Немцы лихорадочно укрепляли подступы к Вильнюсу и сам город. Через Вильнюс шло снабжение войск на северо-западном и центральном участках Восточного фронта. Вильнюс с его густой сетью коммуникаций связывал группы армии «Центр» и «Север»; Вильнюс прикрывал Прибалтику и позволял угрожать советским войскам, наступавшим в рижском направлении. Наконец, в политическом плане потеря Вильнюса, одной из столиц союзных республик, приобретала особый резонанс. Гитлер приказал любой ценой отстоять Вильнюс. Для руководства обороной города по его указанию прилетел генерал-лейтенант Штахель, который развил бурную деятельность. За короткий срок на подступах к Вильнюсу выросли мощные заграждения, в том числе противотанковые. В самом городе множество домов старинной постройки были приспособлены к обороне, в подвалах установлены пулеметы, на чердаках засели снайперы. К городу стягивались надежные части.

Войска Третьего Белорусского фронта наступали на Вильнюс с двух направлений – с востока и юго-востока. Бригада Ази Асланова и полк самоходной артиллерии вырвались вперед; танкистам и самоходчикам удалось захватить аэродром, на котором стояло тридцать два самолета. Овладев железнодорожной станцией, они первыми из частей фронта ворвались в Вильнюс и завязали бои на улицах города. Фашисты до последней возможности вели борьбу за каждую улицу, за каждый переулок, за каждый дом. Особенно досаждали наступающим артиллеристы, снайперы и истребители танков.

Но, несмотря на яростное сопротивление, наши части все настойчивее пробивались к центру города, шаг за шагом сокрушая узлы вражеской обороны.

Капитан Григориайтис воевал в родном городе.

О том, что он хотел увидеть родной дом, капитан говорил генералу еще до боев за город. Асланов сказал, что сделает все возможное, чтобы он увиделся с родными, но всячески сдерживал нетерпение комбата, чтобы тот не полез на родную улицу раньше времени.

И вот, судя по всему, эта улица была очищена от противника, и капитан напомнил комбригу о своей просьбе.

– Я не забыл, капитан. Оставь за себя заместителя. Один не ходи, возьми трех-четырех проворных бойцов, мало ли какая может быть неожиданность.

Григориайтис взял с собой двух автоматчиков, а из разведчиков Керима Керимова, Александра Павлова, Шарифа Рахманова, который уже с месяц служил во взводе разведки и чувствовал себя среди разведчиков как рыба в воде.

Улицы, ведущие к центру города, усыпаны битым кирпичом и камнем, обломками бревен, остатками разбитых заграждений. Под ногами хрустит битое стекло. Стены зияют дырами от снарядов, штукатурка и камень испещрены следами пуль и осколков. И все же в центре меньше разрушений, чем на окраинах. Григориайтис шел, настороженно оглядываясь, с трудом узнавая знакомые улицы и дома.

Через шесть-семь кварталов группа во главе с капитаном, миновав гостиницу «Вильнюс», вышла на проспект Георгия. До дома Григориайтиса оставалось совсем немного, когда пули просвистели в вершке от головы капитана, и прогремела автоматная очередь, капитан споткнулся.

– Вы ранены, товарищ капитан?

– Нет, обошлось. Но осторожно, ребята: кое-где остались еще фашисты.

С противоположной стороны улицы ударил пулемет. Капитан и его бойцы успели заскочить в двери разбитого здания, осмотрелись. Похоже, они рановато двинулись в путь, улицы от врага не очищены, чего доброго, подстрелят на пороге родного дома, да и бойцы пострадают.

Григориайтис примирился с мыслью, что к своему дому надо пробиваться с боем. Он приказал разведчикам затаиться, наблюдать, выискивать, откуда бьет враг, и сам привычным взглядом осматривал противоположную сторону улицы. Вот он, мерзавец, на третьем этаже, бьет из наполовину заложенного мешками окна.

Керим Керимов и Шариф Рахманов переговаривались по-азербайджански.

– Ты цел? – спросил Керим.

– Кажется, да. А очередь прошла рядом.

– В рубашке родился.

– Тебе смешно? – вскинулся Шариф. – Меня не случай бережет… Э-э, да ты все равно не поймешь! Вот здесь, понимаешь, есть кое-что понадежнее брони. – Шариф стукнул себя по груди, нащупал мешочек с кораном, успокоился, хотел было показать коран Кериму, но, заметив, что позади стоит Павлов, передумал, рука замерла. Ни к чему знать другим… бог весть что подумают. Пусть лучше Керим, этот насмешник, чеснок ленкоранский, думает о себе, а он сам о себе позаботится. Капитан, между тем, сунул пистолет в кобуру и обернулся к Шарифу:

– Дай-ка мне автомат. Диск полный?

– Пострелять можно. Недавно набил.

Капитан долго и терпеливо наблюдал за вражеским пулеметчиком, и, едва тот зазевался, дал длинную очередь. Подождал немного. Окно безмолвствовало.

– Все; накрылся, – сказал Шариф. – Но хотите, проверим? – и он выставил в окно на обломке палки свою пилотку.

– Товарищ капитан, не реагируют! Пристукнули вы прохвоста, а?

Они подождали, не заявит ли как-то о себе противник, осмотрелись, по одному вышли из дому и стали пробираться дальше.

Город выглядел чужим, настороженным, жители не могли еще показаться на свет божий, и Григориайтис в который раз подумал, все ли в порядке дома, встретит ли он мать.

Встреча произошла раньше, чем он ожидал, и не дома, до которого оставались считанные шаги.

– Смотрите, – сказал сержант Павлов. – Что это? Из подвала большого кирпичного здания валил густой черный дым.

Перебежав через улицу, разведчики попытались было заглянуть в подвал через узкое низкое оконце. Ничего не было видно из-за дыма, но крики, детский плач, кашель доносились до слуха.

– Несомненно, там люди, – сказал Григориайтис. – Рахманов, Павлов, обследуйте все вокруг, осмотрите двор! Керимов, выбейте стекла в окнах, чтобы воздух туда попадал, а то задохнутся. Ищите вход в подвал.

На дверях подвала висел огромный замок. Автоматчики сбили его прикладами. Не входя, Григориайтис крикнул:

– Кто тут есть? Не бойтесь, мы свои!..

Он повторил это по-литовски, и тогда в подвале поднялась суматоха, крики: "Помогите. Задыхаемся!"

Услыхав эти сдавленные голоса, Григориайтис дал знак разведчикам войти. Едкий дым разъедал глаза, и ничего не было видно. Ощупью, держась за стены, разведчики спустились вниз. Григориайтис время от времени спрашивал на литовском языке:

– Где вы? Откликнитесь!

– Здесь… здесь…

Наконец, наткнулись на людей и стали выводить их во двор. Стариков и детей вытаскивали почти на руках. Шарифу попалась под руку совершенно обессилевшая старая женщина, которую он, уже почти ничего не видя и давясь кашлем, вытащил во двор.

Едва открыв глаза, женщина сказала:

– Там еще есть люди. Много… Дети, старики. Их надо спасти.

Капитан ходил в дальнем углу подвала. Сквозняк постепенно рассеивал дым, стало легче дышать, и разведчики одного за другим вытаскивали полузадохнувшихся людей во двор, клали их у стены, и тут они постепенно приходили в себя, судорожно глотая свежий воздух.

– Проверить еще раз все углы, – сказал капитан. Шариф на последнем заходе вытащил щупленькую старушку с изможденным сухим лицом. Женщина что-то говорила. Шариф не мог понять что, пожимал плечами.

– Скажите по-русски, мамаша. Знаете немного по-русски?

– Воды, воды…

Шариф обернулся мгновенно; в руках у него было полное ведро, и в нем плавала консервная банка.

– Пей, мамаша, пей, оживешь, и вы пейте, спасенные граждане, – говорил Шариф, обходя вытащенных из подвала.

– Знаете, в чем дело? – спросил разведчиков Григориайтис. – Немцы согнали их в подвал и бросили туда зажженную дымовую шашку… И закрыли на замок. Еще несколько минут, и люди задохнулись бы. В чем провинились старики, женщины и дети, эти подлецы не спрашивают. Убивают любыми способами, и все…

Они стояли как раз около старой женщины, которую вынес из подвала Шариф. Женщина, придя в себя, вглядывалась в лица военных; голос старшего был ей очень знаком; она приподнялась на локтях, вгляделась в него и вдруг вскрикнула:

– Юо… Юо… Юозас!

Капитан резко обернулся на голос. Страх и радость мелькнули в его глазах.

– Мама?!

Старушка потеряла сознание. Капитан, сопровождаемый разведчиками, на руках отнес ее до дому.

– Юозас, сынок, – открыв глаза, старушка обняла сына и расплакалась.

– Ты умница, мама. Если бы ты не узнала меня, я мог тебя не узнать.

– Сердце узнало тебя, сынок. Дождалась. Спасибо, что пришел. Живой. Здоровый. Юозас мой…

В просторной гостиной в доме Григориайтиса, за накрытым столом, сидело человек пятнадцать гостей, товарищей и начальников капитана. Все они, за исключением двух-трех человек, включая комбрига, впервые сидели за таким огромным столом, в огромной строгой комнате с лепным потолком, с зашторенными окнами, с могучей богатой люстрой, свисавшей над серединой стола, со строгими картинами на стенах и увеличенным портретом самого Юозаса – видимо, сын, важно восседавший во главе стола, помог матери поднять из тайников все – картины, посуду, – и привести квартиру в должный вид.

За столом среди полутора десятка мужчин сидела еще одна женщина, молодая, цветущая; в полном сознании своей красоты она спокойно принимала ухаживания и знаки внимания со стороны мужчин. Это была Лена Смородина.

Пронин, сидящий напротив, изредка посматривал на нее, и тотчас отводил глаза, стараясь не встретиться с ней взглядом.

Мать Юозаса, задав тон компании, встала, извинилась и засуетилась на кухне. Смородина время от времени порывалась ей помочь, но ее опережали то один, то другой офицер.

Асланов принял приглашение капитана, ничуть не заботясь о том, что кому-то это может показаться панибратством, а кого-то, напротив, стеснит он умел поставить дело так, что его и не стеснялись, и в то же время помнили, что рядом генерал. Больше того, он принял предложение стать тамадой и с улыбкой заявил, что есть большой смысл в том, что мы можем в гостеприимном литовском доме вести стол по-кавказски и говорить по-русски. В этом, сказал он; как и в бою, проявляется наша дружба. То одному, то другому он говорил: "Скажи тост!" – и офицеры вставали и очень умно говорили. Только Пронин опасался такого предложения: все мысли его были заняты Смородиной, и он решительно не знал бы, что ему сказать, если бы очередь говорить дошла до него. Но Асланов очень тактично обходил его, как бы оставляя наедине со Смородиной – у вас, мол, свои заботы, свои дела, вот и решайте их, нам до этого дела нет…

Наконец, Асланов сказал с улыбкой:

– Что-то я замечаю, друзья, что вино убывает быстрее, чем еда… А необходимо равновесие. Тем более, что наш хозяин, под большим; секретом, сказал мне: если у кого в тарелке останется что-нибудь… – генерал, нагнувшись, спросил капитана: – Юозас, говорить? – Тот пожал плечами, улыбнулся. – Если, говорит, останется что-нибудь, он все завернет в бумагу вместе с тарелкой и сунет гостю под мышку. Так что решайте, как быть…

– Поняли, товарищ генерал, – под общий смех сказал капитан Гасанзаде, надо больше есть и меньше пить!

– Правильно поняли, – сказал генерал. – Ну, так кому слово?

– Разрешите мне, товарищ генерал?

– Говори, Гасанзаде. Ты обычно помалкиваешь… Но сегодня начал хорошо… Должен закатить такую речь, чтобы сразу поняли: ты не молчун.

Гасанзаде, уже слегка захмелевший, оглядел сидящих за столом:

– Дорогие друзья, мы впервые сидим за таким столом… Словно в далекое-далекое мирное время… И в нашей мужской компании – две женщины. Одна из них – мать. Другая мечтает стать матерью, и не будь войны, давно бы ею стала…

Пронин мельком взглянул на Гасанзаде. Куда его понесло? Но оборвать капитана он не решился: генерал рядом…

– А что есть женщина? – продолжал Гасанзаде, ничуть не смущаясь встревоженных взглядов товарищей. – Женщина – это все. Это жизнь. Продолжательница рода. Хранительница семейного очага. Каждая настоящая женщина – это героическая личность. И мы должны относиться к женщине с пониманием, терпением и нежностью, верой и правдой служить ей – всю жизнь. Почему? Потому что той самоотверженности, которая присуща женщинам, нет у мужчин!

Пронину показалось, что Гасанзаде метит прямо в него, имея в виду его взаимоотношения со Смородиной. "Он пьян, негодник, и может ляпнуть что угодно", – подумал Пронин, и вслух, еле сдерживаясь, сказал:

– Капитан, вы не уклонились?

Но Асланов тотчас отреагировал:

– Не мешайте, подполковник, пока что капитан очень дельно говорит.

Пронин покраснел. И, чтобы не привлекать к себе внимания, сосредоточенно принялся орудовать ножом и вилкой. Но не преминул взглянуть на Лену, – она сидела задумчивая, слушала философствования Гасанзаде.

– Позвольте, капитан, – продолжал Гасанзаде, обращаясь к Юозасу, называть мне вашу матушку мамой. Мама! Оставьте тарелки, мы сами их уберем, и подойдите к нам. Вот встаньте здесь, чтобы все вас видели… Знаете, почему мы сегодня у вас? Мы отмечаем самый радостный день в жизни нашего боевого друга Юозаса Григориайтиса; он встретился со своей матерью. Он счастлив, мы вместе с ним счастливы, но счастливее всех вы, мать. Кончилась долгая разлука, позади горькие годы тоски и ожидания. Мы знаем, в каком состоянии он вас нашел. И вот вы на ногах. Почему? Потому что рядом – ваш сын… Юозас! Ты знаешь, что печаль и радость – это неразлучные сестры… Фашисты убили твоего отца, это горе – огромное. Но все же ты счастливый человек: у тебя есть мать, – голос Гасанзаде дрогнул, он заволновался, и, хотя выпил не больше других, почувствовал вдруг, что захмелел. Но поздно было отступать и тост следовало завершить. – Ты счастливый человек, Юозас, и я завидую тебе, потому что я вырос без матери, только из сказок узнал, что бывают колыбельные песни, да издали видел, как другие дети засыпают в горячих объятиях матерей. – Он прошел к матери Юозаса с бокалом в руке и спросил: – Мама, я правильно говорю? – И мать Юозаса, не столько поняв, сколько почувствовав смысл его слов, сказала: "Ты очень правильно говорил, сынок". – Да, я вас называю мамой, вы – наша мать. И прошу товарищей выпить за ваше здоровье, за матерей!

Он наклонился, обнял и поцеловал мать Юозаса, потом залпом выпил бокал и сел.

Никто не прервал Гасанзаде. Пронин заметил, что Смородина очень растрогалась. Да и сам он пожалел, что пытался оборвать капитана.

– Спасибо, капитан, – сказал Асланов, – если бы я знал, что ты такой оратор, я бы тебе давно предоставил слово. Мы тоже, Юозас, пьем за здоровье твоей матушки. Матери, Юозас, стареют. И тут мы должны вовремя им помогать. Помоги ей, Юозас, приведи в дом молодую хозяйку. Верно я говорю, мать?

– Так, сынок, спасибо!

– Если же он этого не сделает, мы снова зачислим его в свою часть…

– Это как раз то, чего я более всего желаю, товарищ генерал, – сказал Юозас. – Не знаю, кому пришло в голову демобилизовать меня? И вы почему-то сразу согласились. Разве я плохой комбат?

– Так нужно, Юозас. Просьба горкома партии… Товарищи правы: нужны твердые люди – налаживать мирную жизнь. Город ты знаешь, как свои пять пальцев, с людьми работать умеешь. Победу мы добудем, и ты отсюда нам очень поможешь.

Капитан Григориайтис был отозван из армии – по этому поводу как раз и собрались его боевые товарищи. Генерал Асланов, взглянув на часы, сказал:

– Ну, друзья, пора и честь знать. Город хорош, хозяева – добрые, приветливые, не хочется даже вставать. Но надо. От имени всех большое спасибо вам, особенно мамаше вашей, Юозас.

Офицеры подходили прощаться с матерью Юозаса и с ним самим.

Генерал Асланов, выходя последним, обнял капитана.

– Я вас никогда не забуду, товарищ генерал. Счастливого пути! Желаю победы!

– До свиданья, Юозас.

Проводив гостей, Григориайтис с тоской взглянул на опустевшую гостиную, на пустые стулья, на недопитые бутылки с вином, недоеденные блюда, и у него сжалось сердце. Кто знает, увидит ли он когда-нибудь боевых товарищей, и когда. И ему захотелось бежать вслед за ними.

Но куда побежишь?

Юозас налил полный бокал вина и выпил.

Соединение Черепанова вскоре было передано в состав войск Первого Прибалтийского фронта. Вместе с другими частями танкисты приняли участие в освобождении городов Шауляй, Елгава, Тукумс. Иногда темп продвижения составлял шестьдесят-семьдесят километров в сутки. В результате войска фронта вышли к берегам Балтики в районе Шауляйского и Рижского заливов, перерезали все коммуникации, связывающие войска группы «Север» и группы «Центр», и перекрыли им все пути отхода в Восточную Пруссию. Немцы, оказавшиеся в котле, стремились вырваться из него, и одновременно большими силами перешли в контрнаступление с запада, чтобы вызволить свои части из котла и восстановить положение. Вторая половина августа оказалась очень трудной для войск Первого Прибалтийского фронта, им приходилось ежедневно отражать по несколько контратак пехоты и танковых частей, поддерживаемых авиацией, на большом участке от Шауляя до Елгавы.

В районе Жагаре, северо-западнее Шауляя, бригада Ази Асланова и другие части отражали атаку за атакой; кое-где немцы сумели, прорвав нашу оборону, продвинуться вперед на десять-пятнадцать километров.

За один день бригада отразила три танковые атаки, поддержанные артиллерийским огнем. В конце концов немцы отступили, потеряв много машин и живой силы, но участок, который обороняла бригада, продолжали держать под непрерывным арт-огнем, настолько точным, что стало ясно: кто-то этот огонь корректирует с такого пункта, откуда все расположение бригады видно как на ладони. Были определены несколько мест вероятного нахождения корректировщиков, и генерал приказал найти их и обезвредить.

Это дело было поручено разведчикам – Александру Павлову и ефрейтору Шарифу Рахманову.

Получив приказ генерала, разведчики взяли свои автоматы и двинулись в путь.

Шариф не раз сожалел, что не перешел в роту разведчиков раньше. Ему казалось теперь, что самая лучшая в армии профессия – это профессия разведчика. Когда товарищи, слегка задетые тем, что он ушел из танковой роты, шутя спрашивали, кем лучше служить, танкистом или разведчиком, Шариф, поглаживая черные тонкие усики, отвечал: "По мне, лучше разведчика ничего быть не может. Может, кому-то и приятно быть стрелком-радистом, не спорю, но лично я в танке ничего хорошего не обнаружил. Нет, я по нему не скучаю. Влезешь в эту стальную коробку, тесную, как могила, ни шелохнуться, ни повернуться, и тоскуешь по глотку свежего воздуха. Я уж не говорю о сумасшедшем грохоте моторов, лязге гусениц, громе выстрелов, дыме и копоти. Знаю, без танкистов какая война, но если мне суждено умереть, хочу умереть на свежем воздухе". Так говорил Шариф, который, будучи призван в армию, долго мечтал и стремился устроиться на какой-либо склад, куда-либо подальше от опасности и от придирчивых глаз командиров. Что фронт с людьми делает! Сейчас ни за что на свете Шариф не променял бы профессию разведчика на профессию хозяйственника.