Александр Абрамов, Сергей Абрамов
      Глаза века
      1
      Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!
      Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: "Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер..."
      Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен - серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.
      Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени - обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный - по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.
      Помню, в автобусе было странно пусто - ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы "пик", по многолюднейшей магистрали - по проспекту Маркса от "Детского мира" к Дому союзов.
      Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.
      Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной я не очень ясной для меня целью - проверить притчу о "глазах века".
      Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.
      В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.
      - Не помешаю?
      Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:
      - Написали?
      Я неопределенно пожал плечами.
      - А что, трудно?
      - Кому как, - заметил я. - Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.
      - Конечно, фразеология готовая.
      - А вот я не могу.
      - Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, - сказал Володька.
      Петр Львович потрогал щетину у подбородка - как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру - и прищурился.
      - Что значит лучше? - спросил он. - Сейчас программы шире и разнообразнее.
      - По точным наукам. А по гуманитарным - простите!
      - Вы уверены?
      - Вполне. В его годы, - я кивнул на Володьку, - мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука "лестница Иакова"? Что означает выражение: "Омниа меа мекум порта"? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?
      Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.
      - В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, - прибавил я.
      Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.
      - Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, - Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, - но что такое, по-вашему, образованность?
      - Объем знаний, - сказал я, - различных знаний.
      - Вот именно - различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.
      - Я тоже знаю о кривизне пространства.
      - Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте - его ровеснике. - Он снова посмотрел на Володьку.
      Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности - он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.
      - Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.
      - Не думаю, - не сдавался я.
      - А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.
      Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.
      Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.
      - Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, - согласился он. - Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.
      - Сильно сказано, - усмехнулся я.
      Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.
      - Вы знаете, что такое "глаза века"? - вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: - Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?
      Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.
      Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.
      - Вы, кажется, были не согласны с оценкой?
      - С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, - я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, - пятерочное сочинение. Но плюс - это уже "экстра". А "экстра" не было. Школьные банальности без души.
      - Без души? - иронически повторил Петр Львович. - А по-моему - без умиления. Теперь понимаете, что такое "глаза века"?
      Каюсь, я ничего не понял.
      - Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства - и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь... Приходилось? - И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: - Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть "глаза века".
      Мне не хотелось сдаваться.
      - По-моему, спор не об этом... - начал я и осекся.
      В передней мягко щелкнул замок.
      - Конечно, они уже спорят, - сказала жена, входя в комнату, - а у мальчика еще уроки не сделаны.
      Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.
      Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линий будущей женщины.
      - На кружок придешь?
      - Не знаю. Нет, наверно.
      - Ты же сочинение должен читать.
      - Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.
      - Кто сказал?
      - Предок. Да и я сомневался.
      - А все хвалят.
      Смешок.
      - Значит, не придешь?
      - Я о другом кружке думаю.
      - О каком еще?
      В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.
      - Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?
      - Союз мечтателей.
      - Не смейся. Можно и так. Решим еще.
      - Да ведь нет такого кружка.
      - А мы его придумаем.
      - Кто это - мы?
      - Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?
      - Я фантастику не очень люблю.
      - Ну и дура. Фантастика движет науку.
      - Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.
      - Выдумка - результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.
      Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:
      - Скажут, из-за тебя пришла.
      - При мне не скажут.
      Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.
      Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?
      - Что это за кружок? - спрашиваю я Володьку.
      - Ты что, слышал? - пугается он.
      - Ты о каком-то кружке говорил на площадке.
      - А что еще слышал?
      - Не помню, я не прислушивался.
      Он молча кладет портфель на стол - кажется, успокоился. Я жду.
      - Да еще нет кружка, - неохотно говорит он, - названия еще не придумали. Поможешь?
      - Подумаю. Что вы там делать будете?
      - Ну что... Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать...
      - Тоже мне физики!
      - А что? - Володька шел на сближение с противником. - Допустим, что глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь, эпидемия... И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?
      - М-да, - говорю я неопределенно.
      - А о реке времени читал?
      - О какой реке времени?
      - Ну, об открытии Козырева.
      - Какое же это открытие? Так, гипотеза.
      - А машина времени не гипотеза?
      - Машина времени - вздор.
      - Не знаю... - Володька задумывается. - Теоретически вполне допустимо. Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной точке пространства, завтра - в другой. Так и во времени.
      - Ну и что? - Я еще не понимаю его мысли.
      - Значит, "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические величины, как длина, ширина и высота.
      - Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.
      Он не обращает внимания на мою реплику.
      - А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении - в будущее? А в прошлое? - Он улыбается какой-то новой, только что возникшей идее.
      - Бессмыслица, - говорю я. - Есть же закон причинности.
      - Жалко, - вздыхает он. - А интересно бы...
      - Что интересно?
      Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.
      - Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел. Собственными глазами. Все-все.
      - Ничего ты не видел. Все было не так.
      - А как?
      Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на слежавшийся и пожелтевший газетный лист.
      Я удивленно - а руки почему-то дрожат - раскрываю его, стараясь не смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.
      Это "Раннее утро", я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой оторван. Но я помню эту дату, и год, и день - воскресенье, почему-то тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я вспомню точно - почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках. Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте. "В беседе с нашим корреспондентом господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников". Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: "Я так люблю цветы". Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной. "Вчера в Большом театре в балете "Конек-горбунок" вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова". "Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр". Дальше, дальше... Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах "Зефир" - десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью "Басов и сыновья".
      Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.
      - Где нашел?
      - В бабушкиной корзинке на антресолях.
      - Вечно лазаешь... - начинаю я, но злиться не хочется.
      Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.
      - Ты мне не ответил, - говорит Володька.
      - Что не ответил?
      - Ты сказал: все было не так. Я тебе дал газету и спросил: "Вот так?"
      - Так, - отвечаю я, глядя куда-то мимо него.
      - Ты видишь? - спрашивает он.
      - Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.
      - Где купил?
      - В киоске.
      - Тогда тоже были киоски?
      - Были.
      Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.
      - Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?
      Мне не хочется его огорчать.
      - Возможно.
      - Я бы тоже увидел все это.
      - Воображение - не видение. А впрочем...
      Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.
      Он отстраняется.
      - Смеешься?
      - Почему? Ты же сам говоришь, что "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.
      - А закон причинности?
      - Мы его опровергнем.
      Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.
      Теперь он понял.
      - Здорово! - говорит он.
      Я молчу.
      - Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.
      - Почти.
      Теперь он весело обнимает меня.
      2
      Я ничего не забыл.
      Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за пятифунтовой банкой шотландских сельдей - в таких наглухо запаянных банках они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот номер "Раннего утра".
      Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные фотографии.
      Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком, брюки клеш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клеш в тонкую дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная, без всякого наигрыша.
      Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было. Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в духовку. С самого детства я был предоставлен самому себе, дворовой мальчишеской Сечи, школьным учебникам и библиотеке попечительства о народной трезвости, просвещавшей читателей в нашем квартале.
      В политике я не разбирался: ни дома, ни в гимназии о ней не говорили. К войне относились так же, как и "Раннее утро": чем дольше шла война, тем меньше интересовала она редакцию и подписчиков. И хотя Февральскую революцию я, как и все гимназисты, встретил с красным бантом в петлице шинели, но знал о ней едва ли больше тети Паши, приобщавшейся к революции на рынке и в церкви.
      Правда, я был знаком и, как мне казалось, даже дружил с настоящим революционером, но и это не стимулировало моей политической зрелости. То была странная дружба, начавшаяся около года назад, когда студент Александр Томашевич вернулся из ссылки в Москву. На Тверском, в доме, где жили и мы, у его отца был писчебумажный магазин. В глубине его, за стеной, была темная комнатушка без окон, заставленная по стенам штабелями писчей бумаги. Эту каморку с железной печуркой, поставленной вопреки всяким пожарным правилам, приспособил для жилья бывший студент, уверявший, что в квартире его отца, двумя этажами выше, жить ему скучно и неуютно. Сюда после закрытия магазина забегал и я поболтать у огонька, вечно подогревавшего большой эмалированный чайник: самоваров Томашевич не признавал.
      Я познакомился с ним, когда он, заменяя за прилавком заболевшего отца, продавал тетради мальчишкам на копейку дешевле обозначенной на них цены. Когда я спросил его, почему он так делает, он засмеялся и сказал:
      - Возвращаю прибавочную стоимость. Знаешь, что такое прибавочная стоимость?
      - Не знаю, - сознался я.
      - Ну и не знай. Легче жить будет на свете, - сказал он.
      Потом я зачастил к нему, и он неизменно встречал меня веселой улыбкой, обнажавшей жемчужины зубов прелестницы с рекламы зубного полосканья "Одоль". Худощавый брюнет с черносливинами-глазами и матовой, никогда не блестевшей кожей, он был очень красив той нерусской, экзотической красотой, обрамлением которой хотелось бы видеть сомбреро или тюрбан, а уж никак не старую студенческую фуражку. Да и звали его не дон Алонзо, а просто Сашка или по-украински Сашко. Меня же он дружески называл Саней.
      Недоучившийся студент, таинственный революционер и прозаический агент по распространению подписных изданий совмещались в нем с легкостью, не вызывавшей душевных противоречий. О революционном подполье, тюрьме и ссылке своей он никогда по рассказывал, а мой нескромный вопрос однажды обрезал с решимостью педеля, отбирающего у вас гимназический синий билет:
      - Знаешь, что такое табу?
      - Ну, знаю.
      - Так вот, это табу. Понял?
      Я понял. Но следы прошлого проступали вопреки его осмотрительности. В котельную нашего дома поступил новый механик, Егор Михалев, человек молчаливый и неприветливый. Котельную он всегда держал на запоре, мальчишек туда не пускал и на меня не обращал никакого внимания. Но однажды я оказался свидетелем странного разговора между ним и Сашко. Они столкнулись в подъезде: Егор подымался по лестнице из подвала, а Сашко, только что расставшийся со мной, шел к отцу. Я же стоял в тамбуре, даже еще не успев раскрыть двери во двор.
      - Семенчук? - спросил Егор, и такое удивление прозвучало в его голосе, что я невольно задержался у двери.
      - Тише! - прошипел Сашко. - С ума сошел!
      Он меня не видел, но я видел обоих в щелку и слышал все от слова до слова.
      - Семенчук я был в ссылке, - прибавил Сашко, - здесь моя фамилия Томашевич. Запомни.
      - Очень нужно! - скривился Егор. - Хоть бы век тебя не видеть!
      - Здесь работаешь?
      - Здесь. Донесешь?
      - Я не шпик. Да и с прошлым покончено. Все. Конец.
      - Потому и спрашиваю: донесешь?
      - Господь с тобой. Я уже вам не противник. Даже больше: все думаю может, вы и правы. Присмотреться к вам хочу.
      - Ну что ж, присматривайся. Может, что и увидишь.
      - А не приобщишь?
      - Приобщаются только к богу в церкви. А я не поп.
      - Все шутишь. А я серьезно.
      - И я серьезно. Как в лавке. Ну-ка, дай пройти.
      Я открыл дверь и выскочил во двор. Егор прошел мимо, даже не взглянув на меня.
      Сашко в этот вечер был особенно неразговорчив и даже отказался сыграть со мной очередную партию. С тех пор как он научил меня играть в польский банчок, трик-трак, стуколку и другие диковинные игры, мы зачастую сражались с ним у огонька в его писчебумажной каморке. Играли мы не на деньги, которых у меня не было, а на обязательства трех видов, которые безропотно должен был выполнять проигравший. По первому виду требовалось несложное, пустяковое: сбегать в лавку за булкой или папиросами, опустить письмо в почтовый ящик, разузнать что-либо или принести воды из подвала, потому что водопровода при магазине не было. Обязательства второго рода были связаны с передвижением по городу, а к третьему относилось все, что выигравший считал для себя особенно важным. Вот и приходилось мне, как проигравшему, а проигрывал я, понятно, гораздо чаще, чем Сашко, то бегать ему за папиросами, то разносить вместо него книги подписчикам, то возить их бог знает в какие трамвайные дали. А проигрыш рос, обязательства накапливались и грозили рабством. Когда общее число их перевалило за сотню, Сашко вдруг зачеркнул все и объявил, что меняет их на одну-единственную сверхглавную просьбу. Я обязан был всеми средствами содействовать его сближению с Катей Ефимовой:
      Катя работала в шляпной мастерской на пятом этаже нашего дома и каждый день бегала по городу с круглой деревянной коробкой с ремнем на крышке, разнося готовые шляпы заказчицам. Она была похожа на девушек с английских открыток, торчавших на витринах чуть ли не каждого писчебумажного магазина. С них глядели на вас почти прозрачные голубоглазые блондинки со стеком или теннисной ракеткой в руках. Катю отличал от них только морозовский ситчик в горошинку и шляпная коробка вместо стека или ракетки. А все остальное совпадало - и тоненькая фигурка, и соломенные волосы, и королевская стать, словно родилась она в Виндзоре, а не в Дорогомилове. Для меня она была блоковской Незнакомкой, Прекрасной дамой, Дульцинеей Тобосской, которой я на долгие годы посвятил и тайную свою преданность, и тайное восхищение. Эти рыцарские чувства, однако, ничуть не мешали мне активно ухаживать за гимназистками и даже влюбиться в одну, хотя я и влюбился, может быть, потому, что она чем-то смутным, неуловимым напоминала Катю.
      Конечно, я идеализировал Катю, которая была просто тихой, скромной и работящей девушкой, но мне она казалась - я только что прочел "Петербургские трущобы" Крестовского - по крайней мере бывшей графиней, вынужденной скрываться под личиной модистки. Как-то, возвращаясь из гимназии, я увидел ее и пошел за ней следом до нашего дома, как вдруг заметил, что она переглянулась с вышедшим ей навстречу Егором. Я даже остановился в изумлении: неужто же заговорит она с вечно хмурым механиком? Нет, не заговорила. Только задержалась на мгновение, быстро сунула ему что-то в карман пиджака, извинилась и прошла мимо. Спустя минуту я даже усомнился в том, что увидел. Что общего могло быть у далекой звездной богини с этим чумазым ничтожеством?
      Конечно, она в конце концов заметила мое отнюдь не ребяческое внимание и начала улыбаться при встречах. Однажды она даже остановила меня. Это было у памятника Пушкину на Тверском бульваре, где она присела отдохнуть после очередного пробега по московским заказчицам. Я хотел было улизнуть, но она почти силой усадила меня рядом и начала расспрашивать, как живу, как учусь, что читаю. Неожиданно я подметил в ней то, что едва ли характеризовало модистку: интеллигентность. Вероятно, она была белой вороной среди шляпниц - грубых, развязных, хихикающих девушек, от которых всегда пахло, как в дешевой парикмахерской. Отличала ее от них и манера держаться с какой-то монашеской строгостью, почти суровостью, отталкивающей, вероятно, даже самых навязчивых ухажеров. Я тоже почувствовал эту строгость, напомнившую мне мою первую учительницу в приготовительном классе. И невольно отвечал Кате, как на экзамене, быстро и лаконично, по-мальчишески краснея и тут же проклиная себя за этот предательский румянец.
      - Ты много читаешь, - похвалила она меня, - это хорошо. Только мусору много.
      - Стивенсон не мусор, - обиделся я.
      - Допустим, что не мусор. А Чириков мусор. И Потапенко мусор. И Амфитеатров не чтение для человека, стоящего у открытой двери в жизнь.
      Она говорила, как в книгах, и притом естественно, как будто именно так и думала. И мне захотелось ответить ей в том же духе.
      - Я и хочу узнать жизнь, - сказал я. - Прочел "Люди сороковых годов" Писемского, "Шестидесятники" Амфитеатрова. Картина века в исторической последовательности.
      - В "исторической последовательности"! - передразнила она. - Разве у Амфитеатрова поколение шестидесятых годов? Все ложь. Малиновое варенье для читателей "Раннего утра".
      Я покраснел до кончиков ушей. К счастью, она не заметила.
      - Ты хоть Чернышевского читал?
      Я даже не слышал этого имени.
      - Конечно, - сказала она, - вас этому не учат.
      - А почему? - спросил я.
      - Прочти "Что делать?" - сам поймешь почему.
      - А о чем это?
      Глаза у нее заискрились и подобрели.
      - О необыкновенных людях, - произнесла она с какой-то непонятной мне задушевностью, - какими должны быть все и каких еще очень мало.
      - В библиотеке есть?
      - Не знаю. Наверное, нет. Ты не вздумай спросить. И в гимназии не спрашивай - не надо.
      - А где же... - начал было я.
      Но она уже вскочила и на ходу, нагнувшись ко мне, заговорщически шепнула:
      - Знаешь, у кого попроси? У Томашевича.
      И ушла вперед с большой желтой коробкой, повисшей на руке, как самая изящная сумочка.
      Сашко необычайно заинтересовался моим разговором с Катей, долго расспрашивал о ней, пока не вытянул из меня все, что хотел узнать, и пожелал познакомиться. Собственно, даже не пожелал, а потребовал от меня, чтобы я встретил Катю и любыми средствами затащил ее в магазин.
      У каждого человека где-то на грани между детством и юностью есть своя золотая мечта, неясная, как детский сон, который не должны видеть чужие. Я знал, что теряю ее, и все же не мог отказать Сашко. Он просто объявил мне, что это и есть его сверхглавное требование, которое я обязан выполнить, погасив тем самым весь мой затянувшийся и бессчетный проигрыш.
      - А книжку, - сказал Сашко, - я поищу. Может быть, где и найдется.
      О книжке он забыл, но я даже не сердился на него за это. Он о многом забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его глаза-черносливины, счастливо смеялась.
      Меня они не заметили.
      Впрочем, это случилось уже после февраля, когда Катя работала в Совете рабочих депутатов, а Сашко инспектировал архивы московской охранки. Я не шибко вырос за это время, политическую информацию по-прежнему черпал из "Раннего утра", а Керенского считал рупором революции. Тогда-то я и стал, как многие московские школьники, легкой добычей кадетов.
      Как я понял после, кадетская партия, громко именовавшая себя партией народной свободы, пыталась создать тогда нечто вроде своей молодежной организации. Патетическое ее название, присвоившее себе слова, крамольные для любого полицейского государства, легко завоевывало симпатии не умудренных в политике подростков, а полное отсутствие молодежных организаций еще более облегчало это завоевание. Помню, когда у нас в гимназии как-то на большой перемене пошли по рукам отпечатанные на пишущей машинке листовки, приглашавшие нас от имени университетских кадетов на собрание учащихся средних школ в Большой аудитории Политехнического музея, почти весь класс наш без малейших сомнений откликнулся на призыв. Сомнения и разочарования появились уже во время речей. Кадетские профессора, самонадеянно полагавшие, что опыта работы с молодежью у них более чем достаточно, излагали основы милюковской политики с той же унылой скукой, какой отличались их университетские лекции. Да и самая суть этой политики увлекала далеко не многих. В разношерстной массе гимназистов и реалистов, собравшихся в этот вечер в Политехническом музее, оказалось немало насмешников и скептиков.
      - Историческая миссия России - это проливы, - бубнил кадетский профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. - Мы прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.
      - Давай-ка прорубим дорогу к выходу, - шепнул мне одноклассник Назаров, - мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.
      На этом бы и закончилось мое знакомство с кадетами, если бы на следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.
      - Ты, кажется, был в Политехническом? - спросил он.
      - Был.
      - Ну и как, проникся?
      - Угу, - дипломатично промычал я.
      - Тогда вот что. - Он подтолкнул меня в уголок между шкафами с учебными пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. - Я, понимаешь ли, связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для фельдъегерской работы.
      - Какой работы? - не понял я.
      - Ну, фельдъегерской, курьерской. Повестки разносить нужно, листовки.
      - Зачем же их разносить, когда почта есть.
      - А ты знаешь, что творится на почте? Там каждый пятый - эсер или большевик.
      - Нет, - сказал я.
      Перспектива лазания по этажам, знакомая мне по заданиям Сашко, ничуть не соблазняла.
      - Так ведь не задаром - за деньги! - всплеснул руками Овсяников. Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.
      - Не знаю, - все еще колебался я.
      - Зато я знаю. У Благово и запишешься. Задумайся, задумайся.
      И я задумался. Пятачок в день, получаемый дома на завтрак, далеко не обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.
      - Десятка верная, - подтвердил уже завербованный Савин. - Получишь улицу и ходи.
      - С этажа на этаж. Легче, чем золото в Клондайке искать, - хохотнул Благово. - Ты же любишь по лестницам лазить, - прибавил он, намекая на мои походы с подписными изданиями по указам Сашко, и тут же насмешливо продекламировал, перефразируя Бальмонта: - Он на башню всходил, и дрожали ступени. И дрожали ступени под ногой у него!
      Я чуть не плюнул ему в рожу - связываться не захотелось. Мы терпеть не могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю, никаких листовок не разносил и разносить не собирался - карманные деньги и так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и модно.
      Я бы сразу отказался от такого почета, но "верная десятка" перевесила. Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.
      На третьей неделе произошла катастрофа.
      В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.
      Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда, прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
      Молчал и я, предчувствуя недоброе.
      - Где взял? - спросил он наконец.
      - В Козихинском, - буркнул я.
      - Неужели вас этому в гимназии учат?
      - Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
      - Продался, значит, - усмехнулся Егор, - за тридцать сребреников?
      Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
      - И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?
      - Почему - не хватает? Это я себе.
      - "Себе"! - передразнил он. - А ты знаешь, что деньги разные бывают чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, - он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, - чего хотят?
      - В общем... - замялся я.
      Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
      - Народной свободы, да?
      Я молчал.
      - Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, - сказал он, - да времени нет. Дай сюда.
      Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.
      - Вот так-то, - сказал он мягче и потрепал меня по плечу. - А ежели честно заработать хочешь, приходи - научу. - И побежал вниз не оглядываясь.
      За новыми листовками в комитет я не пошел и никому но рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду - не увижу.
      И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот - обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.
      - А, кадет на палочку надет! - засмеялся он. - Все еще получаешь сребреники?
      Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
      - Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
      Я насторожился:
      - Ну, знаю. А что?
      - Она замуж собирается, не слыхал?
      - А что? - повторил я еще настороженнее.
      - А то, - передразнил он. - За Томашевича?
      Я кивнул.
      - Скоро?
      - Не знаю.
      - Я тоже не знаю. Вот это и плохо, - нахмурился он. - Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. - Он задумался. - Может, письмо передашь?
      - Она в мастерской не работает, - сказал я.
      - Домой к ней сходи. Я адрес напишу.
      Он вынул блокнот из кармана, помуслил карандаш и тут же в воротах, пристроившись у стенки, быстро исписал два листика, вырвал их и протянул мне:
      - Тут все - и письмо и адрес. Конверта нет - так передашь. Прочесть можешь, только ничего никому. Ясно?
      Он снова схватил меня за плечо, на этот раз так сильно, что я невольно поморщился от боли.
      - Кажется, не сволочь, верить тебе можно, - сказал он.
      Я промолчал.
      - Ну, прощай, кадет.
      - Я не кадет.
      - Верю, - сказал он и крепко, по-дружески, пожал мне руку.
      Это было в субботу, накануне того воскресенья, которое началось с поездки в Охотный ряд и от которого остался пожелтевший, протертый на сгибах номер "Раннего утра".
      3
      Никакой калитки не было. Мы просто шагнули в прошлое, как гости уэллсовской Утопии. Подъехав на автобусе к Дому союзов, мы тут же и вышли против того же Колонного зала и устья Большой Дмитровки. В первый момент я даже не обратил внимания на то, что вместо входа в метро напротив висела огромная вывеска - анонс театра Незлобина, извещавший о предстоящей премьере "Орленка".
      Стало как будто чуть-чуть светлее. Это исчезли две многоэтажные громадины, окаймляющие ныне бывший проезд Охотного ряда, - гостиница "Москва" и Дом Совета Министров. Вместо них лепились друг к другу несколько грязных, не то бурых, но то рыжих двухэтажных домишек, подпиравших с боков древнюю церковку, задорно выползшую на и без того узенький-преузенький тротуар. Да и самый проезд стал словно уже и грязнее. Асфальт мостовой превратился в неровный стесанный камень, засоренный грязью и мусором. Я различил конский навоз, битую щепу, куски картона и досок, раздавленную зелень и даже чью-то соломенную шляпу, вернее, ее разорванные остатки, которые колеса и ветер относили вправо, к потоку с Тверской.
      Изменилось и самое привычное для нас - уличный шум. Станьте где-нибудь на углу людной московской улицы и прислушайтесь к тому, что происходит вокруг. Вы услышите негромкое жужжание автомобилей, монотонный рокот автобусных моторов, громыхание дизелей на тяжелых грузовиках, свистящее шуршание шин. И за всем этим, как вода, напитывающая землю, - человеческий гомон, ровный, привычный гул людского уличного потока, не умолкающий с утра до ночи. Сейчас это обилие шумов стало иным, дробилось мельче, но громче в хаосе режущих ухо звуков. Ржали лошади, стучали подковы о камень, с лязгом высекая искры, скрипели колеса, визжали несмазанные рессоры телег и пролеток, гремели бочки на подводах, свистели городовые. Да и разбавляющий этот гул нестройный человеческий гомон был сейчас громче, зычнее, раскатистее, словно шумел рядом с нами не обычный уличный поток, а более обильное, тесное и крикливое человеческое скопление. Так оно и было: в двух-трех шагах от нас начинались палатки Охотного ряда.
      Я не часто бывал в детстве в Охотном ряду и хорошо помню, с каким любопытством озирался по сторонам, пробираясь в то воскресное утро сквозь рыночную толпу. Меня все занимало - и мертвое изобилие дичи, словно копирующее полотна Снайдерса, и багровые туши быков, подвешенные на крюках в полутьме мясных лавок, и гигантские ножи мясников, похожие на мечи шекспировских феодалов, и хозяйские бороды, растущие прямо от глаз и ушей, и вся окружающая суетня, и лица, и запахи, и божба, и ругань.
      Сейчас я рассматривал все это со смутным чувством разочарования, даже огорчения, пожалуй. Яркая картинка прошлого, запечатленная в памяти, вдруг пожухла и потускнела. Все оказалось старее, мельче, приземистее, грязнее. Я отчетливо видел затоптанный и замусоренный тротуар под ногами, лохматую рыжую крысу, лениво скользнувшую из палатки в подвал, растертые сапогами по камню капустные листья, толстых, как пчелы, мух, жужжавших над синими тушами, ржавые пятна высохшей крови на феодальных ножах, темные щели подвалов, откуда за десять шагов несло тухлой рыбой и прелой зеленью. Я невольно поймал себя на том, что рассуждаю в манере Володькиного сочинения, которое осудил, пожалуй, необдуманно и поспешно: мальчишка видел правильно. Я искоса взглянул на него. Жадный интерес на его лице чередовался с брезгливой гримасой, иногда он откровенно морщил нос, отворачиваясь от особенно пахучего изобилия.
      - Ну как? - засмеялся я. - Не нравится?
      - Рынок, - равнодушно сказал Володька. - Продуктов много, дряни еще больше. Я таким себе его и представлял. Только пахнет хуже.
      Мы подходили к Тверской. Я вспомнил, с каким интересом разглядывал я мясников, братьев Власенковых, двух русых, розовых молодцов, похожих на княжичей с картинок Соломко.
      "На кого смотришь?" - спросил тогда отец.
      "Алеша Попович, - сказал я. - Видишь? А это Дюк Степанович. Правда похожи?"
      Отец не ответил: он не интересовался былинным эпосом.
      Сейчас Власенковы так же стояли у дверей мясной лавки. Я вспомнил свое сравнение, и мне стало неловко. Володька почему-то усмехнулся.
      - Ты что?
      - Бандитские рожи, - сказал он. - Такие, наверно, студентов били.
      Я вздохнул.
      На углу Охотного и Тверской, где я тогда купил "Раннее утро", стоял, как и в то воскресенье, извозчик. Может быть, тот же самый, не помню. Он даже не взглянул на нас с Володькой, когда мы забрались в его пролетку, ткнул кнутовищем в зад рыжей лошади, и мы медленной извозчичьей рысью начали подыматься вверх по Тверской.
      Она показалась мне уже и ниже, странно чужой, будто совсем незнакомой улицей. Множество вывесок, забравшихся здесь на первый и на второй этажи, только сбивало и путало смутные видения, возникавшие в памяти. Они таяли, не успевая о чем-то напомнить. Лишь изредка что-то показывалось яснее и задерживалось дольше - парад "Золотой библиотеки" на витрине у Вольфа, зеленый стеклянный шар в аптечном окне, студенческие тужурки у Мандля, когда-то покорявшие сердце гимназиста-семиклассника.
      Кто-то забыл потушить электрические лампочки над вывеской кинематографа в Охотничьем клубе, и они тускло и стыдливо подчеркивали при солнечном свете название картины - "Морское чудо" с участием Женин Портен. Володька только усмехнулся и ни о чем не спросил. А если бы даже и спросил, я бы не стал рассказывать. Ведь он уже умел отличать и простоту итальянского неореализма, и тонкость польского кинорассказа от венской опереточной чепухи, тяжеловесной боннской мелодрамы. Что мог я рассказать о мелодраме еще более далекой и бедной, о робких сентиментальных тенях, воскресавших чужую, давно истлевшую жизнь, о бегающих человечках и вытаращенных глазах?
      Но Володька молчал. Только когда мы подъезжали к Скобелевской площади, он неуважительно усмехнулся, кивнув на оранжевое здание с широким балконом.
      - А Моссовет и совсем не похож. Он почему-то другого цвета и ниже.
      - Это не Моссовет, а дом генерал-губернатора, - сказал я хмуро.
      Но Володька уже смотрел в другую сторону, где в глубине площади знакомый темно-серый куб института Ленина исчез, уступив место желтопузому, приземистому зданию Тверской полицейской части с высокой пожарной каланчой. Сбоку подымалась гостиница "Дрезден", глядевшая на нас частыми узкими окнами на фоне темно-бурой, пятнистой от дождей штукатурки, а посреди площади прямо на нас мчался длинноусый, с расчесанными бакенбардами Скобелев, обнажив длинную генеральскую саблю. Он казался крупнее Юрия Долгорукова, может быть, потому, что стоял ниже, лишь слегка подымаясь над окружавшими его шипкинскими героями.
      А пролетка уже мягко катилась по деревянным торцам, которыми была вымощена эта часть Тверской улицы. Проплыли мимо почти не изменившиеся витрины Елисеева, грязно-розовые монастырские стены на Страстной площади, вывеска "Русского слова" над сытинским домом, угрюмый пролет Палашовского переулка. Те же дома, но выглядевшие новее и моложе, но страшно изменившиеся, словно отраженные в воде, в убегающей реке времени, замутненной там, где память слабела.
      Я остановил извозчика на углу Пименовского переулка - хотелось подойти пешком к знакомым воротам, пройти мимо кондитерской Кузьмина и писчебумажного магазина, который запомнился так цельно и ясно, словно видел я его только вчера. А сейчас он показался мне совсем другим - меньше и невзрачнее, с несмываемым слоем пыли на стекле и серенькой вывеской, съехавшей набок и засиженной голубями. Я заглянул и окно поверх пирамиды тетрадей и блокнотов, пытаясь разглядеть, не стоит ли за прилавком Сашко, но сквозь пыльное стекло ничего не увидел. Володька тотчас же разгадал мое движение.
      - А ты никогда его не спрашивал, в какой он партии?
      - Нет, - вспомнил я, - никогда.
      - Зря.
      Я действительно не спрашивал об этом Сашка. То, что казалось главным, обязательным для Володьки, мне тогда просто не приходило в голову. Хотя именно в то воскресенье мне нужно было знать о Сашке гораздо больше того, о чем я знал или догадывался. Тогда, вероятно, события этой истории пошли бы совсем по-другому.
      А сейчас я возвращался к их истоку. Мы прошли мимо крохотной кондитерской с подсохшими пирожными на витрине, свернули в темноватый туннель ворот и вышли в похожий на каменное ущелье двор с клочком облачного неба над головой. Я никогда не любил этот двор и сейчас лишь мельком и с отвращением оглядел эту угрюмую асфальтовую пустошь, укравшую у меня добрую половину детства.
      По узкой каменной лестнице, которую так редко мели и еще роже мыли, мы поднялись на четвертый этаж - я с затаенной дрожью, Володька с алчным ликующим любопытством, - и у самой обыкновенной двери с облупившейся краской на филенках я решительно нажал костяную кнопку звонка.
      Дверь открыл гимназист чуть пониже Володьки, с начищенной до блеска пряжкой ремня и двумя сверкающими никелем пуговицами на воротнике форменной рубахи - тогда их еще не называли гимнастерками. Вихры его были тщательно зачесаны на виски. Он равнодушно-вопрошающе оглядел нас и спросил хрипловатым баском:
      - Вам кого?
      - Разрешите войти, молодой человек, а там уж мы потолкуем, - сказал я и, чуть-чуть отодвинув удивленного гимназиста, шагнул в переднюю.
      Володька на цыпочках осторожно вошел за мной.
      - Вам кого? - повторил гимназист. - Никого дома нет.
      - Ваш папаша, наверно, в отъезде? - спросил я. - А матушка?
      - На службе, - сказал гимназист и повел бровью.
      Он выглядел до жути знакомым и вместе с тем странно чужим и далеким. И почему-то на него мне было неловко смотреть. Я отвел глаза и заглянул из двери в столовую. Она показалась мне до смешного крохотной, нелепо уменьшенной по сравнению с той, какая запомнилась с детства. Но герани по-прежнему пламенели на подоконниках, а на залитом чернилами дубовом столе были разбросаны в беспорядке учебники и тетради. Гимназист, очевидно, делал уроки. Я даже знал, что упрямо не давалось ему - та самая задача по тригонометрии, которую пришлось списать потом у Ефремова. Ну конечно, у гимназиста были перепачканы чернилами пальцы. Даже почернели, особенно под ногтями. Как четко иногда запоминаются пустяковейшие детали!
      - И Прасковьи Ивановны нет? - спросил я, выдвигая стул и усаживаясь на границе столовой и передней.
      - Она часа через два придет, - сказал гимназист. Бровь его поднялась еще выше.
      - Вот что, Шурик. Я дядя Петя из Питера. А это Володька.
      Я знал, что говорил. В Петрограде тогда жил сводный брат матери, которого у нас звали дядей Петей. О нем и его сыне, тоже Володе, ученике одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не переписывался.
      - Знакомьтесь, - сказал я Володьке, все еще стоявшему у двери в передней и не решавшемуся шагнуть вперед.
      Он смотрел на гимназиста с таким исступленным любопытством, что даже тот улыбнулся.
      - Ты в каком классе?
      - В де... - начал было Володька и осекся, вспомнив, что порядковые номера классов у них не совпадают.
      - В седьмом, - сказал я. - Так же, как и ты.
      Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были очень похожи.
      - Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, - полувопросительно сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. - Возьми с собой Володьку - он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.
      До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались днем участники наших гимназических новаций и споров.
      Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен. Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены. Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень придирчивым.
      - Ладно, - сказал он, - пошли.
      Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними, вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что разглядывал в лупу времени.
      У Колосова была своя, отдельная комната - предмет зависти всех наших ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется, поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка - мое первое серьезное увлечение - спряталась в уголке за книжной полкой.
      Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую сторону.
      Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у самой двери.
      - Это Володя, - сказал я. - Из Петрограда.
      Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал плечами.
      Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.
      - Что будем читать? - спросил он.
      - Северянина, - отозвались дуэтом сестры Малышевы.
      - Если угодно, прочту, - самодовольно откликнулся Благово.
      Он был готов где угодно и когда угодно читать или, верное, напевать эти модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.
      - Если угодно, - повторил он, кокетничая.
      - Угодно, угодно! Не ломайся! - закричали в ответ.
      - "Это было в тропической Мексике... Где еще не спускался биплан... Где так вкусны пушистые персики... В белом ранчо у моста лиан", - начал он нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.
      В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:
      - Воешь ты очень.
      - Я пою, - высокомерно произнес Благово, - пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.
      - Почему большого? - спросил я.
      - Потому, - повернулся, как на шарнирах, Благово. - Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.
      - И не объясняй. И так ясно.
      - Докажи.
      Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.
      - Большой поэт глупых слов не придумывает.
      Благово засмеялся.
      - Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.
      - Все равно, слова глупые.
      - Какие?
      - Ну, "экстазер", "грезерка", "окалошить", "морево", - начал перечислять я.
      Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.
      - Это обогащение языка, - сказал он. - Словотворчество.
      - Не очень умное, - неожиданно вставил Володька.
      - Повторяетесь, - сказал Благово, даже не взглянув на него.
      Но Володьку это ничуть не смутило.
      - Есть умное словотворчество, есть и глупое, - спокойно продолжал он. Вот Достоевский придумал слово "стушеваться". Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А "окалошить" глупое слово. Никто так говорить не будет. И "морево" - глупое. Есть слово "мористо", что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает "морево"? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный.
      На диване взвизгнули.
      - Докажи, - повторил Благово.
      - Пожалуйста, - усмехнулся Володька. - Как это у Северянина? Вы сейчас читали... "С жаркой кровью бурливее кратера..."
      - "...Краснокожий метал бумеранг... И нередко от выстрела скваттера... Уносил его стройный мустанг", - закончил хор голосов на диване.
      - Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, - усмехнулся Володька. - Бумеранг - это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских индейцев.
      - А это не глупо? - закричал я, подыскав наконец аргумент на ненавистное "докажи", и поспешно процитировал: - "И я, ваш нежный, ваш единственный... я поведу вас на Берлин!"
      - Это иносказательно, - возразил Благово.
      - Рассказывай!
      - Даже символично.
      - Поехал!
      - Читать надо уметь, - огрызнулся Благово. - Это патриотический порыв. Конечно, некоторым такие стихи не нравятся, они другие предпочитают! - Он театрально взмахнул рукой. - На днях сижу у зубника. В приемной у него на все вкусы газеты. Взял одну и читаю...
      Благово эффектно замолчал - он знал свою аудиторию.
      - "Как ныне стремится кадет Милюков... К желанным, заветным проливам... Должны мы добиться таких пустяков..." - продекламировал он и усмехнулся. Дальше в том же духе. Взглянул на первую страницу - все ясно: большевистская газетка...
      - Ну и что? - спросил я.
      - Как - что? Значит, проливы, по-твоему, пустяк? Дарданеллы нам, как воздух, нужны. Ты был на лекции Кизеветтера?
      Я вспомнил журчание о "великой исторической миссии России" и смутился. Средств для опровержения у меня не было.
      - А ведь я знаю, господа, почему для него это пустяк, - продолжал Благово, презрительно на меня поглядывая. - Я вам расскажу сейчас кое-что. В конце концов, мы уже определились политически. Все мы сочувствуем кадетской партии...
      - Кроме меня, - сказал я.
      - Знаю, - пренебрежительно откликнулся Благово. - Его судьбы России не интересуют. - Он демонстративно кивнул в мою сторону. - Вы знаете, что он отказался работать для комитета.
      Я никогда не был в суде, но мог бы точно представить себе состояние подсудимого, когда зал сочувствует прокурору.
      - Это правда? - спросил Колосов.
      Я молча пожал плечами.
      - Он даже листовок не вернул, - ехидно прибавил Благово.
      - Я их выбросил, - зло сказал я.
      Меня бесил этот наглый барчук, но спорить с ним я не умел.
      - Тогда с кем ты? С монархистами? С эсерами? С большевиками? Или, может, просто обыватель?
      Я был "просто обыватель", но признаться в этом не мог решиться.
      - По-моему, таким у нас делать нечего, - продолжал добивать меня Благово. - Кто не понимает, что кадетизм грядет...
      - Куда это он грядет? - насмешливо перебил Володька.
      Теперь на скамью подсудимых сел он, но и бровью не повел.
      - Интересуюсь, куда? - продолжал он, обращаясь к замолчавшему Благово.
      Тот наконец нашел ответ.
      - На авансцену истории.
      - А не на свалку?
      - Ну, знаете... - протянул Благово и демонстративно развел руками.
      Все сразу вскочили и закричали, перебивая друг друга, как на уличном митинге.
      И сквозь шум мне показалось, что я слышу спор Благово с Володькой.
      - Так думать могут только пораженцы!
      - А кому нужна победа в этой войне?
      - Хотя бы армии - кому!
      - Солдатам?
      - Ну, и солдатам.
      - Солдаты - это народ, а народу нужна победа не в такой войне.
      - А в какой?
      - В гражданской, - сказал Володька и, оглянувшись на меня, прибавил: Пошли. Нечего нам здесь делать.
      Мы встали, провожаемые всеобщим свистом. Мимо нас, демонстративно заткнув уши, пробежала Зиночка. Мы вышли за нею.
      Воскрешенное воскресенье. Трудно даже выговорить такое.
      А между тем оно повторилось, или почти повторилось, как в подобии треугольников, когда углы равны, а треугольники-то, в общем, разные.
      Все было как и тогда - те же встречи, те же споры, и гнев мой тот же, и та же беспомощность мысли. Только тогда я был один, никто не поддержал меня на кадетском сборище, я был осмеян и освистан. И ушел без всякого шума - выгнать не выгнали, но и остаться не попросили.
      4
      А река времени, возвращенная назад, опять набирала скорость.
      По закону подобия я догнал Зиночку у ближайшего подъезда на улице.
      - Куда вы, Зиночка? Я провожу вас.
      - Нет-нет, не провожайте!
      - Но почему?
      Она ускорила шаг. Я снова нагнал ее:
      - Зиночка...
      - Я, право, не виновата, но не надо, не провожайте. Позже я вам объясню.
      - Когда позже?
      Она оглянулась. Никого, кроме Володьки, сзади не было.
      - Сегодня у всенощной, - сказала она и прошла вперед.
      Володька тут же подошел ко мне.
      - Твоя? - спросил он.
      - Она похожа на Катю Ефимову, - почему-то сказал я.
      - А кто это?
      - Катя? - удивился я. - Это необыкновенная... не девчонка, нет - она совсем взрослая. И она замуж выходит.
      Я сказал о Кате Ефимовой совсем не то, что хотел.
      - А тебе-то не все равно? - спросил Володька.
      Я не ответил, потому что увидел Сашка. Он сидел за зеркальным стеклом пивной Шаргородского, у самого окна, и делал мне знаки.
      - Иди за мной, - сказал я Володьке.
      Мы вошли. Сашко подвинул к столу два свободных стула и произнес:
      - На пирожные не рассчитывай. Наличность кончилась, а эти последние. Он выразительно показал на пару пирамидальных пивных бутылок, окруженных блюдечками с воблой и моченым горохом.
      Я не обиделся. На Сашка бессмысленно было сердиться - он не считался с чужими обидами.
      - Зачем звал? - спросил я.
      - А ты занят?
      - Нет.
      - Гулял?
      - У Колосова был. А нас выгнали. Из кадетов выгнали, - пояснил я.
      - Каких кадетов?
      - Ну, партия. Не знаешь, что ли?
      - А ты при чем?
      - Для комитета работал. Листовки носил. Ну, а потом надоело, - я умолчал о встрече с Егором, - да и партия мне не нравится.
      - Правильно, - засмеялся Сашко, - дрянная партия. Монархисты на английский манер. Все для крупных фабрикантов. А в земельном вопросе наездники. Верхом на мужичке.
      - Вы эсер? - вдруг спросил Володька.
      - Был, - сказал Сашко. - А ты почему догадался?
      - О рабочих забыли.
      - Наверно, отец эсдек?
      Володька молча подавил улыбку.
      - Бросьте, ребята, политику. Мой совет: бросьте. Я и то бросил. Женюсь, слышал?
      Я кивнул.
      - Потому и позвал. Мне мальчик нужен.
      - Какой мальчик? - не понял я.
      - Который впереди с иконкой идет. Шафера у нас есть, а мальчика нет. Согласен?
      Смущенный неожиданной перспективой показаться во всем параде во главе свадебной процессии - как это Сашко не понимал, что я уже слишком вырос для таких представлений, - я спросил:
      - Когда?
      - Завтра у Благовещенья. За Катей в карете заедем. В закрытой - чтоб не глазели.
      - А разве эсеры верующие? - спросил Володька.
      Но Сашко не удостоил его ответом.
      - Без венчанья отец ни копейки не даст, а у него, между прочим, собственный дом в Сокольниках. Шутка, а? - хохотнул он и вдруг совсем другим тоном, резко-резко, мне даже показалось, что с затаенной тревогой, спросил, как выстрелил: - А ты Егора давно не видел?
      Я даже не удивился, я испугался. Откуда ему известно, что я знаю механика? Ведь он никогда не видел нас вместе. И почему он спросил меня об этом? В знакомом, казалось, до мелочей облике Сашка вдруг проступили таинственные белые пятна. Рассказывать о своих встречах с Егором мне не захотелось, и я спросил, чтобы оттянуть ответ:
      - Какого Егора?
      - Не притворяйся - "какого"! Из котельной.
      - Давно. А что?
      - Он в Москве или уехал куда?
      - Не знаю.
      - Мой соперник, - принужденно засмеялся Сашко. - Тайно в Катю влюблен большевистский Демосфен. Хорошо бы угнали его куда-нибудь.
      Я опять промолчал, хотя отлично знал, что Егора в этот момент уже в Москве не было. Но у меня были свои причины молчать.
      - Завтра в половине девятого, ладно? У магазина, - сказал Сашко.
      Я выдавил из себя улыбку, но даже на улице постарался пройти мимо окна, не оглядываясь. Тут меня Володька и спросил о Егоре.
      - О ком это вы говорили?
      - Так один...
      - А кто он?
      - Ты же слышал.
      - Большевик?
      Меня передернуло: еще допрос!
      - А я знаю?
      - Он-то знает, - усмехнулся Володька, подразумевая Сашка. - Что-то есть у тебя с этим Егором. Крутишься ты, я смотрю.
      Меня действительно скручивала нечистая совесть. Сегодня я должен был отвезти Кате письмо Егора. Я твердо обещал ему это. Вчера вечером у меня и мысли не возникало, что я могу его обмануть.
      И вот - обманул.
      Письмо свое Егор не завернул и не заклеил. Он просто сложил его четвертушкой и сунул мне в руку, никак не оберегая его тайны.
      А тайны там были. И не одна. Я читал и перечитывал это письмо, ничего не понимая, словно оно было написано шифром. И так долго читал его, что, проснувшись утром, вспомнил весь текст, не притрагиваясь к бумажке.
      "Не считай меня клеветником, - писал Егор, - ты знаешь, на такое я не способен. Но скрыть от тебя то, что узнал, не могу. Тем более сейчас, накануне твоей свадьбы. Помнишь, я рассказывал, как провалился побег Глеба и Муси. Мы так и не дознались, кого благодарить, только кличку и узнали: Чубук. А потом группу разделили - Кравцова и Мельника перевели в Морозовскую, а Томашевичу сократили срок. Тогда он под другой фамилией жил. В Морозовской дядя Вася разведал, что Чубук - это Выспянский, с ним был связан провал Лабзина в Москве, но оказалось, что и Выспянский кличка. А вот недавно выяснилось, что из охранки в Гнездниковском дело Лабзина исчезло, а вместе с ним еще два дела, связанных с тем же Выспянским. Ты знаешь, кто возился в архиве? Веревкин исключается: он всего первокурсник, тогда был мальчишкой. Остается Томашевич. Обязательно повидай дядю Васю, он только что вернулся из Питера, виделся с Лабзиным и знает теперь много больше. И ты должна все это узнать до того, как пойдешь в церковь. Говорил ведь тебе: не верь эсеру!"
      С вечера я вложил эту записку в томик рассказов Чехова, который читал всю ночь. Утром вспомнил текст, но не побеспокоился о письме, а после отъезда отца вдруг обнаружил, что книжка исчезла. Оказалось, что отец взял ее с собой в дорогу. Письма Егора я теперь доставить не мог.
      Все это я рассказал Володьке.
      - Нехорошо, - сказал он.
      Я вздохнул.
      - Обманул, значит?
      У меня и без того сосало под ложечкой, я молчал.
      - Знаешь, как это называется?
      - А что поделаешь, - возразил я, оправдываясь. - Теперь уж ничего не поделаешь. Да и стоит ли? Егор влюблен в Катю, а она любит Сашка. Зачем им мешать? Может быть, Сашку все рассказать?
      - А кто это Томашевич?
      - Сашко и есть.
      Володька свистнул.
      - Неужели ничего не понял?
      - Нет, а что?
      - И что Сашко об этом рассказывать нельзя, не понял?
      - Не понял.
      - А письмо верно цитируешь?
      - Слово в слово.
      - Тогда все ясней ясного, - сказал Володька. - Предатель твой Сашко. Шпик.
      Мне показалось, что меня ударили. И так больно и неожиданно, что я задохнулся.
      - Почему? - прохрипел я. - Ты с ума сошел!
      - "С ума сошел"! - передразнил он. - Соображать надо. Если побег провалился, значит, кто-то выдал. Свой, кто с ними был. Егор так и пишет. Кого благодарить, не дознались, только кличку и узнали: Чубук.
      - Почему кличку? - сопротивлялся я. - Кто дал кличку?
      - Кто дал? Охранка, конечно. У них все под кличками. А у этого даже две.
      - Выспянский - вторая, - подсказал я.
      - Он и в Москве кого-то выдал?
      - Лабзина.
      - А почему его дело из охранки пропало? Соображаешь? Кому-то оно мешало. Егор об этом и пишет. Он знает кому.
      - Сашко! - прошептал я, холодея. - Что же делать?
      Мне еще не был ясен ответ. Я не понимал этой логики, этого метода мышления, выводов, продиктованных азбукой революционной борьбы. Я не знал даже ее азов.
      - Что же делать? - повторил я.
      - Отвезти письмо - ясней ясного.
      - Так нет же письма.
      - Ты его знаешь. Слово в слово - сам сказал.
      Я испугался. О том, что мог бы поехать к Кате и без письма, я подумал тотчас же, как обнаружил отсутствие книги. Но тут же смутился. Что-то помешало мне сделать это. Может быть, чувство стыда за то, что не сумел сохранить письмо, мальчишеская боязнь показаться смешным и глупым в глазах взрослой девушки, тайный страх, что она не поверит мне, подумает, что напутал, не поймет, как не понял его и я. Мысль о том, что Катя знает много больше, чем я, даже не приходила мне в голову. И было жаль Сашка. Я понимал, конечно, что письмо направлено против него, и чувство непреодоленной симпатии подымалось в душе на защиту моего веселого друга. Оно и сейчас удерживало меня от решения, подсказанного Володькой.
      - Ты знаешь адрес? - спросил, он. - Тогда поехали.
      И мы поехали. На четвертом трамвае в Дорогомилово, к самой заставе, где жила Катя. В вагоне было пустынно и тихо. Мы сидели у окон друг против друга, разделенные эмалированной дощечкой с надписью: "Не высовываться". Трамвай привычно скрежетал и погромыхивал по обкатанным рельсам, то и дело разбавляя это громыхание и скрежет гулкими звонками, когда кто-либо впереди по забывчивости или по рассеянности выходил или заезжал на рельсы. То извозчик зазевается, то велосипедист замедлит свернуть на мостовую, то старуха с кошелкой начнет метаться взад-вперед, дурея от набегающих звонков и трамвайного громыхания. За окнами тянулся невзрачный строй не то выцветших, не то обгоревших домишек на длинном бугре над узеньким тротуаром.
      - Варгунихина гора, - пояснил я. - Сейчас будет мост через Москву-реку.
      - Тоже мне гора! - пренебрежительно фыркнул Володька. - Срыть бы ее к чертовой бабушке.
      - Как срыть? - не понял я. - Чем?
      - Не лопатой, конечно. Экскаватором.
      - Чем, чем?
      - Я и забыл, что ты еще маленький, - сказал Володька и замолчал.
      Мы проехали мост, бани, переулочки, бурлящие предвокзальной суетой, и вылезли у темной кирпичной церкви, грузно подымавшейся над соседними бревенчатыми домами, выкрашенными однотонно густо - "под свинец". В одном из таких домишек с крохотными, подслеповатыми окнами за церковью и жила Катя Ефимова.
      - Проходным двором пойдем или переулком к вокзалу? - (Просил я Володьку.
      - Не все ли равно?
      - Вокзал посмотришь.
      - Киевский?
      - Брянский, - поправил я. - Новый. Недавно построили.
      - Знаю, - сказал Володька, - пятьдесят лет стоит - все такой же.
      Загадочность его слов не удивила меня - я просто не вслушивался: неудержимое желание вернуться, уехать, не встретившись с Катей, ничего не сказать ей, сковывало движения и мысли. Ах, как хотелось, ни о чем не думая, вскочить в тот же трамвайный вагон, уже повернувший назад у заставы и со знакомым звоном приближающийся к остановке! В то далекое воскресенье, тень которого вдруг снова приобрела блеск и движение, я так и сделал. Поехал, чтобы рассказать все Кате, и с этой остановки вернулся обратно. Я не мог, не мог признаться ей в том, что потерял записку Егора.
      Но сейчас надо мной тяготела воля Володьки.
      - Что стоишь? - строго спросил он. - Идем.
      Во дворе за глухой дверцей в воротах на нас пахнуло таким стойким запахом выгребной ямы, от которого молодые побеги единственного здесь тополя, казалось, свертывались и жухли. Ни травинки не пробивалось вокруг него на бурой земле. Перевязанный по узловатому, искривленному стволу толстой веревкой, он походил на умирающее в неволе животное.
      На веревке, протянутой к дому, простоволосая женщина в шерстяном платке, наброшенном на плечи, развешивала только что отжатое, выполосканное белье. Она стояла спиной к нам и не обернулась на скрип калитки. Но я знал, что это была Катя. Именно такой я и запомнил ее здесь, когда привез как-то письмо Сашка.
      - Катя, - позвал я робко.
      Она обернулась.
      - Шурик? - удивилась она. - Что-нибудь случилось?
      - Вы понимаете, - начал я, подбирая тяжелые, как булыжники, слова, Егор, наш истопник, написал вам записку, а я...
      - Тихо! - строго оборвала Катя. - Давай записку.
      - Нет ее, - не глядя на Катю, пробормотал я.
      - Потерял?
      - Нет, но...
      - Где же она?
      Я объяснял, путался и краснел. Поняла ли она что-нибудь, не знаю, только Володька, перебивая меня, сказал:
      - Он ее наизусть выучил.
      - Да-да, - подхватил я, - ей-богу. От слова до слова.
      - Говори, - поощрила она сдержанно.
      Строгие ее глаза смотрели осуждающе и настороженно.
      Я повторил текст записки так, как его запомнил. По лицу ее будто скользнула тень - мне даже показалось, что оно осунулось и постарело.
      - Ты ничего не перепутал? - спросила она.
      - Нет.
      - Тогда иди.
      Но я не двигался, словно надеялся услышать еще что-нибудь. И услышал.
      - Иди, иди. Передавать нечего. Томашевичу сама скажу.
      Она впервые назвала Сашка по фамилии. Сухо, жестко, даже сквозь зубы. А ведь она любила его. Значит, в словах Егора, неприветливого, колючего, несимпатичного человека, было что-то сильнее этой любви.
      Если б я понял это в тот далекий, невозвратимый день, все произошло бы именно так. Катя впервые бы назвала Сашка по фамилии, в словах недобрых и жестких, но, может быть, наиболее нужных именно в эту минуту.
      Но ее не было, этой минуты.
      5
      Вернулись мы на Тверскую в синие вечерние сумерки, когда под кронами тополей у церкви Благовещенья уже сгущались пятнистые тени. На паперти двумя сомкнутыми шеренгами стояли нищие в ожидании выходивших из церкви. Но служба еще шла, никто не выходил, и высокая, окованная медью дверь раскрывалась только перед входящими. Отворял ее старый, заслуженный нищий с картинной седой бородой и бледно-розовой лысиной, окаймленной седыми космами.
      Мы прошли мимо свечного ящика, вернее, каменной ложи, отгороженной от прохода деревянной стойкой с широким прилавком. За прилавком владелец соседнего посудного магазина и церковный староста Пухов благолепно торговал тоненькими восковыми свечами.
      Народу было довольно много. Путь вперед преграждали миляевские приказчики с одинаково подбритыми затылками, джентльмены прилавка из магазина "Миляев и Карташов". Они занимали место, по кратчайшей прямой к выходу, на ковровой дорожке, тянувшейся от входных дверей к алтарю. По бокам теснился наш брат гимназист, тоже не стремившийся удаляться от выхода. С клироса впереди доносились стройные голоса хора, подпевавшего бархатному рокотанию дьякона. Я поискал глазами и тут же нашел Зиночку.
      Она стояла неподалеку, справа от меня, на каменных ступеньках бокового придела, заметная отовсюду в своей розовой шляпке, оставлявшей свободными иссиня-черные локоны. Мальчишки по соседству не сводили с нее глаз, но я знал, что она обернется только на мой взгляд, и сознание этого переполняло сердце совсем не детским восторгом. На шаг вперед от нее стояли ее родители - надменный старик с эспаньолкой и величественная, еще молодая дама, напоминавшая начальницу привилегированной женской гимназии. Подойти ближе было неосторожно, и я вытянул шею, как журавль, беззвучно призывая Зиночку обернуться.
      И она обернулась. Без улыбки указала мне кивком на дверь, я мотнул головой в ответ и, подтолкнув Володьку, молча повернул к выходу.
      Пробравшись сквозь строй нищих на паперти, мы сбежали во двор под тополя, где обычно приходские гимназические Ромео назначали свидания своим Джульеттам. Здесь даже трава не росла: ее вытаптывали с вешнего тепла до осенних заморозков.
      Должно быть, мы были первыми здесь в этот вечер. Кругом было сумрачно и тихо. Ни одного звука не доносилось из церкви, в готических окнах которой дрожали отблески множества восковых свечей. И эта тишь, и тоскливое ожидание предстоящего разговора, и смутное беспокойство, терзавшее меня с утра, сливались в предчувствии чего-то недоброго.
      Зина подошла следом за нами, очень серьезная, даже суровая, и странно долго молчала, прежде чем начать разговор. Володька деликатно отступил в сгустившийся сумрак за деревьями, а я стоял молча, почти уверенный, что сейчас будет сказано то, чего я боялся.
      Так и случилось.
      - Мы переезжаем, - сказала она.
      - Кто? - не понял я.
      - Ну, папа, мама, мы, - нетерпеливо пояснила она. - На Чистые пруды в дом Рубановича.
      Я все еще не понимал.
      - А гимназия?
      - Там есть какая-то рядом. Частная.
      - Ну и глупо. С Тверской на Чистые. Из такого дома!
      - Папе и не хочется. А мама настаивает. Вы же знаете маму.
      - Не понимаю почему?
      - Не понимаете?
      - Нет.
      В словах Зиночки появился оттенок превосходства и жалости.
      - Господи боже мой, из-за нас ведь все! Я подслушала разговор. Папа говорит: ребячество, подрастут - пройдет. А мама, как шутиха: пыр, пыр... "Ничего не пройдет. Читают бог знает что, гуляют бог знает с кем! Бессмысленно запрещать ей с ним ходить: все равно обманет". Так и сказала: "Учатся рядом, по пути. Не могу же я ее каждый день провожать и встречать. А уедем - с глаз долой, и отрежется. Тоже нашла жениха!"
      - Это я-то жених?
      - Вы.
      Я глупо засмеялся и вдруг все понял. Стало больно-больно, как на экзаменах, когда уже ясно, что провалился.
      - Может быть, она еще передумает? - робко спросил я.
      - Не знаю. - Зиночка поежилась, как на холодном ветру. - Пойдемте отсюда.
      - Куда?
      - По переулку пройдемся. Не побежит же она нас искать.
      Я рассеянно кивнул Володьке. Дальше я не мог пустить его, дальше начиналось незнаемое, не выстраданное, не детское. Но он осторожно задержал меня.
      - Не сдавайся, слышишь, - прошептал он.
      - Ладно. Пока.
      - Ты же можешь к ней ездить после уроков. На трамвае, что ли. Не так уж это далеко.
      - А где она ждать будет? На улице? А если мать заметит? А девчонки? Нет, нет... - поспешил оборвать я.
      - Не будь теленком.
      - Отстань!
      Я догнал Зиночку у церковных ворот. Молча мы вышли в потемневший уже переулок, в странно повторившийся весенний вечер, в тревожной тиши которого звучали когда-то сказанные слова.
      - Вы слышите?
      - Кто-то плачет.
      - Пусть. Мне самому плакать хочется.
      - И мне. А мать не понимает. Ваша понимает?
      - Не знаю. Я ей не говорю.
      - Я тоже. Но она все равно догадывается.
      - А скоро?
      - Что скоро?
      - Переезжаете.
      - На этой неделе. Против Чистых прудов переулок. Я забыла, какой. Только дом помню. Рубановича.
      - Поэт есть такой. Смешно.
      - Что смешно?
      - Поэт - и собственный дом. Глупо.
      - А мне жалко.
      - Кого?
      - Всего. И нашей гимназии, и вообще...
      - А я возьму и приеду и буду ходить под вашими окнами.
      - Глупости. Мама увидит.
      - А мне все равно.
      - Шурик!
      - Что?
      - Ничего. - Она всхлипнула и прикрыла глаза рукой.
      - Не надо, - прошептал я, бережно подхватив ее руку в тонкой желтой перчатке. - Мы скоро увидимся. Мы обязательно увидимся.
      Но мы не увиделись. Я три раза приезжал на Чистые пруды, нашел и дом Рубановича, даже простоял как-то до сумерек под его окнами, а Зину так и не встретил.
      Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете, сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке. Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути его обвинений.
      Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.
      - Студент женится, - говорили рядом.
      - Кто его знает. Вишь, карет сколько!
      - А невеста из бесприданниц.
      - Поди, счастлива.
      Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм в Лефортове.
      Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой, проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.
      - Что тебе? - спросил он не глядя.
      Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах сверкнули знакомые смешинки.
      - Вот так встреча! - негромко произнес он. - Ну, подойди ближе, кадет.
      - Я не кадет, - возразил я, делая шаг к столу.
      - Поумнел, значит?
      - Поумнел.
      Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей солдатской шинели, явно мне не по плечу.
      - С нами на беляков идешь?
      - Иду, товарищ комиссар! - пронзительно крикнул я.
      Он поморщился.
      - Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?
      - Я не хотел... так вышло... - пробормотал я, опустив глаза, - я положил письмо в книгу, а ее...
      - Да ладно уж, - прервал он меня. - Ведь все подтвердилось, о чем я писал.
      Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого слова в ответ.
      - Ты хоть письмо-то прочел?
      - Прочел.
      - Ну, и что?
      - Я не понял, - прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.
      Но он услышал.
      - Не понял? Да ну! - Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему такая непонятливость. - Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок, тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?
      Моя голова опустилась еще ниже.
      - А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со всеми кличками. Только убег, сукин сын.
      - Куда?
      - Куда ж ему бежать? К Колпаку либо к Деникину.
      - А Катя?
      Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти враждебно:
      - Это тебе не зуб вырвать - любила она его. Раньше надо было рубить, с корешка. Я потому и письмо написал.
      Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.
      - Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.
      - Была? - с ужасом повторил я.
      - На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она... Да что у тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.
      Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.
      6
      Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.
      Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным превосходством.
      Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.
      - Ты же любил ее.
      - Едва ли. Смутное, детское чувство.
      - Все равно. Я бы так просто не сдался.
      - А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?
      - Хе! Попробуйте.
      - А все-таки?
      - Взрослые не всевластны. А ты струсил.
      - Нет, старик. Просто не нашел возможностей.
      - А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?
      - Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.
      - Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе придумали бы.
      - Мы были одни. Одни в равнодушном мире.
      - А ты пробовал?
      - Что?
      - Повоевать.
      - Нас этому не учили, - вздохнул я.
      Володька тоже вздохнул.
      - Столько ошибок!
      - Много, верно.
      - Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.
      Я промолчал.
      - Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.
      - А я не знал, что эсер - это плохо.
      - У Егора бы спросил.
      - А я не знал, что Егор это знает.
      - Как много ты не знал! Все могло быть иначе.
      Я опять промолчал.
      Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.
      - Маме - молчок? - спросил Володька.
      Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.
      - Да она и не поймет.
      - Разве это непонятно? - спросил я.
      - Кому как. А ты выдумщик, папка!
      - Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?
      Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:
      - А ты уверен, что это была игра?
      За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.
      - А что? - спросил я.
      Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.
      - Ты же сам сказал: воображение - не видение, а впрочем...
      - Что - впрочем?
      - Все. Все, что мы видели. И вот это. - Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.
      Я развернул его: это был мой номер "Раннего утра". Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.
      - Ничего не понимаю, - сказал я, - это же не моя газета.
      - Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.
      - А эта откуда?
      Володька отвел глаза.
      - В библиотеке взял.
      - В какой библиотеке?
      - В Доме пионеров.
      - В Доме пионеров не собирают старых газет, - сказал я. - А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?
      - Не все ли равно? В архиве.
      - В каком?
      - В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.
      - Опять врешь?
      - Вру, - засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. - Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.
      - Где?
      - В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки. У себя в коллекции взял.
      Он хитренько засмеялся и, подпрыгивая, побежал на улицу.
      - Ты иди, - обернулся он, - я потом приду.
      С номером газеты я прошел к себе, по-прежнему ничего не, понимая. Я уже ясно видел, что это был не мой номер, не тот, который нашел Володька в бабушкиной корзинке. И оторванный угол был на месте, и дата читалась полностью.
      Дрожащими руками, не перечитывая газеты, я положил ее в старую папку, одну из тех, которые никогда не перебирались и не пересматривались. В глубокий архив. В конце концов, кто-нибудь скажет правду - или Петр Львович, или штукарь Володька.
      Только на этот раз мне не хотелось ее искать.
      Теперь Володька взрослый. Он уже кончил институт и строит мост где-то в гирле Дуная. Иногда он приезжает в отпуск или в командировку, но мы никогда не вспоминаем о нашей прогулке в прошлое.
      А на днях, словно в насмешку, меня обогнал автобус с девяткой и четверкой на номере. И на том же месте - у "Детского мира" на проспекте Маркса. Он подождал немного на остановке, даже двери открыл, и ушел вниз, к Дому союзов. Но я не догонял его. Только спросил у стоявших в очереди:
      - Это девяносто четвертый? Вы видели?
      - Так он здесь не ходит, - сказали мне. - Пустой. Только зря двери открыл.
      Мой заблудившийся автобус. А вдруг не мой? Я не вскочил на его подножку. Зачем? Жаль было разбить хрупкую сказку о шутке Времени, когда нам с Володькой было по пятнадцать лет. Или нет. Другую сказку. О глазах века, когда видишь одни и те же события по-разному.