19. АРХАИСТЫ И НОВАТОРЫ

– Прекрати, Анджей.

– Что именно?

– Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой.

– С кем познакомиться? С лапутянами?

– А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне?

– Истину не опровергнешь.

– А что есть истина?

– Я отвечу. Истина – это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних – вера, у других – опыт, у третьих – логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян – частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: «Умножая знания, умножаешь скорбь». Верно сказал.

Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял.

– О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой «маг», а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой.

Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон – звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье – прорвались отчетливо слышимые слова:

«…Никогда не поверю, пока не увижу».

«…Вы и не увидите, коллега. Он невидим».

«…Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует».

Лукавый, лукавый вопрос:

«…А кто, собственно, „он“?»

«…Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!»

«…А мне мартини».

«…Два мартини!»

«…Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности».

«…Гигантский информарий. Разум-память».

«…И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?»

«…А может, просто недоступности визуальному наблюдению?»

«…Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха – норма».

«…Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов…»

«…Невидимых?»

«…Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись – теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии».

«…При чем здесь голография?»

«…Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь – касание волны получает информацию о всей записи».

«…Фантастика!»

Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса:

«…Позвольте вмешаться… Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?»

«…А если это не волна?»

«…Вы что пьете, коллега?»

«…Соду-виски. А что?»

«…Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое „зеркало“ и пластинка в „кассете“? Бред!»

«…А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве».

«…Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!»

«…Почему „ха“?»

«…Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это – физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот „записывающий“ поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может „записать“ частица, не имеющая никакой структуры?»

Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас.

– На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет.

– Зато есть надежда открыть «черный ящик» отмычкой, – буркнул Рослов.

– У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, – признался Мак-Кэрри.

– Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. – И Шпагин снова включил запись.

«…И вы верите в эту безмятежную бухточку?»

«…А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом».

«…А химический состав воды в океане и бухте один и тот же».

«…Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой».

Снова шепот Шпагина в микрофон:

– Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее.

Два звонких голоса, молодых и пьяных:

«…Не верю – раз, не верю – два, не верю – в периоде».

«…Во что?»

«…В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги… и кто там еще?»

«…Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?»

– Ну, а где же союзники, кроме Бревера? – взмолилась Янина.

Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал:

– Это Джон Телиски, – сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. – А вот еще один союзник – Анри Пуассон из Парижа.

– Стоп! – сказал Рослов, выключая магнитофон. – У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе!

Рослов обмолвился. Он подразумевал «столкновение лбами» с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж.

О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста.

– Это и есть ваш Невидимка? – спросил у Янины ее сосед.

– Почему Невидимка? У него есть имя.

– И вы думаете, что оно будет признано наукой?

– Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно.

– А что такое «семантически»?

– От слова «семантика».

– Понятия не имею.

Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень.

– Семантика, – снисходительно пояснила она, – это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова.

– Понимаю. Ваша область лингвистика?

– Нет, кибернетика. Биокибернетика, – улыбаясь, уточнила Янина.

– А я только физик и горжусь этим.

– Ограниченностью?

– Почему? Просто я не признаю эклектики в науке.

– А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира.

– Не понимаю.

– К Селесте.

Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий.

– Все живое доступно наблюдению, – горячился швед. – «Невидимка» Уэллса – нонсенс. Живое и невидимое несовместимы.

– А если не живое?

– Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии.

– Мы тоже не можем, – сказал Рослов, – и объяснить не можем. Но тем не менее она существует.

– Не верю.

– Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, – сказал Бревер.

– Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? – обратился он к Рослову.

– Здесь? – переспросил Рослов. – Не уверен. Какие-то глубины измерялись, но где – не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично интересует только феномен Селесты.

– Вы правы, – согласился Бревер. – Это самое важное. Но прав и Мак-Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется работа ученым всех специальностей.

Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень.

– Кафе «Селеста», – сказал кто-то.

– Браво, Мак-Кэрри!

– Хозяйничайте, – отмахнулся тот, – каждый сам себе бармен.

Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам – кто виски, кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными сосисками.

Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и Рослову.

– Выпьем за вашего Саваофа, который почему-то не появляется.

– Не кощунствуй, – остановил его католик Спенс.

– Ну, за архангела с магнитом вместо копья.

– Ты имеешь в виду Святого Георгия?

А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу.

– Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? – настаивал с явным вызовом Чаррел. – Америка, по-моему, друг, а не враг России.

– Ваша Америка? – переспросил Рослов.

– А разве есть другая?

– Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с прорезями для глаз.

Чаррел не обиделся.

– Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел. А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит!

– А где же магнит? – хихикнул Спенс. – Часы ходят, нож режет, и ключи в кармане лежат.

И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки, консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала.

– Селеста начал традиционным спектаклем, – поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, – и, честно говоря, уже надоевшим.

Непострадавший Шпагин заметил философично:

– Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации.

Оба говорили по-русски.

– Вы о чем? – спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы.

– О том, что вы видели, – ответил Рослов. – Краткий урок для последователей Фомы Неверующего.

– А меня это не убедило. Магнитная буря – ясно. Очень большой мощности – тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен – не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем – спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и – бац! – шквал.

– И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? – ехидно заметил Рослов.

– Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник?

Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух.

– Что случилось? – спросил подошедший Бревер.

– То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, – пояснил Рослов. – Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?

– Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, – сказал Шпагин и встал. – Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту.

Их столик окружили.

– Да ведь это Крейгер. Что с ним?

– Не подходите, – предупредил Рослов. – Задавайте вопросы.

– Какие? Это ты, Еста?

– Я не Крейгер, – послышался монотонный деревянный голос. – Вопросы – любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные.

Шум голосов взорвал паузу:

– Это явно не Крейгер!

– Не говорите глупостей.

– А может быть, он под гипнозом?

– Не теряйте времени, господа, – нетерпеливо заметил Рослов. – Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.

– Что значит «повторные и наивные»?

Снова раздался монотонный деревянный голос:

– На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший.

– Почему вы говорите за Крейгера?

– Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня.

– Нужно ли повторить вопрос?

– Не нужно. Я ищу канал связи.

– Как?

– В мозгу и голосовых связках.

– А точнее?

– Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова.

– Телепатия?

– Не знаю.

– Может быть, волна, я не уверен какая… бэта, каппа, кси, пси… именно та волна, с помощью которой ведется передача?

– Не знаю.

– Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.

– Я не мозг.

– Значит, самоорганизующееся устройство?

– Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных.

– Тогда кто?

– Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.

Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:

– Я не понимаю, что такое мыслящая энергия… Как и где у тебя возникает мысль?.. Какими средствами передается?.. Как «прочитывается» человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет речь?.. Как «нащупываются» эти рецепторы?..

– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают.

– Тебе нравится имя Селеста?

– «Нравится» или «не нравится» – не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации.

– Почему стабильной?

– Повторный вопрос.

– Сколько тебе лет?

– Тысячелетий.

– С сотворения мира?

– Я прибыл в мир уже сотворенный.

– По какому календарю?

– Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней.

– Почти семь тысяч лет. Ого!

– Селеста-7000! Ура!

– Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.

– Селеста простит. Ему важна информация.

– И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных.

Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.

– Я тоже не верю, – поддержал его Чаррел. – Какой-то фокус.