Художник И. Блиох

      Подымаясь по лестнице, майор Жемчужный чуть не столкнулся с девушкой в сером легком костюме. Она стремительно пронеслась — другого глагола и не подберешь! — вниз, прикрывая носовым платком явно заплаканные глаза. «Сколько своего горя несут сюда люди», — подумал майор, но раздумья его тотчас же были прерваны: окликнула секретарша отдела. Жемчужного требовал к себе начальник отдела угрозыска полковник милиции Кершин. Он критически оглядел майора и усмехнулся:
      — Толстеешь…
      — Старею… — в тон ему ответил Жемчужный. — Возраст, товарищ полковник.
      — Есть шанс похудеть. «Дачное» дело знаешь?
      — Кутыринское? Немного знаю.
      — Придется познакомиться вплотную.
      Жемчужный удивился, «Дачным» делом здесь называли дело о недавнем убийстве профессора Заболотского, которое вел один из старейших и очень опытных работников уголовного розыска, подполковник Кутырин.
      — Ничего не понимаю, — сказал Жемчужный, — а Кутырин?
      — У него инфаркт, — вздохнул Кершин. — Вчера в больницу увезли.
      Жемчужный задумался. Жаль Кутырина. Поправится, уйдет на пенсию, а вместе с ним уйдет в прошлое еще одна живая страница истории милиции города. Без Кутырина даже трудно себе представить уголовный розыск.
      — А кто еще работал по этому делу? — после некоторого раздумья спросил Жемчужный.
      — От нас — капитан Парамонов и старший лейтенант Рыжов, — отвечал полковник. — А ведет следствие старший следователь прокуратуры Михайлов. Ты с ним работал?
      — Было дело…
      «Михайлов — опытнейший работник прокуратуры, да и Кутырин тоже, как говорится, краса и гордость угрозыска, — подумал Жемчужный. — Неужели они запутались?..»
      — Поговори с Михайловым, ознакомься с материалами и доложи свои соображения.
      …И разговор с Михайловым, и тщательное ознакомление с делом только подтвердили опасения Жемчужного: в процессе расследования пока ничего не прояснилось.
      Обстоятельства убийства профессора Заболотского, одного из крупнейших знатоков славянской филологии, были действительно загадочны. Труп его нашли воскресным утром на даче, в большой комнате, служившей ученому и кабинетом и столовой.
      Дверь комнаты была заперта изнутри. Окно в сад открыто настежь. Самодельная финка, искусно выточенная из напильника, торчала между лопаток. По заключению медицинской экспертизы, смерть последовала вскоре после полуночи от кровоизлияния в области сердца.
      Убитый лежал ничком на ковре возле шахматного столика. Два легких соломенных кресла, подвинутые к столику, несколько черных и белых фигурок на доске, кучка таких же фигурок на краю стола — все говорило о том, что шахматная партия была не закончена или прервана.
      Посреди комнаты на обеденном столе громоздились неубранные тарелки, рюмки, бокалы, бутылки из-под вина — следы ужина, сервированного на несколько человек. Повсюду — окурки и пепел: в комнате курили сигареты, папиросы и даже трубку. Она лежала с краю на шахматном столике, должно быть, ее курил сам хозяин. На зеленом сукне письменного стола обнаружили крохотные пятна крови: вероятно, кто-то из гостей профессора порезался о лезвие безопасной бритвы, торчавшее из-под толстого стекла на столе. А под столом найдена светло-серая пиджачная пуговица.
      В замочной скважине распахнутого сейфа торчала связка ключей, а на полке внутри лежали аккуратные стопки исписанных тетрадей. Профессор работал над книгой по истории древнеславянских языков и хранил черновики в сейфе. Из денег в сейфе нашли только одну двадцатипятирублевку, прикрытую упавшей тетрадью. А между тем накануне профессор получил в издательстве гонорар за монографию — около трех тысяч в банковских пачках. За ужином Заболотский и рассказал о гонораре, и о сумме упомянул. Сейф у него, по словам свидетелей, был в это время раскрыт. Кто-то из гостей сделал профессору замечание: мол, так крупные суммы не хранят. Профессор, как говорят, отмахнулся — кому, дескать, грабить? — сейфа не закрыл, а между тем все деньги исчезли. Значит, было кому…
      Под окном с трудом удалось обнаружить чьи-то следы, размытые дождем.
      Кто же был в гостях?
      Жемчужный взял листок бумаги, на котором рукой Кутырина были написаны несколько имен и фамилий.

      Валя.
      Маслов.
      Вера Тимофеевна — жена Маслова.
      Полковник Хмара.
      Сизов.

      Фамилии Сизова, Хмары и Маслова подчеркнуты красным карандашом — это соседи по дачному поселку. Валя приходилась профессору дальней родственницей, последнее время жила у него в мезонине. У отставного полковника Хмары и у доктора Маслова были собственные дачи, а лаборант Сизов снимал в поселке комнату с верандой.
      Гости разошлись около одиннадцати. Профессор спросил, не хочет ли кто-нибудь сыграть с ним партию в шахматы. Желающих не нашлось. Маслова увела домой жена. Хмара беспокоился о дочери, уехавшей «на ночь глядя» в город к подруге. А Сизов вообще казался чем-то раздраженным. Профессор даже спросил его, не случилось ли что… «Голова почему-то разболелась, — ответил Сизов. — Пройдусь немного. Буду возвращаться — может, зайду…»
      Обещал зайти и Хмара, «если Ленка уже дома». Валя, проводив Масловых, пошла к себе в мезонин и легла спать. К профессору она больше не заходила, хотя в его комнате горел свет и слышались чьи-то голоса.
      А утром Заболотского нашли мертвым.

      Ясным на первый взгляд казалось только одно: мотив преступления. Исчезнувшие деньги — это достаточно убедительно. Но убедительно ли? Убийство из-за трех тысяч?.. Михайлов сказал:
      — Слишком невелика сумма, чтобы из-за нее убивать. Кутырин, кстати, тоже сомневался… Подумай, майор, подумай…
      Жемчужный еще раз перечитал дело. Вот показания дочери Заболотского, Марии Львовны, сотрудницы одного из научно-исследовательских институтов. Она, хотя и жила отдельно от отца, иногда приезжала к нему на дачу. Отношения между ними уже давно были натянутыми. А за последнее время они еще более ухудшились.
      Несколько раз прослушивал майор магнитофонную запись допроса.

      «— Значит, отец жил один?
      — Один. Я не могла ужиться с его второй женой. А когда они разошлись, я все равно не хотела простить отцу: ведь после смерти матери он обещал мне никогда не жениться…
      — А давно он разошелся со второй женой?
      — Еще во время войны, в эвакуации. Мы жили тогда в Ашхабаде.
      — Где же она сейчас?
      — Там же, вместе со своим сыном от первого брака. Работает артисткой городского театра. Сыну, наверное, уже более сорока.
      — А как сложились ее отношения с вашим отцом после развода?
      — Никак. Разошлись — и все. Недолго прожили. По-моему, даже не переписывались. Только Виктор один раз и навестил его за последние лет десять…
      — Подружились?
      — Наоборот: расстались как чужие.
      — А что вы можете сказать о Вале?
      — Валя — это дочка троюродной сестры моего отца, студентка. Учится в юридическом институте. Ну, а с кем встречается и где бывает — право, не знаю…»

      Жемчужный снова и снова включал магнитофон. «С чего начинать? — думал он. — С кого? С гостей или родственников? Прежде всего необходимо установить всех, кто мог знать о хранящихся в сейфе деньгах. О них могли знать не только присутствующие на вечере».
      И все-таки начинать пришлось с участников ужина.
      Жемчужный взял чистый лист бумаги и крупно написал: «Черенцова Валя, двадцать два года…» Интересно, как она вела себя на допросах? Была искренней или играла? Трудно иногда судить об этом по протоколам: нет подтекста, нет ощущения живого человеческого слова, смысл которого порой зависит от того, как оно произнесено.
      Он с интересом прослушал еще одну запись: Парамонов беседовал с Валентиной.

      «— Как реагировали гости, когда профессор рассказал о деньгах? — спрашивал Парамонов.
      — Не помню. Смеялись, кажется… Кто-то даже зааплодировал почему-то… А вот еще: Вера в шутку попросила профессора немедленно закрыть сейф, а то она готова соблазниться такой суммой…
      — Кто упрекнул профессора в неумении хранить деньги? Не помните?..
      — Точно не помню. Кажется, Хмара.
      — А Сизов?
      — Он тоже пошутил. Только очень мрачно. Он вообще был в этот вечер в плохом настроении.
      — Что же он сказал все-таки?
      — Сказал, что в нем сидит Раскольников. Что-то в этом роде. Не помню».

      Жемчужному понравился характер допроса. Но почему Парамонов сосредоточил внимание на Сизове? Неужели из-за этой глупой шутки? А может быть, потому, что Сизов обещал вернуться и сыграть в шахматы? Но ведь и Хмара обещал заглянуть к профессору. И кто-то действительно был у профессора, когда Валя, проводив Масловых, вернулась домой.
      «Лестница в мезонин ведет из передней, куда выходит и дверь из комнаты профессора, — читал Жемчужный показания Вали Черенцовой. — Я задержалась на секунду, вытирая ноги: на улице было грязно, дождь. Из-за двери дядиной комнаты тянулась узенькая полоска света и слышались голоса. Я слышала, как дядя спросил кого-то: «А почему ты в перчатках?» Другой голос ему что-то ответил, но что именно, я не разобрала. Потом услышала уже сверху, как внизу щелкнул дверной замок: кто-то запер дверь изнутри. Я долго прислушивалась, но внизу было тихо. Потом вдруг что-то упало. Подумала, что дядя передвигал стол. Но звона посуды не слыхала. Постояла минутку у окна и легла спать… Вот только когда закрывала окно — из-за комаров, — увидела в саду мелькнувший огонек сигареты».
      Огонек сигареты в саду заметил и Сизов, возвращаясь домой с прогулки. По его словам, было около двенадцати ночи. У профессора в комнате горела лампа, окно было открыто. Сизов постоял у калитки, раздумывая, зайти или не зайти. Но время было позднее, и он направился к своему дому.
      Итак, Сизов не заходил к профессору после ужина. Масловы тоже не возвращались. Не приходил вторично и Хмара. Показания полковника подтвердил жилец, снимавший у него беседку с верандой: Хмара, по его словам, встретился с приехавшей дочерью и остался дома.
      Еще один листок привлек внимание Жемчужного. На четвертушке бумаги мелким почерком Кутырина было написано несколько неразборчивых строк. По всему было видно, что подполковник наспех записал мелькнувшие у него мысли.
      «Кто мог быть у профессора ночью? Подумать, необязательно учитывая участников ужина.
      Один или двое?
      «Почему ты в перчатках?» Может быть, «вы»? Обмолвка.
      Кому он так мог сказать? Проверить: с кем он общался на «ты».
      Кто играл в шахматы?
      Чей огонек был в саду?»
      Жемчужный внимательно пересмотрел всю папку, которую нашел в сейфе у Кутырина. Он знал о привычке подполковника записывать на клочках бумаги мысли и наблюдения. Однако таких листков в папке было немного и они не содержали ничего существенного. Лишь вот эти наспех записанные мысли представляли интерес для розыска. Видимо, собранные показания свидетелей еще не давали сформироваться какой-то определенной версии.
      «У меня ее тоже пока нет», — подумал Жемчужный.

      В дверь постучали. Чисто выбритый, подтянутый, словно на параде, в кабинет вошел капитан милиции Парамонов.
      — Разобрались, Леонид Николаевич? — кивнул он на папку.
      — Тут, милок, разбираться и разбираться! А я не Эркюль Пуаро.
      — Что-нибудь заинтересовало?
      — Кое-что. У Кутырина я обнаружил несколько отрывочных записей. Читал?
      — Читал. Только никого, кроме гостей за ужином, привлечь к этому делу не могу.
      — Кто, кроме них, мог знать об авторском гонораре профессора?
      — Среди дачников никто, по-моему. Профессор не любил хвастаться. Он и гостям-то о деньгах случайно сказал.
      — Но о получении трех тысяч знали в издательстве. В редакции, в бухгалтерии — наверняка. И у кого угодно может быть муж, брат, друг. Надо там поработать. Бросим на это дело старшего лейтенанта Рыжова. Ну, а мы гостями займемся. — Жемчужный взглянул на список ужинавших. — Кстати, вы не знаете, почему в кутыринском списке подчеркнуты фамилии Сизова и Хмары?
      — Это шахматные партнеры профессора. Хмара игрок попроще, а у Сизова первый разряд.
      — А другие?
      — Умеет и доктор. Только кто ж рискнет сражаться с кандидатом в мастера?
      — Положение фигур записано? — вдруг заинтересовался Жемчужный.
      — Вот! — Парамонов веером рассыпал по столу принесенную им пачку фотографий, на одной из которых был заснят шахматный столик с расставленными на нем фигурками. Партия явно заканчивалась. С каждой стороны короля поддерживали ладья, легкая фигура и пешка. Но единственную пешку черных защищал, кроме того, и черный ферзь, сама же она достигла последней линии и была уже не пешкой, а вторым ферзем. Катастрофа белых была очевидной.
      — Разобрались, Леонид Николаевич? — спросил Парамонов.
      Жемчужный кивнул, продолжая всматриваться в расположение фигур: он никак не мог понять, почему белые, потеряв ферзя без компенсации, все еще продолжали сопротивляться?
      — Странная партия, — сказал Жемчужный.
      — Почему странная? — робко возразил ему Парамонов. — Черные выигрывают, вот и все.
      — А какими играл профессор?
      — Белыми. Мы нашли отпечатки его пальцев на всех фигурах. А здесь вот видите… — Парамонов подвинул Жемчужному другой снимок, на котором виднелись десять симметрично расположенных оттисков пальцев. — Оставлены Сизовым на ладье, коне и ферзе, а также на нескольких пешках.
      Жемчужный, казалось, не слушал его, задумчиво хмурился и молчал.
      — Нелепо, все нелепо, — проговорил он глубокомысленно. — Профессор не мог играть белыми.
      Взгляды их встретились. Парамонов явно не понимал, к чему клонит Жемчужный. Майор протянул ему снимок доски:
      — Взгляните на белых… Будете доигрывать партию в таком положении? Нет. И я не буду. Профессор — тем более, если даже он зевнул на старости лет. Но до такого положения даже зевающий не доходит, особенно если у него равной силы противник.
      — Он сдался: белые все же не сделали хода.
      — До такого положения умный игрок не доводит. Сдаются раньше.
      Жемчужный все еще с сомнением глядел на доску. Что-то в этой партии смущало его. Но Парамонов упрямился.
      — Вы внимательно посмотрите, Леонид Николаевич, — настаивал он, — и станет ясно, почему он все еще продолжал игру. Но не в этом суть. Для нас важно сейчас, с кем он играл. Взгляните на отпечатки пальцев Сизова. Они на черных.
      — Оттиски могут сохраняться долгое время. Мы же не знаем, когда он играл. И сизовские оттиски очень отчетливы: жирные пальцы. А профессорские еле заметны: чистые, сухие руки… Может быть, играл кто-то третий, в перчатках? Ведь Сизов решительно отрицает, что играл с профессором…
      — Так он и признается, что играл, — покачал головой Парамонов. — Вы на это рассчитываете, Леонид Николаевич?
      — Я хочу, чтобы никто не делал скоропалительных выводов.
      Парамонов не стал больше возражать, а лишь подвинул к майору еще несколько снимков. На стакане в серебряном подстаканнике, стоявшем на шахматном столике, виднелись четкие папиллярные линии.
      — Пальцы Хмары. Мы попросили всех гостей помочь следствию — никто не отказался! — и взяли у всех отпечатки пальцев… Хмара, кстати, и не отрицает, что пил из этого стакана. Только за общим столом, а не за шахматным.
      — Стакан могли переставить.
      — Кто?
      — Убийца. Он же мог и сыграть партию. Я же говорил о перчатках… Вот только расположение фигур странное. Профессор не мог довести партию до такой позиции: он был первоклассным игроком…
      — Вы зря отводите Хмару, Леонид Николаевич, — заметил Парамонов. — Пепельница стоит тут же, на шахматном столике. В ней — два окурка «Беломора», а Хмара только его и курит. В пепельнице за общим столом — полпачки окурков, но вот как они к шахматистам-то перекочевали?..
      — Еще одна инсценировка. Причем явная. Курящий человек за шахматной партией двумя папиросами не ограничится. Кстати, еще окурок — сигаретный, со следами помады — это уже третья инсценировочка. Кто-то, по-моему, очень спешил подмалевать эту партию. Стакан и пепельницу переставили сюда уже после убийства.
      Парамонов словно поймал какую-то новую мысль.
      — А почему мы забываем Масловых? — вдруг спросил он.
      — Есть доказательства?
      — Хотя бы косвенные. Масловы уже два года мечтают о «Жигулях». Очередь, как я выяснил, подошла, а денег-то не хватает. Говорят, просили у профессора — не дал. Скуповат был старичок. Сослался на возможность приобрести редкие и очень ценные книги.
      Но Жемчужный не слушал:
      — Предположим, что кто-то третий вернулся. Но где он достал финку, так искусно выточенную из напильника? Такую только на заказ сделаешь.
      В кабинет заглянул Кершин.
      — Завтра-послезавтра можно будет навестить Кутырина. Его уже перевели из реанимации, — сказал он Жемчужному. — Побывай у него обязательно. — Он взглянул на возбужденного Парамонова и насмешливо подчеркнул: — Вон у капитана, похоже, и решение уже готово…
      — Пока только предположения, товарищ полковник, — замялся тот.
      — Мы включаем в круг расследования также и аппарат издательства, — сказал Жемчужный. — Следователь прокуратуры в курсе. Я командирую туда Рыжова.
      — Согласен, — подтвердил Кершин. — Когда выезжаете на место?
      — Завтра утром.
      — Приглядитесь поближе к Черенцовой. Одна ли она возвращалась на дачу? Интересна также и третья линия: кто из посторонних приезжал за последнее время в поселок? Мне кажется, что Кутырин как раз этого не учитывал.

      На другой день Парамонов и Жемчужный выехали на дачу Заболотского. Лесная тропинка от станции привела их в дачный поселок на берегу небольшого пруда, густо поросшего у берегов ярко-зеленой ряской.
      От пруда они свернули на дачную улицу и пошли вдоль невысокого забора, за которым тянулась живая изгородь акаций, прикрывающих от любопытных взоров грядки с клубникой и заросли малинника и крыжовника. В это воскресное летнее утро зеленая дачная улочка была совершенно безлюдна, только на скамейке перед голубым свежевыкрашенным забором сидел тучный человек в выцветшей майке. Его бритая голова сверкала на солнце как полированная. Сидевший, узнав Парамонова, вежливо поздоровался и с недоумением посмотрел на Жемчужного.
      — На таком солнцепеке да без шапки, — сказал Парамонов. — Голову не жалеете.
      — Привык. Но для сердчишка, пожалуй, вредновато.
      — А наш Кутырин как раз инфаркт схватил. Вот что делают жара да перегрузка. А это — майор Жемчужный, — представил майора Парамонов. — Будет вести расследование вместо Кутырина. Познакомьтесь. Это — товарищ Хмара.
      У Хмары даже лицо вытянулось от огорчения.
      «Чего он боится? — подумал майор и, не дожидаясь приглашения, присел на широкую скамью. — А типаж-то знакомый: дачный кулачок, клубничкой подторговывающий…»
      — Чем это вы играете? — спросил он отставного полковника.
      Тот перебирал какие-то камешки.
      — Вот горстку пуговиц собрал, — сказал он, показывая их Жемчужному.
      То были светло-серые, испачканные грязью пуговицы от какого-то пиджака.
      — Где вы их нашли? — заинтересовался Жемчужный.
      — В этой канавке у дорожки. Раньше здесь лужа была, дожди шли. А сегодня солнышко все высушило. Я их и подобрал, даже удивился: кто это такие хорошие пуговицы в лужу выбрасывает? И ведь все чисто с одного пиджака срезаны.
      — Покажите, — сказал Парамонов, забрав одну пуговицу. — Эти две — с переда, эти — с рукавов.
      — Все ясно, — уточнил Жемчужный. — Составьте протокол изъятия, капитан, и возьмите пуговицы.
      Хмара совсем нахмурился, оправдывая фамилию:
      — Я ни при чем здесь. Я действительно в этой канавке их нашел.
      — Мы вас ни в чем и не обвиняем. Вы помогли следствию. И никаких вопросов у меня к вам нет… Я — на дачу Заболотского, капитан. Закончите здесь и — туда.
      Отойдя в сторону, Парамонов шепнул майору:
      — Точно такая же была обнаружена под столом. Видимо, он здесь их и срезал. Лужа, ночь, трава… Вот он и подумал: кто их тут искать станет?
      — Интересно: кто — он? А, капитан?.. — усмехнулся Жемчужный. — Главный вопрос…

      На ступеньках лесенки, спускавшейся с веранды, сидели двое — мужчина и девушка. Услышав скрип калитки, девушка привстала и, узнав Парамонова, побежала навстречу.
      Парамонов представил ей Жемчужного.
      — А где же Юрий Константинович? — удивилась она, обернувшись. — Он только что здесь сидел.
      — Кто это Юрий Константинович? — спросил майор.
      — Уже допрос? — откликнулась Валя.
      — Пока вопрос.
      — Сизов. Наш общий друг. И вообще — очень хороший человек. Да-да, — подчеркнула она, обращаясь к Парамонову.
      И по тону ее реплики, и по снисходительной усмешке Парамонова Жемчужный понял, что это какое-то продолжение их спора.
      — Разрешите осмотреть сад, — попросил он.
      — Пожалуйста.
      Он двинулся в ельник у забора, пересек лужайку, обратив внимание на примятую местами высокую и густую траву.
      — Валентина Васильевна! — позвал он. — А кто это здесь ходил?
      — За деревьями? Это я грибы собирала.
      — Когда?
      — Сегодня утром.
      — А вот эта примятость — вроде тропинки?
      — Не знаю, — задумалась Валя. — Сюда обычно никто не ходит. Может, кто-нибудь из гостей…
      Жемчужный вышел за калитку, медленно пошел вдоль забора, свернул за угол и сразу же остановился: в частом штакетнике две планки были оторваны, держались каждая на одном гвозде. Отодвинь и — пролезай. Жемчужный присел на корточки. На поперечине — прясле, как их называют, — остались кусочки рыжей глины. Он потрогал их пальцами: еще мягкие на ощупь, видно, кто-то недавно перелезал, задел подошвами…
      — Валя, скажите, — Жемчужный выпрямился, — кто-нибудь пользуется этим лазом?
      — Да нет, пожалуй, — Валя пожала плечами. — Насколько я знаю, никто. Разве мальчишки? Да им в саду и поживиться-то нечем…
      — Проверяете свою версию о сером в перчатках? — не без усмешки спросил Парамонов.
      — Все может быть, — отрезал Жемчужный. — Одно несомненно: недавно кто-то здесь пропутешествовал, вон — глина еще не засохла.
      — Чужой?
      — Валя утверждает, что свои ходят через калитку.
      — Это не улика.
      — Глина на заборе? Нет, конечно. Но на мысль наводит.
      — На какую?
      — Как раз о чужом…
      — Я все хотел спросить вас, Валечка, — догнал отходившую от калитки Валю Жемчужный. — Скажите, зачем вы приходили к нам в управление?
      — Мне показалось, что вы Сизова подозреваете. Но он действительно не играл с профессором в тот вечер в шахматы. Ему нельзя не верить. Он очень правдивый и честный человек. А Коля его почему-то особенно упорно допрашивал.
      Она запнулась и умолкла. «Решительность Парамонова придется чуть охладить», — подумал майор и сказал вслух:
      — Мы никого пока не подозреваем, Валечка, но допрашиваем всех, кто имеет прямое или косвенное отношение к профессору. Ряд вопросов к Сизову у меня, правда, еще есть…
      — Между прочим, он сам хочет с вами поговорить… Может быть, выпьем чаю?
      — С удовольствием. Вот и зовите его сюда. Вместе и поговорим.
      Майор совсем не хотел чаю, но именно такой разговор ему был нужен — непринужденный, неофициальный.
      Сизов оказался некрасивым, угловатым человеком лет тридцати пяти, с умными, насмешливыми глазами.
      — Допрос за чашкой чаю? — спросил он, оглядывая накрытый стол и вазочки с вареньем, только что принесенные Валей.
      — Юрий Константинович… — вмешалась Валя. — Не надо…
      — Знаете, что самое трудное в следствии? — подчеркнуто спросил Жемчужный. — Создать атмосферу доверия, преодолеть внутреннее сопротивление собеседника. Вот вы внутренне сопротивляетесь. А почему? Не верите, ждете всяческих подвохов, сбивающих вопросов. А у меня единственное желание — послушать вас! Может, вы скажете какую-либо мелочь, которая откроет перед нами завесу…
      — Какие уж тут мелочи, — перебил его Сизов: внутреннее напряжение его еще не угасло. — Давным-давно все переговорили.
      — А телефонный разговор? — вдруг вспомнила Валя.
      Сизов задумался:
      — Ну, уж это действительно мелочь. Я даже забыл о нем.
      — О каком разговоре вы забыли? — спросил Жемчужный.
      — В субботу я пришел к профессору первым, вы это знаете. Когда проходил мимо его открытого окна, он с кем-то говорил по телефону. Я запомнил только одну фразу: «Не может быть! Какими судьбами?» Я постоял у двери, чтобы не мешать разговору, потом вошел в комнату. И еще запомнилось заключительное: «Надеюсь, старика не забудешь?».
      — И профессор не говорил, кто ему звонил?
      — Он хотел сказать, — вмешалась Валя. — Когда я принесла вино, дядя сказал мне: «Ты знаешь, кто сейчас мне звонил?» Но в это время показались на пороге Масловы. Они сразу стали что-то ему рассказывать. Я так и не узнала, кто разговаривал с дядей по телефону. — Валя задумалась и потом не совсем уверенно сказала: — Но, судя по тону, каким спросил меня дядя, я должна была знать об этом человеке.
      — Может, это Мария Львовна?
      — Нет, речь, по-видимому, шла о ком-то другом. Иначе, зачем бы он стал объявлять мне об этом так многозначительно?
      — Возможно, вы правы, — заметил Жемчужный, допивая остывший чай.

      В этот момент скрипнула калитка.
      От калитки к веранде смело шел человек лет сорока, в цветастой рубашке, лысоватый, с сединой на висках, без усов, но с широкой голландской бородкой, аккуратно подстриженной вдоль подбородка. В руках у него был большой мягкий чемодан, оклеенный с боков иностранными этикетками. Поставив чемодан у лестницы, он спросил:
      — Я не ошибся, это дача Заболотского?
      — Не ошиблись, — ответила Валя.
      — А где же он сам?
      Человек спрашивал вежливо, но без малейшей застенчивости или смущения.
      — Позвольте узнать, кто вы такой? — спросила Валя.
      — В известной степени — родственник.
      — А именно?
      — Степ-сон. По-английски — пасынок. Моя фамилия Шустиков. А ему скажите, что приехал Виктор Петрович из Ашхабада.
      Валя смущенно взглянула на Жемчужного, но тот молчал, разглядывая этикетки на чемодане.
      — Может быть, я не вовремя? — извинился гость. — Может, профессор уехал в город? Так я подожду…
      Валя опять растерянно взглянула на Жемчужного, не зная, что отвечать. На этот раз он тут же пришел ей на помощь:
      — Войдите на веранду, товарищ Шустиков, возьмите стул и садитесь.
      — С кем имею честь? — спросил гость.
      — С вами разговаривает старший инспектор уголовного розыска майор милиции. А профессор Заболотский, о котором вы спрашиваете, в прошлую субботу убит.
      Гость растерянно оглядел сидевших.
      — Как убит? — воскликнул он. — Я же в прошлую субботу ему из Ашхабада звонил.
      — Вот после этого он и был убит.
      — Кем?
      — Ищем.
      — Есть подозрения?
      — Пока допросы. Вот и вас допросим, благо вы ко времени прибыли.
      — Пожалуйста. Только у меня железное алиби. Жил и живу в другом городе. Только что прилетел из Ашхабада. Авиабилет и паспорт к вашим услугам.
      — Где работаете?
      — На ашхабадской киностудии. Снимаюсь в эпизодах, но регулярно. Сейчас в отпуску. У меня просьба… Разрешите немного пожить на даче…
      — Пожалуй, лучше в гостинице.
      — Хотя бы два-три дня.
      — Попросите временную владелицу… Валя, не уступите ли вы ему на несколько дней свою комнату в мезонине?.. А сами перебирайтесь вниз.
      — Да, пожалуйста… — Валя пожала плечами.
      — Большое спасибо, — сказал гость. — В городе знакомая матери живет. Я к ней потом и переберусь. К сожалению, я рассчитывал на помощь профессора. Все-таки родственник, хотя и не близкий…
      — С Марьей Львовной договоритесь, — заключила Валя.
      Жемчужный покинул дачу вместе с Сизовым. Его заинтересовали некоторые обстоятельства дела: обстановка во время ужина и, в частности, беседа у шахматного столика — до и после приезда гостей. О странной шахматной партии он пока не говорил, рассчитывая разобраться в ней сам. Вдвоем зашли они и к Масловым, беседа с которыми, к сожалению, ничего нового не дала. Масловы повторили рассказ об ужине, об открытом сейфе, о лежавших в нем деньгах, о шутливых разговорах за столом. За шахматным столиком они не сидели, и Вера Тимофеевна не оставляла там своего окурка.
      По возвращении в город Жемчужный нашел на столе записку: «Позвонить Рыжову». Тотчас же позвонил.
      — О выплате гонорара Заболотскому в издательстве никто не говорит, — сообщил Рыжов. — Обычное дело у них, да и сумма невелика. Знать о ней, конечно, мог кто угодно. Но точно знали директор издательства Телепин, главбух Кротова Нина Петровна. Ну и кассир тоже…
      — Побывайте завтра у них, поговорите — помягче только: вдруг они кому постороннему обмолвились о профессорских деньгах. Хоть путь этот и длинным может оказаться, а вдруг да что-нибудь засветится…

      В понедельник старший лейтенант Рыжов уже к полудню вернулся к Жемчужному:
      — Есть новости, товарищ майор.
      — Хорошие?
      — Может, и неплохие, видно будет… Говорил и с директором, и с главбухом, и с кассиром. Все утверждают, что никому о гонораре профессора не сообщали. Даже удивляются: подумаешь, дескать, событие, Заболотский у них не один деньги получает… Тут вроде бы пусто. Но есть зацепочка. У Кротовой новая вещь появилась: серебряная брошь с сердоликами, старинная работа.
      — Во-первых, откуда узнал? Во-вторых, ну и что?
      — Отвечаю по мере поступления вопросов. Узнал от двух девчонок из бухгалтерии. Пока я Кротову ждал, они эту брошь на все лады обсуждали. Могу описание составить. Сам-то я ее не видел: Кротова не надела брошь. Как пришла, так девицы замолкли: боятся начальницу… А что касается вашего «ну и что», так брошь-то туркменская. И неделю назад ее у Кротовой не было.