– Догадываюсь, святой отец. Папу волнует то же, что и всех государей Европы. Монголы дошли до Чехии и только от ее границ откатились обратно. Временно откатились или насовсем? А если временно, то надолго ли? Не собираются ли они снова устремиться на Европу и какими силами располагают? Все это не может не интересовать каждого европейского государя и, конечно, папу.

Отец Джованни опустил глаза и с улыбкой ответил:

– Для того чтобы узнать намерения монголов, не нужно забираться к ним в логово. Они трубят на всех перекрестках, что мир уже принадлежит им. Теперь у меня есть письмо Гуюк-хана к папе. Этот варвар пишет главе христиан: "Волею бога весь мир от восхода и до захода принадлежит нам. Все должны добровольно признать себя нашими данниками и отдать нам все лучшее, что у них есть. Папа должен внушить всем государям, чтобы те явились ко мне с изъявлением покорности…"

Дальше идут ругательства и поношения, которых нельзя произносить вслух.

– Неужели монголы и правда завоюют Европу?

– Бог милостив. Наш долг молиться и внушить всем христианам, что они должны соединенными усилиями преградить путь этой страшной желтой волне.

К границам Грузии подошел немногочисленный караван. На родину возвращались те, кто был давно уж оплакан всеми родными, а многими и забыт. Обросший бородой, преждевременно постаревший, запыленный Аваг Мхаргрдзели погонял усталую лошадь. Он хоть и был измучен, но возвращался довольным. Счастье уж одно то, что удалось снова увидеть родную землю. Что теперь все лишения, тревоги пути, оскорбления и унижения, которые довелось испытать! Под ногами грузинская земля, а над головой грузинское небо. К тому же выполнена цель путешествия. Хан пожаловал царице Грузии ярлык на царствование. Авага он признал и утвердил наследником отца, с наследованием титула атабека Грузии, а также должности амирспасалара.

В путь отправлялся длинный караван из верблюдов, мулов и коней. Верблюды и мулы были тяжело гружены имуществом и снедью. Многочисленная свита следовала за Авагом и Торели в дальние, неведомые края.

На обратном пути всех людей можно было пересчитать по пальцам. И не было у этих людей ничего, кроме их душ. Во время странствия растаяли несметные богатства Авага и его пышная свита.

Торели выехал в путь, не оправившись от болезни. В пути ему стало еще хуже, и теперь его везли лежащего на конных носилках.

Отправляясь в столицу монгольского хана, он не надеялся там ничего приобрести. Так и вышло, что ничего не приобрел, кроме болезни и старости. Он отощал, осунулся, сделался ко всему безразличен, не спрашивал уж, как сначала, много ли проехали и далеко ли еще до Грузии. Безучастно смотрел он прямо в синее беспристрастное небо.

Аваг спешил. Он то и дело погонял свою лошадь, подгонял окриками свою поредевшую свиту. Он надеялся, что вид родных мест, воздух Грузии, свежесть ее трав, прохлада ветерка, прилетевшего с отдаленных гор, пение голубой воды по разноцветным камням, зелень тенистых рощ – что все это оживит Торели, вдохнет жизнь в его измученное, больное сердце. Аваг верил в это и потому спешил.

И вот они вступили в Грузию. Люди спешились. Они падали на колени, целовали землю, каждую травинку, каждый камень, наслаждались и не могли насладиться видом родных долин и гор. Дорога проходила через деревни. Торели приободрился и начал смотреть по сторонам. Селения как будто обстроились. На месте пепелищ стояли дома, из труб вились дымки, из-за оград лаяли, прыгая передними лапами на них, злые собаки.

Вдруг раздался истошный женский крик. Около одного дома собралась почти вся деревня. Правда, люди не смели подойти к дому, а смотрели издали, стоя по другую сторону дороги.

Аваг решил поинтересоваться, что тут происходит. Оказывается, монгольские сборщики налогов отнимали у крестьянки корову. Они били корову кнутом, тащили ее за веревку, а женщина в черном, с распущенными волосами, загораживала им путь, цеплялась за рога коровы руками, не отпускала ее.

– Убейте лучше меня и всех моих детей. Все равно они умрут с голоду. Не дам! Последняя кормилица… Не дам! Убейте лучше меня!

Вокруг бегали маленькие ребятишки и ревели во весь голос.

Монголы оттолкнули женщину, она упала, и дети бросились к ней. Монголы повели корову со двора. У ворот они передали ее двум воинам-грузинам, а сами вскочили на лошадей и поскакали вдоль деревни. Корову повели в ту сторону, куда только что ускакали монголы. Аваг загородил им дорогу.

– Вы грузины? – спросил он у растерявшихся и оробевших воинов.

– Грузины.

– Где же ваша грузинская честь? У вдовы отнимают последнюю корову, лишают ее последнего куска. И вам не стыдно!

Воины покраснели, они не смели поднять на Авага глаз. Один наконец невнятно оправдался:

– Стыдно… Но мы воины. Если не послушаемся, нас убьют.

Второй воин вскинул вдруг глаза и сердито ответил:

– Стыдно должно быть тому, кто вовлек нас в это ярмо. Мы невинны. Позор тому, кто отдал нашу страну, нашу Грузию этим нехристям. Открыли ворота крепостей, надели нам на шею ярмо, а теперь спрашивают стыда и совести. Где вы были раньше? Почему вы не спросили у нас, хотим мы или не хотим быть рабами?

– Они и тогда были господами, – осмелел и первый воин, – и теперь разъезжают на конях.

В свою очередь, Аваг опустил глаза в землю. Он не поднял своих глаз даже тогда, когда воины, обойдя его стороной, повели корову. Жители деревни бросились через дорогу на двор пострадавшей, и улица наполнилась причитаниями сострадающих.

Караван к этому времени прошел вперед. Аваг догнал своих спутников и поехал в хвосте каравана. Он ехал, оглушенный увиденным, убитый горем. Торели со своих носилок тоже видел, как грабили бедную женщину. Когда Аваг поравнялся с носилками, Торели сказал:

– Совсем убило меня горе этой вдовы.

– Не говори, Турман. Ударь меня сейчас ножом, не вытечет и капли крови, так я зол. А с какой ненавистью смотрели на нас воины и крестьяне, словно мы повинны в несчастьях всей нашей страны.

– Мы и повинны, Аваг. Никто не виноват, кроме нас. Воин сказал правду. И ты знаешь, что он сказал правду. Иначе ты им ответил бы. Но тебе нечего было отвечать. Словами этих воинов нас обвиняет и настоящее и будущее Грузии. Запомни это, Аваг.

Аваг хотел что-то возразить, но взглянул на Торели и промолчал. Лицо Турмана стало землистым, со лба текли крупные капли пота. На щеках они смешивались со слезами.

Гонец с радостной вестью о возвращении князей всего лишь на полдня опередил караван. Он прискакал в Тбилиси в полдень, а под вечер и Аваг и Торели увидели с холма столицу Грузии.

Оказалось, что царица Русудан, потеряв надежду на возвращение князей, послала в Каракорум своего сына Давида. Не имея от него вестей и тоскуя в разлуке, царица скончалась от горя. О наследнике же и по сей день не поступило ни одной вести. Грузия осталась без царя. Ею правили временщики, возвышенные и поддерживаемые монголами. Турман Торели и дня не захотел оставаться в Тбилиси. Он не захотел даже отдохнуть с дороги. Он попросил тотчас увезти его в родное имение – в Ахалдабу.

Подъезжая к селу, Торели не узнавал окрестностей. Наполовину вырубленные, одичавшие сады стояли без плетней. Виноградники заросли высокой травой. Лозы, оставленные без присмотра и хозяйского ухода, расползались по земле как попало. Полуодичавшая скотина ходила по ним и топтала их.

Сердце у Турмана билось все чаще и все тяжелее. Он нашел силы оставить носилки и побрел вдоль деревни. Под деревом на камне сидел слепой Ваче. Греясь в лучах заходящего солнца, слепец, как видно, дремал. Однако, услышав шаги, он вскинул голову и прислушался.

– Кто тут? – спросил он с тревогой в голосе.

Турман подошел и обнял бедного Ваче.

– Это я, Турман Торели.

Руки слепого судорожно зашарили по человеку, обнявшему его. Друзья разрыдались.

– Турман, да ведь мы тебя давно уж похоронили. Неужели вернулся и живой?

– Вернулся живой. А вы-то, вы-то как, все ли живы и здоровы?

– Да вот я… жив. Смерть, видно, забыла обо мне. Никому я не нужен, даже смерти.

– А Цаго… Где твоя Цаго, наверно, уж вышла замуж!

– Цаго… Если бы Цаго… Разве я мечтал бы о смерти.

– Но где она и что с ней?

– Да правда, откуда ты можешь знать. Вот уж год, как нет у меня Цаго. А я все еще жив. Потерял первую Цаго и остался жив. Потерял жену мою Лелу и остался жив. Потерял глаза и остался жив. Потерял мою дорогую Цаго и все еще остаюсь живым! Где же справедливость, Турман, где же бог?

Слепец отдышался и начал рассказывать по порядку:

– Цаго выросла. Я сам не мог видеть, но все говорили, что она красавица. Многие хотели взять ее в жены, но всем она отказывала наотрез. Она говорила: у моего слепого отца нет никого, кроме меня, как же я могу его бросить? Но она, оказывается, любила твоего Шалву. И Шалва тоже любил ее. Оттого-то она и отказывала всем другим женихам.

Ваче вздохнул и замолчал. Может быть, он ждал, что Турман спросит о чем-нибудь. Но Турмана не было слышно.

– В прошлом году проезжал мимо монгольский ноион. Увидел мою Цаго, а вечером прислал своих воинов, чтобы ее похитить. Она входила в ворота, когда они набросились на нее. Связали, кинули на коня и увезли. Цаго кричала, я вопил и метался по двору, натыкаясь на стены, но что я мог сделать. Никто из деревенских жителей не пришел к нам на помощь. Все боятся монголов.

Шалвы в это время не было дома, но вечером он появился. Ему удалось уговорить нескольких отважных мужчин, и они погнались за похитителями. Говорят, что в поле они догнали татар. Некоторых поубивали, некоторые татары спаслись бегством. Но и Цаго и Шалва с тех пор исчезли. Одни рассказывают, что они скрываются в лесу, а другие говорят, что Цаго убита в той схватке с татарами. – Слепец неожиданно улыбнулся. – А Шалва твой в лесу. Все обездоленные и обиженные, оскорбленные, все настоящие грузины бегут к нему. Он у них предводителем. Отряд большой. Монголы боятся Шалвы. Шалва убивает каждого монгола, которого только увидит. Он нападает на их отряды, отнимает у них награбленное и раздает бедным.

Молчаливо слушавший Торели заговорил:

– Напрасно он это делает. Что даст нам убийство нескольких монголов, если их тьмы и тьмы. Каждое убийство еще больше озлобляет завоевателей. Они еще свирепее будут расправляться с нашим народом.

– Это правда, расправляются. Наше село дважды сжигали дотла. И твой дом тоже сожгли.

– Пойдем, поглядим хоть на золу, – сказал Торели и помог слепому подняться.

Друзья, один слепой, другой едва передвигающий ноги от болезни, печально побрели по улицам.

– Да… Значит, мой дом сожгли. Это так. Монголы злы, и нельзя их злить еще больше. Я их видел, я знаю. Они могут перебить всех до последнего грузина, а на месте грузин поселить других.

– Возможно ли это, Турман? Нельзя перебить целый народ.

– Для них нет ничего невозможного. Они не отвечают ни перед богом, ни перед людьми. Для них нет ни законов, ни правосудия. Они завоевали почти весь мир. Многие народы, гораздо сильнее нашего, покорны им. Их владения растянулись на год пути. Для них мы – капля в море. Они могут сдуть нас с лица земли, и что им какой-нибудь Шалва со своим отрядом. Нет, Ваче, каждый, кто любит свой народ и думает о его будущем, должен смотреть вперед. Разъярять татар не стоит. Свободы мы не добьемся. Разъярив же такого мощного врага, мы можем навеки погубить свою Грузию.

– А что же делать ожесточившимся и готовым к битве?

– Из битвы ничего не получится. Надо терпеть, чтобы сохранить себя.

– До какого дня сохранять? До каких пор терпеть?

– До подходящего дня. До лучших времен.

– А наступят ли эти лучшие времена?

– Наступят. Ждать их придется долго, но они наступят. Монголы нахватали себе слишком много земель и народов. Они не справятся с ними. Наследники Чингисхана враждуют между собой. Чем дальше, тем грызня будет злее. Когда ханы бросятся друг на друга, тогда и покоренные народы начнут восставать один за другим. Монгольское государство рассыплется снова на разные страны и народы. Вот до этих-то пор мы и должны сберечь себя и свои силы. Тогда мы ударим по врагу и наша сабля будет разить не как сейчас.

– А мне кажется, что свобода не придет никогда. Точно так же, как не смогут видеть мои глаза, так не наступит дня после этой ночи, опустившейся над Грузией.

– Ночь будет долгой, но рассвет придет.

– Мы помним, что было светло. Мы помним солнце над Грузией. На наших глазах стемнело. Не знаю, вернет ли Грузия ясное синее небо. Говорят, для народа небо открывается один раз. Если народ прозевает его, не успеет укрепить себя навечно, обеспечить себе могущество и бессмертие, то потом будет поздно.

– Грузия бессмертна. Немало рассветов ждет ее впереди.

– Может быть, может быть. Но мы-то с тобой не дождемся хотя бы одного.

– Мы не дождемся. Мы самое несчастное поколение грузинского племени. Поколение, которое видело торжество и блеск Грузинского царства, поколение, на глазах которого наступила долгая и темная ночь. Мы оказались беспечными, избалованными, слабыми. Мы не сумели противостоять судьбе.

– Но я думаю, что, если рок вверг Грузию в темную пучину истории, он же ее и возродит. Возродится, расцветет новая Грузия. Она будет сильнее, мудрее нашей, и сыны ее будут не столь беспечны, как мы.

– Ты думаешь, родится еще новый Давид Строитель и снова настанет золотой век?

– Думаю и не сомневаюсь в этом.

– Нам-то с тобой не дожить. Я себя давно уж считаю мертвецом. Моя жизнь кончилась в ту минуту, когда у меня отняли мои глаза. Солнце исчезло для меня, ушла и жизнь. А все, что могло бы остаться от меня потомкам, погибло в огне пожара, когда горели палаты Русудан.

– Да, Ваче. Мы давно не живем, а только так… существуем. Ты слеп, и тебя окружает тьма. Но ведь и я живу во мгле. Я зряч, у меня есть глаза. Но и для меня, как и для каждого грузина, вокруг – мгла долгой ночи.

В это время они подошли к бывшему дому Торели. Среди обугленных стен лежали горы холодной золы. Это все, что осталось. Даже деревья, даже трава вокруг дома обгорели и умерли. Турман почувствовал, что ему не хватает дыхания, остро кольнуло в сердце. Он покачнулся, но Ваче поддержал его. Слепой шарил вокруг себя палкой.

– Зола?

– Зола.

Они уселись на камень среди пожарища. Оба уставились впереди себя невидящими глазами, оба не шевелились, оба были похожи на черные обгоревшие пни. Их белые бороды, седины на их головах лежали, как пепел на обгоревших пнях.

Вдали зародилась песня.

– Шалва! – встрепенулся слепой. – Я знаю, это Шалва со своими удальцами.

Торели не отвечал. Но слепой и не ждал ответа, он говорил про себя: "Слышишь песню? Говорю тебе, это Шалва. Я уже слышу конский топот. Едут всадники. Впереди Шалва с белым знаменем, а рядом с ним моя Цаго. Ветер развевает ее косынку и треплет волосы. А ты слышишь топот коней? А ты видишь белое знамя? Ты счастлив, ты можешь увидеть его, Шалву и его молодцов всегда узнают по белому знамени. Оно ведет их сквозь ночь. Все говорят, что белое знамя Шалвы светит в ночи. Говорят также, что оно развеет всю тьму. Ты слышишь топот коней? И песню? Я даже разбираю слова:

Турман, ведь это твои стихи они поют! Это твоя песня ведет их под белым знаменем сквозь черную долгую ночь. Неужели ты не слышишь этой песни, неужели ты не видишь этого белого светлого знамени? Турман, где ты, почему ты молчишь?! Ну вот, и он ушел от меня…"

На самом же деле Турман никуда не ушел. Он лежал рядом у ног слепого. Он замолк, чтобы никогда ничего не сказать. Он закрыл глаза, чтобы никогда ничего не увидеть.