начинается, да слезами кончается.
      - Хорошо, мам! Твое ценное указание будет выполнено. И со своей стороны берем дополнительное обязательство: вместо тридцати ведер принесем сорок.
      Михаил примиряюще махнул рукой:
      - Ладно, завтра насчет воды. Сегодня, говорят, кино интересное.
      - Вот, вот! - запричитала Раиса. - Завсегда у Нас так: мати что ни скажет, все не так, се неладно. Да разве будет у нас что хорошо в дому...
      - Папа, папа! - Вера всплеснула руками. - А дядя-то Гриша...
      Все глянули на угол стола, туда, где недавно сидел Григорий. И все увидели: нет Григория. Всегда вот так: войдет неслышно и уйдет неслышно.
      А может, так и надо? - подумал Михаил. Чего ему с нами делать? Склеил, слепил ихний семейный горшок, давший трещину, вспрыснул всех живой водой - и живите на здоровье.
      Непонятный человек, хоть и брат родной! С одной стороны, как малый ребенок, как дурачок блаженный, а с другой, как подумаешь хорошенько, умнее его на свете нет.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      1
      Выдохлась наконец дневная жара - полегче стало дышать.
      На Раису напал трудовой зуд - это всегда случается после очередной домашней перебранки, - начала все перетряхивать, все перелопачивать: мыть полы, заново переставлять мебель, подметать заулок. А ему что делать?
      Для видимости потолкался по дому, туда-сюда заглянул, обошел усадьбу, прошелся с дочерьми до колодца и кончил тем, что отпустил их в клуб, а затем и сам пошел.
      Кино уже началось - Михаил еще на крыльце услыхал рев и грохот, доносившийся из зрительного зала, - не иначе как военную картину показывали.
      Он постоял-постоял в пустом фойе и пошел в читальню, в которой еще недавно хозяйничали ребятишки и молодежь. Журналы и газеты вразброс по всему столу, на полу опрокинутые стулья, рваная бумага, песок и, конечно, настежь двери: всем скопом, всем стадом кинулись на выход, когда раздался звонок.
      Михаил плотно прикрыл двери, поднял с полу стулья, навел кое-какой порядок на столе и только после этого подошел к списку погибших на войне.
      Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, - кто от работы, кто от голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради победы отдали свои жизни?
      Тоня-библиотекарша (это она рисовала список) поначалу размахнулась круто - за версту видать первые фамилии. А потом увидела - бумаги не хватит, и начала мельчить-лепить так, что последние фамилии без очков и не прочитать.
      Ивану Пряслину в этом списке тоже не очень повезло (Тоня еще на букве "н" включила тормоза), но Михаил уже привык - сразу уперся глазом в отцовскую фамилию.
      Где-то он читал или в кино видел: тридцатилетний сын в трудную минуту смотрит на карточку молодого безусого паренька, каким был его отец, убитый на войне, и просит у него совета.
      Помнится, это до слез прошибло его тогда, и с той поры не было случая, чтобы он, подойдя к этой пекашинской святыне, не подумал бы, что и он уже чуть ли не в полтора раза старше своего отца. А все равно, глядя на родное имя, выведенное от руки черными, уже полинялыми чернилами, он чувствовал себя всегда маленьким недоростком, тем лопоухим пацаном, каким он провожал отца на войну...
      2
      После разговора с отцом у Михаила всегда легчало на душе. Он выходил из читальни как бы весь, с ног до головы, омытый родниковой водой.
      Сегодня этого привычного ощущения не было. Почему? Неужели все дело в Коте-сопле, подслеповатом племяннике Сусы-балалайки, который под парами незванно-непрошенно вкатился в читальню? Михаил, конечно, тотчас выставил его вон - не смей, мразь эдакая, с пьяным рылом к святыне! - но настроиться на прежний лад уже не смог.
      А может, подумал он, шагая по темной деревне и вглядываясь в освещенные окна, из-за осени все это? Из-за того, что осень опять подошла к Пекашину?
      Сколько лет уже как кончилась война, сколько лет прошло с той поры, как отменили налоги и займы, а его все еще и доселе с наступлением августовской темноты будто в ознобе начинает трясти. Потому что именно в это самое время начиналась, бывало, главная расплата с налогами и займами.
      Михаил прошел мимо своего дома - хотелось хоть немного успокоиться - и вдруг, когда стал подходить к старому дому, понял, отчего у него муторно и погано на душе. Оттого, что не в ладах, не в согласии со своими. С Петром, с братом родным, за все лето ни разу по-хорошему не поговорил. Парень старается, старый дом, сказывают, перетряс до основанья, а он даже не соизволил при дневнем свете на его дела посмотреть. Да и с сестрой что-то надо делать. Ну дура набитая, ну наломала дров и с домом и с этими детками да ведь сестра же! Какая жизнь вместе прожита!
      Эх, воскликнул про себя Михаил, загораясь, вот вломлюсь сейчас нежданно-негаданно и прямо с порога: ну вот что, ребята, посмешили людей - и хватит! А теперь давай докладывай старшему брату что и как.
      Он сделал полный вдох, как перед прыжком в воду, решительно оттолкнулся от угла старого дома, откуда смотрел на знакомые занавески с кудрявыми цветочками в домишке покойной Семеновны, налитые ярким электрическим светом изнутри, и снова прилип к углу, потому что как раз в эту минуту из дома Семеновны, громко разговаривая и посмеиваясь, вышли люди.