* * *

Князь Длиннорукий исправно выполнял доверенную ему должность царь-городского градоначальника, но в глубине души все же считал, что она ему «тесновата в плечах». Поэтому он всегда радовался случаю показать себя в делах, выходящих за пределы чисто хозяйственной работы. И если разработка памятника царю Степану шла через пень-колоду по причине расхождений с ваятелем Черрителли во взглядах на Высокое Искусство, то теперь, похоже, наклевывалось дельце, в котором князь мог бы развернуться вовсю.

Градоначальник принимал в своей присутственной палате дюжину юношей и девушек, многие из которых едва вышли из подросткового возраста. Вместе с ними был господин значительно старше, хотя сколько ему лет, толком никто не знал. Да и вообще, о боярине Павловском, совсем недавно «всплывшем» в Царь-Городе, ходили весьма смутные слухи — вплоть до того, что в прежние годы он находился в глубокой опале и будто бы даже был за что-то бит кнутом.

Последние несколько месяцев боярин Павловский неустанно ходил по столице и всюду, где возможно, рассказывал о своей горячей любви к новому царю и о том, как он поддерживает и одобряет каждое слово и каждое дело Путяты. Об этом же он хотел выступить и на позавчерашнем открытии водопровода, но не был даже допущен на главный помост, откуда звучали все речи. Однако боярин Павловский отнюдь не обиделся на такое пренебрежение его рвением, а, шныряя в толпе, всем втолковывал, что Путята — лучший друг водопроводчиков. В этом вопросе все были с ним согласны, если не считать некоей боярыни Новосельской, которая почему-то обозвала Павловского негодяем и прихлебателем, на что последний, зная вздорный нрав мятежной боярыни, даже не стал отвечать.

Под стать Павловскому была и молодежь: у некоторых из юношей кафтаны спереди и сзади были расписаны изображением человека, похожего на царя Путяту, а у девушек поверх платьев были прикреплены дощечки с надписью: «Мы любим Путяту», а у одной даже — «Путята, я хочу тебя!». Особо живописно выглядел один мальчик, самый юный из всех, с длинными волосами, стянутыми на лбу ленточкой, который сидел на скамеечке, держа на коленях огромные гусли.

Пока что молодежь больше помалкивала, а боярин Павловский увлеченно разъяснял Длиннорукому цель их прихода:

— Все мы прекрасно видим, как трудно приходится нашему любимому Государю, когда всякие враги народа пытаются вставлять палки в колеса его славных дел. Мы, честные люди, преданные своей Родине, своему Отечеству, просто обязаны объединиться вокруг нашего Государя. И кто другой положит почин этому святому делу, если не наши дети, наше лучшее будущее?!

— Да-да, Глеб Олегович, в этом нет сомнения, — на всякий случай соглашался градоначальник. — Но в чем, так сказать, выражается ваше благое дело?

— Я ни на миг не сомневался, князь, что вы нас поддержите! — еще более воодушевился боярин Павловский. — Наша задача — объединить все здоровые силы нашей молодежи и не только словом, но и делом помочь нашему любимому царю в его славных начинаниях. И перед вами — первые, кто решил взяться за эту великую задачу! — Боярин с гордостью указал на своих подопечных.

— Нет, все-таки зря говорят, что молодежь у нас теперь не та, — не менее боярина Павловского воодушевился князь Длиннорукий. — А молодежь у нас что надо — орлы, да и только! Вот она, будущая наша смена!

Князь отечески положил руку на плечо молодого статного парня:

— А я тебя узнал — ты же Ваня, сынок боярина Стального. Вот уж годы летят! Казалось, еще вчера батька тебя учил на коне ездить, а ты то и дело оземь головою сваливался. А теперь вон какой вымахал, кровь с молоком. Небось, все девки на тебя заглядываются?

Ваня Стальной заметно смутился, даже чуть покраснел, а чтобы как-то загладить неловкость, достал из кармана смятый листок и стал по слогам читать:

— Мы, юные путятинцы, торжественно клянемся крепить и созидать...

— Да не тарахти ты, Ванюшка, — боярин Павловский ласково, по-свойски похлопал его пониже спины. — Видишь, тут же все свои, скажи по-человечески.

Ванюшка спрятал листок и, прокашлявшись, заговорил:

— Ну, мы вот подумали и решили, что надобно нам всем вместе, заедино держаться. Потому как токмо вместе мы — сила. А то люди у нас очень уж разобщены: богатеи свою корысть блюдут, бедняки — свою, знать на простолюдинов и глядеть не хочет. А это неправильно, потому как Господь Бог всех нас равными сделал, а Путята всем нам единый царь...

— Погоди, Ваня, это ж ты что предлагаешь — богатым с бедными всем делиться? — перебила боярышня в парчовом платье и с огромными золотыми сережками в ушах. — Нет, эдак я не согласная! А может, ты мне еще скажешь с Нюркой одежкой поменяться и в Бельскую слободку податься? — ткнула девица в сторону своей соседки.

— Да ты не бузи, Глафирушка, никто тебя ни с кем делиться не заставляет, — с некоторой досадой сказал боярин Павловский, не забыв как бы невзначай погладить боярышню по парчовому плечику. — Не о дележке речь, а о том, чтобы всем заедино быть!

— Постойте, что это вы про Бельскую слободку говорили? — насторожился градоначальник, а сам подумал: «Неужто и до них молва о вчерашних прорицаниях дошла? Вот уж сраму сам себе удружил...»

Словно ожидая, когда ее заденут, вперед вышла другая девица, которую Глафирушка называла Нюркой. Именно она, судя по надписи на дощечке, «хотела» Путяту.

— А что, мне стыдиться нечего! — заявила Нюрка, смело оглядев всех, кто был в палате. — Оттого, что я в Бельской слободке себя торгую, я что, хуже других? Может, я нашего царя Путяту не меньше вашего люблю! И не я одна такая, уж можете мне поверить. Я хотела и подружку свою, Акуньку, с собою привесть, да она запропала куда-то, а не то бы непременно пришла.

— Ничего, Нюрочка, в другой раз приведешь, — с масляной улыбочкой проговорил боярин Павловский. — Ты, Ваня, расскажи лучше, что вы задумали.

— О-о, ну так мы много чего задумали, — охотно откликнулся Ваня Стальной. — Вот, например, на родине Путяты, в Свято-Петровской усадьбе...

— Я и сам родом из тех краев, — вставил боярин Павловский с важной таинственностью в голосе, словно бы причащаясь к славе царя. — Извини, Ванюшечка, я тебя перебил — продолжай.

— Ну вот я говорю, — продолжал Ваня, — что надобно в Свято-Петровской восстановить все так же, как раньше, когда Путята был такой, как мы, и даже еще младше, и превратить усадьбу в место всеобщего поклонения, в источник этой, как ее, все время забываю...

— Народной Мысли, — трепетным голосом подсказал боярин Павловский.

— А это еще что за хреновина? — простодушно удивился градоначальник.

— Народная Мысль — это то, чего так не хватает нам всем, — со священными придыханиями произнес боярин Павловский. — Вы думаете, отчего у нас все шло через пень-колоду? А оттого, что не было Народной Мысли!

— А-а, ну понятно, — кивнул князь Длиннорукий. То есть вообще-то он ничего не понял, но сама мысль о Народной Мысли ему пришлась по душе. Чуть меньше ему понравилось предложение разместить источник Народной Мысли в Свято-Петровской — это означало бы чем-то обделить вверенную ему столицу. Поэтому, не возражая по существу, князь выдвинул встречное предложение:

— А на месте непристойной лужи, именуемой Марфиным прудом, непременно возведем собор и назовем его Храмом Путяты-Спасителя. — И, подумав, градоначальник добавил: — А всякие мелкие церквушки на окраинах, ставшие средоточием ереси и распутства — прикроем! 

— Да здравствует Путята! — вдруг завопила Глафира.

— Да здравствует Путята! — отозвалась остальная молодежь, вскинув руки вперед и чуть вверх.

— Ой, извините, что-то на меня такое нашло, — виновато проговорила Глафира. — Просто я нашего Государя так люблю, что аж мутит... То есть я хотела сказать, в общем, вы меня понимаете, — совсем смешалась девушка.

— Ну конечно же, понимаем, — проникновенно проговорил боярин Павловский. — Я и сам испытываю нечто подобное, когда слышу его имя... А не спеть ли нам? — неожиданно предложил он, оборотясь к юноше с гуслями. И пояснил для градоначальника: — Это наш певец и сказитель, прозванием Алексашка Цветодрев. Такие песни слагает — заслушаешься! 

Юный Цветодрев возложил персты на вещие струны и запел высоким срывающимся голосом:

— Гой ты еси славный наш Путята-Царь,

Наша ты надежа и опорушка,

Ты стоишь ногами на родной земле,

Головою небо подпираючи...

— Хорошая песня, — одобрил градоначальник, когда Цветодрев закончил, — душевная. А есть ли у вас что-нибудь такое, чтобы звало, чтобы подымало на великие свершения?

— Есть, как не быть, — радостно подхватил боярин Павловский. — Ребятушки, давайте-ка нашу, любимую!

Песенник вновь ударил по струнам и запел не по-прежнему, а быстро и решительно, отбивая такт сафьяновым сапожком:

Не успели отзвучать последние слова, как Глафира снова вскричала и выбежала прочь из градоначальничьей палаты.

— Что это с нею стряслось? — забеспокоился Длиннорукий. — Опять замутило?

— Да нет, просто она... — принялась было объяснять Нюрка из Бельской слободки, но боярин Павловский поспешно ее перебил, видимо, из опасения, что Нюрка со свойственным ей простодушием выразится недостаточно утонченно:

— Просто она, некоторым образом, достигла блаженства. У нее от этой песни частенько такое случается.

— А-а-а, ну ясно, — кивнул Длиннорукий, а сам подумал: «Вот горячая девка, а мою-то Евдокию Даниловну уж ничем не проймешь...»

— Кстати, дорогой князь, а собственно для чего мы к вам пришли, — спохватился боярин Павловский. — Отря мы уже создали, а названия никак подобрать не можем. Вот решили с вами посоветоваться — может, вместе чего и надумаем.

— Прекрасно! — обрадовался князь. — Я целиком и полностью на вашей стороне и даже сам вступил бы к вам в отряд, кабы помоложе был. А название — это дело важное, первостепенное. Надобно, чтобы оно не только вдохновляло и вело за собой, но и било, как молот, и жгло сердца, как огонь!..

— А чем не название — «Огонь и молот»? — вдруг встрял Ваня Стальной.

— Да ну что ты, Иван, это уж какими-то, прости Господи, застенками отдает, — решительно возразил боярин Павловский. — А вообще-то мы уж много чего перебрали, да все не то. «Дети Путяты» — как-то двусмысленно. «Путятинским путем» — язык сломаешь, покамест выговоришь. «Соколы Путяты» — слишком воинственно. Я вот предлагал «Юные путятинцы», так ребята не согласились. Говорят, получается, что как будто поколения одно другому противопоставляем, а наша задача — всех объединить... Вроде все названия хороши, а самого лучшего никак не найти.

— Знаете, друзья мои, что я вам скажу, — осторожно начал Длиннорукий. — Я вот часто с нашим Государем встречаюсь, беседую, и не токмо как градоначальник с царем, а и просто по-человечески. И подумалось мне — а обрадуется ли Путята, коего скромность всем ведома, ежели вы свой отряд его именем назовете? И так ведь ясно, что вы — за Путяту. А отчего бы вам не назваться как-нибудь по-другому, может быть, даже немного иносказательно? Ну, к примеру, так, — князь на миг задумался, — «Верный путь».

— А что, это уже гораздо лучше, — загорелся боярин Павловский. — А вот если...

— Идущие вместе, — вдруг тихо проговорил гусляр Цветодрев.

— Как? — проворно обернулся к нему Павловский.

— Идущие вместе, — так же тихо повторил юноша.

— Идущие вместе... Идущие вместе... Идущие вместе... — прошелестело по рядам, и всем стало ясно, что именно так отныне будут зваться юные путятинцы. И что, может статься, именно этому словосочетанию, неожиданно сорвавшемуся с уст младого певца, суждено будет сохраниться на скрижалях Царь-Городских летописей времен начала славных дел царя Путяты.

* * *

Хотя отец Александр и не ожидал столь скорого возвращения своих друзей, он был им очень рад.

После бурных и немного суматошных приветствий священник обратил внимание на дотоле незнакомую ему девицу:

— А ты кто будешь, неведомая Магдалина?

— Не Магдалина, а Акулина, — поспешил дубов исправить эту невинную и явно не нарочную бестактность. — А полностью — Акулина Борисовна.

Однако сама Акуня, кажется, была настроена вовсе не так шутливо. Она видела, сколь радостно приветствовали друг друга хозяин и гости, и чувствовала, что на нее глядят не то чтобы как на неровню, а хуже — как на чужую, непонятно зачем попавшую в не свое общество.

— Да, батюшка, я распутная девка, — зло проговорила Акуня, глядя прямо в глаза отцу Александру. — А где ж ты был, батюшка, и вы где были, люди добрые, когда у нас в деревне голод случился, когда люди с голода мерли, как мухи? Какое вам дело было до нас, быдла деревенского? Я-то в город тогда подалась, пыталась милостыню просить, да все гнали. Хорошо хоть прибилась к Ваньке Копченому, мелкому вору, вместе с другой девушкой, такою же бедолажкой, как я. Да, за кусок хлеба готова была на все. И подрабатывали, где можно, на самой черной работе. А когда уж совсем прижимало, то и собой приходилось торговать. Не нравится, батюшка? А ты послушай. Шла на это, и не только на это, только чтобы выжить. Жизнь заставила стать такой, какая есть, оттого что люди отворачивались. Ванька-то хоть по пьяному делу, случалось, и поколачивал, да по-своему все ж-таки заботился, любил, да и мы бы без него наверняка пропали бы. Он и работенку приискивал по корчмам и везде, где случится. Но все-таки был кусок хлеба и ночлег, какой-никакой, жили в заброшенной конюшне на окраине города. И где ж вы были, такие приличные да порядочные, когда Ванька занемог, кровью харкать начал? Никакие же лекари не пойдут на конюшню за те гроши, какие мы могли отдать. Мы бы отдали, да у нас ничего и не было. Ну и преставился Ванька на грязной соломе, даже похоронить по-человечески не могли, выволокли за город и закопали в поле. А без него у нас жизнь совсем поганая началась. У подруги-то и вовсе ум за разум зашел. И подалась бы я, батюшка, в уличные девки, да и там все прихвачено. Я вот и пить начала с горя да от безысходности. И только и оставалось, чтобы подохнуть, как собака под забором, и вам, люди добрые, до этого бы и дела не было.

Акуня замолкла, как бы сама устыдившись — нет, не своих слов, а своей откровенности. Чувствовалось, что она говорит все это в первый, а может, и в последний раз в жизни.

— Александр Иваныч, мы с Акулиной Борисовной хотели бы с дороги умыться, — поспешно проговорила Чаликова.

— А, ну это завсегда пожалуйста, — ответил отец Александр, избегая смотреть на Акуню. — Что-что, а умывальня у меня в полном порядке. Васятка, проводи дам. А потом поставь самовар — завтракать будем. Хотя для завтрака уже поздновато — ну так будем считать это ленчем. Завтрак ленча лучше, чем суд Линча, — чтобы как-то разрядить напряженность, сострил батюшка и сам же первый захохотал своей «майорской» шуточке.

Надя и Акуня ушли следом за Васяткой, а отец Александр провел Дубова, Серапионыча и Чумичку к себе в комнату и, усадив кого на стулья, а кого прямо на лежанку, заговорил неожиданно серьезно:

— Знаете, друзья мои, дело у меня к вам есть. В общем, думал я, думал, да и надумал домой возвращаться. Верно все же говорят — где родился, там и пригодился.

— Очень разумное решение, — одобрил Василий. — так что давайте прямо сегодня вечером, вместе с нами!

Отец Александр с сомнением покачал головой:

— Право, не знаю, получится ли так быстро. Я ведь еще ни с кем о своих планах не говорил, да и говорить не буду. Просто хочу столковаться с отцом Иоилем, он до меня здесь настоятельствовал, а теперь на покое, чтобы подменил меня, покамест нового не назначат. — Отец Александр загнул палец. — Второе — Васятка. Главная моя забота. Хоть боярин Павел обещал за ним приглядеть, но тут уж я и тебя Чумичка, просить буду — не оставь его.

— Не оставлю, — твердо пообещал Чумичка.

— Ну и третье — устроить то дело, ну, вы помните...

— О бегстве двоих возлюбленных? — пришел ему на помощь Дубов. — Вы, Александр Иваныч, просили нас что-то придумать. И вот мы, кажется, таки придумали.

Заслышав шум за дверью, Василий сделал движение рукой, достойное заправского конферансье, и тут же в скромной священницкой горнице в сопровождении Васятки появились две женщины: одна — Надежда Чаликова, а вторая...

— Княгиня! — вскочил отец Александр с топчана, где он только что сидел, по-домашнему развалившись рядом с Серапионычем.

И вправду, без румян, белил и прочей аляповатой косметики, призванной завлекать невзыскательных гостей Бельской слободки, Акуня выглядела просто один к одному с княгинею Евдокией Даниловной Длиннорукой.

— Ну, понятно, — проговорил священник, придя в себя. — Это и есть ваша придумка. Замечательно. В таком случае задача упрощается. Сначала дадим весточку настоящей Евдокии Даниловне, чтобы собралась в дорогу, а потом... Ну, впрочем, дальше уже дело техники, у меня все продумано. Спасибо, спасибо вам, дорогие мои! — И отец Александр стал горячо жать руки своим друзьям. — Прям-таки гора с плеч.

Проводив дорогих гостей, отец Александр вернулся в опустевший храм. В уме он «проигрывал» предстоящие действия, которые уже не раз обговаривал и с Пал Палычем, и с Ярославом, да и с Евдокией Даниловной. Конечно, все это требовало некоторых хлопот, но хлопот приятных и уж никак не пустых. Во всяком случае, предстоящее дело должно было стать достойным завершением недолгого пребывания майора Селезня в параллельном мире.

Отец Александр затеплил свечку и установил ее перед иконой св. Николая — небесного покровителя всех «в пути шествующих».

* * *

Карета остановилась в узком переулке, и ее хозяин через неприметные двери ввел Каширского в какое-то мрачное помещение. За короткий миг, пока его спутник своим ключом открывал двери, Каширский успел только сообразить, что это — задворки большого и, должно быть, богатого терема.

— Куда вы меня ведете? — не выдержал Каширский, когда они проходили четвертый или пятый темный коридор.

— Скоро узнаете, — дружелюбно улыбнулся господин. — Поверьте, друг мой, вы не останетесь разочарованы.

— Какой же я вам друг, если вы даже не хотите назвать свое имя! — не выдержал Каширский.

— Как, неужели я не представился? — удивился господин. — Извините, профессиональная привычка. А зовут меня Лаврентий Иваныч.

— Очень приятно, — буркнул Каширский, которому это имя ни о чем не говорило.

Пройдя еще несколько необжитых помещений, Лаврентий Иваныч ввел своего подопечного в обширную залу с побеленными потолками и рядами лавок вдоль стен.

— Немного подождите, вас пригласят, — с этими словами Лаврентий Иваныч усадил Каширского на одну из лавок, а сам скрылся за высокой дверью, расположенной прямо напротив той, через которую они вошли.

Каширский огляделся, но единственным светлым (вернее, темным) пятном во всем помещении была Анна Сергеевна Глухарева, сидевшая неподалеку, небрежно закинув ногу за ногу.

— Анна Сергеевна, где я? — спросил Каширский, подсев поближе к своей сообщнице.

— Там же, где и я, — неприязненно ответила Глухарева. — В приемной шефа.

— Какого шефа? — поначалу не понял Каширский. — А-а, самого! И за что же такая честь?

И вправду — Каширский и Анна Сергеевна ни разу не видели Путяты с тех пор, когда на прорицательном сеансе чародей Херклафф предсказал князю Путяте царство, Глухаревой кучу навоза, а Каширскому — «каталашку».

Cтав царем, Путята не снисходил до того, чтобы лично отдавать указания столь сомнительным личностям, как Анна Сергеевна и Каширский — связь с ними держал некто Глеб Святославович. Правда, Каширского иногда посещали смутные подозрения, что «заказы» Глеба Святославовича порою исходят не от Путяты, или, точнее, не совсем от него. Но «человек науки» предпочитал в эти мысли не углубляться — их с Анной Сергеевной вполне устраивало, что Глеб Святославович и его начальство не только прилично оплачивают работу, но и служат им надежной «крышей». Или, вернее, служили таковою до нынешнего утра...

Судя по доносящимся из-за дверей приглушенным голосам, царь в это время беседовал с заморскими послами. Того, что говорил Государь, почти не было слышно, зато голос посланника, похожий на воронье карканье, доносился очень четко и гулким эхом отдавался под высоким потолком:

— Мы прибыли, дабы передать послание Ливонского герцога, который с некоторым запозданием имеет честь поздравить Ваше Величество со вступлением на законный престол. Несмотря на то, что наши страны находятся не близко одна от второй, отношения между нашими государствами были самые дружественные. И наше правительство не сомневается, что теперь деловые и торговые связи будут развиться еще лучше, чем прежде...

А вскоре через приемную проследовали и сами послы. Впереди с важностью нес себя главный посланник — сухощавый господин с длинными седыми волосами и эспаньолкой, одетый в роскошный камзол, украшенный огромной брошью, искрящейся бриллиантами и изумрудами.

— У Шпака магнитофон, у посла — медальон, — как бы в шутку сказал Каширский, заметив, с каким вожделением взирает Глухарева на посольские драгоценности. В ответ на это Анна Сергеевна довольно злобным голосом привела другую цитату из «Ивана Васильевича»:

— А царь-то ненастоящий!

Но тут из тех же дверей появился чернобородый человек в кафтане царского дьяка:

— Господа, милости просим, Государь вас ждет.

Государь ожидал гостей, сидя на престоле в окружении нескольких придворных, в числе которых был и Лаврентий Иваныч. При виде Глухаревой и Каширского Путята довольно резво спрыгнул с трона и засеменил им навстречу, вызвав выражение непритворного ужаса в очах чернобородого дьяка, вынужденного сносить столь «нецарственное» поведение царя.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие друзья мои, — говорил меж тем Путята, дружески обнимая Каширского и лобызая ручку Анне Сергеевне. — Вы и представить не можете, как мне неловко, что вас так по-глупому задержали на входе в город. Как всегда — никто ничего не знает и все друг на друга кивают. А сам за всеми не уследишь. Пожалуйста, господин Каширский, примите мои самые искренние извинения!

— Да ну что вы, Государь, какие пустяки, — великодушно отвечал Каширский, уже прикидывая в уме, не настал ли подходящий случай замолвить словечко за конфискованное имущество.

Меж тем Путята продолжал:

— Право же, господа, не держите зла на наших простодушных привратников — они ж никак не могли знать, что вы возвращаетесь из Загородного Терема, где вели пара... пала... паларельные поиски сокровищ царя Степана. — Путята даже рассмеялся, хотя и чуть натужно. — Вот Лаврентий Иваныч битый час втолковывал господам привратникам, что вы вовсе не пытались похитить чужое добро, а несли его, дабы передать в царскую казну!

— Да, так оно и было, — с важностью подтвердил Лаврентий Иваныч. — Чтобы добиться вашего скорейшего освобождения из-под этой смехотворной стражи, дорогой господин Каширский, мне немало пришлось порассказать о вашем с уважаемой Анной Сергеевной бескорыстии и любови к справедливости!

Столь гнусных поклепов Глухарева стерпеть не могла. Сенсорно почувствовав, что Анна Сергеевна уже готова взорваться и наговорить неизвестно чего, причем невзирая на лица и не выбирая выражений, Каширский незаметно наступил ей на туфельку.

— Ай! — вскрикнула Анна Сергеевна. — Что вы себе позволяете, невежа!

— Совершенно с вами согласен, сударыня, — по-своему истолковав ее слова, произнес Путята. — И знаете, друзья мои, обычно я стараюсь никого не перехваливать, но вам скажу: вы в своих разысканиях превзошли даже самого Василия Николаича Дубова и его помощников, на которых я возлагал большие надежды!

При имени Дубова Анна Сергеевна аж зашипела от злобы, и Каширский, чтобы как-то загладить неловкость, провозгласил:

— Рады служить Царю и Отечеству!

— И вы своими делами доказали эти слова, — проникновенно откликнулся Путята. — Тем более, что здесь находится свидетель и, так сказать участник ваших славных свершений. — Царь кивнул в сторону человека, стоявшего по правую сторону от престола. Он был одет с некоторой щеголеватостью, а шляпа с пером более соответствовала обычаям даже не Кислоярских бояр, а скорее, рыцарей Ново-Ютландского королевства.

И лишь когда сей господин галантно поклонился царю и учтиво приподнял шляпу, обнажив плешь, Анна Сергеевна и Каширский увидали, что это ни кто иной, как Петрович. На сей раз «установки» Каширского сработали, что называется, на полную катушку — бывший Соловей-Разбойник «стал совсем другим человеком» настолько, что даже внешне изменился до неполной узнаваемости.

— Лаврентий Иваныч, мы хотели бы еще раз полюбоваться на эти замечательные сокровища, — сказал Путята. И добавил, выразительно глянув на Анну Сергеевну: — Покамест их не потратили на народное благосостояние.

Лаврентий Иваныч подошел к столу в углу палаты и сдернул покрывало. На столе кучей лежали все те драгоценности, включая золотой кувшинчик и малахитовый ларец, которые Каширский откопал у озера.

— Неужели Петрович заложил? — тихо спросила Анна Сергеевна.

— Нет, это исключено! — искренне возмутился Каширский. — Я ему дал устано...

— Вашими бы установками да задницу подтирать! — в бессильной ярости прошипела Глухарева.

Царь подошел к столу и принялся перебирать сокровища. Выбрав колечко попроще, он с легким полупоклоном преподнес его Анне Сергеевне:

— Сударыня, это то немногое, чем я могу отблагодарить вас за неоценимую услугу!

Судя по виду Анны Сергеевны, она была бы не прочь швырнуть это колечко Путяте прямо в морду, а заодно и высказать все, что о нем думает, но ей все же каким-то чудом удалось сдержать себя и даже поблагодарить всемилостивейшего монарха:

— Спасибо, Государь, ваша щедрость воистину не знает пределов.

— Да, моя щедрость меня погубит, — не то в шутку, не то всерьез согласился Путята. И тут же доказал эти слова, извлеча из кучи сокровищ тот самый кувшинчик, который накануне так приглянулся Каширскому.

— А это вам, мой дорогой ученый друг. Если желаете, я велю выбить надпись: «Господину Каширскому в знак признательности от Путяты».

— Спасибо, не надо, — вежливо отказался Каширский и чуть не выхватил кувшинчик у Путяты из рук.

— А тебя чем бы я мог отблагодарить, мой верный и благородный Петрович? — оборотился Путята к Соловью.

Петрович низко поклонился и еще раз приподнял шляпу:

— Лучшей благодарностью для меня будет, ежели эти нечаянные драгоценности и впрямь хоть сколько-нибудь помогут нашим бедным простым людям!

«Хорошо устроился», — злобно подумала Анна Сергеевна. — Сам весь в белом, а я — в дерьме с ног до головы!"

Каширский тут же принял эту «телепатему», ибо и сам испытывал сходные чувства. Он устремил на Петровича пристальный взор и, почти не разжимая губ, зашептал:

— даю вам... Или нет, освобождаю вас от вчерашней установки!

И не успел Каширский договорить, как Петрович сделал шаг вперед, обвел мутным взглядом всех, кто был в палате, сорвал с себя шляпу и, швырнув ее оземь, стал ожесточенно топтать. И Путята, и Лаврентий Иваныч, и все остальные с немалым изумлением глядели на него, лишь Каширский смиренно взирал на выходки Петровича, как бы говоря: «А я тут не при чем».

Но Петрович, очевидно, так не считал. Ткнув пальцем в сторону Анны Сергеевны, он надсадно заверещал:

— Вот они, главные ворюги! Это они, царь-батюшка, тебя обворовать хотели, а я им не дал! Все кругом воры и мироеды, одни мы с тобой честные люди, а эти все только и глядят, как бы трудовой народ обобрать!..

Выдав сию обличительную речь, Петрович в изнеможении опустился на пол рядом с растоптанной шляпой.

Царь-батюшка многозначительно молчал, как бы ожидая, что еще «выкинет» Петрович. И не дождавшись, вкрадчивым голосом обратился к Анне Сергеевне и Каширскому:

— Тут вот господин Петрович намекал, будто бы вы меня обворовать хотели. Не желаете ли вы лично развеять эту инси... исни... инсинува... в общем, этот наговор?

— Придурок, — желчно бросила Глухарева. Каширский же, напротив, не преминул блеснуть научным слогом:

— Дело в том, Государь, что наш уважаемый Петрович имеет ярко выраженную тенденцию смешивать плоды воображения с действительностью, чего я отнюдь не желаю поставить ему в укоризну, ибо вызвано это объективными причинами, как-то несоразмерное употребление горячительных напитков и как следствие — некоторые симптомы недуга, который в научном обиходе именуется делириум тременс, а в просторечии белою горячкой...