Фируз Гасанзаде получил звание капитана и был назначен командиром танкового батальона. Уходя из второй роты, он взял с собой Парамонова.

Парамонов чувствовал себя так, словно и он получил повышение, и с особенным старанием прислуживал капитану.

Утро в промежутке между боями начиналось обычно с зарядки и умывания холодной водой. Сам Парамонов процедуру эту не любил, но неукоснительно выполнял свои обязанности, связанные с нею. Он, как всегда, спустился к реке и приволок бадью воды.

Капитан набирал воду пригоршнями и плескал себе на грудь, на шею, на плечи и в лицо.

– Не жалей воды, Парамонов! Лей, лей как следует!

– Мне воды не жалко, товарищ капитан, мне за вас боязно: простудитесь.

– Не простужусь, лей!

Парамонов, приподняв бадью, обрушил воду на шею и на плечи командира. Гасанзаде наклонился еще ниже, и Парамонов вылил всю оставшуюся воду ему на голову.

– Ах-ха!… Вот это дело!

Сняв висевшее на суку березы полотенце, капитан вытерся насухо.

Парамонов, опустив бадейку, с удивлением смотрел на огромный шрам на груди Гасанзаде. "Видно, еще повезло, – думал он о командире. – От такой раны не скоро оправишься. А он выкарабкался".

Растирая полотенцем поросшую густым волосом грудь, Фируз даже забыл о ране. Потом попробовал ее рукой и вздохнул облегченно: зажила.

Он вспомнил, как, узнав о том, что он, недолеченный, оказался в строю, отчитывал его Ази Асланов.

– Что же это вы, Гасанзаде, в конспирацию тут играете, а? Не ожидал я от вас!

– Я не мог поступить по-другому, товарищ полковник, – оправдывался он тогда. Пришлось выложить комбригу все начистоту.

– Неправильно поступил, Гасанзаде, не оправдывайся! Ты должен был сразу же прийти ко мне и рассказать всю правду. Может, и даже наверное, я все-таки оставил бы тебя в полку.

– Сначала я не решился… Не знал вас… Сейчас я, конечно, ничего бы не утаил… Ну, а потом понял, что совершил ошибку, но было поздно. Боялся, что вернете меня в госпиталь. А тогда и госпитальным врачам неприятностей хоть отбавляй… Особенно хирургу.

– Да, там хирургу нагорело бы, а здесь нагорит Смородиной…

– Смородина тоже не виновата, товарищ полковник. Сначала она не хотела и слышать, чтобы я остался в полку, хотела немедленно вернуть меня в госпиталь. Я ее еле уговорил.

– А Смородина всю вину берет на себя.

– Елена Максимовна – благородная девушка. Это она меня выгораживала.

Хотя в землянке было прохладно, он едва успевал вытирать пот на висках, на шее, на лице.

– Ты знаешь, что произошло между Смородиной и Прониным?

– Знаю.

– Вот видишь, что ты наделал?

– Это недоразумение меня до сих пор мучает, товарищ полковник. Я хотел разъяснить майору все, но он не пожелал со мной разговаривать.

– Надо было все-таки попытаться все разъяснить.

– Елена Максимовна не разрешила.

Асланов оставил все без последствий. Но было бы лучше, если бы он наказал его. Гасанзаде не любил упреков, да и кто их любит? После того разговора он долго ходил сам не свой, и всю ночь не спал, чувствуя на себе осуждающий взгляд полковника. Долго думал, оставил бы его Асланов в полку, если бы он рассказал ему о своей незажившей ране. Нет, пожалуй, турнул бы в тыл.

Услышав о предстоящем возвращении Пронина в часть, Фируз обрадовался: все прояснится! Он знал, что настойчивые просьбы Асланова возымели действие, и командир корпуса зарезервировал за Прониным должность начальника штаба бригады. Много говорили в бригаде и о том, что Пронин везет пополнение молодых ленкоранских ребят.

В последнее время Гасанзаде часто видел Смородину. Она была весела и приветлива, и он думал, что отношения с Прониным у нее наладились. Поэтому как-то по пути на очередное совещание командиров он заглянул в медсанчасть и поздравил ее с возвращением близкого человека.

Смородина взглянула на него с удивлением.

– С чем вы меня поздравляете?

– Говорят, Николай Никанорович на днях возвращается.

– Это касается меня столько же, сколько любого другого человека в бригаде.

– Я вас что-то не пойму, Елена Максимовна.

– Я и сама себя не понимаю. – Смородина вытирала руки спиртом, словно готовилась к приему больного. – Возвращение майора Пронина в часть не радует меня, Фируз. Скорее наоборот. Эти месяцы я, по крайней мере, его не видела, и уже было успокоилась. А теперь я каждый день буду его видеть… А ведь вы знаете, что значит видеть человека, который когда-то был близким, а стал чужим.

– Разве вы ему не писали? Я думал, все разъяснилось.

– Да, написала, и получила ответ…

Он счел нетактичным расспрашивать, а Лена, задумавшись на минуту, вдруг сказала:

– Он, конечно, правильно поступил. Сама во всем виновата. Я предложила ему после госпиталя поехать к моей матери. Ну, а он… Он меня отчитал… Впрочем, раз уж судьба велела вам встать между нами, я не хочу скрывать от вас ничего. Нате, читайте. Это письмо, которое он написал мне из госпиталя. Читайте, читайте, не смущайтесь, там есть кое-что и про вас.

"Елена Максимовна, – писал Пронин, – ваше письмо я получил. Ваши объяснения мне совершенно безразличны, могли бы не трудиться, я не верю ни одному вашему слову. Дело сделано, а вы хотите объяснить мне причины ваших встреч с Гасанзаде, оправдать свои недостойные поступки, обелить себя. Только наивный простачок попадется на эту удочку. Я не ребенок, и слава богу, могу отличить отношения между врачом и больным от отношений между мужчиной и женщиной. Мне все ясно. Очень сожалею, что до сих пор плохо знал вас. А ведь мы дали друг другу известные обещания, были у нас и общие мечты и планы. Куда подевалось все это, стоило только появиться на пути смазливому лейтенанту? Значит, все ваши обещания – это пустые слова… Разве они шли от сердца? А я так верил им, так любил вас… Но что говорить, дело прошлое… В одном я, по крайней мере, нахожу утешение – в том, что судьба послала мне здесь достойную, красивую девушку, и я не один. В эти тяжелые дни она поддерживает меня. Я мечтал построить жизнь именно с такой девушкой, и думал, что это будете вы, но жизнь все решила иначе.

Справедливости ради, раз уж представился такой случай, должен сказать, что если бы после ранения вы не оказали мне помощь и не эвакуировали в полевой госпиталь, кто знает, что было бы сейчас со мной. Скорее всего, меня не было бы. Однако я вижу в ваших действиях не проявление какой-то особой любви и расположения ко мне с вашей стороны, а просто добросовестное исполнение профессионального долга. Долг этот благородный, вы его выполняете хорошо. Лично я весьма вам признателен. Вот и все. Не трудитесь больше писать мне, я не стану читать ваших писем, а просто их порву. Н. Пронин".

– Я думаю, рано-поздно все встанет на свои места. Как только майор вернется, я пойду к нему и поговорю обо всем. Я покажу свою рану, чтобы он понял, наконец, причины моих визитов в санчасть. Ну, а если уж и это его не успокоит, тогда…

– Фируз, я уже сказала вам, что запрещаю говорить с ним на эту тему. Мне не в чем оправдываться, а вам – тем более.

– Но почему? Пока рана не зажила, я молчал. Теперь все хорошо, и молчать глупо. Давно надо было все разъяснить.

Смородина, все еще державшая в руках письмо Пронина, стояла, нахмурясь.

– Вы внимательно прочли это письмо? – спросила она. – Что вы думаете по поводу "достойной, красивой девушки"? – Свернув письмо, она положила его в карман.

– Если он пишет правду, тогда…

– Выдумать такое трудно, значит правда. – Лена старалась быть спокойной и равнодушной. – Будем считать, что и я его никогда не любила.

Идя в медсанчасть, он никак не думал, что испортит женщине настроение.

Почувствовав, что кто-то подошел к палатке, но войти не решается, Смородина крикнула:

– Заходите, я не занята.

Явился фельдшер, лейтенант медицинской службы.

– Товарищ капитан, с какого батальона начинать прививки? У нас все готово.

– Командир второго батальона здесь. Он пойдет с вами в роты и даст необходимые указания. Так что начинайте со второго.

Приход военфельдшера положил конец неприятному разговору.

Преемником Гасанзаде на роте стал лейтенант Анатолий Тетерин. Старая дружба между комбатом и бойцами и командирами роты не оборвалась, и даже новички, недавно прибывшие в роту, завидев капитана, радостно оповещали друг друга: наш Гасанзаде идет!

Когда Гасанзаде пришел во вторую роту, прививки уже начались.

Братья Колесниковы, которые подверглись этой процедуре первыми, занялись гимнастикой, чтобы, как они говорили, разогнать лекарство. Зато те, кому еще предстояло получить «свое», нервничали. Ефрейтор Шариф Рахманов, услыхав о противотифозных прививках, решил улизнуть: он давно вкусил «сладость» этого укола, и в свое время два дня не мог повернуться на спину, температурил.

Фельдшер вызывал танкистов по списку, а Маша Твардовская очень точно и ловко делала им уколы.

Поняв, что улизнуть незамеченным едва ли удастся, Шариф подкатился к Мустафе.

– Земляк, хоть на что-нибудь ты годишься?

– Что могу, все знают. Я своих способностей не скрываю.

– Э-э, пустые слова. Ты докажи, что хоть чем-то можешь быть полезен…

– Кому? Тебе? – засмеялся Мустафа. – Придет время, докажу.

– Когда еще такое время придет… И зачем долго ждать? Возьми, и сейчас докажи, если ты мужчина.

Мустафа начал догадываться, куда клонит Шариф.

– А ну, давай, выкладывай, в чем дело?

– Клянусь твоей головой, Мустафа, я этого укола больше чем пули боюсь. Будь он неладен! Делаешься хуже больного. Прошу как друга: намекни своей Маше, пусть там в списке передо мной поставит «птичку». Никто не узнает. Я подойду, затем отвалю в сторону, будто получил этот проклятый укол, и все шито-крыто, никто ни о чем и не пронюхает.

– Значит, укола боишься? А послушать тебя, иногда ты прямо-таки соловьем разливаешься! Герой, да и все тут: того схватил, этого ударил, придушил, кого-то на тот свет отправил… Слушают его, уши развесили… А он, оказывается, иголки малюсенькой, короче ноготка, испугался. Вот и верь герою… Такой, слава аллаху, верзила… Похоже, трус.

– Да что ты заладил? – вскипел Шариф от подначек Мустафы. – Верзила! Трус… При чем тут храбрость? Ты мне острый нож в тело воткни, я и не охну, а вот эту проклятую иглу… я ею брезгую. – Шариф весь даже передернулся то ли от страха, то ли от отвращения. Он закатал рукав гимнастерки. – Вот видишь! Ножевая рана! Как-то мы поехали кейфовать в село Дуруджа, в Куткашен. Ты эти места знаешь, летом там рай. Выпили вдоволь. Захмелели чуть-чуть. Пошел я к роднику и увидел там свеженькую девочку… такую, знаешь, только-только созревать стала… Не удержался, сказал кое-что… Задел ее, в общем. Ну, подхожу к костру, собираюсь нанизывать шашлык на шампуры. Вдруг кто-то встал передо мной с ножом в руке. "Эй, ты, – говорит, пес этакий, к кому пристаешь?!" Всадил бы он мне нож в бок, да я локоть подставил. Руку он мне пропорол, но я все-таки вцепился в горло этому дураку и свернул бы ему голову, как цыпленку, да нас растащили. А кровь из руки фонтаном, так и хлещет. Но я даже в больницу не пошел. Кое-как перевязали, и все… А ты говоришь, я трус, чего-то боюсь. Ничего я не боюсь.

– Если бы не боялся, пошел бы и принял укол, без лишних слов, продолжал подшучивать Мустафа, хотя, откровенно говоря, начинал верить, что Шариф кое-что может. – Ты, наверное, после того удара ножом прийти в себя не можешь…

Шариф побледнел, сунул руку в карман и вытащил нож.

– Так, говоришь, я трус?

Мустафа насторожился.

– Да, трус, – повторил он.

– И даже иглы боюсь?

– Боишься!

Шариф нажал кнопку, – нож раскрылся. И не успел Мустафа даже глазом моргнуть, как Шариф воткнул нож себе в руку.

– Теперь поверил?! Поверил, что Шариф не из пугливых?

– Сумасшедший! – крикнул потрясенный Мустафа. – Сам себя поранил! Ну и дурак, ну и дурак!

Нож проник чуть не до кости, кровь стекала Шарифу в ладонь.

– Эта рана побольше будет, чем сто уколов твоей Машеньки! – Шариф победоносно оглядел тех, кто сбежался на их голоса и услышал крик Мустафы. Вот она, рана! Это тебе не иголочка паршивая, это – нож. А я, как видишь, даже и не поморщился…

– Потому что сумасшедший! – Мустафа рвал индивидуальный медицинский пакет. Дай перевяжу.

– Перевязывай, перевязывай. Я ему, видите ли, трус! Это он сказал мне, ребята. А еще земляк называется.

– Я пошутил. Если бы знал, что ты такую глупость из-за шутки выкинешь, я бы рта не открыл.

– А вот теперь, назло тебе, иду я этот проклятый укол делать.

– Иди, иди, да попроси руку йодом смазать. И перевяжут пусть как следует.

В руке возникла острая боль. Но Шариф крепился еще, улыбался через силу. Хотел казаться веселым.

Гасанзаде, обходящий с Тетериным роту, еще издали заметил, что Шариф с Мустафой стоят, чем-то явно возбужденные, в окружении группы бойцов.

– Как дела, ребята? – спросил он, подходя.

– Спасибо, товарищ капитан. Вертимся потихоньку, – сказал Шариф, опуская пораненную руку.

– Прививку прошли?

– Я прошел, товарищ капитан.

– И я…

– А вы, Шариф?

– И я… – но взгляд комбата упал на испачканный кровью рукав гимнастерки.

– Это что? Откуда кровь?

– Да около машин возились. Зацепился за какую-то железку, – сказал Шариф.

Язык у него заплетался. Капитан глянул на Мустафу. Мустафа, не выдержав его испытующего взгляда, сказал:

– Да врет он, товарищ капитан.

И рассказал все как было.

Изумленный, Гасанзаде потребовал, чтобы Шариф показал рану.

– Марш к врачу!

– Я и так хотел идти, да вижу вы…

– Немедленно к врачу! Перевязать, сделать антистолбнячный укол! Герой! Я думал, он человеком станет… Нет, не услышу я о вас доброго слова, Шариф!

– А что делать, товарищ капитан, я им рты не закрываю. Не хотят говорить хороших слов.

– А что хорошего вы совершили, чтобы заслужить доброе слово?

– Пусть не хвалят, но пусть и не задевают! Товарищи, называются, земляки… Попробуй попросить их о чем-нибудь – беды не оберешься. Помочь не помогут, а до белого каления доведут… На глупость подтолкнут, а потом стоят себе в сторонке, словно им и дела нет ни до чего.

– Я вас знаю, Шариф, вы тоже хороши. Но голову надо иметь свою…

– Шариф, ты что тут препираешься? – вступил в разговор Тетерин. Хорошо, что комбат понимает все, характер там, обычаи ваши кавказские. А ну как нарвался бы на кого другого? Знаешь, что можно подумать насчет твоей выходки, а? Марш в медпункт.

Шариф похолодел. Смерив бешеным взглядом с ног до головы Мустафу, он неторопливо направился к палатке врачей. Через некоторое время, перевязав рану и сделав укол, он вернулся.

– Вот так!.. Всего-то ничего. Укол. Перевязка, – заговорил он, подходя. – Но, товарищ капитан, скажу – не поверите: место от укола болит больше, чем рана!

– Когда вы образумитесь, Шариф? Только на днях присвоили вам звание ефрейтора, думали, человек посерьезнел. А вы опять за старое!

– Товарищ капитан, лучше мне умереть, чем такие слова слушать! Не знаю, что плохого я сделал на этот раз? Меня считают трусом только потому, что не выношу одного вида иглы! Я доказал, что не трус. Сам себе руку порезал, вреда никому не причинил…

– Еще бы кому причинил вред! Мы бы с вами тогда в другом месте говорили. Сейчас речь о вашей безответственности идет!

– Товарищ капитан, это я во всем виноват, – сказал Мустафа.

– Я пока не ищу виновных и не собираюсь никого наказывать. Мне хочется только, чтобы вы поняли, какую глупость сотворил человек. Нет, Шариф, таким сумасбродством ничего не докажешь, героем не прослывешь. Настоящая храбрость проявляется в бою.

– Что ж, я хуже других в бою, товарищ капитан?

– Не лучше. В середняках ходите. Хитрите там, где дело надо делать. Мне ваши развязность и ухарство не нужны. Мне нужен дисциплинированный, собранный, мужественный боец! И запомните: если из-за этого ранения выйдете из строя – отдам под суд.

– Эх, что вам ответить, товарищ капитан? Жаль, что сейчас спокойно на нашем фронте. Не в чем себя проявить. Но знайте: Шариф может испугаться чего угодно, но только не немцев. Это все знают, И если по-честному, то во всей бригаде только один человек меня принижает и этим выводит из себя, – вот этот самый Мустафа. Его ко мне вроде наставника прилепили, а он хуже няньки. А я ведь не мальчик. Клянусь аллахом, товарищ капитан, я его опасаюсь больше, чем полковника Асланова. Стоит мне один кривой шажок сделать, как этот зловредный Мустафа – тут как тут на мою голову. Будто следит за мной. Не понял своей задачи, превышает власть, ей-богу!

Гнев комбата немного поостыл.

– Лейтенант, – повернулся он к Тетерину, – как они вели себя на учениях?

– Мустафой я доволен. А Шариф особого рвения не проявляет…

– Вот как? А мне помнится, вы и раньше, и только что говорили, что покажете себя в первом же бою? Но, чтобы не ударить лицом в грязь, надо учиться, надо многое знать, если хочешь выполнить свою задачу. А вы? Слышали, что говорит командир роты? С прохладцей к занятиям относитесь? На язык вы бойкий, да ведь противника острым языком не сразишь. Бой – это не состязание ашыгов, где сопернику можно запечатать рот искусной строфой.

– Но что делать? Значит, это все, на что я способен, товарищ капитан. Теория, всякие там науки не лезут мне в голову. Мое дело – практика. Стрелять – могу, а что такое траектория или как там ее еще – не соображаю! Но если я из пятидесяти возможных не выбью хотя бы сорок пять, можете делать со мной все, что угодно. Хоть эту ефрейторскую полоску с погон снимите. А что касается этой, как ее, – тактики, карт и тому подобного, то это не мой огород. Если бы у меня были к науке хоть какие-нибудь способности, стал бы я в магазине работать? Давным-давно в институт побежал бы и закончил. Инженер или там доктор был бы, и на войну не пошел бы, бронь себе схлопотал… Но ничего не попишешь – когда я вижу книгу, у меня все внутри обрывается. Хуже чем при виде иглы этой… Вообще, не понимаю, как это у людей терпенья хватает такие толстенные тома читать? Мне легче, кажется, весь день камни таскать, чем одолеть одну страницу.

– Что ж, весьма откровенно, – усмехнулся Гасанзаде, смягчившись от простодушно-наивного и чистосердечного, как ему показалось, признания Шарифа. – Но только не вижу, что особенно трудного вы проходите, что так жалуетесь, товарищ Шариф Рахманов? С тех пор, как вы в армии, эти истины столько раз повторяют, что пора бы их знать назубок.

На прошлой неделе командир взвода едва-едва поставил Шарифу тройку по огневой подготовке. "Может, ты чего не понимаешь?" – спросил он. И поручил Мустафе: "Помоги товарищу. Что не дошло, объясни. Спрошу без скидок". Шариф, конечно, обиделся… "Брать меня на буксир… Что я, телега без колеса? накинулся он на Мустафу. – Что усвоил и чему научился до тебя, – этого мне за глаза хватит. Нечего голову всякой всячиной забивать. В бою я уж как-нибудь без тебя сориентируюсь. И потом, если я буду много знать, для чего тогда командиры? Так что ты иди, родимый, учись прилежно, бог даст, получишь звание генерала. А с меня и ефрейтора хватит. Как-никак, рядовой солдат – главная фигура на войне".