«Само по себе открытие — сказочка для дураков, но нас с читателями такими сказками не обманешь». «Россказни Смайли понятны: он преследует одну цель. Смайли бизнесмен и во всем ищет выгоды. Но что его связало с русскими?»Этот мотив неоднократно варьировался:
«Почему русские совершают свои открытия в такой близости от американских вод?», «Почему Невидимка окрещен русским именем?»Журналист поумнее уточнял:
«Имя, конечно, не говорит о национальности, но оно составлено из русских научных терминов в русской транскрипции». «Не владеют ли открыватели секретом гипноза, первой жертвой которого стал английский ученый? Искренне советуем ему протрезветь в Лондоне от кораллового коктейля».Были и другие корреспонденции, честно пересказывавшие содержание дискуссии, были и поспешные высказывания ученых, порой откровенно глумливые, порой вежливо ироничные: как ни говори, а имена Мак-Кэрри и Рослова стальным щитом отражали насмешки.
«Большого доверия вся эта история, конечно, не вызывает, но то, что авторами ее являются математики с мировой известностью, заставляет задуматься». «Магнитные аномалии безусловно нужно исследовать, но ничего принципиально нового в этом нет: даже кирпичи намагничиваются в магнитном поле». «Трудно верить миражам, вызываемым неким сверхинтеллектом. А не имеем ли мы дело с явлением суггестологии — с гипнозом в бодрствующем состоянии?»Наименее доверчивые ехидно вспоминали Франса:
«Наука безгрешна, но ученые постоянно ошибаются».А более благожелательные апеллировали к Эйнштейну:
«Если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти». Профессор Юджин Бревер из Гарвардского университета в США, предполагаемый кандидат в состав международной научно-инспекционной комиссии, также откликнулся на вопросы газетчиков: «Я слишком уважаю ум, знания и научную добросовестность профессора Мак-Кэрри, чтобы сомневаться в его открытии. То, что космический разведчик неизвестной галактической цивилизации действительно присутствует на Земле, как и то, что группе ученых удалось вступить с ним в контакт, для меня не гипотеза, а непреложная истина, аксиома. Давайте поэтому установим границы его активности, то, что он может и чего не может. Начнем с того, что он не может передвигаться из предусмотренной программой разведки точки его пребывания в земном пространстве. Не властен над природой, за исключением своей биосферы, но в пределах ее может вызвать любую электромагнитную аномалию, остановить или ослабить бурю, оттолкнуть или отбросить любые металлические массы, искривить даже курс самолета и тем самым предохранить себя от нападения или уничтожения. Не властен он и над человечеством за пределами своей биосферы, не может вмешиваться в его дела и судьбы. Властен только над людьми, вторгающимися в его „жилое пространство“. А здесь он может в одно мгновение „прочесть“ всю жизнь человека, извлечь нужную информацию или создать любую наведенную галлюцинацию на основе информации, уже накопленной. Может внушить любую мысль и любой поступок. Может блокировать память людей в любом объеме. Может прогнозировать любые последствия любого события или действия в их вероятностных вариантах, может даже рассказать об этом, поскольку программа не предусматривает запрета на гипотезы и прогнозы. Хотя программа эта, возможно, и рассчитана на секретность разведки, но не запрещает контактов с человечеством, поскольку такие контакты могут служить источником информации. Отсюда, по-моему, следует главный вывод: открытый друзьями Мак-Кэрри уникальный информарий — друг, а не враг человечества, его сотрудник, а не противник, доброжелатель, а не угроза».
— А теперь прослушайте пленку, — сказала Янина и включила магнитофон.
Шпагин услышал свой собственный, чуть измененный записью голос: «…что ясно и что не ясно Селесте? Не очень дельный вопрос. Однобокий. Но я отвечу…»
— Стоп! — закричал Шпагин и выключил звук. — Откуда? Я же не включал записи.
Он говорил об интервью с корреспондентом ТАСС, специально прилетавшим на Бермуды из США и поймавшим его в промежуток между рейсами.
— Прослушайте, прослушайте, — повторила Яна. — Мы не записывали начала, потому что вы долдонили все по своему докладу старику Сайрусу, а когда начались ваши собственные новации, я включила запись.
А магнитофон говорил:
«…Итак, что ясно и что не ясно. Условимся считать ясное бесспорным, а неясное брать под вопрос. Например, ему ясно, что площадь прямоугольника равна произведению его длины на высоту. Но ясно ли, что такие, например, строки обладают почти колдовской силой: „…твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак…“ или: „Я вижу берег очарованный и очарованную даль“? Ясны, конечно, математические открытия Галуа. Но ясно ли безумное вдохновение той ночи, что породила эти открытия? Ясно, как написана Ленинградская симфония Шостаковича, история ее создания и законы композиционного построения. Но ясно ли, почему люди плачут во время ее исполнения? Ясно, что такое метафора, из теории поэтики. Но ясен ли ее художественный смысл? Скажем: молчать может человек, но что такое „молчание развалин“? Ясен смысл пейзажей Левитана или Моне. Но ясно ли впечатление, какое они производят на зрителя? Словом, ясна роль творчества. Но ясен ли сам творческий акт? И свойствен ли такой акт Селесте? Выводы? Сделайте их сами — мы в равных условиях».
Пленка окончилась.
— Сейчас мы уже не в равных условиях, — задумчиво произнес Шпагин, — с тех пор мы познакомились с Селестой поближе. Но меня до сих пор мучит один вопрос. Я не говорил о нем корреспонденту, но сейчас бы смог подыскать ответ. Почему Селеста избрал нас, именно нас, ну своими подшефными, что ли? Впервые встретил людей с развитым интеллектом? Чепуха! Спутники Смайли, американские студенты, с ним приезжавшие, тоже не дубы стоеросовые. Да и раньше, вероятно, на острове бывали туристы не из числа современных питекантропов. Газетчики называют двух геологов, заинтересовавшихся стекловидностью рифа, необычной для кораллового образования. Селеста безмолвствовал и не показывал им своих киносеансов. Почему? Почему же тогда он отдал столько внимания нам, причем совсем не как ученым, математикам или биологам? Не решал нерешаемых теорем и не разгадывал неразгаданных загадок. Мне думается, Яна, что мы заинтересовали его как люди социалистического общества — таких у него на острове наверняка не бывало. Кого он мог сравнить с нами, извлекая приметы из пучин своей памяти? Учеников Платона или Сократа, первых христиан, участников религиозных войн, солдат Кромвеля или якобинцев Французской революции? Только парижские коммунары могли бы напомнить ему что-то похожее, да и то это были люди другой социальной среды и другого жизненного опыта. Конечно, он знал и людей нашей революции — в следах, оставленных ими хотя бы в одной только Ленинской библиотеке. Но живого человека с коммунистической убежденностью Селеста встретил впервые. Я почти уверен, Яна, что, спроси его, как он оценивает коммунизм, — а его, возможно, еще спросят об этом, и спросят люди из другого лагеря, — он ответит так, как ответил бы я. Вся накопленная им информация не может подсказать другого ответа. Как сказал Бревер? Это — аксиома!
— А что бы сказал Анджей?
— Андрюшка? Хотите точно? «Откуда у машины коммунистическая убежденность? Все, мой милый, зависит от программистов».
— Тогда он ошибается, — задумалась Яна. — У Селесты нет мировоззрения. Это машина, но машина саморегулирующаяся. И программа изменяется в зависимости от накопляемой информации. Короче говоря, он это мировоззрение приобретает.
— С нашей помощью.
Оба засмеялись. Но Шпагин тотчас же «снял» улыбку.
— Мне думается, Яна, что мы все же еще недооцениваем Селесту. Помните беглый прогноз Мак-Кэрри о будущих контактах с этой сверхпамятью? Ей отводилась роль некоего маховика в нашем научном прогрессе. Я думаю о большем, Яна: о том, что Селеста неминуемо станет союзником социалистического лагеря в борьбе за идейное объединение мира. Конечно, мы объединим его и без Селесты, но этот разум-память с его необъятной вместимостью и сверхмощной отдачей поможет преодолеть труднейший барьер — собственническую психику человека. Как? Пока не знаю. Но разве авторитет Селесты, когда к его словам будут прислушиваться не только сотни ученых, но и миллионы простых людей на Земле, не выстоит против того, что изо дня в день отравляет эту психику, — религиозного дурмана, расистского бешенства, антикоммунистической истерии и рекламного мракобесия? Еще как выстоит. Не из идейных побуждений, конечно. Но как вы сами сказали: он приобретает мировоззрение. Приобретает, потому что акт суждения, вынесенный на основе хеопсовых пирамид информации, — прежде всего разумный акт, и как таковой он с нами, а не против нас. Может быть, мне и вам, Яна, выпало величайшее счастье стать дополнительными программистами этой памяти-разума.
— Почему же вы Рослова не убедили?
— А вы почему?
— У нас зарядная симметрия, Семчик. Столкнемся — аннигиляция.
— Бросьте! Эмбрионально вы — супруги Кюри с поразительным подобием взаимного тяготения. Даже в именах. Она — Мария Склодовская-Кюри, вы — Янина Желенска-Рослова. Не таращьте глаза: я имею в виду ближайшее будущее. Но подобия-то отрицать не будете? Ведь оба имени через дефис и с польской частицей. Вот отпустит нас Селеста, и вернетесь вы не в Варшавский, а в Московский университет — он, кстати, вам так же близок, — обживетесь где-нибудь у метро «Сокол» или «Аэропорт», поближе ко мне, чтобы сподручнее было в гости бегать. Я даже песенку сочинил о том, что мне снится.
— Что снится?
Шпагин лукаво прищурился и запел вполголоса хрипловатым речитативом:
— …Ваш двухкомнатный рай в блочном доме у «Аэропорта»… Совмещенный санузел, поролоново-мебельный быт… где вниманье соседей, болельщиков сплетни, как спорта, о супругах Кюри шепотком на весь дом раструбит… Ах, супруги Кюри! Что ж поделаешь, вольному воля… Ваш московский эдем меня уже манит давно, где с поваренной книгой совместна теория поля, а с дискретным анализом — три билета в кино.
Лучики детских морщинок у глаз Янины пресмешно разбежались.
— Почему три?
— А мне? Один я, что ли, буду в кино ходить?
— Кино еще будет! — провозгласил распахнувший дверь Рослов. — Новая серия Джеймса Бонда «Смерть на футбольном поле». Кстати говоря, неплохо снят матч.
— Ты о чем? — не понял Шпагин.
— О совпадении. Интересный вариант совпадения искусства и жизни. Фильм Бонда начинается с прибытия двух футбольных команд в город: «Ист-Европа» против «Вест-Европы». То же самое вы сейчас увидите в баре нашего отеля. Двадцать пять или двадцать шесть человек — я не успел сосчитать точно — галдят там, как на бирже. Спрос на джин и виски побил все рекорды мертвых сезонов. Только тренеры и судьи пьют сельтерскую с лимоном. Адская смесь.
— Ясно, — сказал Шпагин и подмигнул Янине: — Не понимаете, Яночка? Так наш Анджей информирует о прибытии инспекционной комиссии ЮНЕСКО.
— Старик скис, как лимон, — продолжал Рослов. — Архаистов, вопреки прогнозам, оказалось больше, и они напористее. Старцев мы попробуем нейтрализовать с помощью Яны, а других, пожалуй, ничем не проймешь. Молодые, но уже червивые, как грибы.
19. АРХАИСТЫ И НОВАТОРЫ
— Прекрати, Анджей.
— Что именно?
— Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой.
— С кем познакомиться? С лапутянами?
— А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне?
— Истину не опровергнешь.
— А что есть истина?
— Я отвечу. Истина — это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних — вера, у других — опыт, у третьих — логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян — частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: «Умножая знания, умножаешь скорбь». Верно сказал.
Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял.
— О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой «маг», а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой.
Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон — звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье — прорвались отчетливо слышимые слова:
«…Никогда не поверю, пока не увижу».
«…Вы и не увидите, коллега. Он невидим».
«…Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует».
Лукавый, лукавый вопрос:
«…А кто, собственно, „он“?»
«…Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!»
«…А мне мартини».
«…Два мартини!»
«…Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности».
«…Гигантский информарий. Разум-память».
«…И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?»
«…А может, просто недоступности визуальному наблюдению?»
«…Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха — норма».
«…Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов…»
«…Невидимых?»
«…Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись — теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии».
«…При чем здесь голография?»
«…Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь — касание волны получает информацию о всей записи».
«…Фантастика!»
Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса:
«…Позвольте вмешаться… Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?»
«…А если это не волна?»
«…Вы что пьете, коллега?»
«…Соду-виски. А что?»
«…Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое „зеркало“ и пластинка в „кассете“? Бред!»
«…А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве».
«…Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!»
«…Почему „ха“?»
«…Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это — физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот „записывающий“ поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может „записать“ частица, не имеющая никакой структуры?»
Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас.
— На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет.
— Зато есть надежда открыть «черный ящик» отмычкой, — буркнул Рослов.
— У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, — признался Мак-Кэрри.
— Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. — И Шпагин снова включил запись.
«…И вы верите в эту безмятежную бухточку?»
«…А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом».
«…А химический состав воды в океане и бухте один и тот же».
«…Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой».
Снова шепот Шпагина в микрофон:
— Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее.
Два звонких голоса, молодых и пьяных:
«…Не верю — раз, не верю — два, не верю — в периоде».
«…Во что?»
«…В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги… и кто там еще?»
«…Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?»
— Ну, а где же союзники, кроме Бревера? — взмолилась Янина.
Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал:
«…Двести лет назад наука не могла объяснить феномен «падающих звезд» — метеоритов, сто лет назад — феномен появления комет. Нынче не можем объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за спасительное «не верю». Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному».
— Это Джон Телиски, — сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. — А вот еще один союзник — Анри Пуассон из Парижа.
«…Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда-то ни лорд Кальвин, ни астроном Ньюком — люди не мельче нас — не верили, например, в возможность полетов в воздухе. Теперь же „самолет“ — одно из первого десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок».
— Стоп! — сказал Рослов, выключая магнитофон. — У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе!
Рослов обмолвился. Он подразумевал «столкновение лбами» с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж.
О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста.
— Это и есть ваш Невидимка? — спросил у Янины ее сосед.
— Почему Невидимка? У него есть имя.
— И вы думаете, что оно будет признано наукой?
— Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно.
— А что такое «семантически»?
— От слова «семантика».
— Понятия не имею.
Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень.
— Семантика, — снисходительно пояснила она, — это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова.
— Понимаю. Ваша область лингвистика?
— Нет, кибернетика. Биокибернетика, — улыбаясь, уточнила Янина.
— А я только физик и горжусь этим.
— Ограниченностью?
— Почему? Просто я не признаю эклектики в науке.
— А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира.
— Не понимаю.
— К Селесте.
Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий.
— Все живое доступно наблюдению, — горячился швед. — «Невидимка» Уэллса
— нонсенс. Живое и невидимое несовместимы.
— А если не живое?
— Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии.
— Мы тоже не можем, — сказал Рослов, — и объяснить не можем. Но тем не менее она существует.
— Не верю.
— Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, — сказал Бревер.
— Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? — обратился он к Рослову.
— Здесь? — переспросил Рослов. — Не уверен. Какие-то глубины измерялись, но где — не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично интересует только феномен Селесты.
— Вы правы, — согласился Бревер. — Это самое важное. Но прав и Мак-Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется работа ученым всех специальностей.
Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень.
— Кафе «Селеста», — сказал кто-то.
— Браво, Мак-Кэрри!
— Хозяйничайте, — отмахнулся тот, — каждый сам себе бармен.
Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам — кто виски, кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными сосисками.
Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и Рослову.
— Выпьем за вашего Саваофа, который почему-то не появляется.
— Не кощунствуй, — остановил его католик Спенс.
— Ну, за архангела с магнитом вместо копья.
— Ты имеешь в виду Святого Георгия?
А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу.
— Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? — настаивал с явным вызовом Чаррел. — Америка, по-моему, друг, а не враг России.
— Ваша Америка? — переспросил Рослов.
— А разве есть другая?
— Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с прорезями для глаз.
Чаррел не обиделся.
— Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел. А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит!
— А где же магнит? — хихикнул Спенс. — Часы ходят, нож режет, и ключи в кармане лежат.
И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки, консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала.
— Селеста начал традиционным спектаклем, — поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, — и, честно говоря, уже надоевшим.
Непострадавший Шпагин заметил философично:
— Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации.
Оба говорили по-русски.
— Вы о чем? — спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы.
— О том, что вы видели, — ответил Рослов. — Краткий урок для последователей Фомы Неверующего.
— А меня это не убедило. Магнитная буря — ясно. Очень большой мощности — тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен — не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем — спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и — бац! — шквал.
— И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? — ехидно заметил Рослов.
— Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник?
Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух.
— Что случилось? — спросил подошедший Бревер.
— То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, — пояснил Рослов. — Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?
— Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, — сказал Шпагин и встал. — Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту.
Их столик окружили.
— Да ведь это Крейгер. Что с ним?
— Не подходите, — предупредил Рослов. — Задавайте вопросы.
— Какие? Это ты, Еста?
— Я не Крейгер, — послышался монотонный деревянный голос. — Вопросы — любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные.
Шум голосов взорвал паузу:
— Это явно не Крейгер!
— Не говорите глупостей.
— А может быть, он под гипнозом?
— Не теряйте времени, господа, — нетерпеливо заметил Рослов. — Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.
— Что значит «повторные и наивные»?
Снова раздался монотонный деревянный голос:
— На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший.
— Почему вы говорите за Крейгера?
— Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня.
— Нужно ли повторить вопрос?
— Не нужно. Я ищу канал связи.
— Как?
— В мозгу и голосовых связках.
— А точнее?
— Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова.
— Телепатия?
— Не знаю.
— Может быть, волна, я не уверен какая… бэта, каппа, кси, пси… именно та волна, с помощью которой ведется передача?
— Не знаю.
— Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.
— Я не мозг.
— Значит, самоорганизующееся устройство?
— Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных.
— Тогда кто?
— Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.
Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:
— Я не понимаю, что такое мыслящая энергия… Как и где у тебя возникает мысль?… Какими средствами передается?… Как «прочитывается» человеческий мозг?… О каких рецепторах идет речь?… Как «нащупываются» эти рецепторы?…
— Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают.
— Тебе нравится имя Селеста?
— «Нравится» или «не нравится» — не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации.
— Почему стабильной?
— Повторный вопрос.
— Сколько тебе лет?
— Тысячелетий.
— С сотворения мира?
— Я прибыл в мир уже сотворенный.
— По какому календарю?
— Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней.
— Почти семь тысяч лет. Ого!
— Селеста-7000! Ура!
— Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.
— Селеста простит. Ему важна информация.
— И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных.
Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.
— Я тоже не верю, — поддержал его Чаррел. — Какой-то фокус.
— Вы слышите, я не одинок, — засмеялся Баумгольц.
— Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? — вдруг спросил Рослов.
— Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной коллегии судей. А что?
— Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! — Рослов выкрикнул это по-русски.
И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные лица Янины и Шпагина.
20. «ИСТ-ЕВРОПА» ПРОТИВ «ВЕСТ-ЕВРОПЫ»
Они исчезли в зеленом тумане, яркость которого усиливалась с каждым мгновением, и какую-нибудь секунду спустя он уже приобрел очертания футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун. Они вздымались высоко к синему куполу неба и казались издали — а Рослова отделяло от противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров — пестрой лентой, протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому в непрерывном движении мелькали белые и черно-желтые полосатые майки. «Броуновское движение молекул», — мысленно усмехнулся Рослов.
