Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие

Альфия Исламовна Смирнова

Литература русского зарубежья (1920–1990): учебное пособие

Введение

Глеб Струве в работе «Русская литература в изгнании» пишет: «Эта зарубежная русская литература есть временно отведенный в сторону поток общерусской литературы, который – придет время – вольется в общее русло этой литературы. И воды этого отдельного, текущего за рубежами России потока, пожалуй, больше будут содействовать обогащению этого общего русла, чем воды внутрироссийские»¹. Предсказание ученого сбылось, к счастью, еще в ХХ в. И сегодня уже не вызывает сомнений тот факт, что русская литература, насильственно разделенная на две ветви, составляет единое целое.

Литература русского зарубежья, оторванная от «метрополии», возникшая и развившаяся на «других берегах», по праву считается настоящим феноменом русской культуры ХХ столетия. Его исследователи обращают внимание на правомерность появления самого понятия русское зарубежье, которое «наиболее рельефно» отражает и выражает «существование за границей как бы второй («малой») России – особого самодостаточного «мира» со своим образом жизни и устоями, взаимоотношениями и привязанностями, существование внутри которого как бы воспроизводило бытие на утраченной родине»². Не всякая национальная литература имеет своего «двойника», который, впрочем, зачастую является носителем совсем иных, как в зеркальном отражении, качеств.

Возникновение русского зарубежья связано с первой волной эмиграции, пик которой пришелся на конец 1910-х – начало 1920-х гг. «Русские изгнанники сыграли уникальную и, к сожалению, до конца все еще не оцененную роль в достижениях человеческой цивилизации ХХ века»³. Среди них были выдающиеся писатели, философы, художники, ученые, прославившие свои имена в разных областях знания. И эмиграция была воспринята большинством как национальная трагедия. Владислав Ходасевич писал: «Русская литература разделена надвое. Обе ее половины еще живут, подвергаясь мучительствам, разнородным по форме и по причинам, но одинаковым по последствиям»⁴.

Вторая волна эмиграции явилась реакцией на войну 1941–1945 гг., продолжившись и в послевоенные годы (время «оттепели»). Третья волна связана с диссидентским движением в СССР, когда страну вынужденно покидает часть творческой интеллигенции (1960—1980-е гг.). Начиная с середины 1920-х гг. в эмигрантской печати развернулась длительная дискуссия о судьбе и будущем русской зарубежной литературы, о ее «жизнеспособности». Эта проблема возникала перед участниками литературного процесса каждой из трех волн, и прогнозы зачастую оказывались пессимистическими. Так, критик Марк Слоним выразил сомнение по поводу возможности существования эмигрантской литературы как живого, развивающегося целого. Он писал: «Но, к счастью, эмигрантская литература лишь ветвь на общем стволе. Она жива постольку, поскольку жив ствол; она питается его соками, она расцветает, если обмен этот жив и полон, и засыхает, едва он прекращается»⁵.

Важность этой взаимосвязи осознавалась многими – как представителями самого литературного процесса, так и его исследователями. В частности, Глеб Струве подчеркивал, что речь идет о самой возможности существования литературы в отрыве от родины, от развивающегося языка, без продолжения – смены поколений. И тем важнее было сохранить все то ценное, что создавалось в изгнании.

В ответ на предложение Василия Вырубова подумать об издании книги-памятника русской эмиграции Г. Адамович делится с ним примерным планом предполагаемого издания, воспринимая подготовку «золотой книги» русского зарубежья как долг и перед эмиграцией, и перед отечеством. В 1961 г. он пишет: «Сорок лет – срок для всякой эмиграции огромный. Первое и даже второе поколение русского зарубежья, что же закрывать на это глаза, доживает свой век, а “смены” нет, и если бы даже она появилась, то многого уже не знала бы, да и, пожалуй, не поняла бы»⁶. Именно поэтому важно было запечатлеть как исторический опыт старшего поколения эмиграции, так и художественные искания, сохранить верность национальным традициям.

«…Главным и определяющим для российских интеллигентов, считавших себя носителями и хранителями национальной культуры, оставался морально-нравственный стимул поведения, осознание собственной, если не мессианской, то, несомненно, исключительной исторической миссии. Задачи служения “русской идее” ставились ими достаточно широко. Во-первых, они считали своей первостепенной задачей сохранение в изгнании накопленных духовных ценностей, исторической памяти, национального опыта с тем, чтобы не прервалась связь времен и поколений, чтобы сохранялась основа для будущего возрождения России. Во-вторых, они считали своим долгом познакомить Запад с достижениями отечественной мысли и культуры в различных областях человеческого знания»⁷.

Начало изучению литературы русского зарубежья положили сами эмигранты. И сегодняшнее отечественное литературоведение опирается на давние традиции, сложившиеся на Западе, в осмыслении культурного наследия русской эмиграции. Однако, несмотря на то что в нашей стране в 1990-е гг. изучение «параллельной ветви» русской словесности выдвинулось в число «магистральных линий» литературной науки, многие вопросы пока не только не решены, но и не поставлены. Трудно не согласиться с высказыванием А.Чагина: «Мысль о единстве русской литературы, а если говорить точнее – о русской литературе ХХ века как о внутренне целостном явлении стала сегодня вроде бы общепринятой, она утверждается во многих работах, объединяя позиции большинства современных исследователей. На самом же деле положение здесь более сложное…»⁸. Ученый предостерегает против упрощенного подхода к решению этой проблемы. И предлагает исходить из «формулы»: «одна литература и два литературных процесса»⁹ (курсив автора. – А.С., А.М.).

К числу актуальных задач следует отнести, во-первых, детальное исследование каждого из этих процессов, или ветвей, русской литературы; во-вторых, изучение русской литературы ХХ в. как сложной, противоречивой, эстетически многообразной целостности с учетом взаимодействия двух составляющих ее потоков (литература диаспоры и метрополии). Предлагается рассматривать эту целостность как систему, внутри которой устанавливаются свои сложные отношения между составляющими ее подсистемами. Так, Л. Флейшман в 1978 г. на симпозиуме в Женеве, посвященном проблеме существования двух литератур («одна или две русские литературы»), говорил о «системных отношениях метропольной и эмигрантской подсистем и их взаимодействии»¹⁰. Подобный подход к решению проблемы единства русской литературы представляется продуктивным и открывает новые перспективы в изучении литературного процесса ХХ в.

Что же касается самого взаимодействия между эмиграцией и метрополией, то оно проявлялось многообразно. Вячеслав Костиков отмечает, что «в жизни эмиграции при всей ее многоплановости, разобщенности, противоречиях есть определенная логика. И логика эта определялась не столько внутренней жизнью русского зарубежья, сколько постоянным, временами навязчивым соотнесением себя с оставленным отечеством»¹¹. Кроме того, стремление сохранить связь с родиной отличает изгнанников с самого начала их пребывания в эмиграции. Это отразилось в переписке (в архивах Западной Европы и США хранятся значительные подборки писем, датированных 1920–1930 гг.), в использовании возможности любых контактов, в том числе через знакомство с новыми изданиями. Так, в первом номере нового журнала «Русская книга» за 1921 г. А.С. Ященков писал: «Для нас нет в области книги разделения на советскую Россию и на эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий»¹².

Правомерно говорить о системных отношениях внутри целостности, имея в виду русскую литературу ХХ в., еще и потому, что ее соединяют с классической традицией прочные преемственные связи, что оба потока имеют один исток. И это хорошо осознавали сами эмигранты. Так, З. Шаховская, характеризуя творчество писателей старшего поколения, оставшихся в России и оказавшихся в эмиграции, подчеркнула: «Они были воспитанниками одной и той же культуры и от этой годами приобретенной, главнейшей общности (курсив наш. – А.С., А.М.), которая стала частью их самих, ни одни, ни другие отойти не могли. Для этого поколения писателей – беря понятие “поколение” широко – не было и речи о двух литературах»¹³.

Верность традициям национальной культуры как залог сохранения внутреннего единства русской литературы сегодня ни у кого не вызывает сомнений. В то же время требуют решения такие задачи, как анализ итогов («приобретений» и «потерь») параллельного развития двух литературных процессов, изучение способов взаимодействия между ними и возможности взаимовлияния; исследование роли русского языка в эстетическом самоопределении каждой из подсистем, национального образа мира в них; выявление закономерностей художественного развития, определение характера взаимодействия с мировым литературным процессом. Е.П. Челышев подчеркивает важность решения проблемы преемственности, требующей «сопоставления литературы метрополии и диаспоры, причем не в пространственно-географическом, а в культурно-историческом, идейно-эстетическом плане, предусматривающем анализ соотношения классической и новой литературы, всей суммы литературно-классических и философских концепций как с той, так и с другой стороны»¹⁴.

Только детальное и разностороннее исследование каждой из подсистем позволит продвинуться на пути осмысления складывающихся отношений между ними и осознания единства и целостности русской национальной литературы. «Впереди задача создания единой истории русской литературы ХХ века, решить которую можно лишь совместными усилиями ученых, литераторов, культурологов и философов»¹⁵. На сегодняшний день в изучении феномена русского зарубежья многое уже сделано и у нас в стране. Так, вышли «Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940)» в трех томах, энциклопедический биографический словарь «Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века»; издана «Хроника научной, культурной и общественной жизни» 1920–1940 годов, «Русское зарубежье» (Франция) в четырех томах; опубликованы два выпуска «Литература русского зарубежья. 1920–1940», подготовленные ИМЛИ; появились антологии: «Литература русского зарубежья» в шести томах и «Мы жили тогда на планете другой…» (Антология поэзии русского Зарубежья. 1920–1990: Первая и вторая волна) в четырех книгах. Увидело свет множество работ, посвященных творчеству отдельных авторов русского зарубежья, преимущественно писателей первой волны; выборочно исследуются проза и поэзия первой и третьей волн эмиграции. Проведение научных конференций по русскому зарубежью приняло систематический характер, издание их материалов также активизирует решение исследовательских задач.

Наряду с этим появляется и учебная литература, посвященная изучению литературы русского зарубежья (книги В.В. Агеносова, Т.П. Буслаковой, О.Н. Михайлова, А.Г. Соколова и др.). Однако комплексных исследований, представляющих русский литературный процесс за рубежом как целостность, немного. Предлагаемое вниманию читателей учебное пособие и призвано в какой-то степени восполнить недостаток таких работ, где материал подавался бы не только систематически-обзорно, но и с максимально возможным учетом его специфики и литературоведческой рецепции. Авторы настоящей книги последовательно ориентировались на программу курса «История литературы русского зарубежья ХХ века», подготовленную А.Г. Соколовым (см.: Программы по истории русской литературы ХХ века (1890–1990). М.: Изд-во МГУ, 1997). В то же время в систематизации изучаемого материала (первая волна эмиграции) учитывалась концепция Глеба Струве, изложенная в его классической работе «Русская литература в изгнании» (1956), в которой он, дифференцируя прозу и поэзию, достаточно удачно различает писателей русского зарубежья «старшего» и «младшего» поколений. Старшее поколение составляют те авторы, творчество которых в большой степени определилось еще до эмиграции, соответственно младшее – те, кто состоялся как писатель уже в отрыве от родины.

Мы стали свидетелями того, как «временно отведенный в сторону поток общерусской литературы» влился, по словам Глеба Струве, «в общее русло этой литературы», изменив ее облик. Поэтому представить русскую литературу как целостность, на наш взгляд, совершенно невозможно без богатейшего духовного наследия русского зарубежья. Его феномен был вызван к жизни во многом трагичными для России событиями ХХ столетия и сыграл роль своеобразного «гаранта» единства русской культуры: «Русское поле в зарубежье засеивалось вновь и вновь, и то, что было бы обречено на погибель здесь, Божьим промыслом возрастало на ниве зарубежной. Такова сила целостности русской культуры»¹⁶. Таким образом, без изучения и осмысления феномена русского зарубежья невозможно понять историю отечественной словесности как историю «великой, единой и неделимой русской литературы ХХ столетия, объединяющей как произведения подцензурной метрополии, так и эмиграции»¹⁷.

____________________________________________________________________________

1. Струве Г.П. Русская литература в изгнании. 3-е изд., испр. и доп. Париж; М., 1996. С. 22.

2. Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века: Энциклопедический биографический словарь. М., 1997. С. 5.

3. Там же. С. 6.

4. Ходасевич В. Литература в изгнании // Колеблемый треножник. М., 1991. С. 466.

5. Слоним М. Живая литература и мертвые критики // Литература русского зарубежья. Т. 1. Кн. 2. М., 1990. С. 385.

6. Адамович Г. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. Париж, 1961. С. 14.

7. Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. С. 5–6.

8. Чагин А. Расколотая лира (Россия и зарубежье: судьбы русской поэзии в 1920—1930-е годы). М., 1998. С. 13.

9. Там же. С. 23.

10. Флейшман Л. Несколько замечаний к проблеме литературы русской эмиграции // Одна или две русских литературы? Lausanne, 1981. С. 65.

11. Костиков В.В. Не будем проклинать изгнанье… (Пути и судьбы русской эмиграции). М., 1990. С. 8.

12. Русская книга. 1921. № 1.

13. Одна или две русских литературы? С. 53.

14. Челышев Е.П. Культурное наследие русской эмиграции //Литература русского зарубежья: 1920–1940. М., 1993. С. 18–19.

15. Там же. С. 25.

16. Николюкин А. Без нас нет России (Из истории русской зарубежной культуры) // Русский Нью-Йорк: Антология «Нового Журнала». М., 2002. С. 10.

17. Михайлов О.Н. Литература русского зарубежья. М., 1995. С. 3.

I. Литература русского зарубежья 1920—1930-х годов (первая волна)

Литературная, культурная и общественная жизнь русского зарубежья (1920—1930-е годы): течения, объединения, периодика и издательские центры

Среди достаточно большого количества центров русского рассеяния (Берлин, Париж, Прага, София, Белград, Харбин и др.) традиционно «столицами» считаются Берлин и Париж. Их роль в жизни русского зарубежья далеко не равнозначна. В 1920–1924 гг. ведущим интеллектуальным и литературным центром был Берлин, а центром политическим – Париж.

Такое положение дел объяснялось объективными причинами. В Германии послевоенного периода была инфляция, позволявшая держать хороший обменный курс русского конвертируемого рубля времен нэпа. Это способствовало предпринимательской деятельности русских эмигрантов, в том числе и издательской. Кроме того, если в других западноевропейских странах Советская Россия не была еще признана, то с Веймарской республикой уже были установлены вполне дружественные отношения. Здесь возникли издательства, ориентированные как на эмигрантский, так и на советский книжный рынок. Самым крупным из них было издательство З.И. Гржебина, печатавшее и советских, и эмигрантских авторов. Гржебин перенес свою деятельность в конце 1920 г. из Петрограда в Стокгольм, а затем в Берлин, где работали такие издательства, как «Слово», И.П. Ладыжникова, «Эпоха», «Геликон», «Грани», «Русское Творчество», «Университетское Издательство», «Мысль» и др.

Книгоиздательством З.И. Гржебина был задуман и частично воплощен в жизнь проект издания русской литературы (сочинения А.К. Толстого, И.С. Тургенева, Ф. Сологуба, А. Ремизова, Б. Пильняка, Е. Замятина, М. Горького, О. Форш, Б. Зайцева, А.Н. Толстого и др.). Но в начале 1921 г. Госиздат фактически прервал отношения с этим издательством. Дела Гржебина пошли плохо, и в 1925 г. он переехал в Париж, где пытался наладить издательскую деятельность, но берлинского успеха ему повторить не удалось.

В те годы в Берлине выходило достаточно много русских газет и журналов. Наряду с сугубо эмигрантскими изданиями («Руль», «Голос России», «Дни», «Время», «Грядущая Россия» и др.) здесь выходили и просоветские «Новый мир» и «Накануне». Уже это позволяет говорить о том, что особенностью берлинского периода русского рассеяния было относительно свободное общение между эмигрантскими и советскими авторами – русское культурное пространство еще ощущалось единым, нерасчлененным.

Так, местом встреч писателей был созданный в Берлине, по образцу петроградского, Дом Искусств, на собраниях которого читали свои произведения, например, А. Ремизов, В. Ходасевич, В. Шкловский и В. Маяковский. Дом Искусств не раз делал акцент на своей аполитичности, что, возможно, повлияло на его широкую популярность. С 1923 г. в Берлине был открыт Клуб Писателей, в рамках которого тоже встречались советские и эмигрантские авторы. Эта свобода общения объяснялась рядом причин и не в последнюю очередь относительной «лояльностью» советской власти, преследовавшей, конечно, свои цели. Да и многие писатели занимали в это время «промежуточное» положение в оценке Советской России, достаточно назвать имена А. Белого, И. Эренбурга, М. Горького, В. Шкловского и др.

Одним из свидетельств такого положения дел был выпуск в Берлине журнала литературы и науки «Беседа» (1923–1925), задуманного Горьким как издание, ориентированное на российского читателя. Кроме Горького, в издании журнала принимали участие Б.Ф. Адлер, А. Белый, Ф.А. Браун и В. Ходасевич. Журнал преследовал «просветительские» цели, намереваясь восполнить ту духовную лакуну, которая образовалась в Советской России. Вышло семь номеров журнала. Помимо произведений зарубежных авторов (в «Беседе» впервые увидели свет некоторые сочинения Джона Голсуорси, Ромена Роллана, Стефана Цвейга, Мея Синклера и др.), в журнале очень активно печатались русские авторы, и «русская тема» занимала в нем приоритетное положение. Публиковались произведения самого Горького (рассказы, очерки, заметки, воспоминания), а также проза, стихи, переводы, критические и научные работы А. Блока, А. Белого, Ф. Сологуба, В. Ходасевича, А. Ремизова, Л. Лунца, В. Шкловского, Вл. Лидина, К. Чуковского, Н. Оцупа и др.

Журнал считался «аполитичным», на его страницах соседствовали авторы весьма различных, а порой и противоположных идейных воззрений. Как уже отмечалось, «Беседа» была предназначена прежде всего для советского читателя, но Горькому так и не удалось распространить журнал в России, несмотря на его декларируемую «беспартийность»: «Конечно, писатель ставил перед собой невыполнимую задачу – быть над схваткой, ориентируясь на страну, охваченную революционными переменами. Поэтому… аполитичность не спасла журнал от предвзятых политических и идеологических обвинений. Тем не менее в “Беседе” считалось, что у нее не должно быть не только левых и правых, но и правых и неправых. Она должна была объединить писателей и ученых в советской России и за рубежом, сблизить советскую и эмигрантскую литературы…Свободная, бесцензурная, беспартийная “Беседа”, интернациональная в лучшем смысле этого слова, стоящая “над схваткой”, утверждающая высокие гуманистические идеи и общечеловеческие ценности культуры, нравственности и морали, не могла быть допущена режимом»¹.

Непростой диалог с «метрополией» отражала и выходившая в Берлине газета «Накануне» (1922–1924), на страницах которой звучали «сменовеховские» идеи.

Постепенно относительно благополучная берлинская жизнь русского рассеяния была нарушена, и столица Германии потеряла статус литературной столицы русского зарубежья. Центром интеллектуальным и политическим стал Париж, чему были причины материального и эмоционального характера: продолжавшаяся инфляция, катастрофическое падение курса марки по сравнению с другими европейскими валютами, настороженное отношение немцев к слишком большой массе русских беженцев, нежелание последних ассимилироваться, проблемы с трудоустройством, с одной стороны, и чувство «утраченных иллюзий» – с другой.

Большинство эмигрантов воспринимали берлинскую жизнь как место временного изгнания, они были уверены в близком падении советской власти и в своем скором возвращении на родину. Но этому не суждено было сбыться. И к началу 1923 г. среди русских эмигрантов стали преобладать настроения разочарованности (они подогревались сведениями о разгоне Всероссийского комитета помощи голодающим, суде над эсерами, гонениях на «инакомыслящую» интеллигенцию; прекращением «конструктивного диалога» с интеллектуальными силами «метрополии»). Поэтому переезд в Париж митрополита Евлогия, управляющего Русской зарубежной церковью в Западной Европе, многими был воспринят символически – уже к концу 1923 г. переселение русских эмигрантов из Берлина в Париж стало массовым. Так закончился «романтический» период жизни русского рассеяния.

Политическим центром эмиграции Париж был изначально. Именно здесь еще в 1919 г. было организовано Русское политическое совещание, в 1921 г. прошел Национальный съезд и был сформирован Национальный комитет под председательством А.В. Карташева, объединивший умеренные круги эмиграции. В Париже было создано Республиканско-демократическое объединение под руководством П.Н. Милюкова; наконец, во французской столице обосновался ряд финансовых организаций эмиграции, располагающих довольно крупными средствами.

В начале 1920-х гг. создаются новые организации, объединяющие широкие круги деятелей культуры и науки, офицеров, студентов. Это Союз русских литераторов и журналистов, Союз русских музыкальных деятелей, Общество спасения русской книги, Русское юридическое общество, Союз русских студентов, Союз русских офицеров и т. д.² Наконец, именно в Париже возникли и выходили крупнейшие периодические издания – от ежедневных газет до «толстых журналов»³. Многие издания выходили недолго, наиболее жизнеспособными и известными были газеты «Последние новости» и «Возрождение».

«Последние новости» (1920–1940) стали самой «долговечной» из эмигрантских ежедневных газет. Она начала выходить как сугубо информационный орган под редакцией бывшего киевского присяжного поверенного М.Л. Гольдштейна. В 1921 г. «Последние новости» перешли в руки республиканско-демократической группы партии Народной свободы и стали органом Республиканско-демократического объединения. С марта того же года «Последние новости» начали выходить под редакцией П.Н. Милюкова и его политических соратников. Несмотря на «левый» уклон (так, среди новых приоритетов значились отказ от вооруженной борьбы против большевиков и поддержка демократических идеалов), «Последние новости» сумели привлечь к себе весьма крупные литературные и журналистские силы. Отличаясь высоким профессиональным уровнем, газета не испытывала недостатка в подписчиках и читателях. «Став современной европейской газетой, “Последние новости” продолжали за рубежом традицию русской печати – не только ежедневно сообщать новости, но давать “пищу для души”, уделяя большое внимание вопросам публицистическим и просветительским. И здесь роль газеты, как всегда было в России, до некоторой степени совмещалась с ролью, обычно выполняемой журналами»⁴.

Содержательно газета была весьма разнообразной. Очень большое место отводилось в ней не только освещению жизни в Советской России, информации, заимствованной из советской прессы, но и общеевропейским новостям, в том числе из Франции. Особенно это касалось литературного и научно-культурного материала – подчас именно через «Последние новости» многочисленная эмигрантская аудитория получала сведения о советской литературе.

Да и в собственно художественном материале на страницах газеты недостатка не было. Читатели четверговых номеров могли познакомиться с образцами прозы И.А. Бунина, Б.К. Зайцева, А.И. Куприна, М.А. Алданова, М.А. Осоргина, А.М. Ремизова, В. Сирина (В.В. Набокова), Н.А. Тэффи, Н.Н. Берберовой и др.; с поэзией К.Д. Бальмонта, Г.В. Иванова, И.В. Одоевцевой, Д. Кнута и др.; с публицистикой и литературной критикой В.Е. Жаботинского, А.М. Кулишера, Е.Д. Кусковой, Антона Крайнего (З.Н. Гиппиус), Г.В. Адамовича, В.В. Вейдле, В.Ф. Ходасевича и др.

Своеобразным посредником между эмигрантской и советской литературами была, конечно же, русская классика, которой на страницах «Последних новостей» уделялось самое пристальное внимание. Многочисленные статьи о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Достоевском, Льве Толстом, Лескове, Тургеневе, Тютчеве, Фете, Чехове, Блоке, Андрее Белом и других русских писателях стали лучшим свидетельством культурного значения и качества милюковского издания.

Одним из ведущих критиков газеты был Г.В. Адамович, с именем которого связано некое заметное событие в жизни русского зарубежья: а именно: полемика о преемственности культурных традиций в новых для русской культуры условиях, о положении и дальнейшей судьбе эмигрантской литературы, о самом смысле искусства слова в целом. Среди многочисленных участников спора (продолжавшегося до конца 1930-х гг.) были, например, М. Осоргин, З. Гиппиус и др., но его центральными фигурами выступили Г. Адамович как критик «Последних новостей» и В.Ф. Ходасевич, обычно печатавшийся на страницах газеты «Возрождение».

В частности, в одном из июльских номеров 1931 г. газеты Милюкова Г. Адамович публикует во многом программную статью «О литературе в эмиграции», где говорит о том, что эмигрантская литература рискует оказаться несостоятельной, ограничившись лишь воспоминаниями и ностальгией по «утонувшей России». Она, считает критик, не должна разрывать связей с родиной, слепо отрицать современную Россию, но должна находить точки соприкосновения с ней, отказаться от пестования собственного одиночества. Ей надо бы научиться у России «чувству жизни» и «общности». «Однако там, в каждом приходящем оттуда слове, которое не было продиктовано трусостью или угодничеством, есть веяние общности, – т. е. совместного творчества, связи всех в одном деле и торжества над одиночеством. Пафос России сейчас в этом, и какие бы уродливые формы его ни принуждали принимать, он искупает многое. Этому сознанию здешняя литература должна была научиться, или, вернее, должна была им заразиться. Без этого она, действительно, обречена»⁵.

В 1933 г. В. Ходасевич на страницах «Возрождения» (27 апреля и 4 мая) публикует свой «ответ» – программную статью на ту же тему «Литература в изгнании». В отличие от Адамовича, он не считал, что эмигрантская литература теряет связь с русской культурой, теряет чувство «русскости»: «Национальность литературы создается ее языком и духом, а не территорией, на которой протекает ее жизнь, и не бытом, в ней отраженным. Литературные отражения быта имеют ценность для этнологических и социологических наблюдений, по существу не имеющих никакого отношения к задачам художественного творчества. Быт, отражаемый в литературе, не определяет ни ее духа, ни смысла. Можно быть глубоко национальным писателем, оперируя с сюжетами, взятыми из любого быта, из любой среды, протекающими среди любой природы»⁶. Это соображение Ходасевич подтверждает многочисленными примерами из истории мировой литературы (французской, польской, итальянской, еврейской).

Вместе с тем он, как и Адамович, далек от идеализации литературы русского рассеяния, но по другой причине: «Я позволю себе выдвинуть несколько иное положение: если русской эмигрантской литературе грозит конец, то это не потому, что она эмигрантская, то есть фактически осуществляется писателями-эмигрантами, а потому, что в своей глубокой внутренней сущности она оказалась недостаточно эмигрантской, может быть, даже вообще не эмигрантской, если под этим словом понимать то, что оно должно значить. У нее, так сказать, эмигрантский паспорт, – но эмигрантская ли у нее душа? – вот в чем с прискорбием надлежит усомниться»⁷.

Все заключается, по мнению критика, в том, что писателями русской эмиграции не была создана новая, своеобразная литература, отвечающая запросам современной культурной ситуации, «литература эмиграции… не сумела стать подлинно эмигрантской, не открыла в себе тот пафос, который один мог придать ей новые чувства, новые идеи, а с тем вместе и новые литературные формы. Она не сумела во всей глубине пережить собственную свою трагедию, она словно искала уюта среди катастрофы, покоя – в бурях, – и за то поплатилась: в ней воцарился дух благополучия, благодушия, самодовольства – дух мещанства»⁸.

Кроме того, причину этой несостоятельности следует искать, по мнению критика, в забвении теоретико-литературных вопросов и в невнимании к молодому поколению писателей. Поэтому общий вывод Ходасевича был весьма пессимистичен: «По-видимому, эмигрантская литература, какова бы она ни была, со всеми ее достоинствами и недостатками, со своей силой творить отдельные вещи и с бессилием образовать нечто целостное, в конечном счете оказалась все же не по плечу эмигрантской массе. Судьба русских писателей – гибнуть. Гибель подстерегает их и на той же чужбине, где мечтали они укрыться от гибели»⁹.

Расхождения двух критиков касались, конечно же, и других вопросов, например, оценки русских классиков и той роли, которую играют они в культуре русского зарубежья (Адамович умалял роль Пушкина и Л. Толстого и противопоставлял им творчество Лермонтова, а такого взгляда Ходасевич, естественно, разделять не мог). Свои литературные пристрастия они распространяли и на современную им эмигрантскую поэзию. Так, Ходасевич покровительствовал литературному объединению «Перекресток» и отдавал предпочтение поэзии, следовавшей классическим образцам, а Адамович критиковал творчество «Перекрестка» и вменял в вину его членам отсутствие самостоятельности и связи с жизнью.