43. АТОМНАЯ ПЫЛЬ

Мы нашли верховых лошадей, привязанных у главного входа. Тотчас же нас окружили полицейские – «наши» полицейские. Я предъявил фишку, а Тольку и так узнали – по портретам на стендах.

– Бери мою, – сказал я ему, – она смирная и быстроногая. – А сам, мельком оглядев привязанных лошадей, выбрал себе гнедую поджарую кобылу с длинными ногами и подстриженной гривой.

Сначала она рванулась, почуяв чужого, но тут же пошла, когда я взял поводья. Если Бойл и опередил нас, то на немного – можем догнать. Но, кроме нас, по улицам, ведущим к Би-центру, не было ни прохожих, ни всадников – только посты на перекрестках. Я проезжал мимо, держа на виду красную фишку. Иногда вслед стреляли, но, к счастью, мимо. Я больше боялся лучников: стрелы этих «робин гудов» настигали вернее пуль. Но за четверть часа езды мы не встретили ни одного в ковбойке и шортах, а на плац Би-центра нас пропустили, ни о чем не спросив.

– Почему вы не задерживаете? – удивился я.

– Выходящих задерживаем, а вход бесплатный, – засмеялись в ответ.

«Просчет», – подумал я. Так и прошел Корсон Бойл. Вход бесплатный. Но Бойл заплатит, только бы успеть!

– Кто-нибудь входил сейчас?

Подтвердили, что входил. Даже бежал. Когда? Минуты две-три назад. Побежали и мы с Толькой. Он даже на кривозеркальные стены не успел подивиться.

Контрольный зал был открыт. Но поверхности его уже не мерцали, а матово-ровно поблескивали. Не то замутненное стекло, не то металл. Посреди зияла фиолетовая щель, знакомый газированный вход в неведомое. Может быть, все-таки работает нуль-проход?

– Лаборатория поля, – громко назвал я, повторяя Зернова.

Ничего не произошло. Холодно поблескивали стены. Беззвучно клубился лиловый дымок.

– Зернов! – крикнул я. – Борис!

Никто не ответил. И ничто не изменилось вокруг. Тогда мы ринулись сквозь фиолетовую щель. Вспомнились приключения в континууме. Что-то будет?

Ничего удивительного. Из лиловой дымки мы выскочили в такой же бесцветный матовый коридор, светлый, но без видимых источников света. И без углов, как внутренность трубы большого диаметра и непонятного протяжения. Непонятного потому, что труба загибалась то вправо, то влево, то скручивалась винтом, то завивалась кольцами, словно вы шли внутри сброшенной шкуры гигантского питона в далекие, третичные времена. Самое любопытное – были миражи. Они возникали неожиданно и таяли по мере нашего продвижения вперед. Призраки больших помещений загадочных металлических форм, аппаратов неведомого назначения и людей в белых халатах, что-то записывающих, просматривающих, вычисляющих. Опять вспомнился континуум с его проницаемостью замкнутых поверхностей. Нет, здесь это была не проницаемость, а нечто совсем иное. Но нечто иное было и в континууме, когда со всех сторон, словно из другого измерения, смотрело на нас многократно повторенное лицо Мартина. Может быть, здесь мы двигались по какой-то четвертой координате, подобно жителю двухмерного пространства, свернувшего в трехмерное и вдруг увидевшего со стороны свой плоскостной мир. Может быть, и мы смотрели здесь тоже «со стороны», с какой-то неведомой «стороны», заключенной в эту бесформенную трубу?

Внезапно она расширилась, но уже не призрачно, а вполне натурально в замкнутый лабораторный зал с бегущими кривыми по стекловидным экранам и пультом управления, за которым полицейский в белом халате пристально рассматривал отрезок прозрачной перфорированной ленты. Услышав нас, он поднял голову и долго-долго удивленно моргал, прежде чем спросить:

– Откуда вы? Переход блокирован.

– Телепортация блокирована, – сказал я. – Обычные проходы свободны.

– А видимость?

– Не знаю.

Он полузакрыл глаза, вероятно пытаясь мысленно вызвать ту или иную лабораторию, но никаких изменений кругом не возникло.

– Вы правы, – проговорил он, явно недоумевая. – Не понимаю, что случилось? Они даже видимость сняли. Вам куда?

Я объяснил.

– Придется ножками, как пришли, – засмеялся он. – Шагайте прямо в эту лиловую дырку. Пол тронется – не упадите. На световом табло выжмите «двойку». Там все пять, начиная с единицы.

– Этажи? – спросил я.

– Нет, плоскости. Лаборатория Зернова на второй плоскости.

Мы недолго думая последовали его совету. Но что отличало плоскости от этажей, не понял ни я, ни тем более Толька, тенью следовавший за мной и молчавший, как пионер в церкви: все кругом ему чуждо, но удивляться и осуждать окружающее он не решается. Мысли Тольки были написаны у него на лице: зачем городить газовые проходы и трубы, а не построить нормальные коридоры и лестницы? Но разъяснять я не стал. Дьячук не был с нами в континууме, а это, в сущности, был второй континуум, только поменьше и с менее ошеломлявшими чудесами. Я своевременно выжал «двойку» на световом табло, но ничего не произошло: пол скользил, мы двигались по-прежнему в призрачном мире незнакомой и непонятной техники, то возникавшем из тумана, то уходившем в туман и чуточку искаженном в пропорциях, словно невидимое стекло, сквозь которое мы смотрели, все время кривилось и выгибалось. Характерно, что туман повсюду был фиолетовым, а не багровым, не алым, не малиновым. В нем не было ни одного оттенка красного – катализатора всех атомных превращений. Видимо, фиолетовый, со всеми его оттенками, газ служил иным целям – сверхпроходимости, видимости, брешам в силовом поле, геометрическим метаморфозам. Впрочем, я это лишь предполагал, взирая на окружавшие нас качественно иные, чем на Земле, пространственные структуры. Я не мог ничего объяснить, не имея экспериментальных данных. Просто говорил себе: может быть, так, а может быть, этак.

Вдруг движение наше изменило направление. Мы устремились вниз, как на лифте.

– Падаем? – крикнул я.

– Подымаемся, – сказал Толька.

– С ума сошел. – Я недоуменно осекся. – А ведь верно – подымаемся.

Толька отрицательно мотнул головой:

– Теперь падаем.

Мы по-разному воспринимали движение. Почему, не знаю. Может быть, мой вестибулярный аппарат иначе устроен? Но размышлять было некогда. Нас швырнуло в лабораторный зал навстречу Зернову. И зал был не призрачный, а реальный, и Зернов тоже. Он подхватил меня под руку, кивнул Тольке и повел нас мимо огромных выпуклых экранов, похожих на телевизорные, на которых стереоскопически наглядно воспроизводились сложные цветовые формы – что-то напоминающее западноевропейский поп-арт. Я невольно, как говорится, разинул рот.

– Скорей! – рванул меня Зернов. – Не задерживайся!

– Не понимаю, – сказал я, кивнув на экраны.

– Как раз в этом ничего принципиально нового. Структура молекул, воспроизводимая пучками нейтронов. В Москве уже опыты делаются. Пошли.

– Почему спешка? – спросил я.

– Потому что он только что прошел над нами.

– Где?

– В третьей плоскости. Так мы его не догоним. Видишь, труба разветвляется?

Разветвления я не увидел – только в лиловом тумане змеились белые и желтые струи, тончайшие, будто лазерные световые пучки.

– Как в континууме, – сказал я.

– Нет, – отмахнулся Зернов, – там химический синтез, здесь – просто индикаторы.

Действительно, белые и желтые нити повернули в разные стороны, как бы приглашая нас последовать по тому или иному пути.

– Желтый – кратчайший, – сказал Зернов, – но он приводит к автосбрасывателю. Помнишь экран с надписью «дэйнджер!»? Дальше «прохода» нет – только телепортация. А поскольку телепортация блокирована, у него только один ход – назад!

– А белый?

– Белый – длиннее. Если он выберет белый, мы его перехватим. Но может выбрать и желтый – карты у него нет. Думаю, нам следует разделиться.

– А у тебя есть оружие? – спросил я.

Зернов растерянно улыбнулся.

– Возьму с собой Толю – у него пистолет.

– Стреляйте не раздумывая. Без гуманностей!

– Ай-ай-ай, Жан Маре преследует Фантомаса!

Это – Толька. Но я уже не видел его: я бежал в проходе, не отклоняясь от желтых струй. Та же труба, те же путаные, непонятные повороты. Мне показалось вдруг, что я взбираюсь по винтовой лестнице, догоняя мелькающего наверху человека. Вот он темной тенью возник надо мной справа, переместился влево, исчез в завитке невидимого винта и снова возник, повторяя движение по убегающей кверху спирали. Я ускорил шаг, но тень впереди даже не обернулась: в этом ракурсе, вероятно, я был невидим. Внезапно она исчезла. Куда? Я тотчас же понял это, когда меня швырнуло в знакомое замкнутое пространство с черно-желтым экраном. Знакомые буквы английской надписи вспыхивали и угасали:

Человек впереди меня замер: он знал это место и шагнул назад. Двигался он, несмотря на тучность, легко и неслышно, как зверь кошачьей породы.

– Бойл! – позвал я.

Он обернулся:

– Ано?!

От изумления он даже растерялся, чего с ним никогда не случалось. Любопытно, что ни он, ни я не схватились за оружие – это произошло позже, – а сейчас мысль об этом никому из нас не пришла в голову. И первые наши слова только обнаружили обоюдную неловкость.

– Я тебя искал, – почему-то сказал Бойл.

– Зачем? – Мне было совершенно неинтересно зачем, но я спросил.

А он ответил:

– Потому что ты изменил. Раньше я только догадывался. Теперь знаю.

Ну и пусть знает! Не все ли равно. Мы с ним явно не о том говорили.

– Вы не пройдете, Бойл, – сказал я.

Смешок в ответ.

– Через тебя, мой милый.

Я положил пальцы на спусковой крючок автомата. Он тоже.

– Ты не осмелишься выстрелить, Ано.

– Дуло вашего автомата опущено. Если оно шевельнется…

Дуло не шевельнулось. А Бойл сказал нарочито равнодушно:

– Зачем нам умирать обоим? Пропусти меня, и разойдемся… живыми.

Вспомнились слова из Толькиной песенки: «Первый успех… первым успеть… точно нажать курок». Но я медлил. Как трудно все-таки убить человека!

– А что ты хочешь? – вдруг спросил Бойл.

– Бросьте автомат и шагайте к выходу.

– Оглянись назад. Мы не одни.

– Старый трюк. Не двигайтесь – выстрелю.

– Я первым.

– Сомневаюсь, – сказал рядом знакомый голос.

Но я даже не повернул головы, не спуская глаз с руки Бойла, лежавшей на спусковом крючке. А у него почему-то задрожали губы, отвисла челюсть и разжавшиеся пальцы выпустили автомат, бесшумно коснувшийся пола. Я понял, почему так неслышны были наши шаги: пол или, вернее, плоскость под ногами поглощала все звуки.

– Вы были правы, комиссар, мы не одни, – сказал голос.

Я взглянул и увидел свое повторение с автоматом, так же прижатым к бедру. Анохин-бис в таком же полицейском мундире стоял в двух шагах от меня и улыбался. Бойлу, вероятно, показалось, что я раздвоился. Он закрыл лицо руками и снова отнял их.

– Неужели схожу с ума? – прошептал он.

– Вы кончите иначе, – сказал мой альтер эго, – отступайте спокойно, не оглядываясь. Вот так.

Бойл, как загипнотизированный, попятился назад, не отводя глаз от моего двойника.

– Еще, – сказал тот.

Бойл сделал еще шаг и исчез, словно провалился сквозь землю.

– Только не в землю, а в люк, – поправил меня мой спаситель. – Видишь, экран погас.

Экран действительно сплошь почернел, как аспидная доска. Ядовито-желтая надпись, предупреждавшая об опасности, исчезла.

– А он? – вырвалось у меня.

– Его уже нет, – сказал Анохин-второй. – Еще секунду назад это был сгусток атомной пыли. А сейчас и она рассеялась.

44. ВОЗВРАЩЕНИЕ

– Не очень научно, – объявил я.

– Приблизительно, – сказал он миролюбиво, – мы ведь не физики.

– Я думал, ты здесь кое-чему научился. Были шансы.

– А я не помню, чему я здесь научился. Я уже говорил тебе: не помню, – повторил он. – Сейчас я – это ты со всем объемом накопленной тобой информации. Я выиграл скачку в гандикапе, я поступил в полицию, я был комендантом Майн-Сити и сидел у телефона в повстанческом штабе. А что я делал в действительности, не знаю. Я даже не знаю, как меня зовут, есть ли у меня семья, чем занимаюсь, кого люблю и кого ненавижу.

– Вернешься в Город – узнаешь. – Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но я никак не мог найти ни подходящего тона, ни подходящих слов.

– Спасибо, – сказал он, сразу прочитав мои мысли, – я и так все понимаю. Вероятно, я не сделал здесь столь блестящей карьеры.

– Думаю, что ее обусловили не мои способности.

– Обстоятельства. Не считай себя пешкой на шахматной доске, на которой кто-то разыгрывает партию.

– Но партия-то играется. Когда мне плохо, появляешься ты.

– Только для того, чтобы увеличить объем воспринятой через тебя информации. Кроме того, вас хотят сохранить. Вероятно, твоя дуэль с Монжюссо в ложной жизни, спроектированной режиссером Каррези, тоже чему-то научила.

– Конечно, Бойл мог выстрелить первым.

– Не мог. Я знал, чем все это кончится.

– Запрограммированное знание? – Я не мог удержаться, чтобы не подчеркнуть своего человеческого, свободного от каких-либо программ естества, но он принял это как должное.

– Как всегда при наших встречах: все знаю – и что было, и что будет.

– А что будет?

– Чьи-то рецепторы снимут с меня накопленную тобою память и вернут мою.

– Зачем им понадобилась моя дилетантская память, когда у них есть второй Зернов?

Он посмотрел на меня так, словно хотел спросить: зачем спрашивать, когда у самого готов тот же ответ? Но все же ответил:

– Вероятно, мощность рецепторов ограничена. Один канал связи, и этот канал – ты. Или я, – засмеялся он и добавил: – А сейчас этот канал начнет действовать.

Я не понял.

– А что тут понимать, когда все ясно, – сказал он. – Возвращаешься домой, на дачу. Дочка, дачка, тишь да гладь, – засмеялся он, – а тянет. Родина. Даже меня тянет – теперешнего. Помнишь лужайку в лесу, где вы очутились после дачного ужина? – спросил он без всякой связи с предыдущим. – Узнаешь, если увидишь опять?

– Допустим, – сказал я.

– Оглянись.

Я оглянулся. Вместо фиолетовой дымки, окружавшей замкнутое ею пространство, я увидел поваленное дерево, на котором сидели тогда Зернов и Толька, и лесную чащобу кругом с белесыми пятнами просвечивающего неба.

– Прыгай, Юрочка. Проститься еще успеем. – Мой «дубль» почему-то спешил. – Иди, иди. Земля близко.

Я сделал шаг вперед и остановился. Что-то во мне воспротивилось.

– Не могу же без них, – сказал я.

– Они появятся одновременно с тобой. Расположитесь примерно так же, как очнулись в лесу, сумеете? Это важно для того, чтобы вернуть вас на Землю.

– А как? – спросил я. – Телепортация?

– Неважно, как это называется. Поспеши. Не задерживай их и меня. Потребуется еще некоторое время, чтобы резюмировать все, что вы поняли. Моя информация должна быть полной и законченной.

– Ты с нами?

– Незримо. Как в Гренландии, помнишь? – Он подтолкнул меня в спину, и я очутился в лесу.

Мой двойник и «проходы» Би-центра исчезли.

Но я был не один. На стволе поваленного дерева сидели Зернов и Толька. Мартин стоял рядом со мной, растерянно озираясь. Должно быть, дождь прошел: было тепло и влажно. И упоительно пахло густым настоем из липы, каштана и молодой хвои.

– Где это мы, мальчики? – Мартин все еще недоуменно оглядывался.

– На последней станции перед возвращением на Землю, – сказал я.

Я-то знал больше, чем все они, вместе взятые.

– Кто это тебе сказал?

– Анохин-бис.

Я перехватил внимательный взгляд Зернова.

– Опять? – спросил он.

– В последнюю минуту нашей милой беседы с Бойлом.

– Ты его догнал? – вскрикнул Толька.

– Догнал.

– И что? Он сопротивлялся?

– Я уже думал, что отдаю Богу душу. – Говоря, я так и видел перед собой автомат Корсона Бойла и его дрожащие пальцы на спусковом крючке. – Правда, в рай или в ад мы бы отправились вместе, но, откровенно говоря, меня это не утешало. Он бы не промахнулся.

Но Зернова не интересовало сослагательное наклонение.

– Значит, никто не стрелял? – уточнил он.

– Никто.

– Значит, он жив?

Я вздохнул: мне не хотелось рассказывать о конце Бойла.

– Где же он?

Все глядели на меня, ожидая ответа.

– Где-то вместе с радиоактивными осадками. Провалился в люк.

Зернов свистнул:

– Понятно. Потому мы и возвращаемся. Ты точно знаешь?

– Абсолютно. Сейчас они принимают всю накопленную нами информацию. Мой дубль спешил. Вероятно, через несколько минут мы будем дома.

– Где?

– На даче за ужином. Допивать скотч Мартина.

– Значит, нас еще задерживают на всякий случай, если что-то в информации, воспринятой их рецепторами, окажется непонятно или недостаточно, – задумчиво проговорил Зернов. – Последняя нить контакта. Замыкающая эпилог некой комедии ошибок. Или трагедии, если хотите.

– Чьих ошибок? – спросил Мартин: он все еще думал о своих переодетых в полицейские мундиры повстанцах, оставленных им в зале ресторана «Олимпия».

Зернов его понял.

– Нет, Мартин. Там все безошибочно. Люди хотели жить по-человечески и добились этого. Я говорю о розовых «облаках». Благие намерения их несомненны так же, как и ограниченность мышления. Они действовали сообразно своим представлениям о жизни. Но это качественно иная жизнь. Они не смогли или не сумели понять это качественное различие, отделить гипотезу от фактов, строить ее на основании фактов, а не подгонять факты под основание. Они создали разумный человеческий мир по виденным ими земным образцам, но не поняли несправедливости воспроизведенных классовых отношений. Они создали деньги как атрибуты земного быта, но истинной их роли не поняли. Два их великих деяния – континуум и Вычислительный центр, как два сказочных чуда – скатерть-самобранка и сапоги-скороходы. В социалистическом обществе такая скатерть-самобранка накормила бы миллионы миллионов, а сапоги-скороходы в два шага сократили бы расстояние, отделяющее один научный уровень от другого. Но великое благо стало великой бедой. Скатерть-самобранка обогатила одних и поработила других, а подкованные свинцом сапоги-скороходы на столетие задержали научный прогресс: столпам здешнего общества он был не нужен. Быть может, то, что я говорю, не совсем понятно качественно иной форме мышления, но ошибки очевидны, и корень их именно в недопонимании человеческой природы, человеческого мышления и человеческих отношений. И еще: одна цивилизация лишь тогда превосходит другую, когда превосходит ее не только технически, но и духовно. А духовного превосходства я, честно говоря, и не вижу. Совершить более чем евангельское чудо, мгновенно насытить не тысячи, а сотни тысяч людей и лишить эти сотни тысяч их земной памяти, огромного духовного богатства, накопленного за несколько тысяч лет человечеством, – это проявление не духовного превосходства, а духовной узости. Что делать дальше… – Зернов оборвал речь и задумался, словно подыскивал какие-то аргументы в памяти, а я услышал:

– Я знаю рецепт. Ты говорил о нем еще в континууме. Но так ли должен развиваться эксперимент?

– Ты уже заговорил их языком. «Эксперимент»! Мы не морские свинки.

– Я уже не ты. Я – канал связи. Как сказал Зернов: замыкающая контакта.

– Ты все слышал?

– Через тебя. Можешь не пересказывать. Ваш рецепт – невмешательство в эволюцию.

– В революцию.

– Называй как хочешь. Пусть Зернов определит дальнейшие формы эксперимента.

– Что он хочет? – спросил Зернов.

– Ты догадался?

– Нетрудно. Отсутствующий вид, и губы шевелятся. Уже был опыт.

– Они хотят, чтобы ты высказал свое мнение о дальнейшем развитии эксперимента.

– Прежде всего не называть это экспериментом. Исключить это понятие из отношений обеих форм жизни. Никаких экспериментов! Создание – пусть неземным, не эволюционным путем – высшей стадии белковой жизни не отменяет дальнейшей ее эволюции. И никакого вмешательства! Любое вмешательство извне будет ее тормозом или гибелью. Люди этого мира сами найдут разумный путь к счастью. Может быть, «облакам» непонятно слово «счастье». Назовем его оптимальным вариантом благоденствия. Не совсем точно, но «облакам» будет понятно. Так вот, этот оптимальный вариант теперь найдут сами люди. Начало уже положено. Они же сумеют наиболее целесообразно использовать и два подаренных им сказочных чуда. Спроси своего двойника, помнит ли он заключительные слова писателя на парижском конгрессе о встрече двух цивилизаций, взаимно обогащенных духовными и техническими контактами?

– Можешь не спрашивать, – услыхал я голос своего невидимого собеседника. – Хочешь, повторю?

– Не надо. А ты хотел бы сохранить свою земную память?

– Конечно. Я бы и знал больше, и мыслил шире.

– И тебе бы не мешало мое существование?

– Где-то в другом мире? Абсурд. И я бы, вероятно, изменился, и похожесть бы наша в чем-то исчезла.

– Мне ты тоже не мешаешь. Мне даже приятно, что ты есть.

– Долго ты шептать будешь?! – взорвался Мартин. – Пошли его к черту. Хотят нас возвращать – пусть возвращают. И так три месяца потеряли. Я уже безработный в Америке.

Я услышал тихий смех. Его смех. Хотя это и было повторением гренландского опыта, слышать смех человека только в сознании казалось тревожным и странным.

– Скажи Мартину, что три месяца легко могут превратиться в три часа.

– Что-то загадочно.

– Узнаешь, когда очутишься у себя на веранде. Кстати, не выходи на улицу.

– Почему?

– А погляди на себя…

Я поглядел. На мне был серый мундир, расшитый где только можно золотым галуном. В таком же мундире был и Мартин, переодевшийся для операции в Си-центре и ресторане «Олимпия». Зернов в белом халате напоминал парикмахера или врача из райполиклиники, а Толька в смокинге и галстуке черной бабочкой смахивал на официанта из интуристской гостиницы.

– Что разглядываешь? – обиделся он.

– Любуюсь, в каком одеянии мы вернемся на Землю.

Все посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Особенно ты хорош, – сказал Зернов. – Совсем швейцар из «Националя».

– А ты? Побрить? Постричь? Под бокс или полечкой?

– И я в мундире, – растерялся Мартин. – И переодеться не сможем. Может, куртку выбросить, а галун со штанов спороть?

– Не надо, – услышал я опять, – возьмите с собой как сувениры. Поездка не повторится.

– Значит, расстаемся?

– Увы, да.

– И больше не встретимся?

– Кто знает? Может быть, встретятся твои внуки и мои правнуки. Здесь время течет иначе, чем на Земле.

– Что ж, прощай. Может быть, это и к лучшему. Чудеса должен творить сам человек, а не мучиться над их объяснениями.

– Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические трудности. Это Кларк. Вместе читали.

– Должно быть. И Уэллса тоже. У меня сейчас на душе так же горько, как у мистера Барнстепла перед возвращением его из Утопии.

– А помнишь, о чем его попросили? Положить цветок на дорогу, где проходил стык двух миров.

– Я положу ветку.

– Нет, книжки. У тебя есть на даче какие-нибудь справочники, учебники?

– Что-то, помнится, есть.

– Положи их стопочкой в центре стола. Мне они пригодятся, даже если вернется память. А если нет, я переведу их для моих соотечественников. Пусть просвещаются… – Голос его постепенно слабел, как будто он уходил по дороге. – Приготовься. Будет шок. Да не пугайся – коротенький. Секунда, две…

– Приготовьтесь. Возвращаемся, – повторил я вслух и провалился в бездонный черный колодец.

45. СНОВА НА ДАЧЕ

Шок был действительно пустяковый. Я не почувствовал ни тошноты, ни головокружения, ни слабости. Просто открыл глаза навстречу свету. То был предсумеречный июньский свет, когда солнце еще не опустилось за горизонт и золотым шаром висело над рощицей.

Я сказал – рощицей, потому что галльский лес исчез. Мы сидели на той же дачной веранде, где ничто не изменилось с тех пор, как мы ее вынужденно покинули. Стояла все та же недопитая бутылка виски, привезенная Мартином из Бруклина сквозь рогатки таможенников, а на тарелках по-прежнему теснилась всякая всячина: недоеденные шпроты, консервированная курица и крутые яйца – все, что может извлечь из холодильника муж, временно оказавшийся на холостяцком положении.

Первым обратил на это внимание Толька Дьячук:

– Три месяца не были, а ничего не протухло.

– И не засохло.

– Даже хлеб свежий.

– Может, кто другой ужинал? – предположил Мартин. – Жена-то небось вернулась.

– Ирина! – позвал я.

Никто не откликнулся.

– А хлеб, между прочим, наш, – сказал наблюдательный Толька. – Ситнички. А вот это я надкусил. Определенно.

Мы переглянулись. Я вспомнил шутку «дубля» о том, что три месяца могут обернуться тремя часами. А если это была не шутка?

– Который час? – вдруг спросил Зернов.

Мы с Мартином почти одновременно откликнулись, взглянув на ручные часы:

– Четверть пятого.

– Ведь это их часы, – сказал Толька, – девятичасовые.

Я оглянулся на тикавшие позади ходики. Они шли, как и до нашего исчезновения с веранды, и часовая стрелка на них ползла к девяти.

– Сколько показывали наши, когда мы очутились в лесу? Кто помнит? – снова спросил Зернов.

– Шесть, кажется.

– Значит, прошло всего три часа.

Все снова переглянулись: известное мне для них было новой тайной. А я вдруг вспомнил о просьбе моего аналога, последней прощальной просьбе его, и вопрос о времени утратил для меня интерес. Я молча вскочил и бросился в комнаты к этажерке с книгами. Их было немного – случайно или намеренно захваченные при переезде сюда из московской квартиры. Кое-что было у Ирины: она вела здесь какой-то кружок. Я нашел учебник политэкономии, философский словарь, «Государство и революция» – драгоценность для каждого, если только Юрка сумеет перевести Ленина, однотомную энциклопедию – незаменимое пособие для возвращения памяти – и даже справочник кинолюбителя с подробными чертежами популярных съемочных и проекционных камер; может быть, Анохин-бис завоюет репутацию братьев Люмьер: в лаборатории Би-центра ему в два счета сконструируют и камеру и проектор.

С такими мыслями я выложил стопочку захваченных с этажерки книг в центре стола, сопровождаемый недоуменными взглядами и без того недоумевающих спутников.

– Это зачем? – не выдержал Толька.

– Кто читал «Люди как боги» Уэллса? – вместо ответа спросил я.

Зернов читал.

– Помнишь цветок, который положил Барнстепл на стык двух миров? Вместо цветка я кладу книги.

– А ты уверен, что это стык?

Я объяснил.

– Дракула. Бонд. Фантомас. Чушь зеленая! – взъярился Толька. – Мы уже на Земле. Чудеса кончились. Вы лучше мне втолкуйте, как это три месяца превратились вдруг в три часа? Я что-то сомневаюсь, хотя хлеб я и сам надкусил. А он свежий, ничуточки не зачерствел.

– А вдруг это не ты надкусил. Пришли гости к Ирине и ушли гулять.