Обе воюющих стороны торопились к решающей схватке. И хотя не были еще отданы конкретные распоряжения и приказы, все, от офицеров до рядовых, чувствовали, что времени мало, и спешили каждый исполнить как можно скорее свои, порой и немудреные, но важные дела.

В полку Ази Асланова был банный день, и старшина Антон Воропанов никому не давал зазеваться.

– Поторапливайтесь, ребята, уже смеркается, а многие еще не купались.

К тому же он экономил горячую воду, отпускал ее черпаком.

– Прямо как водку отмеряет, дьявол, – беззлобно ругались ребята – вода доставлялась издалека, скупость старшины была понятна.

В десяти метрах от костра, на котором кипели котлы, была поставлена палатка – в ней, защищенной только от ветра, и купались бойцы. Ефрейтор Мустафа Великанов принимал у них грязное нательное белье и выдавал свежее. Многие из бойцов тут же точили о ремни свои бритвы и брились – наводили, как говорится, шик-блеск.

Илюша Тарников, Кузьма Волков и Вася Киселев пришли купаться позже всех.

– А-а, неразлучная троица! – язвительно встретил их старшина. Рановато пришли! Не могли явиться попозже?

Три друга (весь полк называл их "неразлучной троицей") вытянулись по стойке «смирно» и всем своим покорным видом словно просили прощения.

Старшина улыбнулся, сказал:

– Вольно! Раздевайтесь!

Мгновенно разделись, побросали обмундирование на брезент, расстеленный перед палаткой. Волков ухитрился снять гимнастерку вместе с нижней рубашкой и свернул гимнастерку так, чтобы старшина этой рубашки не видел.

– Чего ж ты так старательно завернул ее, а? – спросил Киселев. Боишься, как бы петушиный хвост тебя не выдал?

Кузьма округлил глаза, кивнул неприметно в сторону старшины:

– Помалкивай. Потом объясню.

Но Вася Киселев не утерпел и развернул тщательно свернутую гимнастерку Кузьмы. Тот не успел помешать дружку – полосатая тельняшка красовалась на развернутой гимнастерке.

– Эх, Кузьма, предаешь ты танкистов!

– Я? Чем это их предаю?

– А тем, что ставишь моряков выше танкистов. Хлеб кушаешь наш, а спишь и видишь себя моряком. И старшины не боишься. А ведь он, лютый, тельняшку тебе носить запрещает. По табелю не положено – раз, в стирку возьмешь, а заменить нечем, – два.

– Ладно, ладно, нашел время… Об этом можно и потом погутарить…

– Потом поздно будет! – не унимался Вася. – Ты честь танкистов унижаешь перед моряками.

– Да что ты привязался с этой честью? Можно подумать, что я меньше тебя люблю танкистов!

– Рано-поздно я эту злополучную тельняшку украду и порву.

– От тебя всего можно ожидать.

Илюша видел: друзья вот-вот опять сцепятся.

– Отставить! – рявкнул он что есть силы. – Что это за разговорчики? Не нравятся мне они. Если «троица» ругается, то что же делать остальным?

– Есть отставить! – оба спорщика снова стали по стойке «смирно».

– Вот это другое дело! Вася, ты что прицепился к этой рваной тельняшке? – Тарников подмигнул Киселеву. Если мозолит глаза, возьми и порви, если нет прихвати с собой, постирай. Ну, в баню ша-го-м… марш!

И Вася, и Илюша расхохотались. Улыбнулся и Кузьма. И все трое ворвались в палатку.

Шариф посторонился перед ними и голой ногой толкнул в сторону собранные обмылки, потом сделал вид, что намыливает ногу, наклонился, собрал обмылки, скатал их в шарик и, прикрыв платком, который принес стирать, ушел одеваться.

Мыльная вода из палатки вытекала по желобу в воронку от бомбы.

Баня работала до наступления темноты.

Смыв с себя грязь и пот, танкисты повеселели, и смех, и шутки слышались в разных концах лагеря до самого отбоя.

С вечера пошел снег. За ночь замело воронки от бомб и снарядов, следы танковых гусениц, автомобильных и тележных колес, конских копыт и солдатских сапог. Все вокруг обновилось, все словно белой простыней покрылось, а воздух посвежел, очистился от запахов войны.

– Замаскировало нас любо-дорого, – смеялся Асланов, обойдя роты. Ну, комиссар, давай обедать!

На обед был приготовлен плов – такой, каким его представляют армейские повара. И все же это была не обычная пища.

Филатов быстро управился с полной тарелкой, вытер губы краем салфетки аккуратно свернутая белая салфетка выглядела странно в темной руке Филатова, в темной палатке, на грубом столе, сколоченном из снарядных ящиков.

– Честно говоря, я впервые в жизни ем настоящий плов. Слышать о нем слышал, и немало, а попробовать не удавалось…

Асланов разбросал ложкой горячий плов по тарелке.

– Значит, у тебя исторический день, Михаил Александрович.

– Выходит, да. Ваши люди так расхваливают эту восточную еду, что думаешь, это что-то недосягаемое. Все же однажды я уговорил жену приготовить плов, сам ей помогал, но, как мы ни старались, ничего путного не получилось. Рис разварился, получилась обыкновенная каша.

– Приготовить плов, да еще по всем правилам, конечно, не просто. Надо, как говорится, знать, из чего. И уметь… Вот этот плов, Михаил Александрович, не так уж и хорош, в нем многого не хватает. Но он мне приятен, как и домашний. Вот покончим с фашистами и, дай бог, будем живы, приедешь к нам, в Азербайджан, угостим тебя настоящим пловом. Убедишься: не зря так много говорят об этом блюде. Моя мать готовит плов из ленкоранского риса, с цыплятами… Джуджа-плов называется… Аромат один чего стоит.

– А что? Я бы с радостью приехал, поглядел на ваши края… Мы с женой еще до войны мечтали побывать в Закавказье. Не довелось.

– Охоту любишь?

– Еще бы.

– Охота у нас богатейшая. Кстати, плов с дичью у нас тоже готовят. А если дичь еще самим добыта – она вдвойне вкуснее… Ну, а пока будем кушать то, что наш повар предлагает. Сдается мне, что этот рис – ленкоранский. Ну да, наш! – Ази с изумлением смотрел в тарелку. – Наш рис! В каком котле ни вари, он своего вкуса не теряет.

– И в самом деле… Я забыл тебе сказать – среди подарков из Азербайджана рис тоже был.

– А, вот то-то же!

Лейтенант Смирнов, офицер для поручений, для краткости именуемый адъютантом, на цыпочках подошел к командиру полка.

– Это вам… – и положил на стол два письма.

Ази отодвинул тарелку, разорвал конверт и принялся за письмо.

На одно только мгновение. Филатов отвернулся, чтобы не смущать командира, а когда вновь на него глянул, поразился тому, как изменился в лице Асланов – казалось, вместо него посадили за стол другого человека враз постаревшего, бледного, неузнаваемого. Письмо дрожало у Ази в руке, дрожали губы, как у ребенка.

– Что случилось, Ази Ахадович? Откуда письмо?

– Из дому. О брате Гаджибабе. Сообщают: погиб.

– Когда? Где?

– На фронте. Месяц назад… Вот, письмо из воинской части приложено. Нет брата…

Два белых конверта лежали на темном столе.

Плов в тарелках остывал.

Филатов не знал, что сказать.

Смирнов стоял неподвижно в углу землянки. Несчастье, свалившееся на командира полка, он воспринимал, как свое. Но тоже не знал, чем помочь.

– Случившегося уже не исправишь, Ази Ахадович, – пытался утешить командира полка комиссар. -Жаль человека. А вернуть невозможно.

Ази Асланов вытер глаза. На сердце легла свинцовая тяжесть.

Минуту спустя он поднялся, чтобы выйти на воздух.

– Оденься, – сказал Филатов.

– Подождите, товарищ подполковник, – Смирнов метнулся к вешалке, подал Асланову шинель и шапку-ушанку.

Ази долго ходил взад-вперед около землянки, но и на воздухе ему казалось тесно и душно.

Начиная с прошлого лета, он получил из дому и от знакомых немало писем, в которых сообщалось о смертях или ранениях многих его сверстников, товарищей детства и юности. Но такого тяжкого известия не получал еще никогда…

Не зная о том, что случилось, к Асланову подошел капитан Макарочкин.

– Разрешите обратиться? – спросил он.

– Да, говорите.

– Не знаю уж, как вы отнесетесь… Неловко как-то.

– Говорите, в чем дело.

– Вы ведь, наверное, знаете, что я родом из Абганерово… Вот если бы разрешили мне съездить туда, узнать что-либо о своих домашних? Может быть, мать вернулась домой…

В день освобождения родного города капитан Макарочкин мчался на танке по своей улице. Увы, он не увидел ни своего дома, ни близких своих, ничего не мог узнать о матери. От хаты осталась только красная кирпичная труба, а у нее не спросишь, где хозяйка.

Подполковник задумался. Макарочкин стоял в ожидании его решения.

Наконец Ази Асланов спросил:

– Одного дня хватит?

– Вполне, товарищ подполковник.

– Танки у тебя отремонтированы?

– Да. Все на ходу.

– Хорошо. Оставь вместо себя одного из командиров взводов и езжай.

– Спасибо! – тихо сказал Макарочкин. – Разрешите идти?

– Ты что, хочешь пешком?

– Честно говоря, еще не думал, как. Может, на попутных.

– Подожди. Начальник снабжения собирался послать в Абганерово машину за продуктами. Если не уехал, поезжай с ним, а если уехал, то скажи от моего имени Чеботареву, пусть тебе даст машину!

Ази смотрел вслед Макарочкину, пока тот не исчез из виду.

"Бедные матери! – подумал он, представив себе, как старая мать встретит Макарочкина. – Сколько горя им достается, бед и тревог… Как теперь моя мать? Что делает? Знает ли о брате? Хоть бы не сказали ей о гибели Гаджибабы. Не выдержит она такого удара…"

Перед армейским складом на станции Абганерово выстроилась вереница крытых грузовиков, прибывших из частей за продуктами. Начальник склада принимал товар, и делал это обстоятельно, не спеша, а снабженцы из частей нервничали, жгли папиросу за папиросой и время от времени зло поглядывали на работников склада.

– Этот лишний раз не почешется…

– А что ему? Спешить некуда. Никто у него над головой не стоит, сам себе хозяин, живет в тепле и сытости, проверяющий раз в год навещает… Сверху ему не каплет, пули не свистят… Не жизнь, а малина!

Начальник склада и его бойцы, несомненно, слышали все это, но пропускали мимо ушей: привыкли к нелестным словам, а дело делать надо, что бы ни говорили.

Шариф Рахманов, прибывший в Абганерово вместе с начальником снабжения полка, сразу понял, что торчать у склада придется не час и не два, и незаметно улизнул от товарищей, занятых разговором. У него были на станции свои дела, и он намеревался провернуть их, пока его не хватятся.

После освобождения города некоторые жители вернулись в свои дома – там и тут над трубами поднимался дым.

Шариф прошел под стену разрушенного дома, расстегнулся и, вытащив из-под гимнастерки два свертка, рассовал их по карманам. В свертках были сахар, который ему удалось выменять на табак, и куски мыла, которые он собрал в банный день.

Улицы пустынны и тихи.

Заглядывая в разбитые окна и двери, Шариф обошел всю окраинную улицу. В нескольких домах заметил людей, но не решился войти. "Кто знает, что за люди, еще напорешься на солдат, тогда беды не миновать, – думал он и шел дальше. – Но сколько можно ходить? Надо сбыть сахар и мыло, не везти же обратно в роту? Кто знает, когда еще выпадет такая возможность – вырваться в город?"

Возле дома с разбитым окном, наполовину заложенным соломой, Шариф остановился. Огляделся: нигде никого… Подошел к окну, заглянул внутрь. В первой комнате какая-то молодая женщина стирала в корыте белье. В открытой двери соседней комнаты виднелась железная койка, на которой спал ребенок. "Как раз то, что мне нужно, мужчин нет", – подумал Шариф и постучался.

– Кто там? – отозвалась женщина. – Заходите!

– Здравствуйте, сестрица. Нельзя ли у вас обогреться?

– Если не вам, так кому же еще можно? Проходите, проходите, садитесь, пожалуйста. Извините, у меня руки мокрые. Возьмите вон табуретку возле печки, садитесь. – Женщину тронула вежливость солдата.

Шариф уселся возле печки, снял рукавицы. Греясь, он то и дело искоса поглядывал на раскрасневшееся от жары лицо женщины, ее белую шею. Когда женщина наклонялась над корытом, в вырезе платья виднелись тугие белые груди; они колыхались при каждом движении, и Шариф косился на них, уже не в силах отвести взгляд. Он забыл о том, что пришел продать мыло и сахар, другая мысль ворохнулась в его голове.

Женщина полоскала белье, отжимала, складывала на табуретку.

Шариф оглядел ее с ног до головы, спросил зачужавшим голосом:

– Без мыла стираете?

– Откуда взять мыло? Война. О мыле теперь и мечтать не приходится. Щелоком стираем.

– Да, в тылу тоже свои трудности…

– Ничего. Все можно перенести, лишь бы немца проклятого скорее прогнали.

Сказав это, женщина выпрямилась, и Шариф так и прилип взглядом к ее белой шее. Не заметив этого взгляда, женщина продолжала работу. Сливая грязную воду из корыта в ведро, она наклонилась, золотистые волосы рассыпались по лицу. Она откинула их, потом вытерла руки подолом платья; на мгновенье из-под подола выглянули стройные ноги. Шариф, чувствуя, что краснеет, смотрел на них – он, кажется, видел их и сквозь платье.

Не сводя с женщины глаз, Шариф вытащил из кармана сверток.

– Возьмите, сестра, это мыло… Все легче будет стирать, – говоря, он поднимался, и при этом чуть не свалил, сырое белье, висевшее над печью. Он ловко поймал его на лету и протянул мыло женщине.

– Не знаю уж, как вас и благодарить…

Шариф снова полез в карман…

– А это вот из сэкономленного солдатского пайка… Сахар. Возьмите ребенку.

– Господи… Сахару мы с каких пор не видели… Но что же вы отрываете от себя?.. Спасибо вам, грех брать, а беру… – Женщина положила сверток на полочку старого комода. – Ей-богу, не знаю уж, как вас и благодарить, снова повторила она. – Столько добра… А взамен… – и она беспомощно оглянулась.

– Ничего не надо, кроме вашей доброты…

– Может, после войны окажетесь в наших краях, мы не забудем, примем вас как самого дорогого гостя.

– Эх, хозяюшка, до той поры еще дожить надо, да и ждать долго… Долго ждать…

Щедрость Шарифа понравилась женщине, но намеков насчет доброты она не поняла.

– Долго ждать, хозяюшка, долго, милая, – говорил Шариф, не сводя глаз с ее шеи и груди. Его трясло от желания – и он ринулся на женщину, сжал ее в объятиях и стал торопливо целовать в глаза, в лицо; дрожащие от страсти губы его были горячи, как угли.

Ошеломленная, женщина пыталась вырваться из его железных рук, но сопротивление только разожгло насильника, он повалил ее на пол, ладонью прикрыл ей рот, чтобы не могла закричать, а другой рукой стал лихорадочно задирать платье. И тут женщина резко повернулась на бок и укусила Шарифа в руку так, что хрустнула кожа – Шариф взвыл и на мгновенье разжал руки.

Женщина, словно угорь, выскользнула из-под него, вскочила с полу, закричала: "Помогите, помогите!"; услышав крик матери, закричал ребенок, и поднялось такое, что Шариф счел за благо отступить, но хозяйка, продолжая звать на помощь, цепко держала его за подол гимнастерки – пришлось что есть силы оттолкнуть ее; схватив свои рукавицы, Шариф пробкой вылетел в сени, а оттуда – на улицу. Сопровождаемый криками женщины, он петлял между разрушенных домов, опасаясь вызвать подозрения и нарваться на патруль.

На его счастье, никого поблизости не оказалось. "Иначе меня непременно схватили бы", – думал Шариф.

После того, как он задушил в лесу немецкого летчика, ему простили пьянство и самоволку, но на этот раз, он знал, выкрутиться не удалось бы.

Наконец, убедившись, что за ним никто не гонится,

Шариф перешел на шаг, привел себя в порядок и как ни в чем не бывало направился к складу, где смешался с бойцами.

Капитан Макарочкин долго стоял перед развалинами своего дома. Перед ним возвышалась груда битого кирпича. Был дом – и нет дома. Но где мать? Жива ли? Если жива, куда пошла?

Капитан спрашивал у соседей, спрашивал у их постояльцев, но никто не мог сказать ему ничего утешительного.

В последний раз взглянув на родное пепелище и мысленно простившись с ним, он повернулся, чтобы уйти, как вдруг со стороны одного из уцелевших домов донесся женский крик: "Помогите, помогите! Держите его, держите!" Макарочкин выхватил пистолет и помчался на голос.

Молодая женщина металась около крыльца.

– Это вы звали на помощь? – спросил у нее капитан.

Женщина прикрывала оголенные части тела лохмотьями порванного платья.

– Зашел какой-то, попросил погреться. А потом как кинется на меня. Едва вырвалась… Надо же… Я к нему как к человеку, а он…

– В форме? Наш, значит… Да, попадаются и в нашей среде прохвосты… Куда он побежал?

– Не знаю… Так растерялась… Не успела сообразить.

– Но кто это был? Рядовой или…? Могли бы узнать?

– По-моему, обыкновенный солдат. Смуглый такой… Да я его среди тысяч узнаю. Не старый еще.

Маленькая девочка, напуганная недавним происшествием, подозрительно смотрела на Макарочкина. Хозяйка дома прошла за стену, переоделась.

Пока она приводила себя в порядок, Макарочкин разговорился с девочкой, и она уже несмело улыбалась ему и отвечала на его вопросы.

– Отец-то на фронте? – спросил Макарочкин хозяйку.

– Да. Никаких вестей.

– Вы здешняя?

– Здешние мы, только жили в Сталинграде. А когда муж ушел в армию, перебрались сюда. Имущество почти все осталось в городе.

– Я тоже здешний.

– Здешний? – радостно спросила женщина. – Жили здесь? В Абганерово?

– Даже на этой улице. Чуть ниже вас. Только от нашего дома одна труба осталась. Да куча кирпича…

– А семья?

– Одна только мать была, из-за нее и пришел, да не могу найти.