Один пожилой солдат, кажется, его фамилия-имя были Кудрявцев Афанасий, обратился к парторгу с вопросом:
      - А почему ж ето облизьяны все в людей не превзошли? Ай? Еслив люди вышли от облизьян, то етих чертей страмных ни единого не осталось бы?! Почему же етих облизьян еще много в теплых странах и табунами живут?
      Солдат смотрит хитро на парторга и ждет вразумительного ответа. Все ждут ответа на "хитрый" вопрос - ответа парторга батальона.
      Я знаю, Петр Васильевич и с сегодняшней почтой не получил от сына никакой вести. Лицо у него осунувшееся. Но он всерьез - я вижу это - задумывается над вопросом пожилого Афанасия. И все знают: парторг сразу не станет отвечать, лишь бы ответить, а даст человеку поговорлть, отвести душу.
      Афанасий, поглядывая на парторга, продолжает дальше развивать свою мысль:
      - Неужто наши ушоные-кадемики тожеть от облизьян?! Оне такие страмные и бессовестные. Вошей ишшут и едят! Ну, неужто у мене в жилах облизьянная кровь текет?..
      Ну все, конечно, рады погоготать.
      - Шшо вы как жеребцы? Я вить за вас пекусь! Мне вас жалко за то, что вас, молодых и умных, приписали наши ушоные и кадемики к облизьянам!.. А вы поверили-и-и!.. Йех, и дураки же все мы! Сами на себя такую страмоту приписали! Тьфу!.. Я не согласен с етим! Еслив не война, я собирался поехать в Москву и там скандал завести с кадемиками... Я бы им доказал! Хошь убейте меня! Пусть йен сам про себя и говорит, что он от облизьянов, а за других нормальных мужиков не пекется!
      Афанасий, довольный, что парторг дал ему выговориться, и с волнением ожидая теперь, что парторг скажет, стал закручивать козью ножку.
      К удивлению молодых, Петр Васильевич ответил на "хитрый" вопрос не так, как в школе учили:
      - Обезьяны были сами по себе миллионы лет назад такие же, как сейчас. И будут такие же еще через миллионы лет. А люди были миллионы лет назад тоже сами по себе - это и ученые так говорят. Только люди миллионы лет назад жили в лесах, в пещерах, ели сырую пищу. Потом научились варить пищу, топоры делать каменные. Через пятьдесят или через сто лет люди на Луну будут летать и на другие планеты. А обезьяны так и останутся такие же, как миллионы лет назад.
      Афанасий прямо расцвел.
      - А шшо я говорю?! - завопил он, готовый, кажется, обнять парторга. Товарищ парторг, найдите мне ету умную книжку и где так написано, как вы тут нам растолковали хорошо! Язви ее, честная мать! Мене и орден не нужон, а бы только книжку ету!..
      А молодежь в один голос, со ссылкой на Дарвина, на школьные учебники, тоже начала волноваться и требовать ответа:
      - Почему же в школе говорили: "от обезьян"?! Помитинговать не пришлось. Раздалась команда:
      - Рота! К бою - танки!
      Вмиг рота рассыпалась и растеклась по траншее и приготовила к бою гранаты.
      Фашисты, оказывается, пошли в наступление по всей полосе нашей дивизии. Танки на большой скорости появились внезапно, вызвав некоторое замешательство, и соседние с нами два полка начали отходить.
      Если левый и правый сосед отступают, то трудно удержаться и не кинуться следом, так как появляется опасность остаться в окружении. Тут психология у иного солдата такая: нельзя первому начинать отступление. Кто первый драпанет, тому трибунал. Пусть начнет кто-нибудь другой, а уж я потом посмотрю... что к чему...
      Мы с парторгом распределили между собой левый и правый фланги батальона и разбежались по траншее в разные стороны. Я не знал, что вижу Петра Васильевича последний раз...
      Танки уже и к нам подходят вплотную. Две наши сорокапятки сделали по выстрелу, но промазали. Танки ответили из своих пушек по сорокапяткам и вывели их из строя. Наши хлопцы начали кидать гранаты, но тоже не получается никак... Торопятся, и двое кинули свои гранаты, не выдернув чеку... В одном месте наши стрелки уже заколебались. Я бросился туда и вернул их в окопы - иначе танки сейчас начнут их утюжить, как вон в той роте, где солдаты бросили свои окопы и оказались под гусеницами.
      Мы приняли бой, поджигая танки гранатами и огнем из автоматов отрезая от танков немецкую пехоту.
      Положение осложнялось с каждой- минутой: соседние наши полки продолжали отходить. Мне тоже неохота попадать в бессмысленное окружение: не так много боеприпасов у нас. Но я нутром чую, что отходить нам рано, и до хрипоты ору во все стороны: "Держись! Хлопцы, держись!"
      Тут подбегает ко мне один комсорг роты и подает полевую сумку старшего лейтенанта Васильева Петра Васильевича и его партбилет. "Вот и еще одного парторга батальона убило! - мелькнуло в голове. - Прощай, Петр Васильевич!.."
      - А где комбат? - спрашиваю.
      - Унесли. Ранило его.
      Заместитель же комбата погиб еще три дня назад.
      По уставу в такой ситуации должен взять на себя Командование батальоном командир первой стрелковой роты. Но времени на его поиски нет!
      - Комсорг, командуй! Чего ты притих! - кричит мне уже старшина, командир второй роты...
      В этот тяжелый момент как из-под земли вырастает гигантская фигура нашего комполка гвардии майора Билаонова. С ним его адъютант гвардии лейтенант Коля Корсунов.
      - Хлопцы, ни шагу назад! - громовой голос Билаонова встряхнул траншеи так, как если бы мы услышали гул тридцати танков, спешащих к нам на выручку.
      Хоть и легче стало на душе, ситуация больше не зависела от меня, но и не обрадовался я, увидев нашего комполка. "Все, конец, - подумалось. - Теперь умрем, а назад пути не будет".
      Билаонов - человек немыслимой храбрости. Отступить его не заставишь ни при каких обстоятельствах! Этот человек сам сложит голову, и мы вместе с ним...
      И теперь, спустя десятилетия, я пытаюсь постичь феномен личности этого человека...
      Вот он поднял с земли кем-то брошенное противотанковое ружье и механически открыл затвор: посмотреть хоть, есть ли патроны... Есть! Загнал патрон в патронник. В этот момент, как движущаяся фигура в тире, перед ним вываливается фашистский танк: остановился, сделал выстрел вперед из башенной пушки и несколько очередей из пулемета. В общем, дает понять, что он грозная сила и сейчас начнет действовать... Билаонов не нашел удобней позиции, чем стоявший рядом с ним древний дубовый крест, обросший лишайником. Положив свой ПТР на этот крест, Билаонов начинает прицеливаться в бок танка. Расстояние - не более пятидесяти метров.
      Танкисты, разумеется, заметили целящегося в них из противотанкового ружья советского офицера, начали поворачивать в нашу сторону башню с пушкой и пулеметами.
      Я находился рядом с комполка по правую руку, а Коля Корсунов - по левую. И вот ведь штука: хобот танкового ствола, разворачиваясь к нам, постепенно укорачивается и скоро уставился на меня черной дырой-зрачком. Я понимаю, что это смерть: "зрачок" ходит вверх-вниз, влево-вправо - это он ловит нас, чтоб "сфотографировать" точнее... А я пригвожден, и уже никакая сила не заставит меня вильнуть в сторону. Ведь уж, казалось бы, все равно погибнет сейчас Билаонов, какая разница, что он подумает о тебе в последний момент... Но такова сила влияния этого человека, что невыносимо, чтоб даже напоследок он подумал о тебе: "Трус!"
      Комполка все целится. Я приготовился принять смерть вместе с моим комполка и его адъютантом Колей Корсуновым. Сейчас все трое мгновенно умрем...
      Грохнуло так сильно, что я не сразу понял, откуда грохнуло. Танк выстрелил или ПТР? Но если я пытаюсь это понять, значит, я жив и живы комполка и Коля! Значит, первый выстрелил Билаонов?! Комполка стреляет еще раз, и я замечаю, что он ранен в правую руку... Танк загорелся! Мы с Колей хотим отвести раненого в безопасное место, но он уперся, приходится делать ему перевязку здесь. Мы не понимаем, а Билаонов понимает, что в этой тяжелой ситуации бойцы должны видеть своего комполка с ними под огнем.
      Фашисты торопятся выскочить из горящего танка, но автоматные очереди превращают энергично прыгающих фрицев в тряпочные куклы...
      Да, появление Билаонова на позициях в критический момент - теперь я понял эффект его медлительности при прицеливании в танк на глазах у батальона - и продемонстрированное им уничтожение фашистского танка заставило наш батальон сделать невозможное: скоро остальные пять танков, видимые в поле моего зрения, стали пятиться назад. Фашисты уходят!..
      В соседних полках тоже сумели переломить ход боя. Дивизия наша сохранила прежние позиции за собой.
      На следующий день я был приглашен на заседание полкового партбюро, где единогласно занесли и мою фамилию в полковую книгу героев войны. Гвардии майор Павел Семенович Билаонов с перевязанной правой рукой сидел в президиуме, и я сидел рядом с ним. После заседания партбюро мы проводили Билаонова в госпиталь. Полк принял временно его заместитель по боевой части Тукхру Иван Иванович.
      Я по долгожительству из всех комсоргов нашего батальона держу своеобразный рекорд. Держу...
      Двум смертям не бывать!
      И вот наш 32-й гвардейский стрелковый корпус получил боевой приказ: форсировать реку Ворсклу с левого берега на правый, чтобы выйти к Полтаве с запада.
      Ширина реки невелика - не более ста - ста двадцати метров. И глубина позволила бы перейти ее вброд. Но у реки болотистая пойма шириной не менее тысячи метров. Где и как форсировать Ворсклу? Разведчики с помощью населения самым подходящим местом для форсирования определили насыпную гравийную дорогу и мост через всю пойму. Подступы к мосту надо захватить и не дать фашистам разрушить его. Насыпная дорога через пойму высокая - пять-шесть метров, откосы крутые: кувыркнешься - и с маху засосет болото...
      Расчеты показывают, что если эту тысячу метров продвигаться с относительной скоростью пятнадцать километров в час, то потребуется каждому солдату шесть-семь минут. А если набрать скорость тридцать километров в час? Тогда можно проскочить этот смертельный путь и за три минуты...
      Жребий первому преодолеть мост и захватить плацдарм на правом берегу выпал нашему полку. Наш батальон идет передовым. Мы стали готовиться. Из дивизии нам прислали бортовые автомашины и гужтранспорт - двуколки, запряженные парами.
      Провели летучие партийно-комсомольские собрания и обсудили, как лучше и с минимальными потерями выполнить боевой приказ. Двигаться нам придется под сильным артогнем гитлеровцев - насыпь и мост ими хорошо пристреляны.
      Да, фашисты не пожалеют снарядов, и пробиться на тот берег смогут немногие...
      Такого я еще не испытывал ни разу! Вот он, тот час, когда каждый проверит свою судьбу. Уж тут останутся в живых только самые везучие!..
      Завтра в сплошном огне трудно уцелеть. Это знают все, но никто не изменился в своем поведении. Я не увидел ни в ком даже маленького намека на обреченность...
      Я сам себя чувствовал до каждой живой клетки. Мысленно перемотал всю свою "киноленту" пережитого... Думал, что дышу последний день... Думал о неотвратимости. Куда с насыпи сиганешь? Никуда. Болото слева, болото справа. Дорога только одна - вперед. А вперед как? Через сплошные взрывы?
      И я решил проскочить этот путь только на лошадях - на двуколке. Знаю очень важную особенность лошадей: они не сбиваются со своего пути в самую сильную пургу и метель... Кони никогда не свернут с дороги, если будут взрывы со всех сторон... Лишь бы самим взрывом не убило их! Кони в темноте кромешной не заблудятся и не собьются! В шахте сам видел, как они без лампочки находят путь...
      Выбрал пару монгольских лошадей с крепкой двуколкой.
      Ездовой Моисеев спрашивает:
      - Что, сынок, на лошадей больше надежда? - а сам похлопал по шее коня.
      - Да, да, - говорю ездовому. - Кони надежней. Я сам работал в шахте коногоном и знаю лошадей хорошо. Никогда не подведут! Самые умные животные это кони.
      Моисеев слушает меня и, видно, радуется: он ведь всю свою жизнь прожил около коней. Задел я самую звонкую струну в душе его, и он по-простому и по-свойски кричит:
      - Правильно, сынок! Лошади умнее людей! Они только сказать не могут, а понимают лучше нас!
      В вещмешках у нас было достаточно всякой еды, и мы расположились под двуколкой закусить.
      Моисеев вдруг смотрит на меня вопросительным взглядом и спрашивает:
      - Слушай, сынок, ты под Сталинградом был или нет?
      - Был, - говорю.
      У него глаза округлились:
      - Твоя фамилия Абдулов?
      А я ему отвечаю:
      - Не Абдулов, а Абдулин.
      - Так я же был в вашей минометной роте! - воскликнул Моисеев. - Помню и командира роты, Бутенко вроде бы. Суворова помню с бородкой... Меня тогда из минометчиков в трофейную команду отправили, по возрасту...
      Я вспомнил уже сам.
      - Да, - говорю, - тогда ведь из роты вас, четверых старичков, перевели в трофейную!
      Моисеев потускнел и сообщил:
      - Убило их на Курской дуге.
      Я сразу вспомнил своих семерых друзей-сталинграднев, которых смерть догнала тоже на Курской дуге... И, честно сказать, не обрадовался я, что наши дороги перекрестились с Моисеевым тут перед смертельным броском через Ворсклу...
      Подошел к нам разведчик, еще один старый знакомый со Сталинградской битвы - армянин Амбарцумьянц Григорий Леонтьевич. Он и его друзья ходили обследовать пойму и нигде больше не могли найти места для переправы на правый берег: всюду болота непролазные...
      Амбарцумьянц Григорий мой ровесник или года на два старше. Очень сильный, хоть и ростом невелик, с меня. Выразительные большие глаза. Три кубаря на петлицах. Разведчик. Мы знали, что он из особого отдела штаба корпуса. Когда Григорий приходил к нам в батальон, то не дай аллах, если тыл задерживает боекомплекты или харчи! Никогда не спрашивал, сам видел все недостатки в батальоне. И никогда до трибунала дело не доходило: он ограничивался беседой о добросовестном выполнении обязанностей во что бы то ни стало. Григорию все были рады, особенно на переднем крае...
      Амбарцумьянц темпераментно похлопал по холке нашего "монгола":
      - Эххь, кони вы, мои конньи-и!.. А ты, Мансур, как думаешь? На конях лучше ведь махнуть, а? - И, широко открыв глаза, медленно двигая веком, моргнул мне.
      Я ему предложил присоединиться к нам в десант.
      Он обошел коней кругом, обследовал копыта и подковы. Оглядел двуколку дубовую и воскликнул:
      - Добро! Я с вами. А как вы думаете: ехать или на своих двоих?
      Я ему сказал, что лично я буду "на своих двоих", Моисеев на двуколке, свой автомат и вещмешок с патронами и гранатами я положу в двуколку. Буду бежать рядом с двуколкой и держаться вот за эту веревку, намотав ее на кулак.
      Гриша выслушал меня и сказал:
      - Правильно. Я тоже побегу рядом.
      И так мы, трое сталинградцев, составили свой экипаж. У всех судьба одинаковая, и неужели завтра всех нас троих догонит смерть?!
      Поужинали втроем. Натаскали корм лошадям. Оставили себе продовольствия на утро, а остальное скормили коням. Они съели все наше угощение: и хлеб, и кашу пшеничную, и сахар. Наши судьбы сплелись теперь с судьбой лошадей из далекой степной Монголии. Сплелись вместе перед великим испытанием пять живых существ. На войне я много раз видел, как умирают раненые лошади. Они стонут, как люди, и глазами просят помощи или смерти. Стонут грудным стоном - по-человечески... Милые мои кони, не подведите нас завтра, мчитесь во весь свой лошадиный дух только вперед! Не испугайтесь взрывов, которые полыхнут перед вашими лохматыми головами!..
      Лезут мне какие-то молитвенные слова и ниточкой тянутся бесконечно. Прилег я на землю, и полились думы... Моисеев тоже не спит всю ночь. Видимо, свои думы думает... Когда я присел рядом, показывая, что я не сплю, он мне говорит:
      - Не о себе думаю. Я прожил свою жисть. Семью вырастил. Семь дочерей... Все увидел, все пережил... А вот ты и Гриша пацаны еще. Ничего не спытали мужского счастья. Дажить и не обнимались с бабами... Скильки зятьев полегло, а!.. - И качает головой мужчина - отец семерых дочерей.
      Рассветает. Я подошел к лошадям, которые стояли распряженные, но привязанные к двуколкам. Кони мордами поникли к земле и, может быть, тоже думают свои думы. .
      Запрягли коней. Сходил и принес в торбе воды прохладной из колодца. Напоил их. Все готово. Ждем сигнала. Мы знаем, за кем нам держаться в след, когда будет команда "пошел!". Перед нами тоже двуколка с хлопцами.
      Вот проехали к голове колонны штабные. Сейчас, вот-вот, помчимся в неизвестность, но вперед, на врага.
      В душе моей равновесие. Все плюсы и минусы равно расположились на ее крылах.
      Загромыхали двуколки. Впереди" началось движение. Раздаются команды и распоряжения, кому куда. До смертельной дороги еще километр или два. Будем выезжать к ней скрытно: многочисленными переулками, огородами, кустарником...
      Мы тоже - с короткими остановками - трогаемся. Кто-то кого-то впереди кроет хриплым матом...
      Мы втроем на двуколке, а потом, на смертельной тропе, мы с Гришей спрыгнем и побежим с разных сторон двуколки, держась за веревки.
      Самые первые наши экипажи уже рванули вперед. Автомашины, артиллерия, кони, люди неудержимо набирают скорость и силу напора. Теперь уже ничто не остановит эту силу, даже смерть... Фашисты открыли шквальный артогонь из орудий всех калибров. Снаряды и мины с душераздирающим воем и рычанием полетели на насыпную дорогу, будто хотят сровнять ее с болотами.
      Но движение не остановилось, и на большак виражами выскакивают все новые и новые экипажи. Фашистские снаряды начали доставать и тех, кто стоял еще, ожидая очереди. Подошел и наш черед.
      Мы лихо, с ходу влетели на большак, и кони сами, понимая свою задачу, задрав высоко короткие лохматые хвосты, взяли в галоп. У впереди мчащейся такой же двуколки кони попались горячие, и мы еле успевали за ними, но интервал надо держать не меньше двадцати метров на всякий случай...
      Моисеев бросил вожжи и, как клещ, вцепился в борта двуколки, чтоб не выбросило его. Мы с Гришей на ходу спрыгнули и налегке, держась за веревки, привязанные к передку двуколки, мчимся на своих двоих...
      Бежать легко, но дышать нечем: сверху на нас, как из гигантского люка, сыплется земля, песок, болотные водоросли, нос забивает грязная влажная пыль, легкие дерет дым и метан, который попер из болотной мешанины...
      Снаряды рвутся вокруг с такой скоростью, что все поднятое в воздух не может сразу упасть обратно - взрывы подбрасывают снова и снова...
      Впереди уже сплошь воронки, и двуколка прыгает - вот-вот развалится. Я уже подумал, что надо было к постромкам привязать наши веревки. Сейчас развалится двуколка, и кони умчатся одни. Без коней пропадем!
      А кони мчатся все быстрей, в густой пыли и дыму я могу разглядеть только сверкающие подковы...
      Глаза мельком выхватывают картинки: летящие под откос отдельные детали машин, от пушек, от двуколок... Мелькнул - живой еще! - оскал оторванной лошадиной головы, кувыркнувшейся в черно-зеленую мешанину болота... Мелькнула - о ужас! - чья-то заголенная и окровавленная спина без головы и рук...
      Впереди мчавшаяся двуколка исчезла на моих глазах, а наши кони рванули в облако пыли и тоже исчезли... Неужели в двуколку попал снаряд?! Но веревка, конец которой крепко намотан на мой кулак, продолжает тянуть меня, и я продолжаю бежать вслепую. Легкие обжигает едкий дым недогоревшего тола... Это окись азота - очень ядовитый газ. Полон рот земли и песка. Глаза берегу и открываю редко, да все равно ничего не видно, спасибо, наши кони еще целые и, не сбиваясь, несутся как шайтаны...
      Лишь бы не упасть! Надо бояться воронок! То одна, то другая нога то и дело ухает в ямы, но я натренирован и сейчас напряжен до предела... А если впереди образуется завал и кони перепрыгнут - перепрыгну я?! Тело напружинено так, что мне кажется, я сейчас перепрыгну через что угодно...
      Бежим, скачем, несемся, а насыпь никак не кончается...
      Но вот под ногами прогремел мостовой настил!
      Сейчас выскочим на правый берег!
      Ну, родимые, жми! Неужели проскочим?!
      - Моисеев! - кричу. - Держи вожжи!
      Надо еще сгоряча не врезаться к фрицам, как на блюдечке!.. Свернуть бы хоть вправо или влево вдоль берега, как кончится насыпь...
      Моисеев натянул вожжи и, срываясь, тянет левую вожжу на себя... и кое-как сворачивает с дороги на берег...
      Мы с Гришей на ходу хватаем с двуколки свои автоматы и мешки, отпускаем веревки с задубевших кулаков и падаем в густую траву, прижимаемся на секунду к прохладной земле.
      Не терпится взглянуть, как следом за нами прорываются наши хлопцы. Вся насыпная дорога через пойму - в лохматых космах плотных и непрерывных взрывов. Вдоль нее из болота подымаются вертикально черные столбы и опускаются. Подымаются и опускаются. Болото ухает, охает, бухает, стонет... Стремительно несется мешанина из людей, машин, лошадей, пушек. На правый берег к нам вся эта сплошная живая масса вылетает, растекаясь вправо и влево, растворяясь в траве, в кукурузе, в пшенице...
      Мы с Гришей, не успев проститься с Моисеевым, не обняв на прощание наших спасительниц-лошадушек - двуколка по инерции бега умчалась дальше вдоль берега, - не успев и друг с другом проститься, разбегаемся с ним каждый по своим местам.
      Вижу нашего гвардии майора Тукхру Ивана Ивановича - как заколдованный он, и его не берет ни пуля, ни снаряд!
      Капитан Картошенко Николай, наш комбат, тоже проскочил со своим штабом!
      Радуюсь каждому, кто выскакивает на этот берег со смертельной дороги, и удивляюсь: "Как это они уцелели?!" Св"я собственная благополучная переправа сюда мне представляется уникальным и неповторимым чудом!..
      Вот, слава аллаху, и Янсон! Как сохатый, бежит под тяжестью минометного ствола наш Академик, Янсон Алексей Иванович, а за ним кто-то тащит лафет. А вон Лопунов Серега с плитой... Шамрай Вася! Кобылий Коля! Со своими "максимами"! Прошмыгнули и уже торопятся открыть пулеметный огонь! Смотрю медсестра знакомая! Это ведь Тоня! А вон Аня с Галей! Даже девчонки проскочили! Связист Семенов Владимир уже тянет свою катушку...
      Но многих не нахожу глазами...
      Жив - и ни одной царапины - наш комиссар полка гвардии капитан Егоров Владимир Георгиевич! Полегче сделалось на душе. Тоже сталинградец! А еще веселей стало, когда увидел, как наши артиллеристы Ночовный Леонид и Емельянов Иван разворачивают свою полковую 76-миллиметровую пушку и уже готовят первый выстрел...
      А где же еще пушки?!
      Мост уже разрушен, но движение продолжается! Теперь уже по новой "насыпи" - из перевернутых машин, пушек, двуколок, лошадей, людей...
      Не пройдет и получаса, как послышится команда "вперед!", мощное "урррра-а-а!" прокатится от края до края, и наш полк пойдет в атаку, захватывая плацдарм на правом берегу Ворсклы! Впереди - разведчики во главе с поэтом нашим Добкиным Кимом! Самые отчаянные смельчаки полка все дальше и дальше вклиниваются на юго-запад...
      Вон наш комиссар шагает по полю, как агроном, делая шаги ровные, будто промеряет гектары плодородной полтавской земли! Считает комиссар! Принимает землю строго по счету, чтоб никогда больше не отдавать нашу землю всяким поганцам!..
      Гвардейский корпус, не давая опомниться гитлеровцам, стремительно развивал наступательные бои. Мы еще раз перешли вброд Ворсклу - в том месте, где ее когда-то форсировал со своим войском Петр Первый, прошли мимо гранитного креста в память о русских воинах, разгромивших шведов под Полтавой... и 23 сентября вошли в Полтаву.
      Нас встретили женщины и старики. Исхудалые - кожа да кости... Но радостные. На разрушенной мельнице обнаружили приготовленную к эвакуации в Германию муку, которую тут же начали раздавать солдатскими котелками полтавчанам.
      Не прошло и часа, как нас, освободителей, начали угощать полтавскими галушками...
      * * *
      Левобережная Украина... Как мы ни старались помешать фашистским захватчикам, все же они успели сжечь много деревень, хуторов, сел, городов... Всюду пепел, угли, дым. Стоят одни глинобитные печи на месте домов... Обгорелые деревья... Полная разруха. Много надо будет теперь украинскому народу потрудиться, чтоб возродить и вернуть к жизни этот край.
      Вот что сделала война - кругом один пепел.
      Где-то, помню я, между Полтавой и Харьковом я увидел на печи, что осталась на месте сгоревшего дома, кота... Деревня сгорела полностью. Я стал разглядывать полуразваленные печи - на некоторых можно было различить забавные рисунки. Все печи в хатах были когда-то разрисованы хозяевами - цветами сказочными, петухами и голубями, котами и поросятами... И вдруг на одной из печен вижу настоящего живого кота! Он был единственной живой душой в этой деревне. Кот не испугался меня - сидит, поджав лапы, хвост пушистый вокруг, как положено... Это он вовремя из хаты сиганул, а когда все сгорело, вернулся "домой".
      Я теперь, после войны, часто рисую войну. И в моих картинах о войне обязательно есть деталь - обгорелый остов печи с живым котом на ней.
      К слову сказать, жгли деревни и хутора власовцы, которые были сформированы в специальные команды поджигателей.
      В Кременчуге - мы вошли в него 29 сентября 1943 года - освободили лагерь, в котором было замучено несколько тысяч советских военнопленных. Здесь же содержались и попавшие в плен партизаны-подпольщики. Фашисты в этом лагере применяли самые жестокие способы пыток и умерщвления заключенных. Виселицы здесь были необычные - фашисты подвешивали людей на железные крючья: за ребро, за одну ногу, за одну руку, за все конечности одновременно, за челюсть... Палачами в лагере были опять же власовцы. Всего висело около сотни человек, но живыми удалось снять двенадцать-пятнадцать.
      Я сам наблюдал потом эпизод, который запомнил на всю жизнь. По улице бабы вели нескольких гитлеровцев. У каждой в руках - топор или вилы, кочерга, палка... Бабы сильно возбуждены, кричат-шумят по-украински, я ничего не могу понять. Но вот остановились возле ямы, стали толкать гитлеровцев в нее и нескольких власовцев сбросили туда же... Один фашист, упираясь, визжит: "Майн ин хауз драй киндер!" А бабы ему: "А у нас щенята, чи шо?! Кыдай його тудысь!.."
      И никакая сила не заставила бы меня приостановить эту справедливую расправу с фашистскими палачами.
      В Кременчуге фашисты заминировали все, что могло привлечь к себе наше внимание.
      Парторг соседнего батальона поднял с земли русскую балалайку... Погиб сам, погибло еще семнадцать человек вокруг него.
      Я увидел новый велосипед, прислоненный к плетню в переулке, и моя так и не утоленная мальчишеская страсть вдоволь покататься на велосипеде прямиком понесла меня к этому плетню. Ускоряя шаг, держу путь к велосипеду, сверкающему никелем... Но к нему же, стараясь меня опередить, устремился старший лейтенант. Огорченный, я тем не менее принимаю независимый вид: мол, не очень-то и хотелось. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и шагаю в сторону улицы. .. Вдруг сзади взрыв! Оборачиваюсь: ни старшего лейтенанта, ни велосипеда - одна большая дымящаяся воронка на месте плетня, к которому был прислонен велосипед...
      Жители Кременчуга, покинув убежища, спешили обратно в свой город, в свои дома, и по всему городу гремели то там, то тут взрывы. Подрывались и дети, и женщины, и солдаты...
      * * *
      "Нас зовет Правобережная Украина!", "Даешь Днепр!", "Вперед за Днепр!" всюду лозунги и плакаты. Во всех газетах и в листовках читаем призыв нашей Родины.
      И вот перед нами широченный Днепр. Тысяча сто метров ширины! Как будем переправляться? На соломенных снопах будем переправляться... Саженками, саженками вплавь через Днепр! Три часа будешь бултыхаться в воде, пока до того берега добултыхаешься. Да под огнем!.. Ну, Мансур, как? Опять судьбу пытать будем. А? Хорошо, если еще не вся твоя судьба израсходована. А если уже нет ее? Сколько смертей ты видел в упор?! Не иссякли золотые запасы в казне твоей судьбы?..
      5 октября 1943 года ночью в районе деревни Власовки, чуть выше Кременчуга, наша 66-я гвардейская дивизия в составе 32-го гвардейского стрелкового корпуса начнет переправу с высадкой на острове Песчаном. Условное название острова "Каска".
      Остров довольно большой - пять квадратных километров, совершенно плоский, на уровне с водой. Ни травинки, ни кустика. Серый мелкий песок...
      Глядя с нашего левого берега еще днем на этот песок, я почему-то вспоминал, как зашел в Кременчуге в небольшую каменную церковь. Ее несколько раз пытались разрушить фашисты. Взрывали ее и поджигали. Все деревянное в ней сгорело, но церковь стоит целая. Во дворике той церкви я встретил старца.
      - Кто вы, отец?
      - Священник.
      Мы присели и разговорились. Я упоминал уже, что я очень любопытен от природы ко всякому человеку.
      Священник был не в ризе, а в ватной старенькой фуфайке и совсем не был похож на служителя культа. Интересно показалось с ним поговорить без этих обрядовых церемоний, в которых я не знаю толку.
      А о чем поговорить? Еще в детстве я мельком слышал, что, мол, в Библии наперед написано, какие события должны происходить на белом свете. Мол, в писании предсказывалось все, что было и будет на свете, только непонятными словами. Ну, я для затравки и говорю:
      - Если в Библии все предсказано, то уж наверняка предсказана эта вторая мировая война, а?!
      - Да, да, мой сын.
      Я удивился, что он не стал мне морочить голову никакими мудреностями - и бух ему самое главное, что меня волновало и мучило:
      - А долго ли эта война продлится?
      Уверен был, что уж тут-то он пожмет плечами. А он задумался, будто считая или припоминая, и говорит мне:
      - Примерно этак сорок восемь месяцев...
      Чем руководствовался священник, называя эти сроки? Конечно, не Библией. Я это понимал. Скорей всего ему подсказывала интуиция здравого смысла.
      Теперь, сидя на нашем левом берегу Днепра, прицепившись мыслями к этой цифре 48, я считал-пересчитывал, и получалось, что если этой цифре верить, то Днепр - середина войны...
      Пять дней - с 29 сентября по 4 сентября 1943 года - наша дивизия готовилась к форсированию Днепра. Каждый солдат стрелковых рот должен был соорудить себе "плавсредство". В плащ-палатку заворачивали снопы соломы и зашивали суровыми или простыми нитками. Получалась большая подушка. Испытывали ее на воде и убеждались, что за нее можно держаться в расчете не утонуть. Штопали свои вещмешки, пробуя их на воде...