КТО Я?

Я возвращался домой от Никитских ворот по Тверскому бульвару. Было что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время уличная субботняя сутолока обходила бульвар, и на его боковых аллеях, как и утром, было пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало близкой осени, ни один желтый лист не зашуршал под ногами, и даже поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного дождя казалась по-майскому похорошевшей.

Я не спеша шагал по боковой дорожке, лениво прицеливаясь к каждой скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же секунду почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея и завихряясь. Обычно я не страдаю головокружениями, но тут даже вцепился в спинку скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара – деревья и прохожие – вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь как в горах, когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится и тает в густых, мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой и чистый, слизнул всю зелень бульвара и исчез.

Именно исчез. В одно мгновение деревья и кусты вновь возникли, как повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка напротив вернулась на свое прежнее место и пропавшая было девушка в голубом пыльнике опять сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто по-прежнему, но только как будто: кто-то во мне тотчас же усомнился в этом. Я даже оглянулся, пытаясь проверить впечатление, и удовлетворенно подумал: «Чепуха, все так и было. Именно так». – «Нет, не так», – подумал кто-то другой.

Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось, и спор походил на диалог двух совсем неидентичных и даже непохожих «я». Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.

«И скамейка та же».

«Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые».

«И дорожки те».

«Эти уже. И где гранитный бордюр?»

«Какой бордюр?»

«А лужайки нет».

«Какой лужайки?»

«У корта. Здесь был теннисный корт».

«Где?»

Но я уже оглядывался с чувством нарастающей тревоги. Раздвоение исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы идете по улице, где все вам привычно и все примелькалось глазу, вы не обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и вы остановитесь, охваченный чувством недоумения и тревоги. Пейзаж был только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли по-другому, и кусты были не те, и самый бульвар я почему-то называл не Тверским, а Пушкинским.

По привычке я взглянул на часы, а рука так и повисла в воздухе. И пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и вообще не мой пиджак, и часы были не мои, а под ремешком от часов кривился шрам, которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это был застарелый, давно заживший шрам, след пули или осколка. Я посмотрел на ноги – и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.

«А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я – это не я?» – обожгла мысль. Я вскочил и не пошел, а побежал по дорожке к театру.

Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного знакомого названия. Только в темных, не освещенных изнутри дверных стеклах отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно было единственным, что было моим в этом мире.

Только теперь я почувствовал, как у меня болит голова. Помассировал виски – боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется на площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил вперед, продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них – только не было привычных, бросающихся в глаза фонарей над подъездами, да и номерные знаки были другие.

У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я буквально остолбенел: устье ее было пусто. Пушкина не было. На мгновение мне показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на месте памятника уже не тревожила, а пугала. Я закрыл глаза в надежде, что наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо толкнул меня, может быть и нечаянно, но так сильно, что я невольно повернулся на каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.

Он стоял в глубине площади все такой же задумчивый и строгий, в небрежно накинутой на плечи крылатке – дорогой с детства образ. Пусть на другом месте, но он! Даже дышать стало легче, хотя позади памятника виднелось совсем незнакомое здание современной конструкции с огромными буквами по фасаду: «Россия». Гостиница или кино? Вчера еще на его месте стоял шестнадцатиэтажный жилой дом, в первом этаже которого помещался ресторан «Космос». Все было похоже и не похоже, знакомо до мелочей, но именно мелочи больше всего и видоизменяли знакомый облик. Аптеку, например, я нашел на том же месте, и продавщицы стояли за прилавками в таких же белых халатах, и такая же очередь толпилась у кассы, а в оптическом отделении продавались очки в такой же безвкусной и неудобной оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от головной боли, она недоуменно скривилась:

– Что?

– Пирабутан.

– Не знаю такого.

– Ну, от головной боли.

– Пирамидон?

– Нет, – растерянно пробормотал я, – пирабутан.

– Нет такого лекарства.

Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.

– Возьмите тройчатку. – И она бросила на прилавок пакетик в невиданной мной упаковке. – Двадцать четыре копейки.

В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, – монетки почти не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого костюма. Содержимое их поставило бы в тупик любого следователя. Помимо мелочи, я нашел несколько рублевых и трехрублевых бумажек, совсем непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я почти целый блокнот с отрывными листами. Никаких документов, удостоверявших личность моего двойника, не было.

Страха я уже не чувствовал, оставалось лишь острое, беспокойное любопытство. Как долго продлится мое вторжение в этот мир и чем оно окончится – об этом я старался не думать: здесь можно было предположить все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки в неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если путевка надолго? Может быть, дома или у друзей – ведь где-то живет же обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и самое смешное будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон? Я с размаху хлопнул рукой по скамейке – больно! Значит, не сон.

На какой-то миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках не держал.

Я вскочил и побежал за ним.

– Простите… – остановил я его, вглядываясь в знакомые черты. – Женька?.. Евгений Григорьевич?

– Вы ошиблись.

Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр голоса был тот же.

– А что, похож? – усмехнулся он.

– Поразительно.

– Бывает, – пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в состоянии полной душевной смятенности.

Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.

Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще – невыносимого одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..

Именно это и случилось.

– Сережка! Сергей Николаевич! – окликнул меня невысокий седой человек в замшевой курточке на «молниях». (Этого человека я никогда раньше не видел.) – Поди-ка на минутку.

Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем Николаевичем.

– Есть новость. – Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал: – Обалдеешь: Сычук остался.

– Какой Сычук? – удивился я. – Мишка?

– Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!

Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.

– Что значит «остался»?

– Как остаются? Он же на «Украине» поехал вокруг Европы. Знаешь ведь…

Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.

– В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не то в Германии: не знаю, как они ехали – в Одессу или из Одессы.

– Подлец, – сказал я.

– Будут неприятности.

– Кому?

– Ну, тем, кто ручался, и так далее, – усмехнулся человек в замше. – Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.

– Еще бы, – сказал я.

Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.

– Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?

– Чему?

– Творишь… или ждешь кого? А почему ты не в редакции?

Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.

– Дела, – сказал я неопределенно.

– Хитришь, старик, – подмигнул он. – Ну, пока.

И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек, впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя. Что Москва есть Москва, только чуть-чуть другая в деталях. Что есть Одесса, Турция и Германия. Что пароход «Украина», как и у нас, совершает рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в этом мире Мишка Сычук тоже оказался подонком.

Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру «Россия» – здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, – я встретил Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.

Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно, рассеянная, но узнала меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.

– Ты? Откуда?

– От верблюда. Ну, что там?

– Где? – удивилась она.

– В больнице, конечно. Ты давно ушла?

Она удивилась еще больше:

– Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.

Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До этого мы виделись каждый день или почти каждый день, когда я бывал в терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход из явно критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.

– Извини, Леночка, я стал ужасно рассеянным. И потом… такая неожиданная встреча…

– Как живешь? – спросила она, как мне показалось, с какой-то металлической ноткой.

– Да так, – ответил я бодренько, – живем, хлеб жуем.

Она долго молчала, пристально рассматривая меня. Наконец произнесла совсем сухо:

– Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.

Я понимал, что она сейчас уйдет и исчезнет единственный шанс закрепиться здесь хотя бы на сутки: едва ли мое вторжение продлится дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.

– Мне надо поговорить с тобой, Леночка. Просто необходимо. Произошло одно событие…

– Какое? – Ее глаза подозрительно сузились.

– Не могу же я говорить на улице… – Я торопливо подыскивал слова. – Ты где… живешь?

Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.

– Пока у Галки.

– Это где?

– Ты же знаешь.

Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно было, чтобы она согласилась. Мой последний шанс!

– Прошу тебя, Леночка…

– Неудобно, Сережа.

– Боже мой, какой вздор! – сказал я, думая о Лене, которую я знал.

Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно, совсем не дружески».

– Ну что ж… пойдем, – наконец сказала она.

ВТОРОЙ ШАГ В НЕЗНАЕМОЕ

Мы шли молча, почти не разговаривая. Она, видимо, волновалась, но старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем согласии. Время от времени я ловил ее обращенный на меня испытующий, подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?

Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.

У меня противно задрожали колени.

– Ты что так смотришь? – спросила она.

Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.

– Чья это комната, Лена?

– Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве ты не был здесь?

Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:

– Разве она… не переехала?

Лена взглянула на меня как-то испуганно, даже отстранилась немножко, словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.

– Вы разве не встречаетесь?

– Почему? – неопределенно ответил я. – Встречаемся.

– Когда ты ее видел в последний раз?

Я засмеялся и брякнул:

– Сегодня утром. За завтраком.

И тут же пожалел о сказанном.

– Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в институте. И ночью работала. Еще не возвращалась.

– Уж и пошутить нельзя, – глупо сказал я, понимая, что все больше и больше запутываюсь.

– Странные шутки.

– Может быть, мы о разных людях говорим? – попробовал я исправить положение.

Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который видит, но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.

– Я говорю о Гале Новосельцевой.

– Почему Новосельцевой? – удивился я.

На меня смотрели холодные, профессионально заинтересованные глаза врача.

– Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что с тобой?

– Ничего, – пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. – Я только думал…

– Почему я здесь, у разлучницы, да? – засмеялась она, на какое-то мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. – Я и тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда – парня увели. А теперь… смешно даже. Так давно это было… И другое после этого было – сам знаешь… – Она вздохнула. – Не везет мне в любви, Сережа.

Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И я опять не рассчитал, забыв о том, где я и кто я.

– А кто тебе сейчас мешает с Олегом?

– Сережа!

И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.

– У тебя что-то с памятью, Сережа. Такие вещи не забывают. Галка получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.

Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?

– Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.

– А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.

– Я еще не знаю, что надо спросить.

– Так ставь диагноз, – озлился я. – С ума сошел, и все!

– Это не медицинский термин. Есть разные виды психических расстройств… Ты о чем хотел говорить со мной?

Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей правду, она меня тут же отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.

– Понимаешь, какое дело… – начал я свою поспешную импровизацию, – произошло одно прискорбное событие… Весьма прискорбное…

– Ты уже говорил. Какое?

– В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно…

Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.

– Разве у тебя нет друзей?

– К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает… – Я старался не смотреть ей в лицо.

– А если бы ты меня не встретил?

– Но я тебя встретил.

Она все еще колебалась:

– Это неудобно, Сережа.

– Почему?

– Неужели ты сам не понимаешь?

– Знаешь что? – опять озлился я. – Вызывай психиатра. Ночлег мне, во всяком случае, будет обеспечен.

Я посмотрел ей в глаза: врач-профессионал исчез, осталась просто испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.

– Комната не моя, – проговорила она тихо. – Подождем Галку.

– А если она опять заночует в институте?

– Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.

Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет, не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.

Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:

«Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно».

Слова «очень важно» я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался. То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.

А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь другую фамилию.

В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как щелкнул замок и Лена сказала:

– Наконец-то! Я тебе только что звонила.

– А что случилось? – спросил до жути знакомый голос.

– У нас Громов Сережка.

– Ну и хорошо! Будем чай пить.

– Понимаешь, Галка… странный он какой-то… – Лена понизила голос до неслышного шепота.

– Что он, с ума сошел? – донеслось до меня.

– Не знаю. Говорит, что ушел от жены.

– Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила. Я полчаса назад ее видела.

Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.

То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь сдержать волнение.

– Ты что это придумал? – спросила Галя.

Я молчал.

– Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину. Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.

Я молчал.

– Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?

Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?

– Лена говорит, что ты болен, – продолжала она, пытливо меня разглядывая. – Может быть, правда болен?

– Может быть, правда болен, – повторил я.

Я не узнал своего голоса – таким чужим и далеким он мне показался.

– Ну что ж, – прибавил я, – извините. Я, пожалуй, пошел.

– Куда? – встрепенулась Галя. – Одного не пустим. Я отвезу тебя домой.

– Она выглянула в окно. – Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может быть, успеешь задержать.

Мы остались одни.

– Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.

– Я тоже, – сказал я.

– А все-таки?

– Ты, кажется, физик, Галя? – бросил я наудачу.

Она насторожилась:

– А что?

– Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?

– Допустим. Есть такие гипотезы.

– Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы, только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других отношениях…

Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший душевный маскарад. Я отважился:

– Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку… заглянул в ваш мир. Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.

Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка: внезапное помешательство, бред.

– Ладно, покончим с этим, – скривился я. – Вези куда хочешь, мне все равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка рукой машет. Пошли.

КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД?

Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту спустя она уже успокоилась.

– Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? – спросила она, подходя к машине.

– А ты считаешь, что научной? – не утерпел я.

– Кто знает!

На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми. Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное кокетство, насмешливость.

– Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? – спросил я, когда мы проезжали мимо.

– А у вас где?

– На бульваре.

– Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?

– Судьба, – засмеялся я.

– Где я была шесть лет назад? – задумчиво проговорила она. – Весной – в Одессе.

– И я.

– Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.

– Это я у вас не поехал, а у нас – наоборот.

– Стран-но, – по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев на меня: – А ты не производишь впечатления больного.

«Приятно слышать», – хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил мне прямо в лицо. Все потемнело.

– Что с тобой? – услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые, взволнованные слова: – Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему плохо…

…Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из тумана глядело на меня лицо женщины.

– Кто это? – хрипло спросил я.

– Тебе плохо, Сережа?

– Галя? – удивился я. – Как ты здесь очутилась?

Она не ответила.

– Что-нибудь со мной случилось там… на бульваре? – спросил я и оглянулся.

– Случилось, – сказала Галя. – Поговорим потом. Можешь ехать домой или нужен врач?

Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару, как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался разговаривать сам с собой.

– А потом, – неожиданно заинтересовалась Галя – до этого она слушала меня не то недоверчиво, не то равнодушно, – что было потом?

Я недоуменно пожал плечами.

– Не помнишь?

– Не помню.

Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали о том, что произошло у нее дома.

– Бред, – сказал я.

Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:

– Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная роль. Так не бредят. И потом, бред – это симптом болезни, а ты не производил впечатления больного.

– А обморок на бульваре? – вмешалась Ольга. – И в такси?

Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему сомневалась:

– А что же между обмороками?

– Какое-то сомнамбулическое состояние.

– Что я, лунатик? – обиделся я.

– Если это сон, то наяву, – насмешливо уточнила Галя. – И потом, мы видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?

– При чем здесь сны? – буркнул я. – Я был в обмороке и никаких снов не видел.

Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии – пришлось все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения – меня сильно встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.

– Может быть, гипноз? – предположил я.

– А кто это тебя загипнотизировал? – поморщилась Ольга. – И где? В редакции? На бульваре? Чушь!

– Чушь, – согласился я.

– А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? – вдруг спросила Галина. – Твое довольно толковое сообщение о множественности миров меня даже заинтересовало… Понимаешь, Ольга, – засмеялась она, – два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь.

– Москва; и там, и здесь – Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне женат.

– Так тайное становится явным, – пошутила Ольга. – И сомнамбула, конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?

– Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не расхохоталась.

Ольга почему-то задумалась.

– А знаешь, что можно предположить? – оживилась она: ей все-таки очень хотелось найти разумное объяснение, как и мне. – Сережка ведь знал, что памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может быть, такая записанная в мозгу информация и определила этот бред? Возбуждение, сигнал – и пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.

У меня эти рассуждения вызвали только досаду.

– Слушаю вас, и уши вянут. Какой-то новый вариант стивенсоновской сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?

– Ясно кто, – отпарировала Галя, – себя-то ты не обидишь.

Ольга не поняла:

– Вы о ком?

– Оленька, – сказал я, – это агенты международного империализма, переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.

– Я серьезно.

– И я серьезно. Есть такой английский писатель, по фамилии Стивенсон. Читают его обычно в юности. Даже медики. Для них, кстати, этот рассказ почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд – это, по сути дела, один человек, вернее, квинтэссенция добра и зла в одном человеке. С помощью открытого им эликсира, или, на языке медиков, некоей смеси сульфаниламидных препаратов и антибиотиков, благородный Джекиль превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? – спросил я Галю.

– Вполне. Поищи в карманах – может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения?

Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли.

– Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.

– Может быть, это ты ему положила? – Галя спросила Ольгу.

– Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.

– Ничего я не покупал, – рассердился я, – и вообще я не был в аптеке.

– Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?

Я машинально провел рукой по нагрудному карману.

– Погоди. Блокнот не на месте. – Я вынул блокнот и раскрыл его. – Тут что-то написано. Где мои очки?

– Дай сюда. – Галя вырвала блокнот и прочла вслух: – «Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно». Даже подчеркнул, что очень важно, – засмеялась она. – А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский – это улица Медведева.

– А есть ли у нас улица Грибоедова? – спросила Ольга. – Я что-то не слышала.

– Есть, – вмешался я. – Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.

– А кто это Заргарьян? – заинтересовалась Галя. – Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю.

– А ведь это не Сережка писал! – вдруг воскликнула Ольга. – Не его почерк… хотя у «в» такая же закорючка и палочка у «т» такая же. Посмотри.

Я нашел очки и прочел запись.

– Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу.

Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.

– Да-а, – протянула Галя, – графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?

– Не знаю. Это – область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, – сказала Ольга.

– Мне тоже, – подтвердила Галя.

Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.

– Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек – и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки – это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров – это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира.