В САНАТОРИИ

В тот год я взял отпуск осенью. Решил далеко не уезжать, а достал себе путевку в мардакянский санаторий.

Бакинцы хорошо знают, как прекрасна осень на Апшероне. Погода стояла теплая, и в иные солнечные дни можно было даже купаться в море.

Комнаты в нашем корпусе были рассчитаны на двоих. Мне повезло с соседом он не курил и не храпел по ночам. Вообще, если мне приходится спать в одной комнате с человеком, который храпит, я всю ночь не могу заснуть, а запах табака просто не выношу. Поэтому я благодарил судьбу, что послала такого соседа. Нравилось мне в инженере-нефтянике Гасане и то, что был он человеком молчаливым, ненавязчивым. На первых порах даже казалось, что он чем-то сильно озабочен, ищет одиночества, и я старался по возможности чаще оставлять его в комнате одного – уходил в читальный зал или прогуливался по саду, который был разбит во дворе санатория. А сосед, как только я оставлял его, раскладывал перед собой листы бумаги и принимался что-то писать.

По вечерам в клубе санатория показывали новые фильмы. Все отдыхающие собирались там. Но мой молчаливый сосед не посмотрел ни одной картины – ив это время он, не отрываясь, все писал и писал. Что он пишет, я не знал, а спросить стеснялся. Может быть, думал я, у него дома нет условий, и он взял отпуск, приехал сюда, чтобы поработать здесь? Может, пишет научную работу, готовится к защите диссертации?..

Однажды вечером после кино и традиционной прогулки по двору санатория, вернувшись в нашу комнату, я увидел в руках Гасана толстую общую тетрадь. Отключившись, ничего не слыша, он читал. Чтобы не мешать ему, я хотел было выйти, но сосед все же заметил меня, остановил:

– Зия-муаллим, почему вы уходите? Останьтесь.

– Вы занимайтесь, занимайтесь, – смутился я. – А я еще немного погуляю. Врачи советуют перед сном быть побольше на воздухе.

Гасан поднялся и взял меня под руку:

– Уже поздно. Какие могут быть в это время прогулки?

Лицо соседа, который эти несколько дней казался озабоченным, даже хмурым, сейчас светилось тихим внутренним светом. Словно оправдываясь, он сказал:

– Вы не думайте, Зия-муаллим, что я не понимаю. Я все вижу. Все эти дни, чтобы не мешать мне, вы уходили. И днем не могли как следует отдохнуть. Спасибо вам. Теперь я кончил свою писанину, и можете не беспокоиться. – Он улыбнулся. – Ну и работенка, скажу вам! Каково же приходится тем, кто пишет толстенные книги? Я прямо-таки измучился, пока написал несколько десятков страниц.

На столе перед Гасаном лежали еще две толстых тетради.

– Вы пишете диссертацию? – поинтересовался я. Сосед усмехнулся. Между черными густыми бровями легла тонкая морщинка.

– Вы переоцениваете мои способности, уважаемый Зия-муаллим, я об этом и не помышлял. Хоть и считается сейчас престижным получить ученую степень диссертации пишут даже те, кто не имеет к тому никаких данных, – меня в науку не тянет. Поверьте, быть рядовым, но знающим свое дело инженером гораздо почетнее, чем бездарным кандидатом наук.

Я не мог не согласиться с ним, но от услышанного любопытство разгорелось еще больше.

– А что же тогда вы пишете?

– А это по настоянию племянника. – Он снова улыбнулся. – Сам не знаю, что у меня получилось. Это не имеет к моей работе никакого отношения. Так просто… Перевожу бумагу… – На лице его появилось смущение. – Понимаете, лет шесть назад меня пригласили на встречу в школу, где учится моя дочка. Я рассказал ребятам о том, что было со мной на фронте… А потом, провожая меня, учитель литературы спросил, почему я не напишу об этом, это, мол, очень интересно… достойно того, чтобы описать. Я загорелся, описал один случай, потом перечитал написанное и бросил в ящик стола. Там писанина и осталась. А как-то пришел мой племянник – он в молодежной газете работает, – я показал свое сочинение ему; племянник прочитал и сказал, что это готовый рассказ, и попросил для газеты. Рассказ напечатали. Через неделю-другую племянник снова звонит: воспоминания понравились читателям, в редакцию приходят письма с просьбой продолжить публикацию. Мол, если есть еще что вспомнить, садитесь и пишите. Решил рискнуть. Поскольку в этом году отпуск еще не брал, купил путевку, приехал сюда, чтобы поработать. Вот написал кое-что… о событиях, свидетелем которых довелось быть в конце войны… – Он взял тетради со стола, погладил коленкоровые обложки. – Осталось только переписать начисто. Работы – дня на три-четыре. Как закончу – отдам племяннику. Понравится – пусть печатают. Не понравится – оставлю детям на память. Возьмут, может быть, почитают, вспомнят отца. Мне и этого достаточно…

Мне понравилось такое отношение соседа к своей многодневной работе. Стало интересно: о чем же он написал?

– Если б вы позволили… – начал я, но он не дал договорить:

– Ну о чем вы, Зия-муаллим! Буду очень благодарен, если прочитаете и выскажете свое мнение.

Мы договорились, что, как только воспоминания будут? переписаны, я получу их.

Через три дня после нашего разговора Гасан протянул мне две новых общих тетради. Почерк у него был твердый и красивый.

– Вот, Зия-муаллим… Только давайте условимся: честно скажете, если не понравится. Я тогда вообще не понесу их в редакцию. Буду откровенен: когда писал тот первый рассказ, я не работал над ним с таким усердием. Оно ведь как бывает? Когда стараешься сделать что-то лучше, получается нечто противоположное.

Я пообещал соседу не кривить душой.

На этот раз он оставил меня в комнате одного, притворил дверь, чтобы ничто не отвлекало. Я раскрыл одну из тетрадей…

В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ У ОДЕРА

Уже два дня шли непрерывные дожди, но, несмотря на несусветную мокрядь, бои у Одера продолжались. Под яростным дождем, обрушившимся на наши головы, на третий день мы заняли небольшую немецкую деревушку, расположенную недалеко от границы с Чехословакией.

Из штаба полка передали приказ расположиться в уцелевших домах на отдых. Приказ этот пришел как нельзя кстати. Уставшие за дни непрерывных боев, промокшие до нитки, бойцы сушили одежду, курили, обсуждали недружелюбные действия небесной канцелярии.

Мы со старшиной Папковым проверили, как устроились солдаты, я отдал необходимые приказания младшим командирам и направился в дом, отведенный для офицеров. Командир второго взвода младший лейтенант Саша Коневский сушил у печки свой китель и что-то мурлыкал себе под нос.

– Что-то ты слишком быстро освоился, – пошутил я и бросил на стол свою полевую сумку.

– Выполняю приказ командира полка, товарищ лейтенант. – Коневский с улыбкой провел рукой по кителю. – Так промок, что не меньше суток сушить придется.

Он придвинулся к самой дверце печки, в которой потрескивали сухие дрова. От кителя пошел легкий пар.

И тут из соседней комнаты послышались голоса. Разговаривали по-немецки. Это удивило меня. Обычно жители немецких деревень и городов при нашем приближении спешили эвакуироваться и устремлялись на запад, оставляя не только свои дома и квартиры, но и скот.

– Что такое? Кто там? – спросил я у Коневского.

– Не беспокойся. Там старуха хозяйка и ее сын.

– Сын? Молодой? – удивился я еще больше, потому как мужчин в занятых немецких деревнях до сих пор вообще встречать не приходилось.

Коневский даже не повернул головы, продолжал смотреть на огонь.

– Трудно определить, но в возрасте. Говорят, что тяжело болен. Да не волнуйся ты! Нам они не мешают…

Я повесил плащ на вешалку у двери и вошел в соседнюю комнату. Она была светлей и просторней нашей. На диване, стоявшем у стены, лежал мужчина. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. На его вытянутом болезненном лице остро обозначились скулы. На табурете перед ним стояла чашка кофе, лежали три-четыре сухарика.

Увидев меня, мужчина беспокойно заворочался. Я вытащил из кармана русско-немецкий словарик и начал перелистывать, подыскивая нужные слова.

– Дас ист зон?

– Я, я, зон! – поспешно и, как мне показалось, испуганно закивала старуха.

Я снова посмотрел в словарик и, коверкая немецкие слова, попытался заговорить с хозяйкой. Старуха начала что-то быстро-быстро объяснять, но из всего ею сказанного я понял только, что у ее сына туберкулез, что в связи с наступлением весны состояние его ухудшилось.

Пока старуха говорила, больной постанывал, иногда глубоко вздыхал. Мне стало жалко его. Поглядев на кофе н кусочки сухарей, я вспомнил наставление медиков, что больные туберкулезом должны хорошо питаться, вернулся в свою комнату, взял сливочное масло, сахар, банку свиной тушенки, буханку хлеба.

При виде такого обилия продуктов у больного заблестели глаза. Он приложил руку к груди и благодарно закивал головой: "Данке шён, данке шен!.."

В отличие от него, старуха почему-то радости не выразила. Процедив сквозь зубы то же «данке», она взяла принесенное мной и спрятала в ящик буфета. Это мне совсем не понравилось. "Вот карга, – подумал я, – даже «спасибо» сказать по-человечески не может! И откуда столько злобы? Ну да пусть катится к черту не для нее принес, для больного".

Больной что-то сердито сказал старухе; она ворча открыла буфет, достала оттуда хлеб, отрезала кусочек, намазала маслом, положила на табурет.

Я был поражен: "Что же это за мать?! Ведь хорошо знает, что сын тяжело болен, ему нужны калории, а ей подаренных продуктов жалко! Что она дала? Кошке облизнуться!.."

Больной начал есть, а я продолжал наблюдать за старухой. Уж очень странно, нервозно вела она себя. Когда сын что-то говорил, вздрагивала, втягивала голову в плечи, со страхом косилась на меня, будто ожидая удара, вроде бы хотела уйти, но не уходила. Наконец я не выдержал:

– Фрау, не бойтесь. Мы не трогаем мирное население. У нас счеты только с фашистами.

Но и после этого старуха не успокоилась.

– Мама, господи! лейтенант говорит правду. Они нас не трогают. Нам нечего бояться, – сказал больной, завернулся в одеяло и закашлялся.

Когда старуха подошла к табурету, чтобы забрать опустевшую чашку, я случайно взглянул на ее руки: морщинистые, с проступающими сквозь кожу синеватыми жилками, они дрожали. И чего боится? Вот же вбила себе в голову! Я знал, что немецкая пропаганда устрашала людей местью русских, нашими зверствами, но чтоб настолько запугать!..

Старуха унесла чашку, сняла с табурета матерчатую салфетку, чтобы стряхнуть ее, и, проходя мимо меня, сделала знак глазами в сторону больного, но я так и не понял, что она хотела сказать этим.

Стряхнув салфетку и возвращаясь к табурету, старуха снова показала мне глазами на больного, но я по-прежнему ничего не понимал: оставить ли его в покое просит таким образом или хочет обратить на что-то мое внимание? В недоумении я смотрел то на нее, то на ее больного сына. Тот, повернувшись на бок, смежив веки, казалось, дремал.

Видя, что я ничего не предпринимаю, старуха взяла щетку и под предлогом того, что собирается вытирать пыль, направилась к стоявшему в углу комнаты книжному шкафу. Оттуда она снова стала делать мне знаки, указывая головой в сторону больного.

Я только пожал плечами. Вот странная! И что этим хочет сказать?

И тут, укрывшись за шкафом, старуха закричала:

– Держите! Держите!..

Услышав это, мужчина вскочил, стремительно сунул руку под подушку, но я опередил его, навалился сзади, крепко вцепился в его горло. На крик вбежал Коневский.

– Осторожно! У него есть пистолет! Пистолет!..– кричала старуха, не вылезая из-за шкафа.

Я рванул мнимого больного па себя, повалил его на пол.

– Коневский, посмотри там, в постели!..

Младший лейтенант отбросил подушку, нашел заряженный пистолет и подступил к трясущейся от страха старухе:

– А, старая ведьма! Так вот, значит, какого сына прячешь!

– Коневский, – остановил я, – она ни в чем не виновата. Дело совсем в другом…

Старуха наконец вышла из-за шкафа. Из глаз ее катились слезы, губы дрожали. Она со злостью посмотрела на мужчину, который лежал в нижнем белье на полу, и сказала:

– Это не мой сын. Мой сын погиб… Это фашист… Полковник… Он угрожал мне… Заставил назвать сыном…

ЧУЖИЕ

В пути нас застал дождь. Я сидел в кузове трехтонки. Находившийся в кабине шофера зампотех майор Чикилдин остановил машину и позвал меня:

– Гиясзаде, идите в кабину. Там вы промокнете…

– Троим будет тесно, товарищ майор. Не беспокойтесь, не сахарный, не растаю.

Майор не отставал. Пришлось спуститься и сесть рядом с ним.

Наш полк получил недельный отдых. Воспользовавшись им, мы намеревались подлатать дыры, подлечить раны, подремонтировать оружие и сейчас ехали с Чикилдиным на склад артвооружения, расположенный близ города Нойштадта, за новыми пушками.

Темнело, а до места назначения было еще далеко. Из-за того, что электролинии, поврежденные во время боев, не действовали, по вечерам повсюду наступала кромешная тьма. В темноте же на дорогах было опасно – группы солдат и офицеров в беспорядке отступающей гитлеровской армии, отставшие от своих частей, прятались в лесах и временами нападали на наши машины. Поэтому, как только стемнело окончательно, Чикилдин предложил сделать остановку и заночевать в первой же встретившейся на пути деревне.

Полуразрушенная, погруженная в полную темноту, деревня казалась безжизненной. Возможно, в ней и не было людей. Но в одном доме за высоким каменным забором в затемненном окне мы заметили слабую полосочку света. Подъехали к нему, постучали в ворота. На наш стук никто не отозвался.

– Стучи сильнее, может, там из-за дождя ничего не слышат, – сказал шоферу Чикилдин и сам начал бить кулаком по доскам ворот.

Прошло немало времени. Наконец во дворе послышались шаги, кто-то подошел к воротам, прислушался к нашему разговору и после этого дрожащим голосом спросил по-немецки что-то. Мы, естественно, ничего не поняли. Шофер громко крикнул:

– Открывай, открывай, не бойся!

Ворота приоткрылись. Майор фонариком осветил двор. Перед нами стояла молодая женщина. То ли от холода, то ли от страха она дрожала и робко смотрела на нас.

– Не бойтесь, фрау, мы не сделаем вам ничего плохого, – сказал я, – только переночуем.

Шофер загнал машину во двор. Закрыв ворота, мы поднялись на веранду.

– Можно войти? – спросил майор.

Получив разрешение хозяйки, мы вытерли ноги о коврик, лежавший у порога, вошли в дом; сняв шинели, уселись у стола.

Я внимательно оглядел комнату. Она, несомненно, служила гостиной. И первое, что привлекло внимание, был необычный беспорядок. Словно кто-то хотел, чтобы комната выглядела беднее, и привел ее в такое состояние. По тому, как стояла мебель, чувствовалось, что часть вещей была торопливо спрятана. Взгляд мой остановился на висящей в позолоченной раме картине. Это была выполненная маслом копия известной работы Хосе де Риберы "Святая Инесса и ангел, укрывающий ее". Картина как бы свидетельствовала, что дом принадлежит не простому бауэру, а представителю деревенской интеллигенции.

Наше появление в доме, как видно, очень встревожило хозяйку, но она старалась не показывать виду, что обеспокоена, заверила нас, что сделает все, чтобы мы могли хорошо отдохнуть, и торопливо принялась собирать разбросанные по полу детские игрушки. Это была видная, красивая женщина лет тридцати пяти с немного увядшим лицом, с тенями под большими карими глазами, с рассыпавшимися по плечам шелковистыми волосами. Иногда она поднимала голову, смотрела на нас, но чувствовалось, что все существо ее в соседней комнате, откуда иногда слышались приглушенные детские голоса и возня. Минут через пять там раздался плач. Женщина побежала туда. Мы немного поболтали о том о сем, затем достали из вещмешка, который шофер принес из машины, хлеб, тушенку и перекусили.

Время шло. Усталость брала свое. Чикилдин поинтересовался у хозяйки, где нам можно переночевать. Женщина постелила в гостиной ковер, принесла несколько матрацев, перин, разложила их на ковре. Мы поблагодарили ее, и она снова ушла к детям.

Майор и водитель, как только легли на свои места, так тут же и уснули. А мне не спалось. Каким бы ни был усталым, я долго не мог уснуть в чужом доме, вертелся с боку на бок, думал, фантазировал, и нередко так продолжалось до утра.

Последние дни мне часто снилась мама, которая проводила на фронт троих сыновей и теперь жила с сестрой в Баку. Я никак не мог забыть ее ласкового лица. И сейчас, в чужой стране, в этом чужом доме, я снова вспоминал ее, вспоминал, с какой заботливостью стелила мне постель она.

Было уже далеко за полночь. Стояла глубокая тишина. И вдруг в соседней комнате что-то тяжело грохнулось об пол. Мы все трое вскочили на ноги, схватились за оружие.

Постучали в дверь соседней комнаты. Никто не ответил. Мы приоткрыли дверь и вошли. Хозяйка держала на руках мальчишку. Он плакал. Видно, упал, сонный, с кровати и сильно ушибся. Проснулись и другие дети – девочка и мальчик лет пяти. Съежившись, они сидели на голых пружинных матрацах своих кроваток и испуганно таращились на нас – чужих дядей в чужой для них форме.

Я удивился: "А где же их постели?" И в этот момент майор, словно поняв, о чем я думаю, спросил:

– Гасан, ты обратил внимание, на чем спят ребята?

Мы тут же вернулись к себе и посмотрели на свои перины. Да, сомнений не оставалось – вечером хозяйка, из-за того что других у нее не было, постелила нам постели детей.

– Побоялась, что рассердимся, – нашел я объяснение тому, что сделала хозяйка.

Майор сгреб в охапку свой матрац и перину, отнес в соседнюю комнату, сложил на одну из кроватей.

– Нам это совсем ни к чему. Люди военные, можем и на голом полу переспать.

Мы с шофером последовали его примеру.

– Постелите детям. Пусть спят как всегда, – сказал женщине майор. – У них вон глаза слипаются.

То, как мы поступили, удивило и тронуло хозяйку.

Опустив мальчика на пол, она вытерла набежавшие слезы, два раза повторила «данке», "данке" и поклонилась.

Мы вернулись в гостиную.

– Ну, а теперь давайте спать по-фронтовому, – сказал майор, подкладывая под голову полевую сумку и накрываясь шинелью. – Для солдата нет одеяла надежней шинели.

Утром я проснулся раньше всех, умылся и вышел на террасу. Дождь, ливший всю ночь, прекратился. Воздух был напоен запахами садовых цветов. По небу плыли белые облака. Я спустился во двор, закурил папиросу, затянулся. Тут из погреба послышался шорох. Через некоторое время в его дверях показалась хозяйка с охапкой дров на руках. Увидев меня, она приветливо поздоровалась! Сейчас она совсем не была похожа на ту испуганную нашим поздним визитом женщину.

– Лейтенант, вы что так рано проснулись? Неудобно было спать? – С этими словами во двор вышел Чикилдин. Наклоняясь и разгибаясь, он стал делать зарядку.

Утренняя свежесть давала о себе знать. Я застегнул ворот кителя. И тут в другом конце деревни послышался грохот танков. Судя по всему, они направлялись к фронту. Майор распрямился, прислушался к грохоту и стал торопить нас:

– Шевелитесь, ребята! Давайте скорее позавтракаем – ив путь! К вечеру надо быть в части!

Когда мы вернулись в дом, все дети уже проснулись и оделись. Увидев нас, они испуганно попрятались по углам. Я погладил по головке светловолосую девчушку, которая пряталась за дверью, и спросил:

– Ты от кого это прячешься, чертенок? Она, не поняв, что я спросил, расплакалась.

– Ну, чего ты испугалась, глупая? Не плачь… – Я взял со стола несколько кусочков сахара, приготовленного шофером к завтраку, и дал ей.

Увидев это, к нам потянулись и другие ребята. Майор сгреб в горсть весь сахар и стал раздавать его малышам.

– Пусть едят, – сказал он. – Дети любят сладкое, а наверное, кроме дурацкого сахарина, давно ничего не видели.

Малыши чутко улавливают доброту. Через минуту, уже ничего не боясь, они залезли к нам на колени и пытались что-то рассказать, лепеча по-своему, но не настолько успели мы усвоить немецкий, чтобы понять их.

Мы не знали, кто их отец и где он сейчас, и не стали спрашивать об этом хозяйку. Да это было и не суть важно – в нас все росло и росло чувство жалости к ребятишкам.

Гладя волосенки сидящей у меня на коленях девочки, я вспоминал увиденное мной, когда мы освобождали Крым.

…Внезапной атакой наша часть выбила немцев из деревни, но когда мы вошли в нее, на улице, во дворах не увидели ни единой души. Наш командир батареи приказал солдатам внимательно осмотреть дома – вдруг там прячутся фашисты. Бойцы тщательно проверили все закоулки, немцев нигде не обнаружили, но на краю деревни нашли расстрелянных фашистами молодую женщину и троих детей. В одной из расстрелянных – девочке лет шести – еще теплилась жизнь, надо было оказать ей немедленную помощь. Санинструктор взяла свою сумку, и мы помчались на окраину.

То, что мы увидели, прибежав туда, потрясло нас. Фашисты расстреляли детей в одной комнате, а мать – в другой. Можно было предположить, что они пытались изнасиловать женщину, выгнали и заперли детей, чтобы те им не мешали. Женщина, видно, отчаянно сопротивлялась – платье ее было изорвано, лицо покрывали кровоподтеки, на обнаженной груди краснели запекшейся кровью три пулевых метки…

Мы вырыли неподалеку от дома могилу и похоронили расстрелянных, а умирающую девочку отправили в медсанбат. На следующий день нам сообщили, что, несмотря на все усилия врачей, спасти ее не удалось…

– Так… поели, попили, отдохнули, теперь поехали.– сказал Чикилднн и поднялся.

Водитель хотел было спрятать в вещмешок оставшуюся нетронутой буханку хлеба, банку тушенки, но майор остановил его руку:

– Пусть останется ребятишкам. А мы себе найдем что-нибудь…

Шофер открыл ворота и стал заводить машину. Мы уселись в нее. Хозяйка вместе с детьми вышла во двор. Когда машина выехала за ворота, нам вслед замахали детские ручонки, раздалось ребячье "Ауфвидерзеен! Ауф-видерзеен!".

Нас провожали, как провожают близких или родных людей…

КЕРЕМ

К ночи бой утих. По опыту зная, что немцы в темноте воевать не любят и можно не опасаться неожиданных выходок с их стороны, мы начали устраиваться на ночь в уцелевших зданиях небольшого немецкого городка.

Бойцы нашей батареи разместились в комнатах ничем особым не выделявшегося одноэтажного дома. Пушки мы оставили в полной боевой готовности во дворе, где был разбит небольшой садик, выставили караульных и предались желанному отдыху.

Я лежал на диване в комнате комбата и читал присланный мне из Баку свежий номер журнала "Ветен угрунда" . В это время в соседней комнате, где расположились связисты батареи, послышалась перебранка. Я прислушался. Бойцы о чем-то спорили. Минуту спустя в спор вмешался знакомый густой голос старшины Панкова. Заложив страницу, на которой читал, я закрыл журнал, вышел в коридор.

– И не совестно вам! Вы же взрослые люди! Что, вам и за это наряды объявлять? – стыдил кого-то старшина.

Когда я открыл дверь и вошел в комнату, Панков замолчал. Перед старшиной, опустив головы, стояли связисты Сирадж Мамедов и Керем Фейзи оглы. Лица у обоих были красны, как кожура граната.

Дежурный телефонист, сидевший в углу комнаты, увидев меня, поднялся. Я сделал ему знак садиться. Заметили, конечно, мое появление и провинившиеся, но они по-прежнему не поднимали глаз.

Ничего не говоря старшине и солдатам, я окинул взглядом комнату. Она была чуть ли не вдвое меньше нашей, командирской, и едва ли не вся заставлена застекленными книжными полками. На этих полках золотым тиснением отливали корешки множества внушительного вида книг. Вечером, когда мы заняли этот дом, голова моя была забита совершенно другими делами, и я не смог осмотреть все комнаты. Теперь, глядя на эти великолепные

издания, я почувствовал себя путником, который сгорал в пустыне от жажды и вдруг встретил живительный родник.

Хозяин дома, судя по столь богатой библиотеке, был большим любителем книг, а возможно, даже каким-нибудь специалистом в этой области.

Со вкусом подобранные дорогие книги настолько приковали мое внимание, что я даже позабыл спросить, за что старшина ругал солдат; руки сами собой потянулись к полкам. Лессинг, Шиллер, Мопассан, Достоевский, Гауптман… Эти известные мне имена я сумел прочитать и без переводчика. Целую полку составляли книги о творчестве Рембрандта, Ван Гога, Веласкеса, Бетховена, Моцарта, Гайдна и многих других художников и композиторов, чьи имена тоже были мне знакомы.

Признаюсь, еще с юношеских лет у меня была привычка – к кому бы ни пришел в гости, в первую очередь смотреть на книжный шкаф. И оторвать меня от книг не могла никакая сила. Успокаивался только тогда, когда просматривал все названия. Если же в руки попадала книга любимого писателя, мне словно дарили драгоценность. И сейчас, хоть я и не мог прочитать ничего из этой богатой библиотеки, я наслаждался тем, что могу лицезреть такое богатство.

Как только я вошел в комнату связистов, старшина перестал распекать солдат. Он выжидающе уставился на меня, но, не дождавшись ни слова, не выдержал:

– Товарищ лейтенант, разрешите отпустить их? Я поставил на место том Шиллера и задвинул стекло полки.

– Что они тут натворили?

– Пусть сами расскажут. – Старшина уже поостыл, но чувствовалось, что гнев его полностью еще не прошел.

Сирадж и Керем по-прежнему смотрели в пол.

– Ну, рассказывай, что же ты? – подступил к Керему старшина.

– Вы же знаете всё, что мне еще сказать? – на момент подняв голову, снова опустил ее Керем.

– А вот лейтенант не знает… Керем промолчал.

– Что же он все-таки сделал? – видя, что путного объяснения от солдата не дождусь, спросил я у старшины.

– Да вот, – немного замялся и старшина, – прихожу, а они тут возятся на полу.

– Боролись, что ли? Старшина покачал головой.

– Какое боролись – дрались! Разнимать пришлось!..

Меня очень удивило то, что Сирадж дрался. Этот немолодой уже человек до войны был учителем. Солдаты уважали его за степенность, рассудительность, и, если возникала какая-то неясность, шли к Сираджу за советом. В батарее его называли и отцом, и дядей. Чтобы он поднял на кого-то руку – такое не умещалось в сознании.

– А из-за чего они сцепились?

– Не смогли договориться.

– О чем?

Старшина рассказал, как все произошло.

А произошло следующее. Проверив телефонную линию, ведущую к штабу полка, Сирадж вернулся и увидел, что Керем берет книги с полок, разрывает их на части и сует в горящую печку. Такое отношение к книгам привело Сираджа в ярость. Он кинулся к Керему и начал отбирать у него еще не разорванные тома, чтобы снова сложить их на полку. И тогда в ярость пришел Керем. Слово за слово, и вспыльчивый Керем набросился на Си-раджа, повалил его. На шум прибежал старшина, который находился в другой комнате, и разнял драчунов…

Керем был родом из Кедабека. Высокий, стройный, общительный парень, он носил в нагрудном кармане гимнастерки фотографию своей невесты, сделанную сельским фотолюбителем. Когда речь заходила о возвращении домой, о женитьбе, он воодушевлялся, начинал расхваливать свое село, свою суженую, и остановить его было невозможно. Однажды я в шутку-сказал ему: "Эй, Керем, поменьше хвались. Как только кончится война, поедем поглядим, что у тебя за село, что за невеста! Как будешь в глаза смотреть? Оно ведь и ястребу свое гнездо нравится" Он воспринял мои слова совершенно серьезно и ответил: "Нет, товарищ лейтенант, я расхваливаю свое село не потому, что оно мое село. Горы – это для меня жизнь. Их надо видеть, чтобы понять их красоту. Словами ее не передать. Клянусь, если после войны поедете со мной в Кедабек, отец с матерью на каждом шагу будут в вашу честь баранов резать. Вы о городе не думайте. Так, как у нас, нигде не сможете отдохнуть! Девушки в наших местах – кровь с молоком! Не то что городские, у которых лица цвета соломы…" Я продолжал подшучивать: мол, наших городских девушек не ругай, Керемг они услышат тебя – обидятся. Ведь кто может знать, что еще в жизни будет? А вдруг по дороге с фронта встретится тебе в Баку такая красавица, что ты совсем голову потеряешь? Но Керем с прежней серьезностью ответил: "Можете мне поверить, товарищ лейтенант, даже если девушки всего мира упадут к моим ногам, я не променяю на них свою Сарабейим". И прочитал стихи, подражая ашугу Керему:

Старшина показал мне три-четыре разорванных книги:

– Вот как он их… Мы их обратно на полки поставили… Жалко выбрасывать…

Я тоже рассердился на Керема, но не стал ругать его при всех, знал: Керем очень гордый, любое грубое слово – для него нож острый. Предпочтет, чтобы его избили, только бы не задевали самолюбия.

– Ладно, – сказал я старшине, – вы займитесь своими делами, а с ним я сам поговорю.

Я прошел с Керемом в свою комнату.

– Тебе не стыдно? – спросил я его, когда мы остались наедине. – Разве можно поднимать руку на человека старше себя? Не ожидал от тебя такого, совсем не ожидал.

Керем сконфузился.

– Товарищ лейтенант, меня слова Сираджа обидели. Что он, в самом деле, накинулся на меня?! Портишь, мол, такие чудесные книги! Выходит, ценит меня меньше этих фрицевских каракулей. Я как услышал это, клянусь, кровь ударила в голову. Был бы кто-нибудь другой, задушил бы его. Только потому и сдержался, что это был дядя Сирадж…

Да, драка могла дорого обойтись невысокому, худощавому Сираджу. Большие руки Керема были сильны и цепки, как клещи. Хорошо, что старшина оказался рядом…

– Керем, но Сирадж прав. Нельзя портить такие прекрасные книги, – сказал я солдату.

Керем удивленно отступил.

– И вы так думаете, товарищ лейтенант? И вам жалко этого фрицевского добра?

Меня не удивил вопрос Керема, успевшего получить. лишь трехклассное образование, никогда не спускавшегося с гор, где он родился, и впервые увидевшего город, только когда его призвали в армию. Он, может быть, первый раз в жизни слышал фамилии авторов книг, которые-хранились в этом доме. Но что я мог сказать ему? Как растолковать, чего эти книги стоят?..

Вспомнились начальные строки из поэмы Генриха Гейне «Германия», которая была переведена на азербайджанский язык:

Я прочитал их Керему. Стихи солдату понравились. Он перестал хмуриться. И тут же в ответ сочинил еще-одну гошму:

О Родине напомнив, разбередил ты раны, Мне Кедабек напомнил сады Азербайджана. Лишь там, в горах, найду я для сердца утешенье, Меня туда пустите хотя бы на мгновенье…

Большие карие глаза Керема, который вспомнил родные места, свой дом, увлажнились. Может быть, мысленно он опять перенесся к своей Сарабейим?..

Я поднялся, прошел в комнату связистов и принес оттуда книгу о творчестве Рембрандта, показал Керему репродукции картин "Ночной дозор", «Даная», "Возвращение блудного сына". Книга заинтересовала Керема.

– Разрешите посмотреть, – попросил он.

И, положив книгу на колени, стал перелистывать ее, молча рассматривая репродукции всемирно известных шедевров.

Я наблюдал за его лицом. Оно менялось в зависимости от того, репродукцию какой картины он смотрел. Керем то улыбался как ребенок, который увидел во сне что-то хорошее, то его густые черные брови сходились, широкий лоб покрывался морщинками; то, сжав губы, он задумывался. Наконец, оторвав глаза от книги, он изумленно покачал головой.

Я взял у него книгу и хотел было положить ее на стол, но Керему вдруг показалось, что я хочу бросить ее в печку, и он крепко схватил меня за руку:

– Вы что, товарищ лейтенант!..

Мы посмотрели друг другу в глаза и, словно сговорившись, рассмеялись.

ТЕНЬ В ЛУННУЮ НОЧЬ

Я давно приучил себя просыпаться по ночам в нужное мне время. Этой ночью решил проснуться в половине третьего, чтобы пойти проверить посты.

Шли последние дни войны, наши войска сражались уже под Берлином, до победы оставалось совсем немного, и некоторые бойцы начали рассуждать примерно так: "Фашистам уже конец. Они не посмеют сунуться, и можно их не опасаться". Поэтому в батарее наблюдалась некоторая беспечность, что заставило меня взять за правило – каждую ночь проверять, как несут службу часовые.

Наша часть расположилась в домах на окраине большого села. Рядом был сосновый лес. На площади, напротив нас, возвышался старинный монастырь. Этот монастырь, окруженный со всех сторон деревьями и невысоким каменным забором, выделялся своей красотой. Он еще издали привлек мое внимание, и как только мы заняли село, я долго любовался искусной кладкой, кирпичными узорами и даже познакомился с настоятелем – старым аббатом.

В монастыре жили около пятидесяти девушек-монашек. Каждой было не больше двадцати лет. Ходили они в черных сутанах с белыми воротниками. Как объяснил настоятель, эти девушки по разным причинам разочаровались в мирской жизни и решили навсегда заточить себя в стелах монастыря. Как только мы вошли в деревню, монашки высыпали во двор и из-за забора строили солдатам глазки; подшучивая, пытались заговаривать с ними. Настоятель, ругая девушек, загнал их в кельи…

Честно говоря, мне показалось странным, что глава женского монастыря мужчина, но интересоваться, почему так получилось, я не стал, посчитал неудобным…

Светила луна. По небу двигались белые облака, похожие на плывущие по воде глыбы льда. Они порой закрывали луну, но все равно было довольно светло от ее лимонного света.

Проверив посты, я остановился возле монастыря, казавшегося таинственным в бледном лунном свете, и через забор стал разглядывать его. Вспомнил монашек, которые проводили свои дни в темных кельях, похожих на тюремные камеры, и стало жаль их. "И почему в таком юном возрасте отказались от всего мирского? Ведь жизнь так прекрасна! Особенно в молодости…"

Вдруг на первом этаже монастыря, в окне, которое выходило в сад, появилась чья-то голова в черной шляпе, затем протиснулись и плечи.

"Мужчина? – Я пригляделся. – Кто бы это мог быть? Ведь, кроме старого настоятеля, мужчин здесь вроде бы нет?..".,

Неизвестный осторожно посмотрел по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, ухватился за оконную раму, спрыгнул на землю и, прячась в тени деревьев, стал удаляться. Одетый во все черное, он сам был похож на мрачную тень или призрак.

"Наверно, провел ночь в нежных объятьях и теперь спешит подальше от глаз настоятеля, который, конечно же, сладко спит и не подозревает, чем занимаются его "кроткие овечки", – подумалось мне. И я уже хотел было возвращаться в свой дом, как вдруг увидел, что мужчина остановился в темноте между деревьями и стал беспокойно оглядываться по сторонам. "Что-то тут неладно!" – смекнул я и тоже спрятался в тени деревьев, растущих у ограды, стал наблюдать за ним.

Мужчина развернул какой-то, сверток, набросил на голову нечто вроде покрывала, зажег фонарь и, прячась под плотной тканью, присел на корточки. По свету, который все же пробивался из-под покрывала, по движениям мужчины можно было догадаться, что он что-то делает. Но что именно?

Странное поведение незнакомца усилило мои подозрения. "Нет, не похож он на человека, который возвращается со свидания. Подождем еще немного, посмотрим, что будет дальше…"

Мужчина снял с головы покрывало, пошарил рукой по земле, потом распрямился и пошел в мою сторону. Сделав несколько шагов, он остановился, поставил фонарь у ног и предметом, похожим на длинный ноя? стал быстро ковырять землю.

Я весь превратился во внимание. Что этот неизвестный ищет? И кто он все-таки есть? Выходит, в монастыре был и другой мужчина? Настоятель скрыл это! Почему?..

Я достал пистолет, снял его с предохранителя. "Может, это гитлеровский офицер? Отстал от своей части во время отступления, укрылся в монастыре, а теперь откапывает спрятанное в саду оружие…"

Я осторожно двинулся вдоль забора в сторону незнакомца, затаился неподалеку от него. Между нами осталось приблизительно метров пятнадцать. Копая землю, мужчина часто поднимал голову, оглядывался по сторонам, но меня, видно, не замечал, а я с нетерпением ожидал, чем же все кончится.

Незнакомец извлек из земли небольшой чемоданчик, а затем, собрав выкопанную землю, забросал ею яму, завернул чемоданчик в покрывало и потушил фонарь.

Держа пистолет наготове, я хотел сначала перепрыгнуть через забор, броситься к нему, но потом подумал,

что еще рано, что своей поспешностью могу все испортить, и стал ждать дальше.

Мужчина взял чемоданчик под мышку и торопливо зашагал в сторону монастырской калитки, выходящей к лесу. Больше медлить было нельзя. Если я сейчас не остановлю его, он скроется в лесу. А там поди ищи его!

Прячась за кустами, растущими у забора, я заспешил к калитке, раньше незнакомца оказался возле нее и спрятался за каменным столбом.

Подойдя к калитке, мужчина насторожился. Мне показалось, что он увидел меня, и я хотел было уже нажать на курок, но внутренний голос подсказал: "Стоп! Не спеши! Стрельнуть всегда успеешь!.."

Мужчина вышел из сада и торопливо зашагал к лесу. Мне стало ясно, что меня он не заметил.

– Стой! Стрелять буду! – ошарашил я его сзади. Незнакомец будто споткнулся, остановился как вкопанный.

– Руки вверх!

Подняв одну руку, незнакомец обернулся. Когда я подошел ближе, он бросил чемодан и выхватил из кармана пистолет, но я опередил его – молниеносно носком сапога так ударил под колено, что он скорчился от боли и повалился на землю. В тот же момент я вывернул ему руку. Пальцы его ослабели, маленький браунинг упал на землю. Я осветил лицо незнакомца карманным фонариком и… поразился: передо мной лежал настоятель монастыря, преподобный аббат.

– Вы? – невольно вырвалось у меня.

– Да, я, – пробурчал он себе под нос.

– Ну, давайте вставайте!..

И аббат, который только что двигался довольно резво, стал подниматься, как поднимаются люди, изможденные болезнью. На нем была не сутана, а обычная светская одежда – костюм, шляпа. В такой одежде, конечно же. трудно было узнать "святого отца". Он был очень испуган. То ли от страха, то ли от злости длинный его подбородок дрожал. Мешки под глазами увеличились и были похожи на огромные фурункулы.

– Что за вид, святой отец? – не без иронии спросил я. – Почему вы сняли свою рясу? Аббат ничего не ответил.

– И что у вас за чемодан? – не отступался я.

И опять аббат ничего не ответил. Только его глаза, похожие на пуговицы пальто, кричали, горели ненавистью.

– А вы на самом деле аббат? Или сутана – маскарадный костюм?

– Аббат я! Аббат! – зло выкрикнул он.

– А если вы аббат, зачем вам пистолет?

Я поднял браунинг, осмотрел его. Он был заряжен, более того – снят с предохранителя. Если бы я не опередил "святого отца", если бы чуть промедлил, он, конечно же, пристрелил бы меня и не перекрестился.

Я спрятал браунинг в карман, осветил фонариком чемодан. Крышка его была открыта. В луче света блеснули рассыпавшиеся вокруг драгоценные камни. Приглядевшись, я увидел также золотые кольца, браслеты, медальоны…

– Что такое, святой отец? Откуда такое богатство? И снова аббат ничего не ответил. Опустив голову, он отрешенно смотрел на драгоценности.

– Соберите в чемодан все, что рассыпалось! – приказал я.

Аббат упал на землю рядом с чемоданом. И заплакал.

ТОНЯ

Когда «юнкере» с гулом стал удаляться, я поднял голову и огляделся вокруг. Рядом со мной, уткнувшись лицами в землю, лежали несколько солдат. Они тоже, поняв, что бомбардировщик улетает, стали подниматься. Невдалеке, у края поляны, чернела огромная воронка от бомбы. Разбухшая от весенних дождей, которые шли последние несколько дней, сырая земля была на многие метры вокруг разбросана взрывной волной и налипла даже на стволы и ветки сосен.

Я поднялся на ноги. Одежда, руки – все было испачкано липкой глиной. Мокрые галифе прилипали к коленям.

Я ополоснул руки в небольшой луже у края дороги и пошел посмотреть, что с ребятами. По счастью, все были живы. Никого из бойцов даже не ранило.

Фашистские войска, которые теперь отовсюду были стянуты в Германию, уже слабели, в последнее время их бомбардировщики все реже появлялись над нами, поэтому мы даже не прятали наши пушки и машины под деревьями, не маскировали их. Этот «юнкере» оказался для нас полной неожиданностью, пришлось поплатиться несколькими минутами страха.

На дороге, которая проходила недалеко от леса по довольно широкому лугу, я увидел поваленную набок телегу, рядом лежали кони. В нескольких метрах от них зияла такая же, как и на поляне, воронка. Видимо, летчик метил в подводу, но бомба не попала в цель – упала немного в стороне, по лошадей она все же достала. От взрывной волны у молодого извозчика заложило уши. Он стоял в стороне и с отчаянием смотрел на своих окровавленных коняг. Я подошел и стал утешать его:

– Не расстраивайся, ты хорошо отделался. Коней поубивало, такая тяжелая телега перевернулась, а у тебя даже из носу кровь не идет. Это же великое счастье!..

В это время подбежал санинструктор Али Сарыджалы и, чуть не плача, сказал:

– Товарищ лейтенант, Тоня погибла!..

– Какая Тоня? – не понял я.

– Почтальонша наша… Ну та… маленькая… красивая… – Али указал в сторону землянки связистов: – Там она! Только что видел сам…

Не дожидаясь конца объяснений санинструктора, я бросился к связистам. Девушка, разносившая письма, лежала на спине у высокой сосны. Ее одежда, лицо б*ши измазаны землей.

Смерть нашего почтальона сильно подействовала на солдат. Они стояли рядом, сняв шапки, опустив головы. Все молчали, словно разговаривать было запрещено. И никто не обращал внимания на газеты и сумку с письмами, лежащие в грязи у ног погибшей. В другое время ребята бросились бы к Тоне, как мухи к сладкому, окружили бы ее плотным кольцом и забросали бы вопросами: "А мне есть?..", "Мне принесла?.." Появление почтальона на батарее всегда было радостным событием, и бойцы любили Тоню, нарочно заводили с ней разговор, стараясь задержать ее. Это нравилось и самой девушке. Но вот сейчас… Сейчас ни у кого не находилось слов…

Тоне было девятнадцать лет, но из-за ее маленького роста и постоянного детского простодушия на лице создавалось впечатление, что она еще не достигла совершеннолетия. Тяжелые сапоги на ее ногах, неуклюжая форма, шинель, тяжело давящая ей на плечи, отнюдь не умаляли ее природной красоты. Большие голубые глаза, окруженные густыми и длинными ресницами, всегда приветливо улыбались. Густые волосы, выбившись из-под порыжевшей от солнца и пыли шапки, блестели как шелк.

Иногда, встречая ее, я думал, как красива была бы эта девушка, надень она штатскую одежду, да еще чтоб одежда была ей по росту. И еще я думал, что будь я кинорежиссером и снимай фильм по трагедии "Ромео и Джульетта", на роль Джульетты обязательно пригласил бы Тоню. Мне казалось, что у этой очаровательной простой девушки и у шекспировской героини много общего.

Артиллеристы вырыли ей могилу возле самого леса, под стройной красивой сосной. Сарыджалы вытащил из кармана Тони документы и спрятал их в сумку, чтобы переслать в полк. Обернув тело девушки в брезент, солдаты осторожно опустили его в могилу. Короткие саперные лопатки переходили из рук в руки. Каждый бросил в могилу несколько лопаток земли. Под сосной вырос небольшой холмик. Для того, чтобы укрыть могилу, бойцы пошли в лес нарубить елового лапника, а я вернулся на командный пункт батареи.

Письма, которые принесла Тоня, были розданы адресатам. Я тоже получил письмо. От имени мамы мне написала сестра. Мама сообщала о том, что живут они хорошо и ни в чем не нуждаются. Но я прекрасно знал, что-это неправда. Ведь на рынке все стоило очень" дорого, да и как можно было жить в достатке на четвертом году войны на небольшой заработок и на те деньги, что они получали от меня?! Так мама писала ради меня, она не хотела., чтобы на фронте я думал еще и об их нуждах. Я был самым младшим сыном в семье, и, наверное, поэтому она любила меня больше остальных, и эта материнская любовь согревала меня даже за тысячи верст от родного дома. Когда приходили письма из Баку от мамы, мне казалось, что я испытываю прилив сил. Тоня видела, как я радуюсь каждой весточке, и однажды смущенно спросила:

– Товарищ лейтенант, что пишет ваша девочка? Я неправильно понял ее и ответил, помнится, даже несколько резковато:

– Я еще не женат, откуда у меня быть девочке? Тоня прищурила голубые глаза и рассмеялась:

– Да я о вашей девушке говорю, о невесте.

Узнав, что, кроме как от мамы, я ни от кого больше писем не получаю, она поправила сползшую с плеча почтовую сумку и вздохнула:

– Вот и мне только мама пишет…

Рано утром привезли целую машину снарядов. Мы спрятали их в гуще леса, в воронке. Обратно я возвращался тропинкой, которая проходила мимо могилы Тони. Невольно замедлил возле нее шаг, остановился. Холмик весь покрывали еловые зеленые ветки. В изголовье стоял гладко выстроганный столбик с прикрепленной к нему дощечкой и пятиконечной звездой. На дощечке химическим карандашом были написаны имя и фамилия Тони, годы ее рождения и смерти.

Говорят, что люди на войне грубеют. Может быть, есть и такие, пе спорю. Но я не согласен с тем, кто считает это общим явлением. Напротив, готов утверждать, что в огне, в тяжелых испытаниях мы относились друг к другу еще нежнее, еще заботливее. Что бы ни было, человек всегда остается человеком. Конечно, я имею в виду настоящих людей, а не отребье. Когда в следующий вечер к нам пришел другой почтальон, мы еще острее почувствовали, что Тони с нами больше нет. Письма принесла рослая немолодая женщина. По ее манерам чувствовалось, что она давно служит в армии, многое видела, прошла, как говорится, огонь и воду. И странное дело – так ждущие весточки из дома бойцы не бросились к ней, не окружили ее, как бывало, Тоню. Почтальон отдала свежие газеты и письма старшине, попрощалась хриплым голосом и ушла. Письма солдатам раздавал старшина.

Я читал газету, когда из санчасти вернулся командир взвода Саша Коневский. Он был здоров, но когда наступало затишье, притворяясь больным, бегал на свидания к своей симпатии – черноглазой полтавчанке, которая служила в санчасти фельдшером. Я знал это, но не мешал младшему лейтенанту.

– Гасан, – спросил Саша, присаживаясь рядом, – ты знаешь, как в полку тяжело переживают гибель Тони?

– Да, – вздохнул я, – знаю… Бедная, погибла по глупой случайности. Ну, задержись она минут на пять – не попала" бы под бомбежку… Видно, уж судьба такая…

– Она не могла задержаться, Гасан, – убежденно сказал Саша. – Если были письма кому-нибудь из нашей батареи, она в первую очередь спешила сюда.

– Почему?

– Из-за тебя.

– Из-за меня?! – удивился я.

– Да, чтобы увидеть тебя, Гасан. Ты разве не знаешь, что Тоня любила тебя?

Она была близкой подругой Сашиной полтавчанки. Полтавчанка и рассказала Коневскому, что Тоня интересовалась мной, что так часто к нам в батарею приходила из-за меня. Оказывается, подруги много говорили обо мне.

Слова Коневского оглушили меня, расстроили. Выходило, что я в какой-то степени был виновником Тониной смерти. Хоть и поздно, но я вспомнил, как Тоня, встречаясь со мной, каждый раз обращала внимание на свой внешний вид, как загорались ее голубые глаза, как терялась она, когда я заговаривал с ней. Вспомнил день награждения. Это было месяц назад. Нас вызвали в тыл полка. Группе солдат и офицеров, отличившихся при форсировании Одера, вручались ордена и медали. Тоня тогда стояла в сторонке и наблюдала. Все поздравляли нас. Она подошла последней. Маленькой горячей ручкой пожала мне руку, мягко улыбнулась: "От всего сердца поздравляю, лейтенант. Вы даже не знаете, как я рада этому, – она кивнула на орден Красной Звезды у меня на груди. – Честное слово, будто это мне его вручили…" Тогда я почувствовал, что слова ее искренни, идут от души, но разве я мог подумать, что сказаны они человеком любящим!

Как же слеп я был! Как ничего не почувствовал, ни о чем не догадался! Ну почему время не возвращается вспять?!..

ВЫГОВОР

Я не находил себе места. Командир полка в присутствии нескольких офицеров отчитал меня, как мальчишку, а потом еще и выговор объявил в приказе. И главное, за что? Не чувствовал я особой вины в случившемся. Ну, даже если и можно было считать меня виноватым, то не настолько, чтоб объявлять такое строгое взыскание. Произошло же вот что…

Отбив у немцев поселок Росселвис, мы взяли в плен немецкого капитана. В сумке пленного оказалась карта, на которой были обозначены места расположения гитлеровских частей этого направления. Видно, капитан был важной птицей или офицером связи. Кроме карты мы могли бы, наверное, получить от него ценные сведения. Я составил рапорт на имя командира полка и направил пленного в штаб под конвоем одного из своих солдат. Вскоре после этого мне позвонили и сообщили, что пленный в пути бежал и в штаб доставили только карту.

Ознакомившись с картой, полковник пришел под вечер к нам в батарею. Он был хмур и очень сердит.

– Эх, лейтенант, лейтенант! – в сердцах бросил он. – Знал бы ты, каким нужным для нас человеком был этот офицер! Мы многое могли бы выведать у него. Разве такого пленного направляют в сопровождении одного конвоира?!

"И чего он так расстроился? – недоумевал я. – Все равно фашисты доживают свои последние дни. Ну, сбежал капитан, так ведь карта осталась. А сам он что может нам сделать, чем навредить?"

Но полковник, видно, был иного мнения – он еще долго ругал меня при моих товарищах, а потом уехал. Через несколько часов я получил из штаба пакет. В приказе мне объявлялся выговор…

После этого всю ночь шел бой. Не прекратился он и утром. Больше того, разгорелся с новой сплои. Почти сутки мы дрались, не имея и минуты на отдых. Только к вечеру наконец наступило затишье. Меня к этому времени буквально качало от усталости, и я решил воспользоваться передышкой – пошел в дом, где обосновался старшина. Здесь стояла кровать с двумя большими тюфяками из лебяжьего пуха. Сняв сапоги, швырнув их под кровать, прямо в обмундировании я упал на эту райскую постель.

– Товарищ лейтенант, вы хотите вздремнуть? – спросил старшина Папков, направляясь к коробке с продуктами, стоявшей в углу комнаты.

– Да, пока тихо, передохну, – сказал я. – Потом, наверное, опять не будет возможности.

Старшина взял коробку и вышел. Я обнял подушку и закрыл глаза.

Заснул мгновенно, но тут же и проснулся. Разбудил меня кашель. Я сел на постели и огляделся. В комнате никого не было. "Странно, – удивился я. – Не приснилось же, что кто-то кашляет. Может быть, это Коневский подшутить так решил…"

Я со смехом встал и посмотрел под кровать. Но, кроме моих сапог, там ничего не увидел. Снова лег. "Наверное, кашляли на улице, а мне показалось, что в комнате".

Но сон уже пропал. Как будто это не я совсем недавно валился с ног. Но хоть и не спалось, вставать не хотелось – я лежал на постели и думал. Выговор никак не выходил у меня из головы. Да и не скоро, наверное, выйдет. Сознаюсь, не мог выносить, когда меня ругали, не любил выслушивать нотации и старался, чтобы у меня всегда было все в порядке, чтобы не за что было ругать, а тут выговор! Конечно, то, что пленный бежал, – плохо, такого нельзя было допускать. Но кто же мог подумать, что конвоир окажется раззявой? Он наказан по заслугам. Ну, а мне-то за что попало? Да еще так! За то, что отправил пленного с одним конвоиром, хватило бы и порицания…

Должен сказать, что по натуре своей наш командир был добрым человеком, заботливым, но очень легко мог вспылить, частенько выходил из себя из-за пустяка, и я, наверное, попал ему под горячую руку…

Снова кто-то кашлянул. На этот раз я не спал и вполне мог определить, что кашляли не на улице. Кашель, раздался в комнате. Я снова оглядел ее всю.

Взгляд мои остановился на большом шифоньере, который стоял напротив кровати в другом конце комнаты. И словно кто-то толкнул меня: "Встань, посмотри там!"

Я надел сапоги и шагнул к шифоньеру, распахнул дверцу и – инстинктивно отпрянул в сторону, так как в тот же миг грохнул выстрел и мимо уха вжикнула пуля. Я выхватил пистолет, выпустил в открытую дверцу шифоньера три пули подряд. Из-за одежды, висевшей на вешалке, послышалась брань, потом медленно открылась другая дверца шифоньера, и из него на пол вывалился человек в форме гитлеровского офицера. Он снова закашлял, пальцы его судорожно зашарили по полу, словно ища, за что бы зацепиться.

На звуки выстрелов в комнату вбежали старшина и еще несколько солдат. Увидев пистолет, в моей руке и фашистского офицера, лежащего на полу, они поразились:

– Кто это, товарищ лейтенант? Как он сюда попал? Что я мог ответить? Откуда я мог знать, каким образом гитлеровец оказался в шифоньере?

Старшина поднял пистолет фашиста, вытащил магазин.

– Пусто! Вам повезло, товарищ лейтенант! – констатировал он.

Да, на этот раз мне действительно повезло – гитлеровец выпустил в меня последнюю пулю.

Когда убитого повернули на спину, чтобы вытащить из-кармана документы, старшина внимательно вгляделся в его лицо и ахнул:

– Товарищ лейтенант, да ведь это же наш старый знакомый! Тот самый, который вчера сбежал!

– Не может быть!

– Точно он! Посмотрите.

Я наклонился, всмотрелся в лицо офицера. Да, старшина не ошибся – это был тот самый капитан. Как он попал в занятый нами дом? Почему спрятался в шифоньер? Хотел там пересидеть до темноты, чтобы перебраться к своим? Или ждал, что мы пойдем дальше на запад, а он сможет найти убежище понадежней? Это осталось для нас загадкой. Ясно было одно – уйти от нас – гитлеровцу все же не удалось.

УЗЕЛОК

Мы заняли небольшую немецкую деревню и стали располагаться в ней. Ко мне подошел сержант Али Сарыджалы, который размещал раненых в уцелевшем доме на окраине.

– Товарищ лейтенант, там, в комнате, старая немка, Совсем слабая. Подняться не может…

– Ну и что? Пусть остается. Ты ребят устроил?

– Нет.

– Почему?

– Не могу, товарищ лейтенант.

– Ничего не понимаю, почему не можешь? Кто тебе мешает?

– Старуха.

– Ты же сам говоришь, что она совсем слабая. Как она ухитряется мешать?

– Старуха хоть и больная, но на язык вполне здорова. Кричит, вопит, никого близко не подпускает.

– Пусть кричит, сколько ей угодно, делайте свое дело.

Сарыджалы помотал головой и начал объяснять:

– Понимаете, товарищ лейтенант, в доме три комнаты – кухня, спальня, столовая. На кухне и в столовой1 негде повернуться от всякого барахла. Раненых там не разместишь. Свободна только спальня. А там старуха. И никого туда не пускает. Как только подходим к двери – кричит так, будто ее режут.

– Может, она боится вас? Дайте ей понять, что вы? ее не тронете.

– Да мы и так успокаивали, уговаривали… Старшина даже по-немецки пытался с ней заговорить… Но она, проклятая, ничего и слышать не хочет.

– Ну и ну! – удивился я. – Что же там за ведьма такая? Пойдем поглядим. – И мы вместе направились к дому старухи.

Легко раненные в утреннем бою, солдаты расположились во дворе и грелись под теплым апрельским солнцем. Мы с Али поднялись по ступенькам на крыльцо. Когда сержант открыл дверь прихожей, откуда-то сверху раздался такой громкий крик, что я вздрогнул.

– Видите, товарищ лейтенант, мы только двери открываем, еще к спальне не подошли, а она уже так орет. Знаете, как она завопит, когда мы войдем… Я остановился, Сарыджалы тоже.

– Кажется, тут у нас ничего не выйдет. Придется искать другое место.

– Потерпи, сержант, рано отступать. Посмотрим, что там за пугало.

Не обращая внимания на крики старухи, я направился к спальне. Услышав шаги, старуха стала кричать еще громче. Голос у нее был резкий, визгливый и неприятно резал слух. Но что она кричала? Даже говоривший немного по-немецки старшина Папков и тот ничего не мог разобрать.

– Не понимаю ее слов, товарищ лейтенант. Ну да что обращать на нее внимание, пусть себе кричит сколько влезет. Может, ей нравится собственный голос.

Я открыл дверь спальни и заглянул в нее. Возле окна рядом с кроватями лежала на ручной тележке старая, дряхлая женщина. Лицо у нее было худое, бледное, все в морщинах, волосы совершенно седые. Она столько кричала, что охрипла.

Не обращая внимания на вопли, я подошел к ней. На вид старухе можно было дать все девяносто. Годы высушили ее до предела, лишили возможности двигаться, превратили в высохший живой комок, приковали к постели. Тележка длиной немногим больше метра, шириной и того меньше стала последним ее пристанищем. Оставшиеся до кончины дни старухе предстояло провести на ней. Мы не знали, кто из потомков старухи жил в этом доме – сын ли, дочь, внуки, – но удивляло, почему, когда они бежали, оставили ее здесь. Хоть и доживала она свои последние дни, она ведь была матерью или бабушкой, и кому известно, сколько детей родила и вырастила…

Рядом с тележкой я увидел тумбочку. На ней лежали три сухарика, стояла банка компота, ^стакан воды. При желании старуха могла дотянуться до них.

Задыхаясь от кашля, старуха как безумная замахала высохшими, костлявыми рукам! словно силясь оттолкнуть нас от себя; что-то снова хотела закричать, но уже, видно, не могла, не было сил.

– Вот как бывает, когда не знаешь языка. – Я наклонился, чтобы хоть по глазам понять, что она хочет сказать нам.

Старуха, задыхаясь, хрипя, показала на ноги, закутанные в одеяло, и закрыла глаза. На лице ее было выражение ужаса. "Там что-то есть!" – догадался я и потянулся к одеялу.

Сарыджалы опередил меня:

– Я посмотрю, товарищ лейтенант. Он поднял уголок одеяла, но, кроме подагрических ног старухи, ничего там не увидел.

– Эта ведьма издевается над нами! – не выдержал сержант. – Почему она показывает на ноги и закрывает глаза? Что у нее, ноги болят?

– Если б у нее болели ноги, она не стала бы кричать, увидев, как мы входим, – резонно рассудил я. – Здесь что-то другое.

– Вас ист хир? – попытался снова явить свое знание немецкого Папков.

Старуха сделала знак: мол, посмотрите внутрь тележки, и снова закрыла глаза руками. Али поднял край тюфяка, и мы увидели небольшой узелок. Сержант взял этот узелок, развернул его.

– Да это же бомба, товарищ лейтенант!

– Бомба?..

Али осторожно поднес находку к уху, заволновался.

– Тикает, товарищ лейтенант! Часовой механизм внутри! Наверное, в определенное время грохнет…

– А ну подальше ее отсюда! – распорядился я.

Сарыджалы поспешил с бомбой к выходу; подбежав к речке, которая текла недалеко от дома, что было сил швырнул свою находку в воду. И в тот же момент раздался взрыв. От грохота вздрогнул дом, зазвенели стекла в окнах.

– А ведь старуха-то оказалась хорошим человеком, – вернувшись в дом, улыбнулся сержант. – Не вопи она, не дай нам знать, плохо могло кончиться. – Он вытащил платок и вытер со лба пот.

Увидев Али, старуха дрожащей рукой осенила себя: крестом. Теперь всем нам стало ясно, почему она никого не пускала в дом: она с минуты на минуту ожидала взрыва. Было ясно и то, что бомбу под старуху подложили отступающие гитлеровцы. Они хорошо знали, что в тех местах, которые мы занимаем, мы всегда приходим на помощь беспомощным, калекам, старикам, детям. Для нас и была приготовлена эта бомба…

СРЕДИ ВРАГОВ

– Товарищ лейтенант, куда мы попали? Здесь же кругом немцы!..

– Ерунду говоришь, – успокоил я связиста, который шел за мной.

– Не верите, послушайте.

Я остановился. Мы были в лесу. Связист спрятался за толстым деревом и прошептал мне:

– Идите сюда, а то нас увидят.

Я зашел за ствол соседней сосны и стал слушать. Справа и слева от нас раздавались голоса. Разговаривали – в том уже не было сомнения – по-немецки. Я был поражен: откуда тут взяться немцам?

– Что же теперь делать будем?..– волновался связист.

Что будем делать? Если б я знал, что делается в таких случаях…

Стояла полночь, и в темноте непросто было что-нибудь различить, не то немцы давно бы обнаружили нас и открыли огонь или попытались взять в плен.

Я не переставал удивляться: как мы попали к немцам?

Откуда они тут взялись? Час назад начальник штаба полка майор Атаманов вызвал меня и, разложив передо мной карту, ткнул пальцем в квадратики населенного пункта: "Вот это село занято сегодня утром. Возьмите с собой связиста и сейчас же идите туда! Пехоте нужна наша поддержка. Будете корректировать огонь…" Я тут же вернулся из штаба в батарею и, оставив вместо себя 'Сашу Коневского, отправился вместе со связистом в названное майором село. Здесь должен был располагаться наш наблюдательный пункт, откуда мне надлежало передавать по телефону команды своей батарее.

То, что мы оказались в расположении врага, не укладывалось в сознании. Что это значит? Почему начальник штаба послал нас в еще не занятое нашими село? Ошибся? Странная ошибка!

Положение было, прямо скажем, идиотским. Сдвинься мы с места, нас тут же могли обнаружить… А возможно даже, что немцы нас уже видели, но в темноте принимали за своих и потому ничего не предпринимали. А двинься мы назад – это могло вызвать у них подозрение. Ничего не оставалось, как стоять и ждать. Но до каких пор? До рассвета? А что принесет рассвет? Ведь когда рассветет, нас обнаружат наверняка! И что тогда?.. Вступить в бой?.. Что ж, наверное, так и придется сделать!

Держа автомат наготове, связист осторожно выглянул из-за сосны. Я тоже снял свой пистолет с предохранителя.

– Товарищ лейтенант, посмотрите туда!.. Там, кажется, есть траншея, – вдруг обрадовано зашептал связист и показал на углубление, которое темнело невдалеке. – Разрешите, пойду посмотрю.

Я пригляделся: действительно, траншея. До утра можно было бы затаиться там.

– Давай, только поосторожней, – шепнул я в ответ.

Солдат опустился на землю и пополз к траншее. Я, еще крепче сжав рукоятку пистолета, следил за ним.

Связист скользнул в траншею. Я подождал. Никакого шума /оттуда не послышалось. Минуты три спустя он высунулся и махнул мне рукой. Я тоже пополз в сторону траншеи.

– Сюда, товарищ лейтенант, там вода, – поймал мою руку над бруствером связист и потянул меня в правый угол траншеи.

Видно, вырытая давно, она остро пахла сыростью, плесенью, стены были мокрыми. Что и говорить, убежище оказалось не очень уютным и конечно же не таким уж и надежным. Но выбирать нам не приходилось, приходилось думать, что будем делать, когда рассветет. В том, что без схватки не обойтись, я уже не сомневался. Конечно, можно было попытаться пробиться сейчас, в темноте, но мы со связистом просто не понимали, в какую сторону податься, где наши, где немцев больше, где меньше. Сдвинешься – и, как в трясине, увязнешь еще глубже, угодишь прямо в лапы или погибнешь ни за грош. Рассвет же давал нам шанс продать свои жизни подороже.

Прижавшись друг к другу в углу траншеи, мы ждали утра. У меня все не выходило из головы: как мы могли попасть в такую западню? Если начальник штаба знал, что в лесу у села немцы, зачем он послал нас сюда? Какой был смысл в этом? Не хотел же он нашей гибели… Эта мысль, словно вспышка молнии, прямо-таки ослепила меня.

Я вспомнил случай, который произошел месяц назад.

Наш полк на несколько дней отвели на отдых. По вечерам офицеры и служившие в полку девушки-связистки ходили на танцы, которые организовывались в расположившемся неподалеку медсанбате. Танцевать я научился еще в военном училище. Не хочу хвастать, но танцевал я неплохо. У нас служила телефонисткой красивая девушка с простым русским именем Маша. Она хорошо чувствовала музыку, в танце была как пушинка, водить ее было легко, и поэтому несколько вечеров я с удовольствием танцевал только с ней. Но продолжалось это недолго. Почему-то начальник штаба полка майор Атаманов вскоре запретил нам ходить на танцы. А однажды даже позволил себе отпустить по поводу танцев колкость. Произошло это на тактических занятиях. Я сидел в заднем ряду и записывал то, что говорил майор. Но вдруг у меня сломался карандаш. Я попросил у товарища ножик и стал затачивать поломанный стержень. Тут майор поднял меня и спросил:

– Чем вы заняты, Гиясзаде?

– Точу карандаш, товарищ майор.

– Поменьше увлекайтесь танцами, – сказал он, – чтобы у вас оставалось время точить карандаши и готовиться к занятиям.

Не поняв, почему майор так язвительно говорит со мной, я смолчал. После занятий товарищ, который дал мне ножик, спросил:

– Знаешь, почему майор не в настроении? Я пожал плечами. Откуда мне было знать?

– Ревнует… Когда ты танцевал с Машей, я видел, как он смотрел на вас, как нервничал. Сигарету за сигаретой вынимал… Поэтому и на танцы запретил ходить…

– Разве Атаманов встречается с Машей? – удивился я тогда.

– Встречался. А потом они поссорились. Вот он и решил, что ты дорогу перешел… что Маша тобой увлеклась…

Честно говоря, я и не думал встречаться с Машей, и никакой любви между нами не было, но после того разговора почувствовал, что мой товарищ в чем-то прав: во время наступления мы несколько раз сталкивались с майором, и он всегда находил повод придраться ко мне.

Я не знал, из-за чего расстроились отношения у начальника штаба с телефонисткой, да меня это п не интересовало, не любитель я вмешиваться в чужие дела, но одно удивляло: как могла Маша встречаться с человеком, который по возрасту годился ей в отцы? И потом, телефонистка слыла самой красивой девушкой в полку, майора же едва ли кто мог назвать симпатичным: у него было вытянутое лицо, челюсти выдавались вперед, шея, казалось,

тонула в плечах, а глубоко сидящие большие глаза смотрели угрожающе. "Наверное, и необоснованная ревность у него возникла из-за того, что он понимает разницу в возрасте, сознает, что далеко не красавец, – подумал я тогда. – Ну, а ревность, известно, ослепляете.

Теперь, сидя в траншее, я перебирал в памяти все, что касалось наших взаимоотношений с начштаба, и все чаще возвращался к мысли: неужели Атаманов не знал, "уда посылает нас, не знал, что в этом селе и в лесу вокруг него немцы?.. Может быть, таким образом он хотел посчитаться со мной за Машу?..

Связисту, конечно же, я ничего об этом не сказал.

Только начало рассветать, на лес, где мы прятались, яа маленькое село, расположенное перед нами и уже просматривавшееся сквозь редкие деревья, обрушился шквал нашего артиллерийского огня. Мы прижались к стенкам траншеи. Вокруг тряслась земля, валились деревья, рядом со стуком падали комья глины, осколки. Запахло тротилом, каленым металлом, дымом…

"Худо дело, – мелькнула мысль. – Свои бьют куда основательнее немцев. Того и гляди угодит снаряд в траншею, и тогда – прощай, мама!" Обидно было до слез. Еще бы, избежать вражеской пули для того, чтобы угодить под снаряд, может быть, своей же родной батареи! И снова пришлось помянуть недобрым словом начштаба.

Еще не стих огонь артиллерии, как в утреннем тумане показались наши танки. Они приближались к нам, стреляя на ходу. Выскочив из траншеи, мы тоже начали стрелять по бегущим фашистским солдатам. И вдруг я споткнулся. Сильная боль в ноге заставила охнуть. Деревья в глазах зашатались, закрутились, я упал и потерял сознание…

Пришел в себя только в медсанбате. Рана моя была уже перевязана. Здесь, узнав у хирурга название населенного пункта, я понял, что это мы со связистом ошиблись. Оказывается, у края леса было два прижавшихся друг к другу села. Расположенное с правого края и в самом деле утром заняли наши части. Мы же в ночной тем ноте ошиблись и вышли к селу, еще не занятому наши ми, прямо к фашистам в лапы.

В ГОСПИТАЛЕ

Когда из операционной меня перевезли в палату, где лежали другие раненые офицеры, я весь дрожал. В госпитале не было холодно, но меня сильно знобило.

Медсестры уложили меня в постель, укрыли двумя одеялами, но прошло немало времени, прежде чем я согрелся.

Ранен я был в разгар схватки, поэтому меня поздно вынесли с поля боя. Потерял много крови. Утром, после того как в медсанбате мне была оказана первая помощь, меня перевезли в госпиталь, сделали переливание крови – ввели два шприца по двести пятьдесят граммов каждый. Когда моя кровь смешалась с кровью другого человека, меня и стало знобить. Операционная показалась мне холодильником. Как я уже говорил, продолжало меня колотить и в палате. Но стоило только немного согреться под одеялом, как резко поднялась температура. Теперь я буквально горел в огне.

Отпустило меня лишь где-то к двенадцати ночи. Лежавший на соседней кровати капитан-танкист спросил:

– Ну как самочувствие?

– Теперь лучше, – ответил я.

– А мне плохо, – признался сосед. – Вот уже несколько дней жар не отпускает.

– Ничего, отпустит, – сделал я попытку утешить его.

– Я уже перестал надеяться, – вздохнул капитан и пригладил пальцами свои спутавшиеся седые волосы.

Мой сосед оказался общительным, умным человеком. Самую простую историю он мог преподнести так, что все в палате заслушивались. Несколько дней назад его ранило в ноги. Одну ему ампутировали ниже колена, хотели ампутировать и другую, но он не соглашался. "Я должен вернуться к детям хотя бы на одной ноге", – говорил он.

Дома у капитана остались трое детей, жена и старуха мать. Он оживлялся, когда речь заходила о его семье.

– Ты, Гасан, не знаешь, – говорил он, – какая это прекрасная штука – дети! Бог даст, женишься, узнаешь. И нет для отца и матери большего наказания, чем разлука с детьми. А я уже четыре года не был дома! Четыре года не видел своих… – Капитан вытащил из тумбочки, которая стояла между нашими кроватями, полевую сумку и достал оттуда фотографию. – Вот, прислали… Посмотри, какие орлы растут…

Я взял снимок, сделанный фотографом-любителем, и, стал рассматривать его. Капитан спросил:

– Ну, правда красавцы? Когда я уходил, они были еще маленькими, а теперь… вон какие!.. Дочке, младшенькой нашей, когда война началась, четыре годика было, а прошлой осенью она уже в школу пошла…

Дети соседа были не так уж и красивы, но я не хотел обижать его и поэтому согласился:

– Да, симпатичные ребята…

– Очень скучаю по ним, – сделал еще одно признание капитан. – Как только раны чуток заживут, тут же домой помчусь. Если б можно было, прямо сейчас и уехал бы.

Прошло три дня. Мне уже стало немного лучше. А соседу лучше не становилось. Днем температура у него падала, а по вечерам поднималась снова.

Как-то после ужина капитан почувствовал себя как никогда плохо. Температура у него поднялась до тридцати девяти. Он бредил, звал своих ребят. Медсестра дала ему какие-то таблетки, сделала укол. Сосед успокоился и задремал.

Днем я много читал, порядком утомился, поэтому тоже быстро заснул. Засыпая, я думал о капитане, и, наверное, поэтому он приснился мне. Снилось, что он выздоровел, уезжает домой, прощается с врачами, сестрами, жмет мне руку и радуется, радуется, как ребенок! Когда капитан вышел с чемоданом из палаты, я увидел, что он забыл на тумбочке книжку Чехова. Я открыл окно и позвал его. Но крикнул, видимо, так громко, что проснулся от собственного голоса.

Была полночь. Все спали, со всех концов довольно вместительной палаты доносился мужской храп. Лишь на кровати, где спал капитан, было тихо. Обычно, когда у него поднималась температура, он тяжело дышал, стонал, и я обрадовался тому, что капитан перестал наконец мучиться, спит спокойно. Наверное, температура у него спала, и бедняге стало немного легче.

Я лежал на спине по пояс в гипсе и не имел возможности повернуться, но между нашими кроватями расстояние было совсем небольшим, и я протянул руку, чтобы проверить температуру у капитана. Его широкий лоб был холодным как лед…

СТРАННАЯ ПРОСЬБА

Когда кость срослась, с ноги сняли гипсовую повязку, которая тянулась от ступни до бедра. Нога больше месяца была закована в твердый панцирь и стала вялой, худой, онемела, кожа на ней покрылась синевой. Из-за того, что я долго лежал без движения, ходить было тяжело. Врач поручил медсестре, чтобы она ежедневно делала мне массаж. Нога постепенно стала оживать. Опираясь на палку, я уже мог потихоньку прохаживаться по длинному коридору госпиталя. Мне словно заново подарили мир. Я радовался, что не буду калекой. Правда, еще месяц назад, увидев, как я обеспокоен своим ранением, врач сказал: "Ни о чем не тревожьтесь, лейтенант, еще и в футбол играть будете". Но в то время его слова показались простым утешением. Я не поверил врачу. Остаться в двадцать с небольшим калекой, всю жизнь бродить с палкой в руке… Когда я представлял это, меня охватывал ужас. Теперь тревоги полностью отступили.

В дни Берлинской операции в наш госпиталь стали доставлять много тяжелораненых. В палатах уже не было места. Поэтому тех, кто, подобно мне, шел на поправку, отправляли в тыл. Меня отправили в большой военный госпиталь в город Гляйвиц. В этом госпитале было намного просторней и во всех отношениях удобней, чем в прежнем. Здесь я попал в палату, где находилось пятеро офицеров. Заняв пустовавшую койку возле окна, я стал присматриваться к соседям. На ближайшей ко мне кровати лежал сероглазый парень с каштановыми волосами. У него было красивое смуглое лицо, тонкие усики, и сперва я принял его за земляка, кавказца, но потом узнал, что он украинец, из Харькова. Звали парня Ярославом, а фамилию он носил обычную, украинскую – Василенко. На фронте старший лейтенант Василенко командовал танковой ротой.

Когда я разместил свои немудреные вещи в тумбочке и присел на кровать, Ярослав сказал:

– Лейтенант, вы с дороги, может, проголодались, так не стесняйтесь, есть шоколад, печенье, возьмите поешьте, до обеда еще далеко; здесь, как на фронте, нет «моего» и «твоего», все наше, общее.

Я поблагодарил старшего лейтенанта, сказал, что не голоден, только очень устал.

– Устали? Ну что ж, место у вас удобное, постель чистая, можете отдыхать сколько угодно. Здесь никто не побеспокоит. На передовой мы изматываемся от бессонницы, а здесь – от отдыха.

В этот день я проспал до обеда. Если бы меня не разбудила медсестра, наверняка спал бы и спал еще.

Вечером в клубе госпиталя показывали кино. Почти все ходячие больные пошли туда. Фильм был не из новых, л его видел, потому остался в палате и читал книгу.

Василенко, лежа на спине, тоже перелистывал какой-то иллюстрированный журнал. Долгое время в палате стояла тишина. И вдруг, повернувшись ко мне лицом, Ярослав сказал:

– Лейтенант, простите, что помешал вам, но… Я оторвался от книги, посмотрел на соседа.

– Хочу попросить вас об одном одолжении.

– Пожалуйста, – с готовностью приподнялся я. И тут Василенко как-то смутился, застеснялся.

– Понимаете, я в гипсе и не могу пошевелиться, а пальцы правой ноги сильно чешутся… Я давно терплю, но уже невмоготу стало. Если вам нетрудно, почешите немного…

Он засмущался еще больше. Видно, обращение с такой необычной просьбой далось стеснительному по натуре старшему лейтенанту нелегко.

– Ну, о чем разговор…

Я отвернул край одеяла, которым он был накрыт, и – ничего не понял: в гипсе лежала всего одна нога – левая. А где же правая, почесать которую меня попросили?

Подумав, что Василенко прижал ее к животу, чтобы удобнее было спать, я приподнял одеяло повыше и – буквально остолбенел: правая нога Ярослава была отрезана выше колена и перевязана накрепко бинтами. Что за странная просьба? Как я могу почесать пальцы несуществующей ноги?

Я молча смотрел на бурое пятно на повязке. Сначала хотел почесать ногу Ярослава поверх бинтов, но потом подумал, что прикасаться к ране опасно: если дотронусь, может открыться кровотечение. Положение мое, что называется, было не из удобных.

Увидев, что я в нерешительности стою перед ним с одеялом в руке, Ярослав забеспокоился:

– В чем дело, лейтенант?

– А?.. Сейчас, сейчас…

Что мне оставалось делать? Я начал царапать матрац.

– Чешете?

– Да.

– Странно, а я ничего не чувствую. Чешите сильнее. Не бойтесь, мне не больно.

– Хорошо…

И вдруг лицо Ярослава покраснело. Обескураженный, он виновато посмотрел на меня:

– Простите, лейтенант, простите… Я совсем забыл, что правую ногу мне отрезали…

Правую ногу Василенко отрезали две недели назад. Как он сам потом рассказал, его танк подбили в окрестностях города Нойштадта. Снаряд пробил башню. Трое из экипажа погибли. Командир чудом уцелел. Тяжело раненного в обе ноги, его с трудом вытащили из машины. Врачи приложили немало усилий, чтобы сохранить старшему лейтенанту ноги, но – не смогли, правую пришлось ампутировать.

Зудят пальцы несуществующей ноги! Это не выходило у меня из головы. Отнятые полмесяца назад вместе с ногой и бог весть где захороненные, как могли они чесаться?! Может, старший лейтенант пошутил? Вряд ли! Какие шутки в таком положении? Тогда что же это такое?

Спросить об этом самого Ярослава я стеснялся, решил узнать у лечащего врача. На следующий день во время обхода, вышел в коридор – говорить о таком в присутствии Василенко было неудобно – и, дождавшись минуты, когда врач переходил из палаты в палату, остановил его:

– Доктор, хочу вас кое о чем спросить… Врач остановился:

– Слушаю, голубчик…

Я рассказал ему историю, которая занимала мои мысли со вчерашнего дня.

Седой, умудренный опытом врач ничуть не удивился и объяснил, что какой бы орган ни изъяли у человека, нервные окончания у него некоторое время не умирают, и больному кажется, что все у пего на месте, он чувствует и боль, и зуд в отнятой части, так что удивляться тут не приходится.

Врач ушел, а я не мог вернуться в палату, все находился под впечатлением его слов. За четыре года войны мне приходилось быть свидетелем многих страшных картин, по сравнению с которыми потеря ноги была обычным, даже привычным явлением, на которые я уже смотрел спокойно, по тут со мной случилось что-то непонятное, виноватый взгляд Василенко все время стоял у меня перед глазами. Этот взгляд словно говорил: "Браток, хотя нога моя давно отнята, она все еще со мной, все еще согревается кровью моего сердца…"

Присев в коридоре на скамейке, я предавался невеселым размышлениям. "Скоро ли привыкнет Ярослав к своему' положению калеки? Скоро ли смирится с невозвратной потерей? Да и смирится ли вообще?.. У меня куда все проще было, и то я паниковал, а каково же ему?.."-думал я. И тяжело, горько было на душе.

ТЕЛЕГРАММА

Я еду в Баку. В родной Баку! Эту мою радость могут понять только те, кто не был дома целых четыре года.

Что скрывать, на фронте были у меня и такие дни, такие мгновения, когда я совершенно терял надежду вернуться домой и мог утешать себя только воспоминаниями о городе, где рос, учился, играл со сверстниками в мальчишечьи игры.

Когда поезд повернул к Кавказу, я совсем потерял покой. Мне казалось, что он не мчится на юг, а стоит на одном месте.

Поезд этот был выделен специально для военнослужащих. В нем ехали демобилизованные. Большинство солдат и офицеров в нашем вагоне только что выписались из госпиталя и, как и я, спешили в Баку. Все улыбались, все были веселы и счастливы.

На станции Минеральные Воды я вышел и дал домой телеграмму о том, что еду. Конечно, ее можно было дать и раньше, например из Ростова, но я хорошо изучил мамин характер: узнай она о моем приезде за день, за два, она на все это время лишится сна, будет стоять с утра до вечера у дверей.

Чем ближе мы подъезжали к Баку, тем больше пустел наш вагон. В нем уже не было ни одного переполненного купе. Наконец остались только те, кому предстояло ехать до конечной станции.

Вечерело. Целый день веселившиеся соседи стали укладываться на отдых. Это была последняя ночь, которую нам предстояло провести в вагоне.

Я тоже лег. Но не спалось. В голову лезли всякие мысли, воспоминания. Снова стал думать о маме. Я не мог представить ее без Баку и Баку без нее. Во многих местах довелось побывать мне за четыре военных года, много перевидел я городов – и больших, и маленьких, и красивых, и не очень красивых, – но мне казалось, что ни один из них не может по красоте, своеобразию сравниться с моим родным городом. Не укоряйте меня, может быть, в данном случае я слишком пристрастен.

Наступила ночь. Многие в вагоне уже спали. Но немало было и таких, как я, которые не могли уснуть и ворочались на своих полках.

Оглушая грохотом пустынные поля, покачиваясь на стыках рельсов, поезд мчал нас в ночной темноте в Баку. "Наверное, мама уже получила телеграмму и теперь – смотрит, смотрит в окошко, – думал я, глядя на струящую тусклый свет, запыленную, висящую под потолком лампу. – Ничего, мама, теперь уже скоро… Считанные часы остались…"

Еще не рассвело как следует, а в вагоне все уже стояли одетые. Все тянулись к окнам.

Как только поезд отъехал от станции Баладжары, волнение удвоилось.

– А ведь ничего не изменилось! – слышались голоса.

– Да, все осталось как было!..

– Как я скучал, братцы, по этим местам!..

– Чего там, с Баку ни один город не сравнится!..

Пофыркивая паром, паровоз подошел к бакинскому вокзалу. На перроне, на мосту, который был построен над путями, столпилось столько народу, что яблоку негде было упасть. Гремел, приветствуя нас, духовой оркестр.

Поезд остановился, но никто не выходил. Все выглядывали из окон, искали родных, близких. А те суетились на перроне, взволнованно махали руками.

Многие из встречающих, увидев своих, устремлялись в вагоны, обнимали, целовали прибывших, а потом все вместе, с вещами, радостные, спешили к выходу в город.

Встречали, как мне показалось, всех, только не меня. Сколько я ни вглядывался в лица суетящихся на перроне, среди них не находил ни мамы, ни сестры. Я перекинул вещмешок через плечо, взял свою трость и, хромая, вышел из вагона. "Почему? Почему они не пришли встречать? – беспокойно забилось в голове. – Что-нибудь случилось? Может, не в состоянии были прийти?.."

Лейтенант, ехавший со мной в одном вагоне, увидев, что я, расстроенный, один спускаюсь по лестнице, удивился:

– В чем дело, Гасан? Никто не пришел встречать?

– Да вот… дал телеграмму, а никого почему-то нет, – вздохнул я.

Мой попутчик чуть не силой заставил меня взять букет цветов, который был у него в руке:

– Возьми это и не переживай! Мало ли что могло случиться… Хочешь, пойдем к нам, а нотой пойдешь домой…

– Конечно, идем к нам, – стали уговаривать и его родственники.

Я поблагодарил их и пошел к скверу Ильича, там сел в трамвай. Всего четыре трамвайных остановки от вокзала до моего дома, но этот путь показался мне путешествием длиной в год. Мысли одна мрачнее другой проносились в голове, и, как я ни старался гнать их прочь, ничего у меня не получалось. После того как я потерял на войне двух братьев, у меня, кроме мамы и сестры, никого не оставалось. Уж не случилось ли чего и с ними? Конечно, случилось! Будь все в порядке, они обязательно встретили бы меня…

Рядом с Тезабаг (Новый сад) у Бешмартаба (Пятиэтажка – название дома) я вышел из трамвая и, до предела обеспокоенный, заспешил к своему дому. Как мне хотелось по дороге встретить кого-нибудь из знакомых, но, увы, никто не встретился. Ребята нашего квартала были, наверное, в школе, а взрослые, оставшиеся по брони в тылу, конечно же работали.

Вот и наш узкий невзрачный тупичок с потрескавшимся асфальтом. Сколько раз, только научившись ходить, я падал здесь и снова поднимался! Сколько раз мы, мальчишки, играли здесь, крутили волчка, били на праздник крашеные яйца, запускали змея! Бывало, из-за какой-то мелочи ссорились, даже дрались. Каждый камень здесь, каждый кусочек земли были для меня родными. На фронте я привык к бескрайним степям, широким полям, поэтому казалось, что тупичок стал еще уже, но все равно он был для меня милее, прекраснее самых широких проспектов.

Во дворе тоже никого не было. Я взглянул на двери нашей квартиры – и обомлел, трость выпала из руки, со стуком ударилась об асфальт… То, что я увидел, не могло не потрясти. Потолок в нашей старой квартире обвалился, двери и окна были без стекол. Теперь я уже не сомневался в том, что с мамой произошло несчастье.

Взяв себя в руки, я постучал в застекленную веранду соседей. На мой стук вышла Окума-баджи.

– Кого вам?

– Окума-баджи!..

– Вах, Гасан, это ты? Ты вернулся? Как хорошо! Что же ты там стоишь? Проходи, проходи, – радостно засуетилась соседка.

Но я не спешил входить в ее квартиру.

– Где мама, Окума-баджи?

– Не стой в дверях, проходи. Здесь твоя мама, здесь! Спит, бедняга! Сейчас разбужу ее. Умулейла-баджи! – позвала она. – Поздравляю тебя: Гасан вернулся!..

Я прошел вслед за Окумой в комнату. Навстречу мне бросилась мама, обняла меня на пороге, расплакалась. Так мы и стояли с ней – обнявшись и плача…

– Гасан, Гасан мой!..– говорила мама, осыпая меня поцелуями.

Услышав о моем приезде, в дом заспешили соседи. Все поздравляли нас, радовались вместе с нами, женщины плакали.

Мама была больна, температурила. Взяв на руки, я уложил ее в постель. Она была легкой, как ребенок, и очень изменилась: поседели волосы, на лице остро выступили скулы. Обрадованная моим приездом, она забыла о своей болезни, держала в ладонях мою руку, смеялась, говорила что-то…

Сестра была на работе. Соседи вскоре разошлись, и мы остались с мамой одни. Я оглядел комнату. Увидев здесь свои вещи, висящий на стене в чехле тар погибшего брата Али, спросил у мамы:

– Вы теперь здесь живете?

– Да, сыпок, да упокоит земля отца Окумы! У нас рухнула крыша. Соседка увидела, что мы остались на улице, отдала нам эту комнату.

Мама не могла лежать. Несмотря на мои протесты, встала и начала готовить обед. Я глядел на нее и думал: "Как изменилась, бедная! Еще нет и пятидесяти, а похожа на восьмидесятилетнюю!.."

– Умулейла Гиясзаде! – позвали со двора. Я вышел во двор. У дверей стоял почтальон. Он протянул мне телеграмму:

– Получите и распишитесь. Поздравляю вас, к вам возвращаются с фронта…

Я получил телеграмму, которую сам же и посылал.

НЕ ЗАБЫЛИ

Через месяц после того, как вернулся в Баку, я поступил на нефтепромысловый факультет Индустриального института. После четырехлетнего перерыва мне, естественно, трудно было учиться вместе с ребятами, которые только окончили школу, поэтому все свое свободное время я проводил в читальном зале институтской библиотеки, повторял забытое.

Это случилось в начале ноября сорок пятого года. Как-то вечером, после занятий, я по обыкновению сидел и занимался в библиотеке. Понятно, отключившись от всего, ничего не видя и не слыша вокруг. И вдруг почувствовал какое-то неудобство, поднял голову и увидел, что рядом стоит красивая девушка с пышными черными волосами, спадающими на плечи. Глазами она искала свободное место. Я один занимал столик, рассчитанный на двоих. Естественно, увидев ее, убрал книги, тут же предложил ей место:

– Садитесь, пожалуйста.

– Спасибо, – улыбнулась она, села, открыла портфель и стала переписывать что-то из книги в тетрадь.

Перелистывая лежавшую передо мною брошюру, я время от времени краешком глаза поглядывал на свою "оседку, и чем больше смотрел, тем больше она мне нравилась. Вскоре она полностью завладела моими мыслями, и уже никакая учеба не шла в голову.

Где-то в половине девятого девушка стала укладывать тетради в портфель. Я поднялся тоже, сдал взятые брошюры и книги и поспешил в коридор.

Когда я подошел к гардеробщице, девушка уже стояла? перед зеркалом и надевала пальто. Одевшись, она направилась к двери. Я быстро накинул на плечи шинель, догнал ее и распахнул перед ней дверь:

– Пожалуйста!

Она подняла голову и опять улыбнулась…

Мы вместе дошли до трамвайной остановки у Сабунчинского вокзала. По дороге познакомились. Ее звали Лалой, она училась на втором курсе энергетического факультета. И дом ее был недалеко от нашего. Проводив ее домой, я присел на скамейку в сквере, размышляя о том, что же со мной случилось. Обычно застенчивый, краснеющий при девушках, я осмелел, откуда-то появились красноречие и легкость. Да и чувствовал я себя с этой студенткой свободно, будто был знаком с ней много лет.

Я сидел на скамейке и вспоминал все, что говорил Лале по дороге. Не наговорил ли ей чего лишнего? Нет. кажется, все было в норме. Лала понравилась мне своей скромностью, воспитанностью. Да и одежда ее – неброская, недорогая говорила о том, что девушка она без претензий, и я больше всего боялся произвести на нее впечатление легкомысленного парня. Как мне показалось, ей тоже хотелось, чтобы знакомство наше не оборвалось.

Так я сидел до тех пор, пока репродуктор на высоком столбе не объявил: "Сегодняшние передачи окончены, спокойной ночи!"

Шел конец ноября. Погода стояла очень холодная. Несколько дней подряд не переставая дул сильный ветер. Когда мы вышли с Лалой из института, уже стемнело. Девушка спешила домой. Назавтра отмечали день ее рождения, и она должна была помочь матери подготовиться к встрече гостей. Я проводил ее до двери дома, вернулся на улицу. Ветер усилился, пришлось надвинуть шапку на самые глаза, поднять воротник шинели. Настроетше мое соответствовало погоде. Завтра день рождения Лалы. Она пригласила и меня. Наверное, в доме будет много гостей. К тому же я иду к ней в первый раз. Мне надо бы одеться так, чтобы выглядеть не хуже остальных. Но каким образом это сделать? Дома, кроме офицерской формы, у меня ничего нет. Как же я появлюсь у Лалы в этой далеко не новой форме? Конечно, все ее гости хорошо знакомы друг с другом. Только я окажусь среди них новым человеком, и меня будут представлять. Гости же, узнав, что мы с Лалой собираемся пожениться, конечно, заинтересуются мной, я окажусь в центре внимания. Но как я буду выглядеть в этом одеянии? Каким покажусь им? В том, что в поведении моем они не смогут найти ничего предосудительного, я не сомневался – постараюсь держаться достойно. Но вот одежда… Мне казалось, что я слышу, как некоторые из гостей, поджав губы, шепчутся: "Ну какой из него муж? Он же босяк. Пусть сначала приоденется, а потом уже думает о женитьбе". Нет, не могу я пойти к Лале на день рождения. Надо придумать какую-нибудь вескую причину, чтобы не пойти…

Прошло уже полгода, как я выписался из госпиталя. Как инвалиду войны мне была определена пенсия – четыреста пятьдесят рублей в месяц, и в институте я получал двести рублей стипендии. На эти деньги мы с трудом сводили концы с концами. Война только кончилась и давала о себе знать – многого не хватало. На базаре все стоило еще очень дорого. Моя старая довоенная штатская одежда была уже мне мала, а купить новую не было возможности. Поэтому выхода не виделось.

"Дам ей поздравительную телеграмму, – нашел я единственное решение. – А при встрече объясню, что не мог прийти, так как у мамы был сердечный приступ".

Тяжело говорить неправду, но надо же было как-то выходить из положения.

Утром, когда я, умываясь, обдумывал про себя текст телеграммы, явился знакомый почтальон, позвал со двора:

– Гасан, ай Гасан!..

Я плеснул водой себе в лицо, открыл дверь.

– Что, дедушка, письмо?

– Нет, – ответил почтальон и передал мне извещение. – Возьмешь паспорт и придешь с этим на почту. Тебе посылка…

– Что за посылка, дедушка?

– Не знаю, сам придешь – увидишь.

Я тут же пошел на почту. Подойдя к окошечку выдачи посылок, протянул паспорт и извещение. Проверив документы, женщина вручила мне фанерный ящик.

– Что это, сынок? – спросила мама, когда я принес посылку домой.

– Сам не знаю, мама.

Открыл ящик. В нем оказались новый костюм и сорочка. Нашел я в нем и записку. Оказывается, посылку прислал мне Саша Коневский. Его назначили командиром батареи. Хотя я давно уже демобилизовался, все еще переписывался со своими однополчанами.

Несмотря на то что уже опаздывал в институт, я все-таки развернул помявшийся костюм, примерил его. Пиджак был как раз, а брюки оказались несколько длинноватыми. Я стоял перед зеркалом и, разглядывая себя, думал: "До чего же вовремя пришла посылка! И откуда только ребята узнали, что у меня нет костюма?"

И вдруг вспомнил. В прошлом месяце, когда я посылал им письмо, я вложил в конверт свою новую фотографию, где был снят в военной форме. Видно, по этому снимку они и поняли, что я все еще хожу в ней…