Завтра война (№3) - Время – московское!

А вот остальные к детищу Нарзоева оказались равнодушны. До полной враждебности.

– Нашли время качаться. Можно сказать, перед лицом смерти! – презрительно цедил Никита.

– Да уйметесь вы, интересно, когда-нибудь со своими железяками? – вполголоса ворчал Штейнгольц. – Лучше бы поесть приготовили.

– Полностью согласен с предыдущими ораторами, – подытоживал Башкирцев, протирая очки в черепаховой оправе краем красно-бело-синей футболки с университетским гербом (девиз на гербе гласил: «Сила тока – в амперах. Сила знания – в россах!»). – Есть хочется!

Кстати, о еде.

Первые три дня на борту «Счастливого» питались исключительно бутербродами с сыром и ветчиной. Аппетита почти не было, поэтому коробку, которой в нормальных условиях четырем физически здоровым мужчинам и женщине хватило бы разве что на хороший ужин, удалось растянуть на шесть трапез. Но бутерброды вскоре закончились.

Нет, съестных припасов на борту «Счастливого» оставалось еще достаточно. Но! Эти припасы нуждались в приготовлении.

Или, как выразился Башкирцев, «в дополнительной механической и термической обработке».

Дело в том, что японский повар Тодо Аои, память которого, в числе прочих членов экспедиции, уцелевшие почтили минутой молчания, набил закрома «Счастливого» вовсе не полуфабрикатами. И даже не саморазогреваюшимися консервами – как сделала бы Таня. А высококачественным сырьем для своих кулинарных изысков– сырыми овощами, фруктами, цельными крупами, мороженым мясом и рыбой...

Все это, по мысли Тодо, предстояло варить, жарить, тушить.

Но Тодо погиб. А продукты остались.

– Ну что, Танюха, покажешь класс? – спросил Нарзоев, когда стало ясно: кому-то придется встать к плите.

– Я? – испугалась Таня.

– Ты. А кто – я, что ли? – хохотнул Нарзоев.

– Но почему я?

– А кто еще? Не эти же? – Нарзоев кивком головы указал в сторону Башкирцева, Никиты и Штейнгольца, с увлечением обсуждавших актуальный ксеноархеологический вопрос: отчего «черепков» в Коллекции всего двенадцать, а не, скажем, четырнадцать. По тону Нарзоева чувствовалось, что он ни на секунду не верит в способность указанного научного коллектива очистить от кожуры картофелину...

– Но я... Понимаете, Алекс... Я не умею! – призналась Таня.

И впрямь, так причудливо сложилась ее жизнь, что научиться готовить ей не случилось. Когда Таня была школьницей, на кухне орудовал отец, который допустил к плите посторонних лишь однажды – в день, когда сломал шейку бедра. Потом, в общежитии, обедами и ужинами занималась домовитая Люба. В те разы, когда Таня оказывалась в гостях у оголодавшего Воздвиженского, она ограничивалась разогревом полуфабрикатов, компенсируя избыточное рвение в использовании соли тщательной сервировкой стола– цветочками и салфеточками.

Впрочем, Воздвиженский не возражал. «Знаешь ли ты, Татьяна, определение интеллигентной женщины?» – зычным голосом спрашивал он. И, игнорируя Танин утвердительный кивок, в сорок пятый раз провозвещал: «Интеллигентная женщина – это женщина, которая не умеет готовить!»

Ну а во время совместной жизни с Тамилой Таня и вовсе перешла на питание йогуртами и залитыми соком пшеничными хлопьями. Тамила соблюдала строгую балетную диету. А Тане было все равно.

– Не умеешь? Как это не умеешь? – недоуменно переспросил Нарзоев.

– Так – не умею. Я умею только разогревать. Ну, в крайнем случае могу поджарить готовую котлету...

Реакция Нарзоева удивила Таню. Вместо того чтобы процедить что-нибудь сдержанно-презрительное и, закатав рукава, самому встать за разделочный стол (а точнее, повиснуть возле него, держась одной рукой за поручень, а другой рукой орудуя ножом), он решительно заявил:

– Не может этого быть! Все женщины умеют готовить. У них умение готовить – генетическое. И записано в подсознании. Наверняка и у тебя записано. Так что не надо тут вот это вот всё!

Возражения застряли у Тани в горле. В голосе Нарзоева звучала такая несгибаемая вера...

– Ладно. Я попытаюсь. Только вы, пожалуйста, мне помогите! Потому что я одна не справлюсь...

– Чем же я тебе помогу? Я в этом деле дуб дубом...

– Ну хоть подержите меня, что ли... Одной рукой я много не наготовлю.

Так они и куховарили. Нарзоев, упираясь ногами и спиной в противоположные переборки, придерживал Таню за талию, а Таня разделывала судака (впрочем, в том, что это был именно судак, Таня уверена не была – с тем же успехом это мог быть морской окунь или минтай).

После недолгого, но темпераментного совещания Таня и Нарзоев решили приготовить рыбные котлеты. Нарзоев признался, что с детского сада их не едал и мечтает предаться ностальгии. А Таня, по счастью, несколько раз наблюдала за тем, как котлеты производила Люба. И вроде бы даже помнила, что именно, кроме, конечно, рыбы, в эти котлеты кладут.

– Тем более котлеты полезны для здоровья! В рыбных костях содержится кальций! Кажется, Никита говорил, что кальция нам как раз и не хватает, так? – осведомился Нарзоев.

– Да, – кивнула Таня. – Котлеты – это по-взрослому.

На то, чтобы получить из двух цельных рыбин ломти филе без костей и кожи, у них ушел добрый час. Промыть рыбу тоже оказалось нелегкой задачей: и Таня, и Нарзоев насквозь промокли – пузыри воды вырывались из намотанного на кран пакета и летели куда попало, а воспользоваться герметичной мойкой, которая была встроена в комбайн, кулинары не догадались.

Правда, после мясорубки дело пошло веселее. В фарш были добавлены перец, соль, размоченный в лимонаде хлеб (молоко, в котором хлеб нужно было вымачивать по рецепту, они отыскали среди запасов только на следующий день), и Таня принялась формировать котлетки. Увы! Фарш плохо держал форму приплюснутого эллипсоида, заготовки то и дело разваливались на части. Намаявшись с претенциозными эллипсоидами, Таня и Нарзоев сочли, что «котлетки» нужно превратить в «тефтельки». В конце концов, какая разница? А катать шарики гораздо проще...

Когда наконец сковорода с котлетками-тефтельками была накрыта крышкой (чтобы не улетала, ее примотали проволокой) и заточена в электропечь, Таня с Нарзоевым облегченно вздохнули и зависли возле таймера. По мнению Тани, жариться котлеткам полагалось «где-то полчаса». Однако через пятнадцать минут из печи отчетливо потянуло горелым...

В тот день они все же поужинали.

Таня торжественно внесла в салон планетолета блюдо, на котором, приклеенные теплым сливочным маслом, лежали шестнадцать крохотных серовато-рыжих комочков, лишь отдаленно напоминающих тефтели (конечно, согласно Таниному замыслу, их должно было быть втрое больше, но кто же знал, что рыбный фарш так быстро сгорает?). Вослед Тане горделиво влетел Нарзоев. Он прижимал к груди пакет с пятью яблоками, бутылку с чесночным кетчупом и комплект одноразовых приборов.

Башкирцев, Штейнгольц и Никита мигом свернули спор о том, имеет ли число черепков в Коллекции сакральный смысл, и с интересом воззрились на вошедших. На морщинистом лице Башкирцева даже появилось выражение гурмана, очутившегося в знаменитом своими яствами ресторане.

Таня ловко припечатала блюдо к столу (на нем были специальные держатели для посуды) и сказала:

– Вуаля!

«И это – все? За два с половиной часа хлопот?» – читалось на лицах ксеноархеологов.

– По три тефтели на брата. Плюс одна призовая, – пояснил Нарзоев.

Спустя минуту все пятеро пассажиров «Счастливого» погрузились в торопливую дегустацию.

И хотя котлетки-тефтельки отчаянно воняли тиной и разваливались на куски (Башкирцев сказал бы «фрагменты») после первого же тычка вилкой – Таня забыла подмешать к фаршу яйцо, – никто не роптал.

Таня быстро покончила с двумя причитающимися ей рыбными катышками (один она пожертвовала Нарзоеву) и принялась исподтишка наблюдать за тем, как ужинают коллеги.

Башкирцев ел вдумчиво, словно бы витая мыслями в каком-нибудь 2591 году, «когда нашей стипендии хватало на то, чтобы по субботам ужинать в ресторане „Прага“.

Никита жевал вдохновенно, экстатически прикрыв глаза, будто органную музыку слушал.

А Штейнгольц вдумчиво исследовал шарик за шариком, въедливо вглядываясь в каждую тефтельную каверну, прежде чем отправить его в рот. Нелепое, но умилительное зрелище! Таня озорно улыбнулась.

Видимо, в ту минуту о чем-то подобном подумал и Алекс Нарзоев. Он наклонился к Таниному уху и прошептал:

– Ну вот... Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином... Не хватает только визора, честное слово.

Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.

Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом – о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово – англичанин!» И так – часами, часами...

Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.

Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.

Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.

Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.

– Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!

Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.

Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.

На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это – один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.

Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого – на свой манер.

Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости – довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее „моя порнушечка“...»).

Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.

А Никита– тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и... ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:

– Танька, я тут подумал... Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!

– Никита, опомнись.У меня нет к тебе никаких чувств, – устало отвечала Таня. – Кроме дружеских, конечно.

– Это потому, что ты не отпускаешь себя, – с убежденностью невротика твердил Никита. – Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной – хотя бы на минуту! – ты бы поняла: любовь – это единственное, что можно противопоставить смерти.

– Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?

– Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства...

Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.

Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.

Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.

«Если от невесомости „кроет“ всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»

Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.

Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.

Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.

Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.

Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно...

Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».

А Тане?

– Ну... если хочешь... можешь протоколировать результаты... – промямлил Штейнгольц.

– Это так почетно – заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, – язвительно сказала Таня.

– Во-первых, справляется не так уж и прекрасно. Распознавание речи у него не на высоте, я заметил, все время засекается на слове «пролегомены». А во-вторых... собственно, чего бы ты хотела? – Штейнгольц наморщил свой необъятный лоб и стал похож на щенка шарпея. Похоже, он действительно не понимал сути Таниных претензий.

– Как это – «чего»? Если для меня не находится работы в группе, тогда дайте мне какой-нибудь из предметов Коллекции, пусть даже самый простой. «Горелку» или «меон».

– «Меон»? Да ты что, смеешься, Татьяна? – вытаращил глаза Штейнгольц. – Мы даже и представить себе не можем, какое влияние оказывает на живой организм длительный контакт с этим самым «меоном», если от него все лабораторное оборудование с ума сходит! Насчет «горелки» я вообще молчу. А ведь ты женщина! Будущая мать!

– Такой ответственности я взять на себя не могу, – поддержал Штейнгольца Башкирцев.

– «Меон» я сказала для примера. Можно любой другой. Дайте, например, «бабочку».

– Об этом не может быть и речи! – сердито багровел Башкирцев. – Если хочешь – принимай участие в дискуссиях. Но о том, чтобы получить персональный артефакт, даже и думать забудь!

– Но почему? Я что, убегу с ним?

– Куда уж тут убегать...

– В таком случае, чего вы боитесь? Что я его испорчу?

– Ну... в некотором роде. – Башкирцев развел руками. Таня почувствовала, как к горлу подкатил комок обиды. Но она все же решила сделать еще одну попытку.

– Дорогой Юрий Петрович... Ну пожалуйста! Объясните мне, как старший товарищ младшему. Почему я не могу получить на руки артефакт с целью его самостоятельного исследования? Я сяду с ним в во-он то кресло, у всех на виду... Или слетаю в лабораторию!

– Потому, дорогая моя, что уровень твоей научной компетенции пока... в настоящее время... я не могу признать достаточным для проведения исследований такого масштаба!

– Но какая вам разница? Ведь вы, Юрий Петрович, сами рассказывали, что первыми игрушками вашего обожаемого внучка Юрасика были кремниевые пекторали с Ижицы-3. Не станете же вы утверждать, что уровень научной компетенции Юрасика в точности соответствовал пекторалям, которые, между прочим, тоже «так называемые», как и все предметы Коллекции, ибо их назначение до сих пор не установлено?

– Не нужно смешивать грешное с праведным, – буркнул Башкирцев, старательно скрывая смущение.

– Да-да, аналогия неуместна! – запальчиво вставил записной подхалим Никита.

– Но это же просто отговорки! – возопила Таня.

– Когда ты станешь поопытнее, Танюша, ты поймешь, что научная компетенция – это вовсе не «отговорки»!

– Но когда вы брали меня на работу в свой сектор, вас устраивал уровень моей научной компетенции! – Таня гневно сверкнула глазами.

Крыть было нечем. Башкирцев сделал вид, что считает звезды в иллюминаторе. Никита принялся выковыривать из-под ногтей отсутствующую грязь при помощи пластиковой зубочистки в виде крошечной шпаги. Опоясанный ремнями Нарзоев – он безмятежно храпел в кресле справа от Тани – перевернулся на другой бок.

– Гхм... Уважаемые господа и дамы! Я бы предложил остановиться на варианте, который должен устроить Татьяну Ивановну, – провозгласил наконец дипломатичный Штейнгольц.

– Что за вариант?

– Я предлагаю пообещать Татьяне Ивановне, что она будет допущена к исследованию артефактов после того, как научный коллектив в составе меня, вас, Юрий Петрович, и Никиты окончит этап первичных исследований!

– И когда это произойдет? – с надеждой осведомилась Таня.

Уже маячили в розовых далях контуры первой главы диссертации. Или хотя бы статьи. Пусть эта статья будет проходить под грифом «Совершенно секретно» и прочтут ее ровно сто человек во всей Галактике. Но ведь это будет небывалая статья! Это будет бомба! Она сделает себе имя! Пусть даже – в узких кругах!

– Это произойдет, когда этап первичных исследований будет окончен, – сказал Никита с вежливой улыбкой. Дескать, «что тут непонятного?»

В глазах Тани сверкнули недобрые огоньки. «Я тебе устрою в следующий раз „отпускание чувств“! Как заеду в глаз, предатель несчастный!» – подумала Таня.

– Когда это произойдет? Вероятно, не раньше чем через неделю... Но скорее дней через десять... – меланхолично предположил Штейнгольц.

– А вдруг через две недели нас отсюда заберут?! И тогда что же – получается, я вообще ничего исследовать не успею?

– Ну что вы, Танюша, всегда нужно надеяться на лучшее, – невпопад заявил Башкирцев. Штейнгольц и Никита закивали, изображая сочувствие и понимание.

– Ах так? Вот так вот?! – Таня кипела от возмущения. – В таком случае с сегодняшнего дня готовить вы себе тоже будете сами!

– Это, позвольте поинтересоваться, почему? – в один голос осведомились Башкирцев, Никита и Штейнгольц.

– Потому что уровень моей кулинарной компетенции не позволяет мне занимать ответственный пост повара данной спецэкспедиции!

С этими словами Таня выплыла из пассажирского салона со всей решительностью, отпущенной челоьжу невесомостью.

Как ни старалась она остаться невозмутимой, но от слез обиды не удержалась. Ведь это и впрямь унизительно, когда люди, которых ты считаешь своими друзьями и коллегами, согласны считать тебя подругой, но в коллеги ни за что не принимают!

Выходит, Штейнгольц, Башкирцев и Никита попросту ревнуют ее к артефактам, которые уже зачислили в свою собственность! И даже простым прикосновением к чудесному поделиться с ней не хотят!

Возвращаться в салон ей было противно. Поэтому Таня спешно забралась в скафандр и... отправилась на «Жгучий ветерок». В гости к чоругу Эль-Сиду. В конце концов, он ее когда еще приглашал!

«Все лучше, чем препираться с этими мерзавцами!» – фыркнула Таня.

В одиночку идти на инопланетный корабль было боязно. Но так хотелось, чтобы «эти мерзавцы» за нее поволновались!

Глава 3

ПО ТУ СТОРОНУ НАДЕЖДЫ

Март, 2622 г.

Город Полковников

Планета С-801-7, система С-801

– Господи! – громко ахнул кто-то. Я вздрогнул.

– Товарищ лейтенант! – позвал меня Семеренко. – Поглядите, что это с ним?!

Пилот был извлечен из кресла и уложен на бетон. Шлем с него подчиненные сержанта все-таки сняли, проявив при этом, надо сказать, недюжинную сообразительность.

Вид у всех солдат был такой, будто они ожидали увидеть человека, а внутри скафандра оказался крокодил.

Нет, старлей Кабрин был человеком. Но человека этого убили перегрузки. Пятнадцать «же», двадцать?

В самом деле, все может быть. С вероятностью одна вторая.

Красавцы истребители, каждый по своей траектории, входили в атмосферу, когда станции защиты хвоста засекли работу радиоприцелов клонских флуггеров. «Орланы» увеличили скорость снижения, но клоны не отставали. И когда станции пропищали «Пуск ракет!», каждый умирал в одиночку.

Кто-то понадеялся на отстреленные ложные цели. Кто-то уходил по азимуту. Возможно, самый боевитый наплевал на приказ «аспидов игнорировать», повернул навстречу клонам, ушел от всех ракет на острых курсовых и все-таки ввязался в драку. Может быть, даже завалил пару мерзавцев.

А старший лейтенант Кабрин опустил нос и пошел к земле по баллистической, как камень. Паниковал парсер, горел сверхстойкий камуфляж, в наушниках гремело: «Температура тысяча двести!., тысяча четыреста!., тысяча восемьсот!» Титанир подходил к точке текучести, на кромках ярились языки плазменного пламени, Кабрин плавал в «красном тумане»...

И ракеты теряли его, захват срывался. А у Кабрина лопались сосуды, потяжелевшая двадцатикратно вода рвала почки, сердечная мышца выбивалась из сил, лишь бы еще хоть раз пропихнуть через аорту кровь, которая вдруг сделалась вязкой, как глина, инертной, как ртуть.

Полминуты – без последствий, минута – госпиталь, полторы – инвалид, две минуты – распухший, синюшно-черный мертвец.

– Старший лейтенант Кабрин был очень смелый человек, – сказал я. – И очень выносливый. По сути он был уже мертв, но летел к нам еще не меньше полутора часов.

– Это что, вирус какой-то? – спросил Семеренко.

– Перегрузки. Сержант, нужно срочно сделать как можно больше копий вот этого. – Я ткнул пальцем в письмо.

– Если у меня планшет работает... А, вот вроде ничего.

– Давайте сразу десяток.

Я с опаской следил за письмом, исчезающим в щели сканера. То-то смеху будет, если зажует! Планшет у сержанта допотопный, по всему видно – из мобзапасов.

Не зажевал.. Но копии печатал раздумчиво.

Пушкин! Что ты тут за бюрократию развел, понимаешь?

Я поднял свои ясные, войною промытые очи, которые враз округлились от изумления. Опершись о стойку шасси «Орлана», с видом самым независимым и немного скучающим стоял Меркулов.

Одет он был полностью по форме, но не брился уже давненько. Левый рукав шинели – отрезан. Та же участь, надо полагать, постигла китель и рубаху. Вся левая рука от кончиков пальцев до плеча была плотно забинтована, а поверх – замотана прозрачной теплоизоляцией со множеством дутых пузырьков.

Капитан-лейтенант пребывал при пистолете и мече, а сверх того со здорового плеча свешивались перевязи еще двух палашей – пехлеванских, трофейных.

Я так офонарел, что от неожиданности перешел на «ты».

– Ты?..

– Что ты на меня уставился, как на привидение? Я, я, что мне сделается... А вот тебя, чертяку, увидеть не ожидал. Так чем это вы страдаете?

– Тут все очень серьезно...

Я, как мог быстро, ввел Меркулова в курс дела: курьер, Главный Ударный Флот, крейсера-»историки» (капитан-лейтенант, как и я, в составе ОПРОСа посещал Техноград, что сильно облегчило мою задачу).

Пехтура тем временем тоже приобщилась к государственному преступлению, вполуха слушая наш разговор и в оба глаза читая копии письма.

Меркулов все схватил налету. Прервав меня, как обычно, на полуслове, он бросил:

– Понял. Где письмо-то?

Семеренко услужливо протянул ему оригинал, возвращенный планшетом в целости и сохранности.

Меркулов изучил документ, бормоча себе под нос:

– Угу... Ага... Ну да, «радиобакены»... Что там может пеленговаться, если клонские тральщики еще вчера все вычистили?.. «Фоторакеты»... Где тебе, ёкарный папенгут, фоторакеты сейчас найти?.. Так-так... «Россия и Бог»... Ну оно конечно... Для кого ты сказал, Саша, это все написано?

Меркулов, весьма ловко орудуя одной здоровой рукой, сложил письмо и запихнул себе в карман шинели.

– Для штаба Первой Группы Флотов.

– Ну то есть для главкома?

– Ну то есть да.

– Так, сержант, а ты человека в капонир послал, как я просил? – Меркулов теперь обращался к Семеренко.

– Так точно, товарищ капитан-лейтенант. Не вернулся пока.

– Плохо. Н-да... Они нас танцуют, а мы расслабляемся... Ладно. Держи, сержант, сувениры...

С этими словами каплей сбросил с плеча обе трофейные перевязи.

– ...И слушай внимательно. Пушкин дельно рассудил, что письмо скопировал. Но десять штук – перебор. Значит, так: семь копий – уничтожить немедленно. Одну дай сюда. Одну оставь себе и спрячь получше. А с десятой копией отряди самого надежного человека... – Меркулов экзаменовал взором солдат, которые, в свою очередь, глядели на него с обожанием и мольбой («Меня, товарищ капитан-лейтенант, меня, я не подведу!»). – Вот этого. – Он ткнул пальцем в Матвеева. – Отряди его, пусть найдет любого офицера из командования укрепрайона или девятой дивизии, на худой конец. И скажет следующее, записывай...

Меркулов надиктовал донесение, в котором на удивление ясно, внятно и без всяких ёкарных папенгутов обрисовал ситуацию. Кое-что касалось и непосредственно меня.

– «На основании оценки сложившейся обстановки мы, капитан-лейтенант Меркулов и лейтенант Пушкин, приняли решение: попытаться лично доставить письмо в штаб Первой Группы Флотов. Поскольку наши шансы на успех невелики, прошу вас также приложить все усилия к тому, чтобы письмо попало к адресату». Записал? Молодец. И последнее слушай-запоминай. Клоны сейчас прут прямо сюда. Если их не остановит зенитная рота, следующая станция у них – летное поле. Это значит, стоять вы будете здесь и стоять будете насмерть. Появится офицер от капитана и выше – отдашь ему свою копию письма. Ну а при угрозе захвата противником – письмо уничтожить... Да и флуггер этот лучше бы тоже... Секретная машина как-никак...

– Понял, товарищ каплей. Не беспокойтесь, секретов клонам не дадим и сами не дадимся!

– Молодец. Да, как мы с твоими орлами вместе «скорпионов» давили – я запомню!.. Идем, Пушкин.

– А вы что – знаете, где штаб Первой Группы Флотов? – спросил я, когда мы отошли от «Орлана» шагов на двадцать.

– Этого только дурак не знает. И кончай «выкать» наконец! Я уж было обрадовался, а тут снова – «вы»!

– Извини. Ну и где штаб?

– Да где-то в бункере под Оранжереей.

– То есть точно ты все-таки не знаешь?

– А зачем точно? Сядем на летное поле «Б», а там у кого-нибудь спросим.

– Так ты лететь собрался? – у меня перехватило дыхание. Что ж, мечты сбываются... Хотел ты, Пушкин, подняться в воздух – поднимешься.

Мог бы и сразу догадаться! Ведь Меркулов, закончив разговор с сержантом, сразу безошибочно взял курс на четверку флуггеров– ту, с которой на моих глазах взрывная волна сорвала сугробы маскировочной пены.

– Есть другие идеи? По земле не пройдем. Я только что с озера, там такая свалка! Все дороги на запад перехвачены егерями, «Атураном» этим гребаным. Будь у нас хоть взвод танков, можно было бы попробовать прорваться, а так...

– А руку тебе где? Там?

– Там. В рукопашную братишек из сводного флотского батальона поднимал. Они сперва робели, но потом ничего пошло. Сбили мы егерей с тороса, и тут танк – мертвый с виду, гусеницы порваны, в пробоинах весь – ожил вдруг и как шарахнет плазмой! Пацанов рядом со мной – в угли, рукав шинели – в пепел, ну, китель загорелся... Но отделался ерундой, пара ожогов...

– Это хорошо, что ерундой, – сказал я, а сам подумал: «Рассказывай! Ты же рукой шевельнуть не можешь, висит плетью». – Не больно?

– Сейчас уже нет. Меня сразу к медбэтээру вывели, там мазилкой замазали, два укольчика вкатили и вместе с тяжелоранеными сюда привезли. Я вообще-то хотел остаться, но на меня налетел лютый кап-три с воплями, что расстреляет, если еще раз на передовой встретит.

– Расстреляет?

– Ну, все пилоты, дескать, обязаны находиться налетном поле, а не егерских офицеров мечом шинковать. Приказ Тылтыня.

– Слушай... А может, тебе лучше Тылтыня пойти поискать? Я уж как-нибудь сам слетаю, а? Как ты одной рукой управляться-то в кабине будешь?

Я знал, что слова мои пропадут всуе.

Знал. Но все же: человек ранен, причем на самом деле тяжело. Боли он сейчас не чувствует только потому, что добрый доктор военайболит поставил ему нейроблокаду. Иначе Меркулов мог бы и копыта откинуть – от болевого шока.

Но надолго нейроблокаду не ставят. Подразумевается, что Меркулов должен сейчас попасть в ближайший стационар. Там он завалится на койку, получит общий наркоз, пройдет операцию по пересадке кожи (и мышц?), после чего в ближайшую неделю будет пробавляться бульончиком с визором. А не геройствовать тут за всю свою (надо думать, погибшую) эскадрилью. Меркулов, по своему обыкновению, меня просто не расслышал.

– Надо решить, как снимаем часовых. У меня нет настроения с ними препираться.

– У меня тоже. Но их всех грохнуло, я видел. Вместе с транспортером. Как бы и флуггеры не того...

– Что с виду целое, то и в воздух поднять можно... Давай тогда по вылету.

– Давай.

– Значит, так. Взлетаем вместе, высоту не набираем, пойдем на сотне, максимум – на полутора. Особо не разгоняемся, держимся на околозвуке, нам садиться через пять минут. Не полет получается, а прыжок. Держись рядом со мной, повторяй все маневры. Оружие применять будем в самом крайнем случае. Да, кстати, оружие... У тебя «Шандыбин» с собой?

– Нет. Только вот меч.

– Плохо. Хрен его знает, что там у них сейчас...

– Будем надеяться на лучшее. Еще нам нужно запасной вариант обсудить. Если по каким-то причинам налетное поле космодрома «Б» сесть нельзя – что тогда?

– Тогда?.. Хм, если нельзя сесть – катапультируемся!

– Ну а если там совсем плохо? Одни клоны кругом, а наших нигде не видно?

– Не может этого быть, – убежденно сказал Меркулов. «Нуда. С вероятностью одна вторая», – подумал я.

Нам с Меркуловым повезло во всем, кроме самого главного.

«Дюрандали» оказались полностью боеготовыми. Машины были подготовлены техниками к немедленному взлету: топливо, ракеты и даже фантомы – все на месте.

Хотя поле и было основательно перепахано взрывами, мы благополучно взлетели – сыскалась пара чистых директрис.