Бывает, дереву, очутившемуся на краю пропасти, кажется, что оно стоит по-прежнему крепко и продержится так еще целый век. Однако птицы перестают вить на нем гнезда и даже покидают гнезда, свитые раньше.

Кроме того, Шереф-эль-Молк по натуре оказался больше домоседом, чем вечно скитающимся воином. Его постоянно тянуло к оседлой жизни, к тишине и покою. Кроме того, внешне кичливый визирь в глубине существа своего был трусом. Он всю жизнь избегал прямых схваток с врагом, не любил и боялся игры со смертью. Он был храбр лишь по отношению к пленным, безоружным врагам. Здесь его жестокость и его изобретательность не знали себе предела.

При всем том Шереф-эль-Молк был богобоязненным человеком и за чтением Корана забывал все свои мирские дела.

Шереф-эль-Молк устал от вечных скитаний с султаном от одного убежища к другому. Хотелось остановиться. Но Джелал-эд-Дин остановиться, как видно, не хочет. Жизнь, войны, удары судьбы ничему не научили предводителя хорезмийцев. Чем хуже его дела, тем он становится упрямее. Советов визиря и других приближенных не слушает совсем. От раз принятого решения не отступает, хотя бы и видел, что ради успеха нужно от него отступиться. На поле боя он стремится, словно ищет забвения и смерти. А если кто из приближенных выскажет осторожное суждение или призовет султана к осторожности, такой человек кажется султану изменником.

Может быть, Джелал-эд-Дин ничего не видит для себя впереди. Он устал и доверился судьбе, и ему ничего не нужно, кроме смерти. Но у Шереф-эль-Молка есть еще время впереди. Султан не хочет одуматься и взяться за ум, значит, нужно одуматься и взяться за ум без султана.

До сих пор Джелал-эд-Дин распоряжался судьбой Шереф-эль-Молка, не пора ли визирю распорядиться своей судьбой самому. Вместе с султаном вышли они на перекрещение двух дорог. Одна дорога – жизни, другая дорога смерти. Что ж, пусть султан выбирает себе какую хочет, а Шереф-эль-Молк выберет дорогу жизни и будет жить, хотя бы от султана не осталось даже воспоминаний.

Кроме того, визирь Шереф-эль-Молк – главная и, может быть, последняя башня в укреплениях Джелал-эд-Дина. Если эта башня выбросит белый флаг и откроет ворота, враги как следует оценят такой поступок.

Шереф-эль-Молк уничтожил письма, которые прислал ему султан для отправки. Вместо этих писем он написал свои тем же людям, то есть мелику Хлата и султану Иконии.

"Достойно сожаления, – писал Шереф-эль-Молк, – что Джелал-эд-Дин, султан Хорезма, изгнанный из своих земель монголами и вынужденный скитаться по чужим странам, не оправдал доброго отношения к нему со стороны правителей мусульманских стран. Они встретили его по-братски, всячески ему помогали, видели в нем объединителя и защитника всех мусульман, твердого поборника истинной веры. Вместо того чтобы по достоинству оценить помощь и дружелюбие, действительно объединить и действительно возглавить мусульманские народы в борьбе с нашествием монголов, неразумный Джелал-эд-Дин начал нападать на единоверных братьев. Вместо того чтобы принять их добровольную помощь и видеть в них равных союзников, он захотел покорить их сам и господствовать над ними, как над всяким побежденным и покоренным врагом. Он решил покорить и поработить меликов и султанов восточных стран, которые своим благородством и доблестью не только не стоят ниже хорезмшаха, но и превосходят его.

Высокомерный и недальновидный Джелал-эд-Дин сам вырыл себе могилу. У него нет больше ни союзников, ни верных друзей, ни войска. У него нет даже убежища, постоянного пристанища, клочка земли, которую он мог бы считать своей. Власть некогда могущественного и доблестного хорезмшаха распространяется только на его слуг и приближенных.

В интересах веры и благополучия народов мы, Шереф-эль-Молк, визирь Джелал-эд-Дина, могли бы навести порядок в Адарбадагане, а также установить добрые отношения со всеми соседями, в особенности с благородными великими правителями Хлата и Иконии.

Мы беремся пленить Джелал-эд-Дина и предать его справедливому суду и достойной казни. За эту услугу Эль-Ашраф и Алладин признают законной нашу власть над Адарбадаганом. Тем самым будет искоренена смута среди мусульманских стран, недоверие между мусульманскими народами и их предводителями и установится искреннее содружество, столь необходимое для ведения священной войны против ненавистных монголов".

Шереф-эль-Молк запечатал свои послания и с надежными людьми отправил их по назначению.

Но Джелал-эд-Дин был еще жив, и он еще был султаном, и когти его были еще остры. Оба письма в день их отправки оказались в руках султана и были читаны им три раза подряд, настолько невероятным, неправдоподобным показалось ему все в них написанное.

Но написано было черным по белому, и пришлось поверить. Низкий раб, которого Джелал-эд-Дин поднял из грязи жизни и так возвеличил, раб, который не умел ни читать, ни писать, который все, что у него есть, получил благодаря милости и щедрости султана (кроме черной его продажной души), этот раб, эта низкая тварь устанавливает теперь тайную связь с врагами султана, обещает им его голову, просит у них власти над Адарбадаганом, хочет своего господина и благодетеля схватить словно зверя и в клетке выдать врагам, продать по цене, не столь уж и дорогой!

Перед султаном промелькнули все его неудачи за последнее время. Может быть, визирь и не был в них виноват, но теперь, освещенные новым светом, они все предстали как дело рук визиря, как результат его предательской деятельности, его подлой измены, его грязного, черного обмана.

Не зря возникали подозрения, не зря намекал на измену визиря верный Орхан. Да, так оно и есть. Именно визирь натравил султана на Хлат. Если бы визирь не пошел самовольно на Арзрум и не вступил на обратном пути в сражение с хлатцами, то и султану незачем было бы нападать на Хлат, не за что было бы мстить. Да, именно по совету визиря султан предпринял поход за Лихский хребет. А чем это кончилось? Султану пришлось бежать от подножия Лихских гор в Тбилиси, а все войска вернулись с перевала ни с чем. Хорошо еще, что Джелал-эд-Дин не попал в плен к грузинам, в том проклятом ночном бою. А как узнали грузины о выступлении Джелал-эд-Дина, кто им донес? Да визирь же и донес! Недаром он сам не пошел в поход, а чем-то отговорился и остался отсиживаться в Тбилиси. И ведь были тогда подозрения на Шереф-эль-Молка, и Орхан намекал, не послушался султан Орхана!

Все, что было хорошего в отношениях с визирем, Джелал-эд-Дин забыл. Вся служба Шереф-эль-Молка выглядела теперь как сплошная измена, как непрерывное предательство, лишь прикрываемое личиной преданности и верности.

А сколько людей, близких султану и любимых им, погубил визирь своими наветами, доносами, лжесвидетельствами. Он умел убедить султана в их вине, в заговорах, в покушении на жизнь повелителя, в тайных сношениях с врагами. Впоследствии султан убеждался в невинности этих жертв, но было уже поздно. Мертвых не воскресишь, а признаваться в своих ошибках султану не следовало. Перед самим собой приходилось оправдываться тем, что укрепление власти требует жертв и что лучше казнить трех правых и одного заговорщика, чем этого заговорщика оставить в живых и на свободе вместе с тремя правыми.

Каждый месяц визирь раскрывал ужасные заговоры против султана. Каждый месяц лилась кровь, уходили верные люди. На их место визирь подбирал и ставил своих людей. Он окружил таким образом султана глухой стеной недоброжелательства, сквозь которую не доходило никаких слухов о несправедливостях визиря, о его притеснениях, о его корысти, казнокрадстве, о всех его самочинствах.

Ангел-хранитель! Изобличитель мнимых заговоров! А сам оказался тайным и страшным заговорщиком.

Джелал-эд-Дин вгорячах хотел тотчас расправиться с визирем, привязать его к конскому хвосту и волочить по степи, пока его поганая кровь, его поганое мясо не перемешаются со степной пылью. Но благоразумие взяло верх. Султан вызвал Несеви и долго с ним советовался. Несеви советовал проявить выдержку, спокойствие, предусмотрительность, не подавать вида. Нелегко было Джелал-эд-Дину прятать свой гнев за личиной спокойствия и доброжелательства. Но в конце концов это ему вполне удалось.

В ознаменование благополучного прибытия в Мугань, Джелал-эд-Дин устроил пир и пригласил, конечно, и визиря, как будто ничего не произошло. Визирь прибыл с богатыми дарами. Он был настолько уверен в своей тайне, что не взял даже личной охраны. В этом, конечно, тоже была своя хитрость. Визирь боялся, что вооруженная охрана наведет султана на какие-нибудь подозрения. Он видел султана у себя в руках и теперь боялся не его власти, но боялся его спугнуть.

Пировали долго. Визирь сидел рядом с султаном. Они все время дружелюбно разговаривали, и только один Несеви знал, что этот разговор есть не что иное, как соревнование в двуличии и коварстве.

В этом соревновании каждый из них старался соблюсти чувство меры. Султан боялся казаться милостивее, чем всегда, ибо излишняя милостивость могла заронить сомнение в сердце визиря. Визирь, со своей стороны, боялся перегнуть палку в лести, ибо чрезмерная лесть всегда подозрительна.

Султан смотрел на визиря и думал: "Зубы твои белы, но душа черна и сердце полно мерзости и смрада". Визирь смотрел на султана и думал, как подействуют его письма на Эль-Ашрафа и Алладина. Скоро ли он получит их согласие. Он представил себе, как он схватит султана, гордо восседающего теперь во главе пира, как отошлет его, связанного, лишенного чести и могущества.

Визирь рассчитал про себя, что гонцы приближаются теперь к Хлату и Иконии. Он и не подозревал, что письма, на которые он так надеялся, находятся сейчас совсем рядом, стоит только протянуть руку, – за пазухой у султана.

Султан, улыбаясь, косил глазом на дверь: скоро ли принесут весть о взятии под стражу всех мамелюков, верных визирю Шереф-эль-Молку.

И тот и другой много пили. Оба пьянели – и Джелал-эд-Дин и Шереф-эль-Молк. Но ни тот, ни другой так и не вызвали подозрений друг в друге. Когда расходились, облобызались как верные друзья. Визирь клялся в верности до последнего дыхания, а султан убеждал в своих неизменных милостях.

Визиря проводила до шатра стража султана. Охмелевший, он прошел в свою опочивальню, не заметив никаких изменений, происшедших во время долгого пира. Не вызывая слуг и не раздеваясь, визирь лег и тотчас уснул.

Джелал-эд-Дин не знал, кому теперь можно верить, и позвал человека, в верности которого никогда не сомневался, то есть секретаря Несеви.

– Ты все знаешь об измене визиря. Мы приговорили его к смерти. И тебе поручается привести в исполнение наш приговор. Подбери надежного человека.

Рука секретаря, книжника, летописца, тайком сочиняющего элегии, была больше привычна к перу и к государственной печати, нежели к кинжалу и сабле. Редко он брал в руки оружие, только в самых крайних случаях, когда нужно было защищать жизнь и не было другого выхода, кроме как брать оружие и убивать людей.

Но теперь, когда на глазах у него совершилось столь подлое и черное предательство, а жизнь его обожаемого султана повисла на волоске, он готов был не только взять в руки саблю и убивать, он пошел бы теперь в огонь и в воду, дабы наказать отступника и исполнить волю Джелал-эд-Дина.

Мысленно Несеви подбирал себе помощника. Он перебрал в уме всех мамелюков султана и не нашел подходящего. Тогда он послал за Торели.

– Оружие у тебя есть? – спросил он у поэта, едва тот переступил порог шатра.

– Если вы спрашиваете о пере и чернилах, то я сейчас схожу и возьму, я ведь не знал, что придется что-нибудь писать.

– Забудь про перо и чернила, сейчас не до них. Я спрашиваю, есть ли у тебя кинжал или сабля?

– Вам лучше знать, мой господин, что с тех пор, как я в плену, моя рука не прикасалась ни к какому оружию. Думаю даже, что я отвык от кинжала и от сабли; если бы они мне теперь попались в руки, я, верно, не смог бы ими владеть, как подобает мужчине и воину.

– Дайте ему кинжал и саблю.

Стражники тотчас принесли оружие.

– Теперь ступайте и оставьте нас одних. Больше вы мне не нужны.

Когда стражники ушли, Несеви, обращаясь к Торели, сказал:

– Надень оружие на себя. Вероятно, ты не забыл еще, как это делается.

С этими словами Несеви и сам стал вооружаться.

Торели растерялся, не знал, что подумать и как поступить. Может быть, его просто испытывают. Видя растерянность своего пленника, Несеви решил приоткрыть тайну.

– Могу ли я на тебя положиться? Могу ли я доверить тебе тайну первостепенной важности?

– Мое тело и моя душа – твои, господин.

Несеви взял саблю и сам перепоясал Торели.

– Этой ночью мы должны выполнить важное поручение. Выполнение его я не могу доверить одним мамелюкам султана. Ты грузин, и ты благороден. Ты дал мне слово, я верю тебе, я знаю, что ты не изменишь. Дело тяжелое и кровавое, но справедливое. К тому же, если мы его исполним, вся Грузия и каждый грузин в отдельности будут нам благодарны. Помни же, что я полагаюсь на тебя.

– Ты мне подарил жизнь, вырвал меня из когтей султана тогда, у Гарниси. Прошло много времени, но жизнь эта по-прежнему твоя, располагай ею как хочешь.

Несеви знал, что грузины люто ненавидят своего карателя Шереф-эль-Молка. Султанский визирь жег села, деревни, всю покоренную часть Грузии, да и самому Тбилиси от него досталось немало. Имя визиря упоминалось в Грузии не иначе как с проклятиями. Его смерть будет встречена с ликованием, и Несеви это знал. В этом был его дополнительный расчет. Он был твердо уверен, что рука грузина, занесенная над Шереф-эль-Молком, не дрогнет.

Шереф-эль-Молк проснулся не то от шума в голове, не то от шума в своей опочивальне. Привстав и оглядевшись, он увидел, что его окружает стража султана. В тот же миг на пороге появился Мохаммед Несеви с непокрытой головой, вооруженный, точно воин перед сражением. Череп его был длинен, гол и блестящ, а из-под нависших густых бровей грозно сверкали большие черные глаза.

Книжный червь, канцелярская крыса, секретарь, которого визирь старался не замечать и не считал за мужчину, показался теперь Шереф-эль-Молку грозным великаном, в котором все дышало решимостью и возмездием. С неотвратимостью самой смерти медленным шагом приближался Несеви к постели визиря.

За спиной Несеви возвышался, держа руку на эфесе сабли, широкоплечий статный воин. Где-то Шереф-эль-Молк видел этого человека, похожего на грузина, но теперь не мог вспомнить где.

Визирь все еще не понимал, что происходит, но появление в его шатре вооруженного грузина не предвещало ничего хорошего, и сердце визиря сжалось от предчувствия самого худшего, что только может быть.

– Великий султан Джелал-эд-Дин, – воздев руки кверху, торжественно произнес Несеви, – да вознесет его господь еще выше, да удлинит господь его тень, да умножит господь его благодеяния, – повелел: смерть изменнику бога и государя Шереф-эль-Молку.

Шереф-эль-Молк привскочил на ложе. Оружия не оказалось под рукой, стражников не было поблизости, западня захлопнулась плотно. Визирь сжался, стал маленьким и жалким, глаза забегали, заметались, как мечется мышь, попавшая в мышеловку. Было видно, что мозг визиря некоторое время лихорадочно работал, ища выхода, но кругом была глухая, непроницаемая стена, и мозг сдался, обмяк, а вместе с тем обмяк и сам визирь, сидящий на неприбранной постели.

Торели с интересом наблюдал за этим грозным временщиком, попавшим в смертельные сети. Куда делись высокомерие, кичливость, надменность. Всю жизнь ставил капканы и рыл ямы для других и вот сам попал в капкан всеми четырьмя лапами. Не выбраться.

Еще вчера сидел на пиру по правую руку от султана и улыбался и в сердце своем плел хитрые сети против своего господина. И вот теперь, непревзойденный вязатель сетей, сам запутался, и как жалко он выглядит. Оказывается, других убивать легче, чем подставлять под меч свою собственную голову. Оказывается, легко смотреть, как по твоему приказу убивают тысячи беспомощных женщин и детей. Погляди-ка теперь в глаза собственной смерти.

Торели сделалось противно и тошно смотреть на душевную наготу этого низкого человека, но нужно было твердо до конца исполнять поручение. Да и то сказать, дай ему сейчас возможность уйти от смерти, дай ему снова власть, как он тотчас переменится, преобразится, надуется точно индюк и снова недрогнувшей рукой прольет столько крови, сколько ему понадобится для собственного благополучия или даже удовольствия.

Несеви прочитал приговор. Первый испуг у визиря прошел, и теперь он сидел спокойно, оглядывая всех и ожидая, что будет дальше. Он, видимо, понял, что нет никакого смысла ни сопротивляться, ни просить помилования и, собрав остатки мужества, решил встретить смерть болте достойно, чем думают эти палачи.

Теперь он с усмешкой смотрел на пришедших в шатер. Как прилежно они выполняют приказ султана. Как будто смерть, которую они принесли на остриях своих сабель, никогда не коснется их самих. Еще вчера визирь думал, что и его смерть далека. И вот чего стоят наши думы! Какое шутовство жизнь! Еще вчера эти, пришедшие его убить, почитали за счастье лобызать полу его халата. Еще вчера достаточно было ему, визирю, шевельнуть пальцем, и их головы полетели бы с плеч. Да, как высоко он находился вчера и как низко упал сегодня. За одну ночь он преодолел расстояние, на которое ему потребовалась целая жизнь и которое эти жалкие рабы не смогут преодолеть даже во сне.

Оказывается, власть отдаляет людей друг от друга. И чем дальше отстоит властелин от народа, чем недоступнее, недосягаемее он для народа, тем он кажется величественнее, необыкновеннее, тем священнее трепет перед ним.

Но стоит самому величественному господину, самому могучему тирану потерять власть, как он предстает перед толпой обыкновенным человеком, жалким в своей низвергнутости и униженности. И тогда непонятно людям, что же его возвеличивало, что поднимало над ними его, который не хуже и не лучше любого из людей.

Люди начинают догадываться, что лишь волей случая он оказался у власти, получил в руки мощь владыки, а затем уж стал употреблять эту власть для того, чтобы казаться выше всех, лучше всех, умнее всех, как будто есть особая сладость казаться выше других людей.

Удивительнее всего, что в конечном счете люди сами создают себе кумиров, идолов, которым поклоняются до времени и которых сами же потом ниспровергают. Но, пожалуй, самое удивительное состоит в том, что при низвержении люди испытывают такой же восторг, как и во время поклонения кумиру, и может быть, даже с большим наслаждением они низвергают, нежели поклоняются.

Правда, потом, когда проходит время и люди оглядываются на свой путь, они испытывают некоторое разочарование, потому что все-таки очень грустно, когда постепенно, одно за другим все теряет цену, лишается своего временного и дешевого блеска, своей мишуры. Может быть, людям бывает даже немного стыдно за самих себя, что поклонялись они жестокости и деспотизму.

Шереф-эль-Молк совершил омовение теплой водой. Потом он спокойно вынул из-под подушки свой любимый Коран и открыл его на любимом месте.

Слезы навернулись на глаза приговоренного к смерти, голос его задрожал, еще немного – и он, пожалуй, разрыдался бы, как слабая женщина. У мамелюков тоже покраснели глаза. Под влиянием торжественных слов Корана и усердия молящегося их сердца оттаяли. Некоторые отвернулись, чтобы не выдать своей растроганности.

Несеви жестким взглядом оглядел своих мамелюков. Ну, мамелюки понятно, но и грузин едва сдерживается и готов превратиться в бабу. Дрожащей рукой держится за эфес сабли. "Так, чего доброго, я расчувствуюсь и сам", – подумал Несеви и твердым голосом оборвал молитву:

– Время кончилось, пора начинать.

Мамелюки стряхнули с себя минутную слабость и решительно подошли к визирю.

– Пусть приговоренный сам выберет себе смерть: удушение или отсечение головы, – разрешил Несеви.

– Отсечение, – не задумываясь, выбрал визирь.

– Разве не известно бывшему визирю, что людям благородным и высокопоставленным голов не отсекают. Люди благородные и высокопоставленные предаются смерти путем достойного их удушения, – скучно и даже монотонно разъяснил Несеви, как будто речь шла не о выборе способа казни, а о выборе белого или красного вина к обеду.

Шереф-эль-Молк понял, что даже выбор смерти сделан заранее без него.

– Пусть будет так. Делайте, как решили.

Визирь лег на спину, расстегнул и распахнул воротник рубашки и раскинул в стороны руки. Двое мамелюков тотчас схватили каждый по руке, навалились на них, один сел на ноги визиря, а третий ловко взобрался верхом на живот приговоренного и руками, медленно, но крепко сжал горло. Визирь захрипел, лицо его побагровело, глаза полезли из орбит. Затем багровость перешла в синеву, хрип прекратился, глаза остановились и остекленели.

Удушитель повернул к присутствующим лицо визиря, чтобы все убедились в совершенном им, затем отнял руки от горла, зачем-то близко поднес их к глазам, как будто что-то на них можно было разглядеть, несколько раз медленно сжал и разжал пальцы.

– Пойдемте, – приказал Несеви всем, и все по одному, не оборачиваясь на жертву, но как-то на цыпочках, точно боясь разбудить спящего человека, вышли из опочивальни визиря. Притворив за собой дверь, остановились, чтобы вздохнуть полной грудью и оглядеться. Однако стояли не глядя друг на друга.

– Голову полагается отсечь, – не то напомнил, не то спросил тот, кто удушил.

– Да, голову мы должны доставить султану.

– Нужно дать остыть, чтобы не лилась кровь.

– Пусть остынет.

– Подождем.

Стояли и ждали молча, не переговариваясь, не обсуждая происшедшего. Удушитель все время глядел на свои руки и все сжимал и разжимал пальцы, словно они затекли. Потом он спросил:

– Хорошо бы немного вина.

– Потом напьешься, – ответил ему Несеви.

– Наверно, еще не остыл.

– Подождем еще немного.

Вдруг Торели, как будто его толкнули изнутри, повернулся и, никому ничего не сказав и быстро подойдя к двери, резко распахнул ее. Все поглядели туда и отшатнулись. Удушенный перед этим визирь сидел на постели и держался за голову руками, точно она у него нестерпимо болела. Голова качалась, и сам визирь тоже качался. Когда распахнулась дверь, визирь посмотрел на испуганных и жалко, странно улыбнулся. В этой улыбке была и какая-то виноватость за то, что вот теперь будут лишние хлопоты, как будто от визиря зависело, очнуться ему или нет, и вместе с тем робкая мольба о пощаде. Торели отвернулся и даже загородил руками глаза.

– Отсеките ему голову! – закричал Несеви.

Один мамелюк подскочил к визирю, молниеносно блеснула сабля, и голова, только что покачивавшаяся на ослабевшей шее, мягко упала на постель. Улыбка, то ли виноватая, то ли взывающая к милости, так и осталась на губах.

Мамелюк ловко завернул голову в платок и, не глядя ни на кого, быстро вышел. Все почти бегом устремились за ним, торопливо вскочили на коней и поскакали как от зачумленного места.

Султан не знал, как ему быть. Монголы неотвратимо надвигались. Сидеть здесь, на краю света, в Мугани, не значит ли беспрекословно покориться судьбе. Султан же был сторонник быстрых и решительных действий. Но как ни оглядывался он по сторонам, не на что было опереться, негде было взять ни денег, ни войск. Кроме того, всегда должен быть путь к отступлению, которого не было здесь, в Мугани.

Один только багдадский халиф мог помочь хорезмшаху. Глава ислама лучше других, вероятно, понимал, какую опасность для истинной веры представляют из себя надвигающиеся монголы. Если же халиф хоть немного думал о монгольской опасности, значит, он должен знать, что хорезмшах единственная реальная сила, которая может защитить мусульман, возглавить борьбу против монголов, отбросить их назад, в свои полупустынные степи. Но если халиф все это понимает, значит, он должен помочь Джелал-эд-Дину в борьбе против общего врага.

У багдадского халифа несметно и войск и золота. Но дороже золота слово халифа, способное всколыхнуть на священную войну весь магометанский мир.

Джелал-эд-Дин все обдумал, рассчитал и собрался ехать в Багдад, как вдруг к нему самому прибыли послы от Моджафера – властителя Амида. Моджафер предлагал свои войска и даже свое предводительство этими войсками с одним лишь незначительным условием, чтобы Джелал-эд-Дин помог покорить Арзрум.

Джелал-эд-Дин ухватился за предложение Моджафера. Разгром Арзрума, недавно отложившегося от султана, был бы благим делом. Все соседние мелики, вся эта мелкота, снова почувствовали бы силу хорезмшаха, и тогда с них, напуганных арзрумским походом, можно было бы легче потребовать и золото и войска. Джелал-эд-Дин решил, что сама судьба посылает ему Моджафера в столь трудный час, снялся из Мугани и направился в Амид.

Ночь застала султана в маленькой деревушке. Он приказал ставить шатер и располагаться на ночлег. Гарема не было при султане. Его гарем остался в Тавризе, а нового он не хотел заводить. В Муганский поход он взял с собой только юную свою жену, дочь атабека Саади, внушившую ему, пожилому уже человеку, поистине юношескую страсть.

Она была нежна и застенчива, как цветок. Часы, проведенные с ней, словно очищали султана от скверны, коварства, жестокости и разврата, в которых погрязают все люди вокруг и которых достаточно налипло на самом султане. Обнимая ее, султан забывал о своей обреченности. От прикосновения к ней в него вливались свежие силы и снова хотелось жить, действовать, бороться, быть выше и могущественнее других людей.

Лагерь постепенно затих, успокоились кони, уснули люди. Юная жена султана тоже легла спать, хотя в шатре султана только еще накрывали стол для ужина.

Джелал-эд-Дин стоял у входа в шатер на воздухе и глядел на ночную деревню. Деревенька спала. Ни на земле, ни на небе не видно ни огонька, весь мир утонул в теплой бархатной мгле.

Недалеко за деревней послышался вой шакала. Ему откликнулась собака. Сначала она тявкала надтреснутым дрожащим голосом, словно причитала, а потом это тявканье перешло в надсадный вой. Казалось, это не собака воет, а причитает и вопит по покойнику женщина. Султану сделалось жутко от этого воя, по телу пробежала зябкая дрожь. Среди этой бесконечной и полной темноты он почувствовал себя одиноким, сердце заныло, захотелось скорее в шатер, где горит светильник, и слуга хлопочет около стола, и спит юная женщина, жадная на ласки султана и щедрая на свои.

Султан вошел в шатер и присел около спящей жены.

Жена проснулась и тотчас обвилась руками вокруг шеи султана, горячая особенным, сонным, постельным теплом. Под этой лаской забылись сразу и ночная темнота, и жуткий вой собаки, похожий на плач одинокой несчастной женщины, и тоскливое одиночество в бескрайнем мире, и ощущение беспомощности перед беспредельностью и темнотой.

Султан сам подивился быстрой перемене своего настроения и тому, что это могла сделать слабая, хрупкая женщина, былинка, нежный цветочек, вчерашняя девочка, не знавшая и не испытавшая ничего в жизни: ни радости великих побед, ни горечи поражений, ни самого страшного – крушения надежд, ощущения беспомощности и близящегося конца.

Женщины любили Джелал-эд-Дина. Коренастый, смуглый, черноволосый и весь точно литой, он чем-то неотразимо притягивал к себе женщин. Весь он был налит какой-то тревожной, никогда не успокаивающейся силой. Каждый мускул его был всегда напряжен, играл, как у породистой лошади. Видимо, эту силу даже на расстоянии улавливали и чувствовали женщины, и их тянуло к нему.

Привлекала не только нежность, но и жестокость султана, ибо нет женщины на свете, которой нравились бы спокойные, уравновешенные, чуждые волнения мужчины, которых ничем и никогда нельзя вывести из состояния покоя и уравновешенности и которые не способны на порыв, не способны забыться в объятиях женщины.

Женщины не забывали Джелал-эд-Дина, не могли забыть. Ночь, проведенная с ним, стирала из памяти все остальные ночи, сколько бы их ни было, а если и вспоминались другие мужчины и другие объятия, то как бледные, даже неприятные воспоминания. Женщина, разделившая ложе с Джелал-эд-Дином, помнила о нем всегда и даже на пороге гибели, горя в огне или утопая в бурном потоке, молила аллаха не за свою судьбу и не за свое спасение, а за спасение и судьбу султана.

Но, пожалуй, ни одна женщина не любила султана так пылко, как его новая, юная жена, дочь атабека Саади. В его сильных, порывистых, но и нежных объятиях, она пробудилась от своего девического полусна и познала радость женщины. Она узнала всю тяжесть, весь гнет желания и всю легкость, всю сладость утоления его. В этом была вся ее жизнь, ничего в мире не существовало, кроме этого. Она не разбиралась в том, что происходит вокруг, почему теперь поскакали в Мугань, а не в Тавриз, но особым женским чутьем она чувствовала, что в мире что-то неладно, неблагополучно, что счастье недолговечно и что предстоят большие невзгоды. Но чем меньше оставалось в сосуде ее благополучия, тем жаднее она припадала к нему, используя каждую свободную минуту султана.

В первый день, когда ее привезли и сказали, что она будет теперь женой великого, доблестного и благородного Джелал-эд-Дина, она удивилась: где же у властителя мира хрустальные дворцы, бесчисленные жемчуга, табуны арабских лошадей и пышные сады, в которых поют соловьи над розами? Ее муж ночевал то в лесу, то в степи, а иногда и всю ночь проводил в седле, торопясь быстрее преодолеть расстояние от одного места на земле до другого.

Но удивление скоро прошло. Более того, дочь атабека сама очень скоро привыкла к образу жизни султана, к постоянным опасностям, к беспокойному сну то в лесу, то среди полей, к внезапным пробуждениям и к бегству на конях в кромешную тьму.

И где бы ни остановился султан, первым делом устанавливали шатер для его молодой жены, так что ей никогда не приходилось ждать и прямо с коня она переходила в свой привычный шатер, как будто все на том же месте, и не было скачки, и не осталось за спиной расстояния, преодоленного быстрым конем.