Или серебра мало? Потому и в сердюках пан Рио? Гость улыбался, пытался объяснить, но тут и толмач невидимый не всегда мог помочь. - В нашей земле... нашем мире... несколько иные законы... Пан Рио задумался, подбирая слова, вздохнул. - Это трудно пояснить. Но мне кажется, что в моем мире законы магические... волшебные имеют большую силу, чем законы физические. У вас такое - исключение. У нас - правило. Мы говорили с господином Теодором, и он предположил, что мой мир находится ближе к Внутренней Сфере, поэтому в нем больше тонких материй... Ярина испуганно моргнула. Все, тонкие материи пошли! Ну, Хведир, погоди! Гость понял, улыбнулся. - Скажем, наш мир... более волшебный. Девушка не стала отвечать. Может, и так, а все равно дивно. - Хотя кто знает? - пан Рио медленно встал, шагнул к окошку, зачем-то тронул рукой толстое стекло. - Сегодня мне снилось... Очень странный :он... видение. Будто кто-то допрашивает меня... мою душу... Кто-то черный... Ярине стало не по себе. Полутемная зала, густые тени в углах, за жошком сизый вечер... Бр-р-р! - Сны, конечно, всякие бывают, - гость словно понял: подошел ближе, улыбнулся. - Иногда и чужая жизнь снится, словно своя. Но этот... черный... Он рассказал кое-что очень важное... - Да будет вам, пан Рио! - девушка заставила и себя улыбнуться. - Сны Бог посылает. А если какие не от Бога, то в церковь вам надо, да свечу поставить. Как вы там у себя без Бога живете? Гость развел руками - так, мол, и живем. - Как я понимаю, господин Теодор будет жрецом... священником? Ярина кивнула. - Я слыхал, что у вас жрецам... служителям Бога запрещено жениться. Такой странный обычай! - И вовсе не у нас! - возмутилась девушка. - То у латинов, а латины истинного Бога забыли, в ересь впали. У нас только монахам того не можно, . священники женятся. Вот пан Хведир... Она осеклась, замолчала - и с изумлением поняла, что краснеет. С чего бы это? Гость улыбнулся, и от этой улыбки Ярине стало и вовсе стыдно. Она хотела объяснить, что дело вовсе не в Хведире и не в той дуре-попадье, что за него отдать собираются... Не успела. - Ханум! Ханум-хозяйка! Девушка вздрогнула. Агмет? Когда только войти успел? Видать, замечалась! - Говорить надо, ханум-хозяйка, - татарин шагнул из темноты, поклонился, единственный глаз с подозрением уставился на гостя. - Тайно говорить! Шибко тайно! Пан Рио понял, тоже поклонился. - Уважаемая госпожа Ирина! Не смею больше навязывать... - Вот еще! - возмутилась девушка. - Вы мой гость! Оставайтесь, скоро вернусь. А ты, Агмет, что, указывать мне вздумал? - Шибко тайно! - слуга вновь неодобрительно взглянул на пана Рио. - Хведир у крыльца ждет... Бурсак был не один. Рядом с ним имелся кто-то знакомый, в новом жупане и сердюкской шапке с синим верхом. Увидев Ярину, Хведир встрепенулся. Тускло блеснули окуляры: - Яринка! Ярина Логиновна! Вот, прибег... Хлопец шагнул ближе. Поклон низкий, вежливый. - Панна сотникова? То я очень рад! В первый миг Ярина удивилась, но тут же узнала. Гринь! Гринь Чумак! - И я тебя рада видеть, Гринь! Ну, как твои дела? Как брат? - Добре! Все добре, панна сотникова! То благодаря вам да пану Хведиру. А я, дурень, вам даже спасибо сказать не успел. Вам - особо, добрая панна! Даже дивно: вас, как мамку мою покойную, кличут... То не случайно Бог так определил! Спасибо! Парень улыбнулся, и девушке почему-то сразу стало легче. Они не одни! Хорошо, когда люди добра не забывают. Внезапно лицо чумака стало серьезным, даже суровым. - В сердюках я сейчас - у пана Мацапуры. Сам не рад, да деваться некуда, панна Ярина. Так вот, прознал я, что пан Станислав сжечь Калайденцы задумал. Завтра... Девушка вздрогнула, но миг спустя ощутила злость - и неведомую ранее уверенность. Широко шагает Дикий Пан, не споткнуться бы! - Десять человек поедут - с паном Юдкой. Село маленькое, пан Станислав говорит, что и десятка за глаза хватит... Ярина усмехнулась - нет, не хватит! Теперь они в Валках не слепы! Теперь и ударить можно - во всю силу! - Когда? Гринь задумался, зачем-то потер подбородок. - После полудня, думаю, к вечерне. Пан Станислав ждет, пока все в церкви соберутся. - Ясно... Мысли неслись, обгоняли друг друга. Десять сердюков - немного. На дороге встречать опасно - уйдут, да и на шаблях Мацапуровы хлопцы горазды. А вот ежели в церкви спрятаться, да гаковницу вперед выставить... Десяток - в церкви, другой - за домами, чтоб никто не ушел... - Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех, кого ты от смерти спас! Парень смутился, помотал головой: - То вам спасибо, панна сотникова! Поеду, как бы не хватились... Он вновь поклонился - отдельно Хведиру-Теодору, отдельно Ярине - и шагнул в темноту. Сгинул. - Ну что, пан писарь сотенный? - Ярина глубоко вдохнула холодный воздух, улыбнулась Хведиру. - Вот и мы часу дождались! Кони были плохи - еле шли по глубокому снегу. Всадники сидели кое-как, в седлах, а порою и просто на попонах. Ярина обернулась, головой покачала не войско! Хоть и стараются хлопцы. Сама девушка ехала впереди, рядом с верным Агметом. Не в первом ряду. Туда не пустили, напомнив, что место сотника - за дозорными, а еще лучше сбоку, к середине ближе. Вот и довелось пристроиться за широкой спиной пана Рио. Тот сам вызвался первым ехать. Агмет заворчал, но гость, мягко улыбнувшись, напомнил, что у него все-таки два глаза. Пан Рио был не один. Слева грузно восседал широкоплечий Хостик-Хвостик, справа ерзал по седлу пан лекарь. Их Яринка и брать не хотела: один с раной недолеченной, другому на коне сидеть неладно. Но оба - и заризяка, и гулена - твердо заявили: куда пан Рио - туда и они. Так и переспорили. Когда все трое сели на коней, девушке внезапно почудилось, будто она уже где-то видела этих странных вояк. Не у хаты Гриня Кириченки, не в лесу раньше. И только за Валками, когда отряд свернул в лес, сообразила. Ну конечно! Картинка-лубок, что в горнице отцовской висит! Давно уже висит, поблекла вся. Заходил как-то в Валки офеня из Московии, вот и продал. Да, картинка, друкованная, красками расцвеченная. На ней тоже три всадника-богатыря, в кольчугах, с мечами. Один руку ко лбу прикладывает, другой рукоять кладенца булатного сжимает... Ярина чуть не рассмеялась. И вправду! Пан Рио Муромец, Хвостик-Добрыня да Крамольник Попович! И кольчуги при них, и мечи. Только за плечами у пана Муромца - мушкет, а у пана Добрыни - шило да фузея. А так - и не отличить! Настроение сразу улучшилось. Да оно и не было плохим. Ей ли, сотниковой дочке, боя бояться? И народу достаточно, двадцать парней с ней едут, и шабли с ними, и рушницы, и даже гаковницу волокут. А главное, не вслепую едут. Спасибо чумаку, славный оказался хлопец! Одно тревожило. Уже перед тем, как выступать, Хведир отвел Ярину в сторону и стал плести какую-то ахинею, что, мол, опасно, и Гриню верить до конца не стоит, и самой ей ехать ни к чему. А если и ехать, то всю сотню брать с ним, паном Теодором, в придачу. Девушка и слушать не стала. Если уж Гриню не верить, так и верить некому. А сотню брать не след. Во-первых, и сотни нет, всего восемь десятков, а во-вторых, Валки бросать нельзя. В Валках Хведиру и место - пусть в окуляры смотрит да лад блюдет. Поспорили. Поругались даже. С тем и уехала. Теперь, ясным днем, Хведировы страхи и вовсе казались ерундой. Вот лес проедут, а там и Калайденцы. Первым делом - разведку вперед, затем - к церкви... Сзади засмеялись, присвистнули. - Панна сотникова, а можно песню? Ярина улыбнулась - хорошо, что у хлопцев настрой боевой! - Давай! Вновь присвистнули, и молодой голос затянул - громко, задорно: Ехал козак за Дунай, Сказал: дивчина, прощай! Вы, коники вороненьки, Несить та гуляй! Песня была своя, валковская. Максим Климовский ее сложил, тот, что к Ярине сватался. Девушка лишь головой покачала - без царя в голове хлопец. А песня хороша, теперь ее всюду поют: и в Полтаве, и в Харькове. Постой, постой, козаче, Твоя дивчина плаче. Як ты меня покидаешь, Тильки подумай! Пели весело, в два десятка глоток, и девушке подумалось, что угадал гуляка-Максим. И сам он теперь за Дунаем, и батька ее, и браты Хведировы. И песня уже там... Белых ручек не ломай, Серых очек не стирай, Меня з войны со славою К себе ожидай. Девушка и сама не заметила, как подпевает. Это хорошо, когда перед боем поют! Поют - значит, не боятся... - Ханум! Резкий голос Агмета ударил, словно плетью. Ярина вздрогнула, обернулась. - Ханум-хозяйка! Гляди! Рука с камчой указывала куда-то вперед. Девушка привстала на стременах... И увидела встревоженное лицо Рио. - Госпожа Ирина! Надо остановиться... задержаться... И пан Рио туда же! Ярина вгляделась. Лес как лес, к самой дороге подступает, на опушке - ни следочка... Пан Рио пошептался с паном Хвостиком, вновь обернулся. - Мы проедем вперед. Хостик что-то почувствовал. Птицы... Птицы? Ярина удивилась, хотела переспросить... И тут ударили выстрелы. ...Сначала дрогнула земля. Затем - рванулась навстречу. Плечо больно ударилось о закаменевшую, припорошенную снегом грязь. Губы пронзило болью, рот сразу наполнился соленым, горячим... ...А выстрелы все гремели, близко, совсем близко... - Ханум-хозяйка! Ханум! Агмет! Девушка приподняла голову - и застыла. Прямо на нее смотрели конские глаза. С болью и ужасом смотрели... - Ханум! Ярина наконец очнулась. Она лежит на дороге, конь - рядом, чуть Дальше чье-то тело в синем жупане... Сильные руки приподняли, оттащили в сторону, за придорожную канаву. - Лежи, ханум-хозяйка! Лежи! Лежать?! Девушка возмутилась, оттолкнула слугу... И замерла. Отряда не было. На дороге шевелилась страшная куча мала - люди, лошади, рушницы. Трое, едва держась в седлах, неслись назад, к Валкам. ...Выстрел... Еще один, еще. Тот, что скакал сзади, взмахнул руками... Еще не веря, не понимая до конца, она повернулась к Агмету - и ахнула. Татарин лежал на снегу, в сжатой руке - пистоля; шабля - рядом... - Госпожа Ирина! Госпожа Ирина! Пан Рио? Жив?! Свистнуло у виска. Девушка прижалась к холодной земле, затем приподнялась... ...Мертвые кони... Чья-то поднятая рука. Пан Крамольник? А вот и Хвостик с шилом в руке. Лицо не узнать, все в крови... - Госпожа Ирина! Пан Рио упал рядом, выставил вперед мушкет. - Я... Забыл, где воспламенитель!.. Кремень... Девушка мотнула головой, выхватила из его рук оружие... А из лесу уже выезжали. Победители. Крепкие хлопцы на кровных конях. Знакомые серые жупаны, и шапки приметные - с синим верхом. Впереди - пан Юдка, рыжая с проседью борода поверх одежи, в руке - знакомая турецкая шабля... - Девку ищите! Девку! Гортанный голос ударил в уши. Ярина закусила разбитую губу. Девку тебе, пан надворный сотник?.. Краем глаза заметила: в руке у пана Рио - пистоля. Не иначе из Агметовой руки взял. - Курок взведите! - крикнула она, не очень надеясь, что услышит. - Сзади, кривой такой! Легкий щелчок. Услышал! Сердюки соскакивали с коней, начинали ворошить окровавленные тела. Кто-то очень знакомый подлетел на сером коне к пану Юдке. - Искать! - надворный сотник ткнул шаблюкой вперед. - Григорий, помогите им! Григорий? Гринь Чумак? Ярина застыла, все еще не веря. Все может быть: если чумак служит у Мацапуры, его вполне могли послать сюда... Могли, конечно! Но истина уже проступала - голая, страшная, словно раздетый труп. "А я, дурень, вам даже спасибо сказать не успел". Вот каково твое спасибо, чумак! Имя у меня, значит, как у твоей мамки? На миг стало стыдно - до боли, до холода в сердце. Поверила! Как дуру-соплюху провели! И теперь из-за нее!.. Это все - из-за нее! Гринь стоял у дороги - вместе с теми, кто ворошил трупы. Девушка осторожно повернулась, дотронулась до твердой теплой ладони пана Рио. - Этого... Чортова братца! Рио мрачно усмехнулся. Рука с пистолей приподнялась... Ярина припала к холодному ложу мушкета. Где ты, пан Юдка? Жаль, сам пан Станислав не пожаловал! Сотник обернулся. Замер. Увидел? Внезапно почудилось... Или просто слезы на глаза навернулись? ... Вместо рыжебородого широкоплечего мужика, ладно сидевшего в седле, соткался из холодного морозного воздуха кто-то другой, незнакомый... Мальчишка! Худой, встрепанный мальчишка с вечным испугом в глазах. На костистых запястьях - клочья обожженных веревок... Выстрел! Гринь Чумак пошатнулся, схватился за грудь. Молодец, пан Рио! В тот же миг Ярина и сама спустила курок. Она еще успела заметить, как вспыхнули болью огромные черные глаза, как дернулась ладонь, пытаясь прикрыть рану... И свет померк... * * * Кап... Кап... Кап... Мерные легкие удары раздражали, не давали забыться, успокоиться в промозглой глухой темноте. Кап... Кап... Ярина застонала, глубоко вздохнула. Кап... Нахлынула боль. Голова разрывалась, кровь стучала в висках... - Не двигайтесь, мадемуазель! Сейчас... Я только закреплю повязку... Еще ничего не понимая, девушка приоткрыла тяжелые, словно свинцом налитые веки. Свет! Неяркий, больше похожий на светящийся туман. Чей-то темный силуэт - совсем рядом; тепло ладоней... - Мадемуазель лучше не двигаться. Рана неглубокая, но удар был очень сильный. Голос звучал странно - хриплый, словно неживой. И слова выговаривались дивно: вроде бы и понятно, а каждое звучит как-то по-нездешнему. Что-то стянуло наполненную болью голову. Ярина сообразила - повязка! Ее сильно ударили, наверное, рукоятью шабли. Подобрались сзади... Пан Рио? Где он? И остальные - где? Хведир? И она сама? Кап... Кап... Кап... Капель? Неужели весна? - Пусть мадемуазель полежит, я сейчас принесу воды... Внезапно почудилось, что говоривший очень стар. Как гранитные глыбы, нависающие над головой. Странно: почему она подумала о камнях? Холодный, мокрый край коснулся губ. Девушка отхлебнула, с трудом удержалась от стона... - Спасибо! - Мадемуазель лучше пока не разговаривать! Я сейчас вас укрою. Но туман уже исчезал. Медленно-медленно из светящегося сумрака проступили тяжелые неровные своды... Вот почему вспомнился камень! И тут она наконец очнулась. Неярко, чуть потрескивая, горел факел. Легкий приятный запах смолы... Холод... Холод и сырость. Ярина сжала зубы, попыталась приподняться. - Мадемуазель лучше лежать! Худые руки осторожно поддержали за плечи. Вначале она разглядела бороду, седую, длинную - и аккуратно расчесанную. Такие же волосы - длинные и белые - падали на плечи. Большие светлые глаза... И губы - узкие, бесцветные. - Где я? Бледные губы чуть дрогнули. Усмешка; горькая, не усмешка даже - гримаса. - В аду девять кругов, мадемуазель. Этот - девятый. Она все-таки смогла привстать. Сесть. Оглянуться. Ад был каменный - от низких сводов до блестевшего влагой пола. Прямо посреди потолка - круглый люк. Высоко - не достать, не допрыгнуть. В углу, почти неприметный в полутьме, черный зев. Колодец? Тот, кто помог ей, был одет странно - грубый кожух, какой носят селяне, а под ним тонкое платье с узорным кружевным воротником. На худых пальцах золотые перстни. - Это замок господина Мацапуры, мадемуазель. Мы в подвале, на нижнем ярусе. Все стало на свои места. Итак, она жива. Надолго ли? Ярина вновь огляделась, пытаясь найти путь к спасению. Неровные стены, капли воды, черный зев колодца... - Здесь один вход и один выход, - понял ее неизвестный. - Вход - это люк. Выход пани может увидеть в том углу. Осадной колодец - очень глубокий. Даже не слышно всплеска... - А вы... Давно здесь? - ее голос дрогнул. - Давно... Слово упало тяжело, словно кусок гранита. - А что там, наверху? Человек вновь горько усмехнулся, качнул седой шапкой волос. - Стоит ли об этом, мадемуазель? Ярина попыталась привычно мотнуть головой, но не удержалась - застонала. - Стоит, - наконец смогла выговорить она. - Расскажите, пандобродий! Тяжкий вздох. В светлых глазах - боль. - Там умирают. И здесь тоже. Мадемуазель повезло, ей дали выбор. Страшный, но все-таки выбор. Слова звучали жутко, но девушка догадалась. Колодец! Бездонный колодец единственный выбор, какой у нее остался. - Поэтому ни на вас, ни на мне нет цепей. Мы свободны - в этих стенах. Тем, кто наверху, хуже. - Хуже? Ярина оперлась локтем на холодный камень пола, заставила себя встать. - Что может быть хуже? Седая голова качнулась. - Мадемуазель лучше не знать. Хуже - когда беззащитных девушек привязывают к ложу и терзают, пока в них еще есть жизнь. Хуже - когда из вен льется кровь, а мясо пылает на огне... Ярина не поверила. Бред! Этот несчастный просто тронулся рассудком. И немудрено, в этих-то стенах! - Люк наверху - единственный выход? - Да... Иногда у меня бывают гости - как вы, например. Здешний хозяин не хочет, чтобы я сошел с ума в одиночестве. Потом их забирают назад, если они не догадываются сами уйти вовремя. Не смею советовать, но... Девушка даже не возмутилась. Ну нет, так легко ее не возьмут! Раз жива выход всегда есть! И это - не холодная глубина колодца. Она выберется! Обязательно выберется, не может же она, Ярина Загаржецка, сгинуть в этом дурацком сыром подвале! Ведь ей только семнадцать!.. Страх ушел, исчезла растерянность. Боль не мешала думать. Да, до люка не достать! Но ведь сюда кто-то спускается, наверное, сбрасывают лестницу веревочную или деревянную. Этот странный старик должен знать... - Я не представилась пану, - девушка постаралась улыбнуться. - То прошу прощения. Я - дочь сотника валковского... - Я знаю, кто вы, мадемуазель, - бледные губы вновь сложились горькой усмешкой. - То позвольте приветствовать вас в стенах моего замка. Станислав Мацапура-Коложанский к вашим услугам, мадемуазель Ирина! Большие светлые глаза взглянули в упор... Она поверила. Поверила, почему-то даже не особо удивившись. И сама поразилась этому. - Мадемуазель, наверное, решила, что перед нею - безумец? - Нет... Ярина медленно прошла вперед, прислонилась горячим, кипящим болью лбом к ледяному камню. - Вы не похожи на безумца... пан Станислав. Значит, тот, наверху, самозванец? - Увы, не совсем... Я бы посоветовал вам присесть. Странно, в этом подвале было кресло - тяжелое, темного полированного дерева. Резные листья вились по массивным ручкам и подголовнику. - Не знаю, много ли у нас с вами времени, мадемуазель. Я думаю, он решил познакомить нас, чтобы, так сказать, похвастаться. Ведь я немного знал вашего батюшку. Вы для него - ценная добыча... Впрочем, если хотите расскажу. Поистине, эта история напоминает сочинения мсье Казота! Не читывали? И слава Богу, юным девушкам такое ни к чему... Он помолчал, глаза потемнели, сжались губы. Внезапно Ярина поняла: этот седой человек не так и стар. Не больше сорока, и если бы не белые волосы, не длинная борода... - Лет тридцать назад мы жили с моим отцом в Париже. Мне было тогда двенадцать. Однажды... Пан Станислав помолчал, словно вспоминая. Худая ладонь сжалась, длинные ногти впились в кожу. - Однажды отец повел меня на Гревскую площадь. Там была казнь четвертовали какого-то разбойника. Бог весть, зачем отцу понадобилось вести меня туда! Страшно мне не было, я даже глаза не зажмуривал... Он вновь замолк, вздохнул: - Никогда бы не повел ребенка смотреть, как убивают человека! Этот разбойник был истинный негодяй. Он отказался от исповеди, оттолкнул монаха, бросил крест на помост. Страшный человек!.. Очень крепкий, широкоплечий, лицо красное... Я даже обрадовался, когда он закричал. Он долго кричал - палач медлил. Сначала - руку, потом ногу, потом другую руку... Слова падали мерно, тяжело, и девушка почувствовала, как по спине ползут мурашки. Или это холод подземелья делал свое дело? - Наконец все кончилось. Народ стал расходиться, но мы остались. Отец подошел к палачу, о чем-то стал с ним говорить. Отрубленная голова лежала тут же - на колесе. Знаете, такое большое колесо, деревянное, как от телеги. Мне было жутко, но я все-таки подошел ближе. И вдруг я увидел, что голова приоткрыла глаза...
      Часть третья.
      ИСЧЕЗНИК И КОЛДУНЬЯ
      ПРОЛОГ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
      На этот раз его ждали. Стены западни готовились долго. В основу ложилось все - донесения Рубежного караула, доклады застав с границ Сосудов, косые, обманчиво мимолетные взгляды вслед, когда он вихрем проносился сквозь порталы. Сегодня ловушка захлопнулась. Напротив, закрывая выход, светящимся дымным маревом клубился тот, кого звали Самаэлем. Тот, кто силой своей и чужой исстари держал Рубеж на замке; для кого личным оскорблением была всякая свобода, не желающая знать ограждений и пределов. Самаэль смеялся. Прозрачный ранее Рубеж неожиданно встал навстречу переплетением толстых пружинящих канатов; рядами проволоки с колючими железными репьями; стеной синего холода, сиянием, откуда с треском били| молнии о семи зубцах, не давая приблизиться, отшвыривая обратно. И безнадежность клубилась грозовым облаком исхода. А Самаэль все смеялся. Потому что далеко отсюда медлил над полыньёй молодой чумак, готовясь опустить в ледяную смерть младенца-нехристя, сына блудной матери своей и адского любовника; чумак стоял далеко, а Самаэль стоял здесь, загораживая дорогу, и надо было спешить, и спешить было нельзя. - Забрал бы сына... - издевательским сквозняком пробрало издалека. Придушу ведь... соберусь с духом - и придушу! Впервые в жизни он испытал ненависть и боль. Впервые в удивительной жизни, где всей боли было - внезапная смерть Ярины, а ненависти не было совсем. И внутренний свет стал внешним, делая его подобным кипящей лаве. В прошлый раз он ушел шутя, а молодой страж Рубежа, вцепившийся в него мертвой хваткой, растаял в плотском мире судорожной, дрожащей вспышкой. Ему потом было даже немного жаль глупого щенка, совсем немного и совсем недолго... Сейчас ему было не жаль даже себя. Они сошлись в Порубежье, сшиблись грудь в грудь - и он понял: не уйти. Тьма давила, отсекала пути, тщательно затаптывая отлетевшие прочь искорки; к услугам Самаэля были таможенные склады всех Рубежей, доверху набитые изъятой контрабандой, Имена и Слова хлестали наотмашь, и молча ждала добычу черная полынья вдали. Упругие жгуты пеленали его кольцами, гася волю... нет, не уйти. Такому, какой он есть, не уйти. Он знал, что не может отменить случившееся - и оставить все, как есть, тоже не сумеет. Кто он такой, если не умел спасти смертную свою любовь? Если сына своего не может спасти?! Он ненавидел себя. Он стыдился себя-нынешнего, себя-затравленного, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И произнес запретное Имя. Почувствовав обостренным чутьем умирающего, что врата судеб открыты, что ему внимают, он выкрикнул то главное, страстное, что еще позволяло ему держаться на пределе бытия. И задохнулся. - Забери малого, слышишь? - эхом вплелось в его крик. - Чертяра... В миг просветления он вдруг отчетливо осознал, что и эта, последняя лазейка была подстроена, была тайной пружиной мышеловки, - но осколок меркнущего сознания отчаянным метеором ввинтился в открывшуюся прореху Рубежа, жадно плеснула вода в полынье, упустив добычу; и вдогон ударил голос, шедший, казалось, отовсюду: "Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час". Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра Золото. Внизу, сверху, слева, справа... всюду. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот, и заточены в мертвый металл сфиры Малхут-Царство, Год-Величие и Нецах Вечность, не позволяя встать на ноги, шевельнуть пусть самыми кончиками пальцев, а сфира Йесод в золото! броне надежно сковала детородный уд, замыкая центр сердцевину нижнего треугольника... выше, выше, скорей выше, пока еще огонь заката пьяным канатоходцем пляшет на макушке Древа, окрашивая живым багрянцем высшую сфиру Кетер-Венец, пока солнце еще н рухнуло за золотой горизонт!.. выше!.. но пустота клокочет в груди, и руки, мощные руки мои - бессмысленная тяжесть, ибо средний треугольник Гевуры-Силы, Хесед-Милости и Теферэт-Красоты почиет в саркофаге, откуда нет выхода, и лишь в завершающем треугольнике, в триединстве сфир Бины-Разума, Хохмы-Мудрости и багряного Венца еще плещет умирающий прибой, судорожно теряя последние капли, исход пеной...
      Тянусь чем могу - волей. Остатками. Выплескиваюсь из золота - куда? Ползу жужелицей по тайным каналам чужого и в то же время странно родного тела, когда хотел бы лететь самумом пустынь, проницая триста девяносто небосводов, наполняя собой всё и всем - себя; ползу, тащусь, уговариваю пропустить, где раньше ломал запоры, просачиваюсь капелью, куда раньше врывался волной; и взглянуть на мир из не-моих глазниц труднее, чем прежде - смеясь, рвать Рубежи и уходить от погони. Смотрю. Кричу из не-моих глаз - в глаза. Передо мной Заклятый. ...что?! Рио, это ты? неужели разговор не окончен?! Чужие глаза видят плохо. Я ворочаюсь в них, как ворочалась однажды иссохшая мумия в погребальных пеленах (было!.. помню!.. а я тогда стоял и смеялся в пыльной тишине пирамиды...). Но тьма не-моих глаз свежа и прохладна, в ней нет ни крупицы, ни пылинки проклятого золота. И из этой спасительной прохлады я горстями швыряю в Заклятого видения-мольбу, его же собственную память, надежно похороненную в этом бесчувственном сундуке с двойным дном. Я бросаю в лицо его души дым магнолий и хруст фарфора под сапогом, свечу белого платана и ненависть превыше обреченности; я выбиваюсь из сил, умоляя его нарушить условие Заклятия, совершить выбор, спасая себя и меня. Я беззвучно кричу, как кричал ему раньше, умирая не в золоте - в дурацкой клетке после неравного боя со сворой Самаэля, того гордого Малаха, чья власть зиждется на силе... да, я еще кричу. Остатками. Пока не понимаю страшную истину: все изменилось. Это совсем другой Заклятый. Это не глупый герой Рио, это Двойник, и с его клинка мне меньше всего нужна смерть - с его клинка мне нужна пощада. У каждого Заклятого свой Запрет... и свое нарушение Запрета. Умолкаю, возвращаюсь и тону в плавящемся металле забытья. На дно. Поздно. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот... нет, поздно. - Пан Юдка? - эхом спрашивают из ниоткуда. - Да что с вами?! "Со мной - все", - хочу ответить я, но не могу. И вовсе не потому, что обращаются не ко мне, а к Двойнику, в кого я напрасно швырял дым магнолий и хруст фарфора, когда надо было швырять страшный дух горящей плоти и молчание сестры Рахили, на беду себе прожившей дольше обычного... Нет. Все-таки поздно. Не дотянусь. Старый, очень старый человек сидит у очага, раскачиваясь вперед-назад и монотонно выпевая песнь без смысла и цели. Я стою рядом, наполовину утонув в стене. - Ну почему? - вновь говорю я. - Рав Элиша, почему ты зовешь меня каф-Малахом, тогда как остальных из Рубежей ты всегда называешь бейт-Малахами?! Ответь мне! Ответь - и я принесу тебе полные ладони света! Маленький каганец чадит в углу, играя тенями. Снаружи и внутри - духота, которая безразлична мне и безразлична старику у очага. - Глупый, глупый каф-Малах, - хриплым смешком вплетается в песню без цели и смысла, и тень на белой известке всё качается от тайного сквозняка, то увеличиваясь, то уменьшаясь. - Зачем мне твой свет, зачем мне твои ладони? Уйди в стенку, не мешай старику умирать... Тебе мало, что меня и так наградили прозвищем "Чужой", а синагогальный служка плюет мне вслед, когда я еду мимо на осле? Мало, да?! А ведь мой осел ничем не хуже ослиц рабби Пинхаса и язычника Балама, разве что не вещает прописных истин для народа! Уйди в стенку, неудачник, и забудь ко мне дорогу... - Почему?! - я согласен уйти в стену и не мешать старику раскачиваться, но только после ответа. - Глупый, глупый каф-Малах, - меленько хихикает песнь. - Он держит во рту сто языков и еще один, Язык Исключения, употребляя который, мудрецы прячутся от гнева и ревности ангелов! Он гуляет меж Сосудами, как правнук дряхлого рав Элиши-Чужого гуляет в гранатовом саду за городом! Он вертит кукиши из престолов и врат, из времени и пространства... Так нет: ему этого мало, ему еще и надо мучить бедного рав Элишу дурацкими приставаниями! Пойми, позор матери, которой у тебя никогда не было, первая книга Пятикнижия начинается с буквы Бейт, основы всего сущего, и означает она: "Именно так!" А великая Каббала, Путь взыскующих Святого, благословен Он, лежит под знаком буквы Каф, означающей: "Как если бы..." Вот потому-то ты, негодный убийца стариков, зовешься каф-Малахом, а Существа Служения из Рубежей зовутся бейт-Малахами, ибо они постоянство, а ты - случай! Уйди в стенку, дай отдохнуть перед смертью... Тень качается на белой известке, то уменьшаясь до черного комка, то вырастая до восьмого небосвода, и я знаю: рав Элиша так шутит. Потому что я гуляю там, где он находится всегда, не вставая с засаленной циновки. - Тогда почему ты вступаешь в беседу только со мной? - не сдаюсь я. Почему ты ни разу не откликнулся на зов Рубежей?! Ты, вошедший в Сад Смыслов и вышедший не с миром, но со знанием?! - Потому что, путая Бейт с Каф, можно разрушить Мироздание, - с внезапной строгостью отвечает песнь, и больше мне не удается выудить из нее ни слова. Ухожу в стенку. Я все-таки принесу ему полные ладони света он - это единственное, что он берёт у меня.
      И снова - золото. Детские пальчики (на левой руке - четыре, на правой - шесть) вертят мое тесное узилище, переворачивают... Луч солнца, идущего в зенит где-то далеко-далеко, едва ли не за тысячу Рубежей отсюда, ныряет в витраж оконного стекла (чувствую!.. клянусь Тремя Собеседниками, чувствую!.. так слепой радуется лучистому пятну во тьме...) - и впитывает рукотворную радугу. Багрянец аспекта Брия сливается с изумрудно-тонким аспектом Ецира, третьим из сокрытых цветов; западный край их слияния слегка затенен аспидной чернотой Асии, зеркала радуги, - в ответ мое сознание проясняется, и холод рассудка обжигает золотую осу в золотом медальоне, трепетом пронзив крохотное тельце. Оса - это я. Остатки. Все, что я успел отбросить прочь в смертный час, вывернувшись на миг из-под тяжести Самаэлевой своры. Пальцы настойчиво теребят, вертят, играют, пальцы сына моего, рожденного глупым каф-Малахом от смертной! - что ты делаешь, младенец?! Щелкает застежка. Живой воздух касается меня. Мгновенно воспряв, вслушиваюсь - насквозь, как бывало раньше. И с ужасом понимаю, как мало от меня осталось. Прежде я шутя ловил шелест игральных костей в мешочке, когда двенадцатирукий Горец в дебрях Кайласы намекал на славную возможность проиграть ему горсть-другую пыльцы Пожелай-Дерева; о, прежде... И все-таки медальон открылся не зря. Рядом, совсем недалеко - на полброска мне-прежнему - дрогнули три сфиры из десяти, словно готовясь силой Света Внешнего нарушить влияние верха на основу, что в ракурсе Сосудов дает возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья - надежду на всплеск Чуда. Старый рав Элиша бен-Абуя, ехидный Чужой на циновке, ты бы, наверное, изругал меня вдребезги за такую трактовку Сокровенной Книги Сифры де-Цниута.