Ночи Калигулы (№2) - Ночи Калигулы. Падение в бездну

Калигула игриво подмигнул юной дядиной жене:

— Тебе нравятся сатиры?

Мессалина испуганно моргнула. Девушке стало стыдно: неужели заметён тот интерес, с каким она разглядывала обнажённых мужчин? Вместо ответа она опустила глаза. Гай Цезарь забавлялся её смущением и не собирался оставлять в покое.

— Скажи, благородная Мессалина, — Гай склонился к ней так близко, что почти коснулся носом нежной щеки. — Они значительно красивее Клавдия, не так ли? Представляю моего толстого дядю голым! — Калигула захохотал.

Неопытная, не привыкшая к игривым шуткам девушка смутилась ещё сильнее. Она молча взяла под руку Клавдия и прижалась к нему, ища защиты. Но большие темно-карие глаза Мессалины неожиданно сказали Гаю правду: да, ей нравятся молодые, стройные, мускулистые мужчины! Её, пятнадцатилетнюю, выдали замуж за сорокадевятилетнего Клавдия. Он добр, он ласков и спокоен. Но ложиться с ним в постель, терпеть еженощно тяжесть рыхлого тела ей невмоготу. О, если бы Клавдий внешне был похож на одного из сатиров, или хотя бы на своего племянника Гая!

Калигула уловил тоскливый призыв, промелькнувший в глазах девочки, и взволновался. Ему захотелось привлечь к себе Мессалину, поцеловать и открыть ей утончённый и грубый мир плотской любви. Тёмный пушок над верхней губой девушки свидетельствовал о том, что в ней таится скрытый огонь.

— Твоя новая жена — вулкан, готовый к извержению, — не отводя глаз от Мессалины, заметил он Клавдию.

Клавдий испугался: мало ли что взбредёт в голову Гаю! Император любит уводить в опочивальню чужих жён и, вернувшись полчаса спустя, рассказывать о том, понравилась ему матрона или нет. Мужьям одинаково стыдно и когда Гай Цезарь ругает их супруг за холодность, и когда хвалит за страстность. Вспомнив об этом, Клавдий крепче прижал к себе своё сокровище, свою маленькую Мессалину.

— Гай Цезарь! — сильно заикаясь, произнёс он. — Позволь сообщить тебе радостную новость: моя жена ждёт ребёнка!

— Неужели? — удивился Гай, недоверчиво разглядывая худощавое, почти невесомое тело девушки.

— Да, — тихо подтвердила Мессалина и положила на живот узкую ладонь. Калигула впервые услышал её голос — низкий, грудной, голос взрослой женщины, прячущийся в теле полуребенка.

Он потерял интерес к девушке, подумав про себя: «Я — не Август. Мне не нравятся женщины, беременные от другого мужчины».

Гай снова заинтересовался разыгрываемой комедией. Козлоногие сатиры резвились, дав полную силу воображению. Они хватали нимф за оголившиеся части тела и развязно вихлялись, подражая движениям любви.

Лица зрителей блестели, покрывшись мелкими каплями пота. Смешанные чувства овладели всеми. С одной стороны — отвращение; с другой — мерзкое любопытство, живущее в каждом. Отвращение гнало прочь, любопытство заставляло сидеть на месте. К любопытству добавлялся ещё и страх. Патриции сидели, не смея пошевелиться.

Сценой для козлоногих сатиров постепенно стал весь цирк. Они бесстыдно скакали по скамьям, вырывали из рук патрициев корзинки с угощением и швыряли сладости им же в лицо. Наиздевавшись вволю над мужчинами, сатиры перебрались выше — к скамьям, которые занимали матроны. На глазах ошеломлённых мужей, не смеющих возмутиться в присутствии императора, сатиры трясли обнажёнными телесами перед женщинами. И каждый мог убедиться воочию, насколько они возбуждены той ролью, которую Цезония им поручила сыграть.

Живая цепь, составленная из вооружённых преторианцев, отделила патрициев от их жён. Это тоже оказалось зараннее продуманной частью комедии. Козлоногие сатиры, убедившись в том, что ревнивые мужья их не достанут, набросились на матрон. Они бегали за визжащими женщинами, валили их на скамьи или в проход между сидениями и овладевали ими на глазах бессильно злящихся супругов.

Какое восхищение сверкнуло в зелёных глазах Калигулы! Как чувственно дрогнули тонкие губы! Гай обнял Цезонию и заявил ей во всеуслышание:

— Твоя комедия — великолепна! Я велю почаще разыгрывать «Козлоногих сатиров». Это куда занятнее «Царя Эдипа» и прочих греческих сочинений, принятых в наших театрах! Не правда ли, дядя Клавдий? — спросил он, повернувшись вполоборота.

— Конечно, Гай, если тебе так угодно, — поспешно закивал Клавдий. — Сатиры выглядят очень убедительно.

Калигула насмешливо оскалился:

— Я разрешаю тебе сыграть сатира на следующем представлении!

— Что ты, Гай! — покраснел бедный Клавдий. — Я не обладаю актёрскими способностями.

— Может, предпочитаешь роль нимфы? — высокомерно подмигнул дяде Гай и отвернулся.

Клавдий долго и мучительно подыскивал ответ, который понравился бы Калигуле. К счастью, племянник занялся Цезонией: громко и подробно расписывал ей, чем именно они займутся, вернувшись во дворец.

«Какое безобразие — эта комедия! — подумал Клавдий. — Глупая бессмысленная песенка, сочинённая Цезонией и распеваемая женоподобным Мнестером лучше „Царя Эдипа“?! Кто сошёл с ума: Гай, весь Рим, или я сам?»

Он покрепче обнял Мессалину и прикрыл ей лицо краем тоги.

— Не смотри на эту мерзость, любовь моя, — прошептал тихо, чтобы не услышал Калигула.

Девушка послушно кивнула. Мать научила её повиноваться мужу. Но, слегка отодвинувшись, она одним глазом тайком следила за сатирами — молодыми, бесстыжими, сильными, горячими, совершенно непохожими на старого добродушного Клавдия.

* * *

Чем безобразнее, извращённее, безумнее становились дни — тем мучительнее тянулись ночи.

Гаю по-прежнему мерещились призраки. Теперь он привык к ним. Не пугался как прежде, не лез в страхе под ложе, а говорил с ними, как некогда — с живыми людьми. Когда появлялся старый Тиберий, Калигула жаловался ему на непокорных патрициев и вечно живущий на грани бунта плебс. С Макроном он беседовал, как со старым другом. Объяснял бывшему префекту, что сожалеет о его смерти, но пошёл на это ради собственного спокойствия. И вздыхал тяжело: друзей, подобных Макрону, он больше не нашёл. Хитрому лису, Ироду Агриппе, далеко до Макрона.

Преторианцы удивлялись, видя императора, бродящего в темноте по дворцовым переходам, останавливающегося у статуи или колонны, говорящего с пустотой и из пустоты же слыщащего ответы.

В такие ночи Цезония обеспокоенно поднималась с постели и разыскивала Калигулу. Находя его около фонтана или в бельведере, она пряталась неподалёку и прислушивалась к бредовым речам, готовая выбрать подходящий момент и увести его в опочивальню, где ждала склянка с успокаивающим зельем. Цезония искренне заботилась о Гае. Ведь он любил её по-своему, как умел. И любил бы ещё сильнее, если бы не был отравлен кровосмесительной страстью к Друзилле.

В декабрьскую ночь, лунную и холодную, Гай особенно тосковал по сестре. Тянул руки к холодной луне, звал её именем Друзиллы. Крупные слезы катились по его лицу, залитому бледным светом. Цезония, затаившаяся за ближайшим кустарником, не выдержала.

— Гай! — попросила она, подходя к мраморной скамье, на которой растянулся Калигула. — Идём в опочивальню! Постарайся отдохнуть. Ночь скоро закончится и наступит день, полный забав и удовольствия.

Калигула отстраненно взглянул на жену.

— Разве бывают дни? — медленно выговаривая слова, спросил он. — Я их не помню. Вся моя жизнь — сплошная ночь!

LXXV

Наступил восьмой день до февральских календ 794 года от основания Рима. Консулами в том году были Гай Юлий Цезарь Германик, император, и Гней Сентий Сатурнин.

В Риме праздновались ежегодные Палатинские игры, установленные в честь божественного Августа. Игры начинались в семнадцатый день января и длились целую неделю, радуя римлян разнообразием зрелищ. В первый день изображение Октавиана Августа возили по Риму в колеснице, запряжённой парой африканских слонов. Затем пришёл черёд звериным травлям, гладиаторским боям, театральным представлениям и конским скачкам.

Скачки были излюбленной забавой граждан, ничуть не хуже гладиаторских боев. Четыре колесницы состязались в забеге. Возницы отличались цветом туники — красным, белым, синим и зелёным. Гай был горячим поклонником зелёных. Он возбуждённо крутился в кресле, когда ему казалось, что при очередном повороте красный или синий возница может обогнать зеленого. О страсти императора к партии зелёных знали все, в том числе и возницы. Красный, последний раз огибая столбик-мету, намеренно притормозил, пропуская вперёд зеленого. Зрители взорвались громом рукоплесканий. Победитель скачек, возница Евтих в зеленой тунике сделал круг почёта и остановился перед императорской ложей, заставив четвёрку лошадей кланяться и бить в землю передним копытом. Гай спустился на арену, волоча за собою длинный лиловый плащ, и расстроганно расцеловал победителя. Евтих получил в дар от императора золотую оливковую ветвь — символ победы, и два миллиона сестерциев. Красный возница не завидовал. Он знал: если бы поддался искушению и пришёл первым — вместо щедрой награды на его долю достался бы яд.

Восьмой день до февральских календ был завершающим днём Палатинских игр. Утром в амфитеатре давалось представление. После обеда ожидались пляски и пение знатных мальчиков из Азии. Мальчики прибыли в Рим по приглашению Гая Цезаря. Чтобы позволить им вернуться домой, Калигула намеревался запросить с родителей довольно крупную сумму. А поздним вечером во дворце египтяне и эфиопы, надев маски, изобразят сцены из загробной жизни.

* * *

Утро обещало погожий день. Наскоро позавтракав, народ с криком и толкотнёй стекался к амфитеатру. Сегодня давалась занимательная пьеса — «Лавреол». Плебеи в суматохе занимали нижние ряды, предназначенные обычно для сенаторов и всадников. Другой правитель на месте Гая распорядился бы гнать народ палками на верхние места. Но Калигулу забавляло глядеть на знать, оскорблённую неуважением плебса.

На сцене установили маленький алтарь. Гай, в качестве верховного понтифика и правнука, приносил жертву в честь Августа. Сенатор Аспренат, бывший в своё время консулом, подвёл к алтарю пару фламинго. Этих птиц привозили в Рим на торговых кораблях с островов, расположенных между Африкой и испанским Гадесом. Стоили они не меньше павлинов и считались самой изысканной жертвой. Каким отточенным, красиво рассчитанным ударом можно перерубить тонкую розовую шею!

Аспренат уложил фламинго на алтарь. Гай Цезарь высоко поднял нож, чтобы солнечные лучи отразились на лезвии, и с размаха опустил на птичью шею. Когда нож стремительно падал вниз, Аспренат нервно дёрнулся. Он припомнил случай, когда Калигула вместо жертвенного животного ударил молотом жреца, и испугался за собственную жизнь.

Гай на этот раз не собирался приносить человеческие жертвы. Он удивлённо взглянул на низкорослого полного сенатора и ухмыльнулся. Ему нравилось сознавать себя всемогущим, распоряжающимся чужой жизнью и смертью.

От неловкого движения Аспрената тело убитого фламинго свалилось к ногам Калигулы. Небольшая птичья голова с клювом, открытым в предсмертном крике, осталась лежать на алтаре. Из перезанной шеи фонтаном брызнула кровь. Капли, подобно россыпи мелких круглых рубинов, повисли на белой тоге сенатора и пурпурной мантии цезаря.

По амфитеатру пополз шёпот: «Дурное знамение!» Гай отрешённо разглядывал обезглавленного фламинго, затем брезливо пододвинул ногой птицу поближе к испуганному Аспренату.

— Дурное знамение?! Не для меня, для тебя! — заявил он, пристально глядя в посеревшее полнощёкое лицо сенатора. И захохотал, намеренно придавая смеху зловещие интонации, чтобы напугать Аспрената и отвести от себя беду.

Гай повернулся спиной к алтарю и двинулся к императорской ложе. Аспренат в одиночестве заканчивал жертвоприношение. Он взгромоздил тело птицы обратно на алтарь, ещё сильнее запачкав в крови руки и тогу. Вспарывал брюхо, доставал кишки, осматривал печень. И жалким испуганным голосом уверял, что знамения благоприятны, что на внутренностях нет изъяна. Толпа ответила сенатору недоверчивой, насторожённой, суеверной тишиной.

Калигула тяжело уселся в мраморное кресло. Цезония, намереваясь ободрить его, заметила:

— Бедный Аспренат! Жертвенная кровь пролилась на его тогу. Боги хотели сказать, что его гибель близка!

Калигула невольно взглянул на собственную мантию. Капли крови попали и туда, но, слившись с пурпурным цветом, стали почти незаметными.

— Мне снился страшный сон, — помолчав немного, сказал он Цезонии. — Я восходил на небо по золотой лестнице. Рим с высоты казался серым, грязным муравейником. Ступени тонули в облаках. Боги-олимпийцы приближались ко мне с каждым шагом. Я чувствовал их дыхание, от которого дрожали облака. Ещё немного — и я заберусь на небеса и воссяду на золотом троне Юпитера! И тут лестница окончилась. Я медленно побрёл по облакам, почти по колени увязая в мягком туманном месиве. Вокруг было пустынно, словно боги в испуге попрятались от меня. Я шёл по облаку, разыскивая их и зараннее предвкушая победу. И вдруг я увидел Юпитера! — Гай судорожно сглотнул. В зелёных глазах появился испуг минувшей ночи. — Он был огромен, словно Александрийский маяк! Сколько ни задирал я голову — лица Юпитера не видел. Только ступни чудовищных размеров с ногтями, покрытыми золотом. Раздался голос, напоминающий раскаты грома: Юпитер сердился на меня за то, что я осмелился сравняться с ним. Я намеревался ответить богу дерзко и оскорбительно, но не сумел, охваченный оцепенением, обыкновенным для сна. Юпитер медленно поднял правую ногу и столкнул меня с небес! Я падал вниз, в ужасе видя кровавую бездну, открывшуюся на месте Рима!

Цезония погладила его ладонь, сильно вцепившуюся в мраморную львиную голову, служившую подлокотником императорского кресла.

— Это всего лишь сон! Забудь! — как можно мягче посоветовала она.

— Проснувшись, я послал спросить оракула храма Фортуны, что означает мой сон. Час назад мне доставили ответ: «Берегись Кассия!» Те же слова, умирая, шептала Друзилла. Перед смертью ей открылось будущее!

— Друзилла сказала: «Берегись Лепида», — тихо напомнила Цезония.

Гай молчал, устало прикрыв глаза. Кассий и Лепид давно слились в его восприятии в одного человека, мужа Друзиллы.

— Я обогнал судьбу! — вдруг встрепенулся он. — Убил Кассия, прежде чем он мог пожелать мне смерти! Теперь мне некого опасаться!

Цезония облегчённо улыбнулась:

— Ты правильно поступил, Гай! Недоброжелателей нужно уничтожать прежде, чем они проявят себя врагами!

— У меня много врагов! — хмуро пожаловался Калигула и немедленно получил от жены ответ:

— Убей всех, чтобы не осталось никого, желающего отомстить!

Гай кивнул, соглашаясь. Были и другие знамения, напугавшие его, склонного к суевериям. Он решил посоветоваться о них с Цезонией.

— В прошлом году в мартовские иды молния ударила в капитолий Капуи, — рассказал он. — Мартовские иды! Для рода Цезарей этот день приносит несчастье. Божественный Юлий был убит в Сенате в пятнадцатый день марта. Я видел Тиберия, задыхающегося в предсмертной агонии в тот же проклятый день. Он прожил ещё сутки и умер на следующий день, но смерть подкралась к его ложу именно в мартовские иды!

Калигула замолчал, вспоминая страшного Тиберия и подушку, ускорившую его кончину. Тиберий тогда доживал семьдесят восьмой год, а Гаю всего только двадцать восемь! Хоть и выглядит он, измучанный бессонницей, подозрениями, страхом и собственными выходками, почти на сорок.

Неожиданно он засмеялся сухо и хрипло. Цезония зачарованно смотрела на тонкие губы Гая, исказившиеся в болезненно-страшном оскале.

— Я не поступлю подобно Юлию Цезарю, который, получив предупреждение опасаться мартовских ид, пошёл в этот день в Сенат! — отчаянно прохрипел он. — В этот день, несчастливый для всех Юлиев, я буду далеко от Рима — в Александрии! Сенат я вскоре разгоню. Преторианцев тоже; я перестал доверять им. Теперь охранять меня будут германцы-телохранители!

Возвращаясь в Рим из галльского похода, Гай велел набрать среди жителей прирейнских племён отряд телохранителей: рослых, высоких, плечистых, светловолосых воинов. Римляне дивились их резкому говору и длинным спутанным волосам, возле ушей заплетённым в косы. Калигула хорошо платил им и восхищался дерзкой храбростью германцев и их способностью поглощать пиво бочонками. Телохранители-варвары были преданы щедрому императору и без зазрений совести соглашались считать Гая Цезаря богом. Римляне, хоть и обожествляли умерших цезарей, с трудом признавали божественность живого.

Цезония покрепче закуталась в красное покрывало из тонкой козьей шерсти. От смеха Калигулы и от его подозрений ей становилось холоднее, чем от январского ветра.

— Посмотрим представление, — попросила она. — Уже пора начинать.

Гай, подавая знак распорядителю, махнул жезлом с золотым орлом на конце. Зрелище началось.

«Лавреол» был излюбленным представлением римлян. Историю разбойника, грабившего одиноких путников на Аппиевой дороге, изловленного правосудием и приговорённого к распятию, сочинил некто Катулл, тёзка знаменитого поэта.

Мнестер, славный многими талантами (он пел, плясал, играл на флейте и лире, изображал пантомиму, декламировал поэзию, представлял мужские и женские роли), играл Лавреола. Калигула, позабыв о дурных предзнаменованиях, восхищённо следил за ужимками любимца. Мнестер размахивал огромным ножом, выкрикивал проклятия устрашающим голосом и, правдоподобно изображая ограбление, прокалывал оружием пузыри с бычьей кровью, спрятанные под одеждой других актёров.

Пришло время сцене, которая доставила «Лавреолу» наибольшую популярность, — распятию. Мнестер скромно убрался со сцены, освобождая место узнику, приведённому из тюрьмы под охраной преторианцев. Приговорённый к смерти и будет распят на потеху толпе. Какой-то квирит достаточно громко произнёс, прячась от императора за спинами соседей:

— Зачем привели подставного актёра? Пусть Мнестер доиграл бы до конца!…

Ответом послужил сдавленный смех. Многим надоело восхищаться из-под палки женоподобным красавцем Мнестером.

— Да это же Тетриний! — крикнул другой квирит, сидевший в третьем ряду. — Помните? Тот самый, который был брошен на поживу львам и выжил!

— И впрямь, Тетриний! — зашумела толпа, проникаясь жалостью к человеку, который однажды восхитил их удачливостью и храбростью.

— Гай Цезарь! Пощади его! Пусть распнут другого! — кричали римляне, обращаясь к императорской ложе и махая кулаками с поднятым вверх большим пальцем.

Калигула сидел, обиженно надувшись. Доброе расположение народа к разбойнику казалось ему оскорблением.

— Гай Цезарь! — став позади императорского кресла, попросил Марк Виниций, муж сосланной Ливиллы. — Вели отпустить Тетриния, о котором просит плебс. — Виниций надолго застыл в позе просителя, чтобы народ успел заметить: он поддерживает требование. Тихий, незаметный всадник из консульской семьи решил, наконец, заявить о себе. По ночам Марк Виниций тайно встречался с преторианцами-заговорщиками — Хереей и Корнелием Сабином, трибуном третьей когорты. Херея обещал мужу Ливиллы императорский венец.

Калигула с ненавистью оглядел беснующиеся трибуны.

— Сами они Тетринии! — сквозь зубы процедил он. И добавил, подозрительно оглядывая Виниция: — Тебе какое дело до подлого плебса и его глупых требований? Сядь и молчи, иначе отправлю тебя следом за Ливиллой!

Марк Виниций, испугавшись, убрался на своё место. По дороге он мимолётно оглянулся на Кассия Херею, застывшего около входа в ложу.

Преторианцы уже укладывали Тетриния на крест. Привязывали верёвкой предплечья к перекладине — чтобы держался покрепче и не задохнулся преждевременно под тяжестью собственного тела. Вколачивали в запястья длинные гвозди.

Публика, поняв, что снисхождения не будет, успокоилась и пристально следила за каждым вздохом, за каждой судорогой Тетриния. Никто не хотел лишиться занятного, устрашающего зрелище.

Крест с обвисшим на нем телом установили на сцене. Каждый мог полюбоваться на ужасающую гримасу, исказившую лицо распятого.

Легендарный разбойник Лавреол скончался ужасно: медведь сожрал его, висящего на кресте. Тетриния, ради исторической точности, ждала та же участь. Он знал это. Какой римлянин хоть раз в жизни не смотрел пьесу «Лавреол»?! Мучаясь, задыхаясь, истекая холодным потом, он обречённо ждал медведя.

Зрители зашумели с восторженным ужасом. Тетриний догадался: из клетки, припрятанной под сценой, выбрался медведь. Животное, некормленное и разозлённое уколами копья, остановилось и принюхалось. Из ран, оставленных гвоздями, текла кровь. Медведь, криво ставя лохматые лапы, двинулся на запах, сладкий для него.

Под завывание толпы медведь рвал тело Тетриния. Окровавленные куски падали на сцену, залитую кровью. Квириты, затаив дыхание, вытягивали шеи и приподнимались на месте: чтобы не пропустить последнего дыхания несчастного. И никто не пожалел его. Наоборот, смерть Тетриния считалась поучительной: другим неповадно будет заниматься грабежом!

Представление подошло к концу. Десять служителей совместными усилиями загнали медведя обратно в клетку. Гай зевнул. Когда такие зрелища становятся обыденными — начинают приедаться.

— Тебе не понравилось? — спросила Цезония.

— Скучно, — ответил Гай.

Тень на солнечных часах переползла через полуденную отметину. Подошло время обеда. Зрители не покидали амфитеатр: пока сбегаешь в соседнюю таверну — свободное место займут другие. Оставалось или голодать до вечера, или надеяться на щедрость императора.

Гай велел бросать в толпу печенье и жареных куриц, намереваясь этим вернуть народную любовь, подупавшую в последний год. Он улыбнулся, глядя, как жадно плебеи вырывают еду из рук друг у друга.

— Пообедаем на виду у плебса или вернёмся во дворец? — Цезония с нескрываемым презрением смотрела на куриц. Супруге императора эта снедь казалась недостаточно изысканной.

— Нет аппетита, — поморщился Гай. — Вчерашний ужин до сих пор отягощает мой желудок.

— Вернёмся, — настаивала она. — Не хочу, чтобы чернь разглядывала меня, когда я ем.

— Не хочу! — хмуро ответил Калигула. — Если ты очень проголодалась — я велю подать тебе одну из этих куриц!

Цезония благоразумно промолчала.

Кассий Херея, придавая лицу рассеянное выражение, прислушивался к беседе императорской четы. «Во что бы то ни стало нужно выманить Калигулу из многолюдного амфитеатра», — решил он.

— Гай Цезарь, позволь обратиться! — Херея, не сгибая в коленях ноги, подошёл к императору и остановился позади кресла.

— Говори, — вяло кивнул Гай.

— Только что доставили известие из Остии. Агриппа Иудейский приплыл из своих владений.

— Мой друг Агриппа! — обрадовался Калигула. — Мне так недоставало его! Он прибыл вовремя. Вечером мы вместе посмотрим египетскую мистерию. Один молодой жрец согласен оскопить себя в честь Изиды…

Цезония улыбнулась порочно и сладострастно. Гаю нравилась такая улыбка. Перестав сердиться, он привлёк её к себе и поцеловал в уголок губ.

— Ты голодна? — ласково спросил он. — Иди во дворец и пообедай, а я тем временем разыщу Агриппу. Увидимся, когда представление продолжится.

Гай вышел из амфитеатра в сопровождении дяди Клавдия и Марка Виниция. Кассий Херея, Корнелий Сабин и два десятка преторианцев последовали за императором.

LXXVI

Калигула шёл по узкому переходу, соединявшему амфитеатр с многочисленными зданиями и постройками, который составляли Палатинский дворец. Дядя Клавдий, запыхавшись и зажав в руке недоеденное печенье, спешил за ним. Его полное лицо с длинным носом и выступающим подбородком выглядывало из-за правого плеча Гая. Слева шёл Марк Виниций, нахмуренный и сосредоточенный.

Они прошли небольшой квадратный двор. Мальчики, прибывшие на днях из Азии, готовились к выступлению. Они старательно разучивали гимн, призванный показать, как чтут императора жители восточных провинций. Младшие, десятилетние, вдохновенно пели. Мальчики постарше, двенадцати и тринадцати лет, исподтишка разглядывали позеленевшую статую нимфы, украшающую фонтан.

Гай остановился около мальчиков, одобрительно качая головой в такт пению. Потрепал по щеке одного из них, смуглого и кудрявого. Спросил спутников в напускном раздумии:

— Может, завести спинтриев, подобно Тиберию?

И рассмеялся, заметив, как глупо вытянулось лицо Клавдия.

Четыре патриция ждали императора в перистиле, около тонких коринфских колонн. Желали просить его о милости, о доходном месте или о решении преторского суда в их пользу. Гай узнал сенатора Аспрената. Старый льстец не успел переодеться. Его тога все ещё была испачкана кровью фламинго.

«Какое испуганное у него лицо!» — мимолётно подумал Гай, проходя мимо и углубляясь в очередной переход.

Патриции устремились следом за цезарем, на ходу выкрикивая прошения. Преторианцы грубо оттеснили их. Гай услышал за спиной неповторимый голос Кассия Хереи:

— Не мешайте императору! Он хочет побыть один!

«Херея прав, — устало подумал Калигула. — Я и впрямь хочу остаться один, вдали от Рима и хлопот. Как невыносимо надоел мне императорский венец!»

Он шёл, преисполнившись жалости к самому себе. Гай считал, что он не понят окружающими. На самом деле ему нравилось совершать поступки, непонятные никому, кроме него. Калигуле казалось, что это поднимает его над толпой и приравнивает к богам.

С правой стороны узкой галереи тянулась колоннада, с левой — стена, украшенная красно-жёлто-зелёными фресками. Там авгур с посохом в руке смотрел на священную птицу, там жрец-виктимарий занёс нож над белым быком. Роспись, знакомая Гаю с детства. Много монотонных, одиноких дней провёл он в этом дворце, тоскуя о сосланной матери и плача об отравленном отце.

Галерея делала поворот. Гай немного замедлил шаг. Клавдий и Марк Виниций отстали. Теперь они плелись позади преторианцев. Калигула заметил, как солдаты небрежно оттолкнули Клавдия, и усмехнулся: так и надо старому глупцу!

Кассий Херея тяжело сопел в спину императору. Гай хотел развязно спросить: такие же звуки издаёт Херея, забавляясь в постели с молодыми солдатами? Трибун опередил его.

— Гай Цезарь! Назови пароль на сегодня! — хрипло проговорил он.

Калигула удивился. Когорта Хереи как раз заканчивала дежурство; её сменяла когорта Корнелия Сабина. Он и должен просить пароль.

— Кто спрашивает? — надменно скривился Гай. — Если Сабин, то пароль — «Юпитер». Если ты, то — «старая потаскуха»!

Остановившись, он подмигнул Херее, наблюдая, как обиженно вздрагивают уголки тонких сухих губ. И вдруг Кассий Херея совершил нечто, озадачившее Калигулу. Старый трибун произнёс неуместный, непонятный Гаю вопрос:

— Можно?

Так спрашивают жрецы, принося ритуальную жертву.

— Бей! — мгновенно отозвался Корнелий Сабин.

Херея замахнулся мечом, вкладывая в удар обиду, накопленную за несколько лет.

Гай застонал и судорожно поднёс руку к горлу. Меч попал в то место, где шея переходит в плечо, и рассёк плоть до ключицы. Калигула, преодолевая головокружение, встретился взглядом с Хереей. Удивление и недоверие застыло в глазах обоих: императора и его убийцы.

— Я жив! — медленно произнёс Гай. Боль и злость ослабляли его. Красное, обветренное лицо Хереи постепенно заволакивалось туманом. «Кассий Херея, сладкоголосая баба, решил доказать, что он — мужчина!» — успел подумать Гай.

Новый удар, пришедшийся в низ живота, заставил Калигулу согнуться. Корнелий Сабин нанёс его.

— Я жив! — собирая последние силы, крикнул Гай.

«Добежать до дворца, и я спасён! — билась в мозгу настойчивая мысль. — Там рабы; там мои телохранители-германцы!» Ноги дрожали, колени подгибались. Гай падал, снова поднимался и упрямо шёл вперёд, от колонны к колонне. Кровавый след тянулся за ним. «Я не умру! Я ведь бог!» — отчаянно думал он.

Секунды тянулись мучительно длинно. Какая-то часть сознания Гая отстраненно считала удары, сыпавшиеся на него: двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Каждый заговорщик считал долгом нанести свой удар.

— Я жив! — вызывающе хрипел Калигула и знал, что умирает.

Он упал, уткнувшись лицом в мозаичный пол и прикрыв ладонями затылок. Корчась от боли, Гай понял, что он — не бог. После смерти его ждёт или вонючий Стикс, или пустота небытия, как уверяют некоторые философы. Калигула приготовился принять что угодно, лишь бы там ждала его Друзилла!

Гай умер на семнадцатом ударе.

Преторианцы не сразу поняли, что он мёртв. Продолжали рубить мечами бездыханное тело. Тридцать ударов нанесли императору: в грудь, в живот и даже в пах.

* * *

«Берегись Кассия!» — говорило предсказание оракула. Калигула не подумал, что родовое имя Хереи — тоже Кассий.

В противоположном конце галереи, куда так и не добрался Гай, появились телохранители-германцы. Услышав крики, они поспешили на помощь, но опоздали. Завидев варваров, длинноволосых и прослывших жестокими, Кассий Херея вложил в ножны окровавленный меч.

— Уходим, — отдал он тихий, чёткий приказ.

Заговорщики убежали, оставив на месте убийства окровавленный труп. Они опасались мести вспыльчивых германцев, любивших императора за щедрые подачки. Оставалось рассчитывать на то, что варвары не узнают убийц, если те вовремя смешаются с другими преторианцами, непричастными к заговору.

Кассий Херея разрывался надвое. С одной стороны он гордился убийством тирана, с другой — опасался за собственную жизнь.

— Сделаем вид, что мы увидели Гая Цезаря уже мёртвым, и разыскиваем его убийц! — прошептал он.

Преторианцы согласно кивнули и разбежались. Германцы остановились около Гая. Двое присели около императора, ища в нем признаки жизни. Остальные бросились туда, откуда доносился топот заговорщиков.

Германцы оказались единственными, сохранившими до конца верность сыну Германика. Разыскивая убийц, они бегали по дворцу: по галереям, по квадратным дворикам, по перистилю с колоннадой, по паркам, по просторным залам и узким кубикулам. Подозрительно осматривали каждого встречного, отыскивая на одежде или оружии пятна крови, а в глазах — тот особый блеск, могущий выдать убийцу.

На глаза телохранителям попался сенатор Аспренат — испуганный, дрожащий, с кровавыми пятнами на измятой тоге.