Хаману какое-то время постоял в стороне, глядя как обычные женщины, мужчины и дети шепчут молитвы, бросая куски керамических монет в воду. Своим сверхъестественным слухом Хаману слышал все, что только бог может услышать. Большинство молилось за безопасность своих близких и любимых: мужей, жен, родителей или детей. Этой ночью пол-города находилось за стенами, пытаясь заснуть хоть ненадолго рядом со своим оружием. Остальная половина города молилась за их здоровье. Некоторые молились и за себя, чтобы не выглядеть трусом и не допустить ошибку перед глазами Короля-Льва, который видит, как всем известо, все. Некоторые молились за Урик, который, помимо всего прочего, был их домом. А один или два — к изумлению Хаману — молились за своего короля-

Дай ему привести нас к победе. Сделай его непобедимым перед лицом наших врагов. Верни нашего короля нам целым и невредимым.

Как если бы они знали, что Хаману, Лев Урика, совсем не бог.

Он не услышал дальнейшей молитвы, так как его дернули за край его простой иллюзорной рубашки, которую он надел.

— А что ты хочешь пожелать? — спросил маленький мальчик.

Мысль мальчика была о брате, о брате-гиганте, которого призвали во время второго набора пятую часть года назад, и о матери, сморщенной женщине на другой стороне фонтана.

Женщина улыбнулась смущенной беззубой улыбкой, когда Хаману взглянул на нее.

— Мой брат снаружи, — сказал мальчик. Как он, так и его мать не имели ни малейшего понятия, что никакие объяснения не нужны. — А у тебя тоже брат снаружи? Или сестра? Или еще кто-нибудь?

По меньшей мере тысячу лет у Хаману не было ни братьев ни сестер, но кое-кто — десять тысяч в желтом и еще множество штатских — был за стенами. — Да.

— Больше и сильнее чем ты, а?

Сегодня ночью — последней ночью в Урике — он был Ману, это казалось подходяще. А Ману не производил впечатление силача, хотя и не был таким тонким, как решил мальчик, сравнивая Ману со своим похожим на гору братом. Если бы он был настоящим, а не иллюзией, Ману спал бы сегодня за стенами; третий призыв забрал бы и его.

Мальчик опять дернул Хаману за рубашку. — Ты боишься? — И там, где в его мыслях был брат, были страх, боль и пустота: вот так ребенок воспринимал войну.

— Да, немножко, — Ману знал достаточно, чтобы не лгать ребенку.

— Я тоже, — согласился ребенок, и протянул грязную, в половину размера керамическую монету. — Может быть пожелаем вместе?

— И что бы мы хотели?

Мальчик прижал коротенький и толстый палец к губам. Хаману быстро кивнул. Он должен бы знать: желание — это тайна, которую знают только двое: тот, кто просит и Лев. Они бросили свои монетки вместе: два крошечных кусочка керамики блеснули в лунном свете. Даже бог не смог бы сказать, какой кусочек чей.

— Ну, как думаешь, будет все в порядке, а? — спросил мальчик, глядя на него. — Лев позаботится о нас, ну?

— Он попытается, — ответил Хаману.

Он удержался от того, чтобы сказать ребенку больше, когда мама мальчика позвала, — Ранси! — и протянула к нему руку.

— Прихоть Льва, — сказал Хаману тени мальчика, пока та бежала вокруг фонтана. — Он попытается спасти вас всех.

Король-Лев оставил фонтан за собой и побрел по улицам своего города. Из двери каждой таверны вырывались яркие лучи света, собравшийся там народ пришел то ли чтобы найти мужество, то ли потерять страх на дне кружки. Ни одна таверна не могла сделать хоть что-нибудь, чтобы успокоить нервы Доблестного Воина. Ничто из того, что он мог съесть или выпить, не сделало бы эту ночь короче. Ничто из того, что он мог себе представить, не сделало бы ее полегче.

Внезапно он вспомнил мысль Павека, которую он выудил из головы своего темплара пару долгих ночей назад: Конечно сегодня ночью мой король нуждается в друзьях. Хаману не хотел друзей той ночью, и не был уверен, что хочет этой. Но для начала он собирался вручить свою историю друиду-темплару, который — он вскинул голову, вслушиваясь в спутанный клубок мыслей толпы — был его другом.

Хаману пошел обратно к дворцу, а точнее к кварталу темпларов с его лабиринтом стоящих крест-накрест совершенно одинаковых красно-желтых фасадов, находившихся на одинаковых улицах. На протяжении всех веков правления Хаману, соперничество между темпларскими бюро Урика было не менее напряженно и смертельно, чем соперничество между Доблестными Воинами Раджаата.

Хаману ничего не мог по делать, чтобы положить конец этой вражде, но заставив всех темпларов ходить в желтом и всем жить в одинаковых домах в одном квартале города, он сделал все, что может сделать один человек, чтобы уменьшить ущерб, вызваный этим многовековым соперничеством.

Квартал темпларов был более занят, чем весь остальной город. Хотя военное бюро командовало всеми силами Урика — включая темпларов низких и средних рангов гражданского бюро, если город был в состоянии войны — их семьи и домашнии были освобождены от призыва в армию. Большинство из них тоже имели свои обязанности, которые на законных основаниях удерживали их внутри стен этой ночью. И так как это были темплары Хаману, то среди них были и такие, которые должны были быть совсем в другом месте, но, испуганные, подкупили всех, кого только могли, чтобы быть в безопасности, от греха подальше.

Они так надеялись.

Но и под своей худощавой иллюзией Хаману оставался Хаману. Его уши Доблестного Воина слышали через стены, пока он шел и на ходу выдергивал наиболее позорных из его сорняков-темпларов, проходя мимо их домов. Он наполнял их сознание отвратительным чувством вины и смертельными кошмарами; он пожирал их тревогу и страх, пока они умирали. Потом он успокоил свое мстительное сердце и постучал кулаком в дверь дома Павека.

Ему пришлось ударить дважды, прежде чем в доме послышалась какое-то движение по направлению к двери. Но даже и тогда он не был уверен, что женщина идет открывать ему дверь, или ищет ребенка, который носится по вестибюлю. Без всяких сверхъестественных чувств было понятно, что дом Павека был один из самых шумных в квартале темпларов. Хаману уже собирался достучаться до Павека через золотой медальон, когда, наконец, он услышал шаги по внутренней лестнице и дверь открылась.

Это была та сама женщина, шаги которой он слышал раньше, и, широко раздвинув ноги, она держала на руках мокрого и извивающегося ребенка. Она не была рабыней — Павек не держал рабов — но она не была и одной из тех служанок, которых Хаману нанял, чтобы привести в порядок дом прежде, чем Павек вернется в Урик из Квирайта. Она не была и друидом Квирайта, тоже; друидство оставляет особый отпечаток на тех, кто им занимается, как и занятия магией или Невидимым Путем — на ней ничего такого не было. Тихонько коснувшись ее мыслей, Хаману был поражен, обнаружив, что она самая обыкновенная женщина, чей муж был призван, вторым призывом, у ней не хватало средств, чтобы прокормить себя и своего ребенка, и она сделал судьбоносную ошибку, предложив себя в услужение человеку со шрамом на лице.

Судя по виду и звукам дома, она была очередным случайным человеком, которого Павек привел сюда.

— Я хочу поговорить с высшим темпларом, Павеком, — сказал Хаману.

Он приготовился направить ее мысли в нужное русло, если она не подчинится, но оказалось, что в этом нет никакой необходимости. Похоже, что незнакомцы стучали в эту дверь все время, а так как он, как Ману, был одет в одежду слуги, женщина решила, что он такой же посторонний в этом доме, как она.

— Лорд-темплар в атриуме. Я провожу тебя туда-

Хаману поднял руку, чтобы остановить ее. В этом месте было намного больше жизни, чем он хотел бы видеть вокруг себя сегодня ночью. — У меня есть кое-что для него. Если ты пригласишь его сюда, я отдам это ему и уйду.

Он пожала плечами и поправила малыша, ерзавшего чуть выше бедра. — Как тебя зовут?

Он заколебался, потом сказал, — Ману. Скажи Лорду Павеку, что Ману здесь и хочет увидеть его.

Это имя было достаточно частым в городе Хаману. Она повторила его вслух и исчезла, поднявшись вверх по лестнице, ведущей в жилые комнаты. Хаману закрыл дверь — работа раба, но в этом доме не было рабов — и в ожидании Павека уселся на скамью, предназначенную для бродячих торговцев.

Павек появился через несколько мгновений на верхушке лестницы. Он был один. Его правая рука была засунута под край туники, пальцы небрежно касались рукоятки стального ножа.

— Немного запоздалая предосторожность, Павек, — заметил Хаману не поднимая головы. — Пол-города может пройти через твою неохраняемую дверь. Остальная половина уже была здесь.

— Ману? — Павек спустился на несколько ступенек. — Ману? А тебя знаю? Немедленно выйди на свет.

Хаману подчинился. Его иллюзия была совершенна, как всегда, и хотя Павек не мог скрыть свою метку новичка-друида от одного из Доблестного Воинов Раджаата, не было совершенно ничего магического в ауре, окружавшей иллюзорного Ману. Вообще в облике этого Ману не было ничего, что Павек мог бы узнать, включая ящичек для свитков, сделанный из простой и крепкой, хотя и потертой кожи.

Детский мячик вылетел из двери за спиной Павека, а немедленно вслед за ним ребенок, его потерявший. Мячик запрыгал по ступенькам, остановившись только у ног Хаману. Павек не глядя вытянул руку, чтобы остановить ребенка, грязное маленькое существо неопределенного пола, возраста и расы. Он нагнулся и что-то прошептал в детское ухо. Потом было обьятие и громкий смешок, ребенок исчез, а Павек медленно спустился по лестнице к Хаману.

Некоторые мужчины просто рождаются отцами, и Павек был одним из них. Просто жаль, что у него самого нет детей. Но жалость исчезла, когда Хаману подумал о том, что будет завтра, и об огромном числе отцов, неспособных защитить своих детей.

Хаману поднял игрушку и протянул ее Павеку, когда тот встал на последнюю ступеньку. Их глаза встретились при свете факела. Глаза Ману были коричневыми, просто коричневыми — даже Дорин, которая любила любую часть тела Ману, говорила, что глаза у него самые обыкновенные, незаметные. Глаза Хаману, глаза, которые Раджаат дал ему, были обсидиановыми зрачками, плававшими в расплавленной сере. Когда Хаману создавал свои иллюзии, он всегда выбирал подходящие глаза, и тем не менее, когда Павек взглянул в его глаза и не отвел взора.

— Великий, — сказал он, пытаясь — неудачно — встать на колени на последней ступеньке входной лестницы собственного дома. — Великий.

Павек потерял равновесие. Хаману подхватил его, когда он уже падал, и держал до тех пор, пока ноги друида-темплара не перестали дрожать.

Где-то закричал ребенок, как умеют кричать только дети; в ответ раздался утешающий хор.

Помогая своему темплару Хаману отбросил мячик в воздух, где он и остался порхать. Хаману взглянул на него и внезапно решил остаться здесь на ночь. — В этом доме найдется комната еще на одного человека? — спросил он, опуская игрушку в руки Павека.

— Весь этот дом ваш, Великий. Все, что у меня есть-

— Ману, — сказал Король-Лев, хватая Павека за руку, чтобы тот не попытался опять грохнуться на колени.

Павек кивнул. — Как хотите, Великий… Ману.

Они поднялись по лестнице, вместе. Ребенок, который потерял игрушку ждал в холле вместе с двумя другими, один из которых был совершенно точно дварф, а еще один совершенно точно девочкой. Они тихо и вежливо поблагодарили, когда Павек отдал им мячик. А потом они унеслись прочь, завывая за гарпии.

— Ты что, собираешь всех отверженных и чужих Урика?

— Им некуда больше идти, Ве-, — Павек прервал сам себя. — Я нашел одного…но никогда не бывает, чтобы был только один. Всегда есть сестра, или друг, или еще кто-то. — Он показал рукой на потолок. — Это место, оно очень большое. Как я могу сказать нет?

— Я не могу принять этого, Павек. Народ может подумать, что наши бюро называются иначе.

Павек бросил на Хаману такой же озабоченный взгляд, каким глядел на его Энвер по меньшей мере раз в день. Но Павек — по Прихоти Льва — всегда знал, когда король проверяет его чувство юмора.

— Не беспокойся…Ману. Соседи думают, что я откармливаю их, чтобы продать на рынке.

Они засмеялись. Смех накануне смерти — это как-то подбадривало. Ману, на голову ниже, чем Павек, размахнулся и влепил огромному улыбающемуся темплару дружеский, удар между лопаток, такой силы, что тот покачнулся и едва устоял на ногах. На удар сердца воцарилось молчание — слово сомнения в мыслях Павека — а потом он опустил на плечо Ману свою тяжелую руку и рассмеялся — испытующе — опять.

Холодный ужин был приготовлен в освещенном светом лун атриуме и несколько мужчин и женщин собрались, чтобы насладиться им. Хаману слегка удивился, увидев Джаведа сидевшего вместе со своей белокожей невестой. Король Урика имел все основания ожидать, что в ночь перед страшной битвой Герой Урика положит свои старые кости на твердую землю военного лагеря рядом со своими воинами. Но Джавед точно знал, перед лицом чего они стоят, и как мало его присутстие на поле боя окажет влияние на то, что случится завтра, а Матре, его невесте, было удобнее в этом доме, как ни в каком другом месте. Она практически жила здесь, когда он принадлежал Элабону Экриссару.

Хаману множество раз был в Доме Экриссара, вместе с сознаниями самых различных людей, но никогда сам, и никогда как Ману.

В голове Джаведа мелькнуло беспокойство, когда Павек представил Ману, писца с Золотой Улицы, оставшего без работы, когда его наниматель со всех ног убежал в имение своего родственника-аристократа, находившееся за стенами. Хаману без проблем соорудил псионическую стену, чтобы защититься от чрезмерного любопытства командора. Ему только пришлось слегка напрячься, чтобы подтвердить историю, которую скроил Павек.

Где-то в абсолютно честной груди Павека билось сердце мальчика, который вырос в темпларском приюте, где обман был матерью выживания. Хаману был уверен, что если бы у кого-нибудь в атриуме остались вопросы после рассказа их хозяина, ответы Павека были бы забавны и болезненно искренни. Но никто из них даже на секунду не удивился, когда их хозяин, высший темплар, привел очередного гостя.

Среди остальных гостей, помимо Матры и Джаведа, было восемь друидов Квирайта, включая юного полуэльфа, которого Хаману уже встречал раньше. Эти за-стенные-друиды, однако, были не единственными гостями Павека; за его столом сидели и Урикиты, причем совсем не подобранные на улице нищие: весьма уважаемый жрец земли помогал ему управиться с пригорошней высушенных ягод, а несколько купцов и ремесленников — большинство из которых не кивнуло бы друг другу, встретившись на улице при свете солнца — мирно сидели рядом с друг другом и негромко разговаривали. То, что они наивно говорили о недостижимом будущем, не уменьшало в глазах Хаману замечательной природы вечеринки, происходящей в красно-полосатом доме темплара высшего бюро.

Павек был замечательным человеком, сидевшим во главе своего стола — когда он сидел. Где-то в доме безусловно были слуги, но именно Павек наливал вино Ману и тем, кто просил об этом. Он приносил свежее мясо из буфета и уносил пустые блюда. По настоящему замечательный человек, решил Хаману, потягивая вино и удобно устроившись среди подушек. Настолько замечательный, что вполне способен призвать чудо.

На удивление дух Хаману был спокоен и оптимистичен с тех пор, как он ушел из Тира, что, странным образом, заставляло его думать не о том, где он или с кем, но о Виндривере. Оказавшись среди друзей, бессмертный Доблестный Воин обнаружил, что ему не о чем рассказать им, за исключением древнего тролля, но он нем он не заговорит никогда, и не имеет значения, что случится завтра. Он не мог помочь себе и из-за выбора иллюзии.

Он сделал себя Ману, таким Ману, каким тот был, когда жил в Дэше. Худощавый, с гладким подбородком, этот Ману казался на несколько лет моложе, чем все остальные гости Павека, собравшиеся в атриуме. Он был ребенком среди взрослых, и они смотрели на него сверху вниз. Хаману мог бы состарить себя: Ману был закаленным ветераном в тот момент, когда Мирон из Йорама извлек его из лап троллей на овражных землях. Гибкий и покрытый шрамами, он легко мог бы сойти за полуэльфа, если бы в те дни были полуэльфы и он не был бы так невысок, даже среди людей.

Но даже если бы, по ошибке, его и приняли за полуэльфа, вряд ли бы на этой вечеринке к Ману отнеслись бы более сердечно. И вряд ли бы он сам почувствовал себя более комфортно. Единственным полуэльфом за столом был Руари, самый молодой из друидов Квирайта, который от страха упал на пол почти без сознания несколько лет назад, когда Король-Лев спросил как его зовут. Окруженный близким по духу народом на дальней стороне стола, Руари не говорил ни с кем, и никто не заговаривал с ним. Все внимание Руари было посвещено его кубку с вином, который наполнялся слишком много раз.

Среди многочисленных легенд, которые пытались объяснить, как Атхас стал таким, какой он есть, было много рассказов об эльфах и людях. Половина рассказов утвержала, что эльфы — первые двоюродные братья человечества, самая старая из рас, появившихся в Возрождение. Другая половина, предсказуемо, говорила, что эльфы — самая молодая из рас, последняя из появившихся в Возрождение, и в сердце каждого эльфа живет страстное желание опять стать человеком. Все рассказы, однако, сходились между собой в том, что эльфы и люди находят друг друга намного более привлекательными, чем любую другую расу, а это неизбежно приводило к появлению отпрысков-полукровок.

Зачастую брошенные своими родителями, полуэльфы вели темную, одинокую и несчастливую жизнь. Достаточно было пройтись по рынку рабов, чтобы увидеть непропорционально большое число полуэльфов среди выставленных на продажу рабов, и они же охотнее всего шли в темплары в любом городе. Хаману всегда находил их восхитительными, и на этой вечеринке среди друзей Павека никто не был таким восхитительным, как Руари.

Аура Руари была закрыта, замкнута на самом себе, и при этом абсолютно проницаема для праздного любопытства Доблестного Воина. Не было ничего в жизни Руари, чего бы не извлек Хаману при помощи самого мягкого Невидимого проникновения. Юный полуэльф имел все особенности характера темплара: легко ранимое сердце, врожденную убежденность, что с ним всегда поступают несправедливо, склонность к мщению, а не к справедливости, а также резкий и жесткий характер. Он был в точности такой же, как и те, которые носили желтое и жили в этом квартале, а сейчас лежали на земле в военных лагерях за стенами города. Но Руари пошел другим путем. Его мать была эльфийка из племени тех вольных эльфов, которые странствовали по просторам пустыни, и когда она после изнасилования родила сына, то подбросила его в руки Телами, а не в руки торговцев живым товаром на Эльфийском Рынке.

Телами изменила судьбу Руари, направив все его симпатии на Атхас, и в конце концов сделала из него друида.

Она была уже очень стара, когда начала свою работу над Руари. Хаману с трудом узнал своего любимого архидруида на поверхности памяти Руари, но в глубине, ближе к сердцу полуэльфа, Телами была такая же, как и раньше. Быть может она бы не приуспела с одним из ее последних новичков, если бы не появился Павек и разрушил весь мир Руари до основания, прежде чем построить его заново.

Увы, все усилия Павека могут пойти прахом еще до того, как эта ночь окончится. Руари был так красив, так привлекателен , тени так красиво ложились на его медные волосы, кожу и глаза; а Виндривер по-прежнему был ноющей дырой в душе Хаману, которая еще не начала исцеляться; Хаману спрятал свои руки под подушками. Он срочно сделал себе человеческий кулак и спрятал только что родившиеся когти дракона в глубине ладоней.

Он должен увести Ману отсюда, лучше всего в поместье Лорда Урсоса, находившееся за стенами, где катарсис — особенно катарсис от боли и смертельного страха — повторяющийся каждую ночь ритуал.

Внезапное движение плеча Руари испугало как полуэльфа так и Короля-Льва. У полуэльфов вообще были особая привязанность к животным, а друидство Друари эту связь расширило и усилило. Домашняя ящерица-критик — измученная, без сомнения, детьми, которые решили, что это ярко-окрашенная игрушка, пряталась за медным занавесом волос Руари. Но присутствие Ману пробудило ее от сна. Оба юноши — Ману и Руари — взглянули на медленно потягивающуюся ящерицу и встретились глазами.

Уходи, быстро! посоветовал ему Хаману, но натренированное друидами сознание Руари не подчинилось Невидимому внушению.

Глаза Руари сузились, и он попытался остановить критика, который уже сползал вниз по его руке. Гнев, ревность и зависть немедленно возникли в сознание полуэльфа и отразились на его лице, привлекая к нему внимание всех остальных находившихся в атриуме. Павек, который один из всех знал, насколько горяч может оказаться огонь, с которым играет Руари и как он может его сжечь, попытался изо всех сил прервать волшебное притяжение, возникшее между ними.

Павек мог бы преуспеть. Критик не понимал, что такое магическая иллюзия. Критик видел то, что он видел, и его маленькие ножки направились туда, куда его влекло. Как только крохотная ящерица спустилась на стол и начала свое долгое путешествие к руке Ману, Хаману должен был перенести свое внимание на материю своей иллюзии, а не на полуэльфа, кипевшего от гнева и ревности.

Кто-то — возможно Джавед, Хаману не узнал голос — заговорил о тех путях, которыми ветераны укрепляют свой дух перед битвой, которая может стать последней.

— Я знаю, что бы сделал я, — резко вмешался Руари. Взгляд его суженных глаз все еще был направлен на Ману, которого он безусловно считал еще моложе и неопытнее, чем он сам. — Я нашел бы себе женщину и привел бы ее к себе в комнату.

Но на этом Руари не остановился. Он продолжал, описывая свои подогреваемые вином фантазии — и это были фантазии. Хаману посмотрел на поверхность сознания Руари — мальчишка развлекался, ничего большего. Павек приказал своему юному другу замолчать. Но уже было слишком поздно.

Слишком поздно, чтобы идти к Лорду Урсосу.

Слишком поздно для Руари.

Хотя Павек и пытался, постоянно маяча между ними, пока ужин, наконец, не закончился и гости один за другим не ушли. Руари остался последним, его ноги отказывались стоять, но он как-то совладал с ними. Наполненный вином, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, он устремился к открытой двери, а оттуда к своей одинокой постели.

— Он горячий и совершенно безвредный, — настойчиво сказал Павек, а под его словами билась одна единственная мысль: Если вы хотите сожрать кого-нибудь, Великий, сожрите меня .

Это убило все надежды и намерения Хаману. Они были одни, за исключенением критика, который все еще балансировал на плече Хаману. Ящерица даже не вздрогнула, когда Хаману поменял иллюзию, став человеком со смуглой кожей и черными волосами, которого Павек знал — или думал что знает — лучше всего.

— На рассвете ты придешь к южным воротам.

Они стояли лицом к лицу. Сейчас Павек был ниже его, но на колени не упал.

— Я знаю.

Хаману передал ему ящичек со свитками. — Ради Урика. — Он сжал своими неестественно горячими руками руки Павека, державшие ящичек из потрепанной кожи. — Когда я уйду, ты поднимешь дух стража.

— Я попытаюсь, Великий.

— Ты не будешь пытаться . Ты сделаешь это. Ты поднимешь стража Урика. Ты призовешь любую силу, которой обладаешь, и ты уничтожишь меня, Павек. Это приказ.

— Я не знаю.

Раджаат, Черная Линза, Серость, Чернота и даже дракон для Павека были только слова. Он пытался расставить их по порядку в своем сознании смертного, но для него не было большей катастрофы, чем Урик без Короля-Льва.

— Ты узнаешь, Павек. Ты узнаешь, когда увидишь, кем я стану. Твоя совесть не помешает тебе.

— Но Раджаат, — запротестовал темплар. — Дракон защитит Атхас от Раджаата, разве не так? Разве это не то, что Дракон — Борс, Палач Гномов — делал на протяжении двух тысяч лет?

Раджаат не будет заботой Павека. О Раджаате должны будут позаботиться Садира и Ркард. Раджаат будет их наказанием за то, что они не сделали ничего, чтобы покончить как с Раджаатом, так и с драконами. Хаману ничего не скажет Павеку о Раджаате.

— Борс был Палач Дварфов , — мягко исправил Хаману своего высшего темплара, выбросив мысль о Принесшего-Войну из его головы. — Галлард был Погибелью Гномов, и он переменил имя на Нибенай после того, как Борс стал драконом, а это было тысячу лет назад, а не две тысячи.

— Но-, — Павек получил образование в темпларском приюте; он знал только официальную историю города.

— Мы лжем, Павек. Мы все лжем, все Доблестные Воины. Когда войны закончились, Тир стал мерять год от одного дня Самого Высокого Солнца до другого, и это три сотни и семьдесят пять дней, но Драй и Балик имеряют год по их дням равнодействия. Так что их год вдвое короче. Албеорн — Андропинус Балика — не хочет, чтобы кто-то знал о том, что раньше его звали Убийца-Эльфов. А так как мы лжем, то мы выбросили настоящую историю, вместо нее сочинили кое-что другое, так чтобы смертные, которые могут помнить Очистительные Войны, никогда не подумали, что их вели мы. — Хаману сильнее прижал руку Павека к ящичку со свитками. — Здесь, и только здесь, написана правда. Надежно сохрани ее.

Павек нахмурился. Он машинально коснулся своего шрама и скривился от боли, которую почувствовал и Хаману.

— Ты должен дать мне исправить это.

— Еще одна иллюзия? Еще одна история, которую выбрасывают и на ее место ставят что-то совсем другое?

— Ты станешь симпатичным мужчиной. Женщины будут замечать тебя.

— Вовсе не мое лицо удерживает Каши далеко от меня, — честно сказал Павек.

И Хаману вынужден был согласиться. Он провел кончиком пальца по уродливому шраму… и оставил его таким, каким он был. — Прощай, Павек, Просто-Павек. Время пришло и я ухожу.

Павек начал кивок, но не закончил, его подбородок застрял в груди. — Мне будет нехватать вас, Великий, — его голос стал неразборчивым. — Если у меня будет сын, я назову его Хаману.

— Думаю, что Каши с этим не согласится, — сказал Хаману, поворачиваясь.

Он был на пол-пути к двери, когда Павек позвал его назад.

— Телами-, — начал темплар. Его лицо просветлело, глаза заблестели. Он начал с начала. — Телами будет вас ждать.

Хаману приподнял бровь, не доверяя своему голосу.

— Когда… если… вы станете частью стража, Великий. Она так сказала. И она будет вас ждать.

Он не стал думать о том, что будет после; это дало ему силу повернуться и выйти из двери.