Ругон-Маккары (№12) - Радость жизни

Эмиль Золя

РАДОСТЬ ЖИЗНИ

I

Когда часы с кукушкой пробили в столовой шесть, Шанто потерял последнюю надежду. Он с трудом поднялся с кресла у камина, где грел свои скованные подагрой ноги. Уже два часа ждал он жену, которая после пятинедельного отсутствия должна была сегодня привезти из Парижа двоюродную племянницу супругов Шанто, десятилетнюю Полину Кеню, взятую ими на воспитание.

— Ума не приложу, — проговорил Шанто, приоткрыв дверь в кухню. — Боюсь, Вероника, что с ними случилось несчастье!

Служанка, дюжая девица лет тридцати пяти, большерукая и мужеподобная, снимала в эту минуту с огня баранину, явно пережаренную. Грубые щеки девушки побледнели с досады, но она не высказывала своего недовольства.

— Хозяйка осталась в Париже, не иначе, — сухо ответила она. — А все дела, которым конца не видно, — от этого весь дом вверх дном!

— Нет, нет, — возразил Шанто. — Во вчерашней телеграмме сказано, что все формальности с девочкой окончательно улажены… Сегодня утром госпожа Шанто должна была приехать в Кан и остановиться у Давуана. В час отходит поезд, в два он прибывает в Байе, а к трем карета дядюшки Маливуара должна доставить госпожу Шанто в Арромайш, и если даже Маливуар не сразу заложил свой рыдван, она все равно могла приехать сюда около четырех, самое позднее — в половине пятого… От Арроманша до Бонвиля километров десять, не больше.

Кухарка, не сводя глаз с жаркого, слушала все эти расчеты и качала головой. После некоторого колебания Шанто прибавил:

— Сходила бы ты на угол посмотреть, Вероника!

Она взглянула на Шанто и еще больше побледнела от сдерживаемого гнева.

— Это зачем?.. Ведь Лазар уже потащился им навстречу! Чего ради еще и мне грязь месить?

— Видишь ли, — пробормотал Шанто, — я уж и за мальчика беспокоюсь… Его тоже все нет. Что там ему делать, на дороге, целый час?

Вероника замолчала и, сняв с гвоздя старую черную шаль, закутала ею голову и плечи. Когда же хозяин последовал за нею в коридор, она грубо сказала:

— Ступайте уж назад к вашему камину, не то завтра весь день будете выть от боли.

Выйдя на крыльцо, она с силой хлопнула дверью, надела свои сабо и крикнула в пространство:

— Ах ты господи боже мой! Сопливая девчонка, приехать «не успела, а уж всех в доме на ноги подняла!

Шанто успокоился. Он давно привык к выходкам Вероники, которая поступила к ним пятнадцати лет, в год женитьбы своих хозяев. Едва затих стук сабо служанки, Шанто, словно вырвавшийся из-под надзора школьник, поспешил на другой конец коридора и стал у стеклянной двери, откуда открывался вид на море. Здесь этот приземистый, румяный человечек с брюшком на минуту задумался, устремив на небо свои голубые выпуклые глаза; коротко остриженные волосы покрывали его голову, словно белоснежная ермолка. Ему только что исполнилось пятьдесят шесть лет, но частые приступы подагры состарили его раньше времени. Забыв о своих тревогах и глядя вдаль, он думал о том, как было бы хорошо, если б маленькой Полине удалось покорить сердце Вероники.

Ну, а он-то чем виноват? Когда парижский нотариус написал, что кузен Кеню, овдовевший за полгода до этого, умер и в завещании назначил Шанто опекуном своей дочери, у него не хватило духу отказаться. Оно, конечно, кузены друг друга почти не знали, семья была рассеяна по разным городам. Отец Шанто основал когда-то в Кане торговое дело — промышлял лесом, который вывозили с севера; сам-то он был южанином и раньше в качестве простого плотника исходил всю Францию вдоль и поперек; а бедняга Кеню после смерти своей матери поселился в Париже, где впоследствии один из его дядюшек передал ему во владение колбасную лавку возле самого рынка. Шанто встречался с кузеном Кеню всего раза два-три, когда болезнь вынуждала его бросать дело и ездить в Париж советоваться со знаменитыми врачами. Тем не менее Шанто и Кеню уважали друг друга. И покойник, возможно, мечтал о том, чтобы его дочка жила в здоровом приморском климате. К тому же ей в наследство достанется колбасная лавка, так что девочка никак не будет в тягость. Словом, г-жа Шанто охотно дала согласие и даже вызвалась заменить мужа, избавив его от утомительной, опасной для него поездки; она одна отправилась в Париж, сама бегала повсюду и хлопотала со свойственной ей энергией; ну, а Шанто только того и надо, чтобы жена была довольна.

Но почему же их обеих все нет и нет? Шанто посмотрел на небо, и прежние его страхи вернулись: западный ветер гнал большие, черные, как сажа, тучи; клочья их тянулись далеко над морем. Надвигалась мартовская буря, когда близко равноденствие и море в часы прилива яростно бьется о берег. Подъем воды только что начался; пока на горизонте виднелась лишь узкая полоска белой пены; широкое и сегодня особенно пустынное взморье со скалами и темными водорослями, голое пространство, покрытое лужами и пестревшее черными пятнами, навевало гнетущую тоску, которую еще усиливали сумеречные тени от бешено мчавшихся туч.

— Может статься, ветер вывернул пролетку в канаву, — пробормотал Шанто.

Его снедало желание видеть, что происходит за стенами дома. Он отворил стеклянную дверь и, как был, в матерчатых туфлях, ступил на посыпанную гравием террасу, с высоты которой он мог оглядеть селение. Редкие дождевые капли, занесенные вихрем, били ему в лицо; яростный ветер развевал полы его синей суконной куртки. Но Шанто не уходил; стоя без шапки, согнувшись и облокотясь на перила, он старался рассмотреть дорогу, проходившую внизу. Она пролегала между двумя утесами, казавшимися двумя половинами огромной скалы, которую когда-то рассекли топором, отчего и образовалась расщелина, обнажив землю на несколько метров; здесь ютились хижины Бонвиля, — штук двадцать пять — тридцать. Каждый прилив грозил смести их с этой узкой каменистой полоски и разбить о стены ущелья. Слева находилась небольшая пристань — песчаная коса, по которой рыбаки волокли с десяток лодок, подбадривая друг друга криками. В селении едва насчитывалось двести жителей; жили они морем, жили очень плохо, но цепко, с тупым упорством моллюсков держась за свою скалу. Над этими жалкими кровлями, через которые каждую зиму перекатывались волны, виднелись одни утесы; на середине склона, справа от ложбины, где вилась дорога, стояла церковь, а слева — дом Шанто. Все это и составляло Бонвиль.

— Какова погодка! — крикнул кто-то.

Подняв глаза, Шанто узнал священника, аббата Ортера, коренастого человека с внешностью крестьянина; его рыжих волос не выбелили даже прожитые им полвека. Аббат развел огород возле церкви, на кладбищенской земле, и сейчас рассматривал всходы салата, зажав между ног полы сутаны, чтобы ее не закинуло вихрем ему на голову. Шанто, стоя против ветра, не мог говорить: слова его не долетели бы до собеседника — и потому только приветственно помахал рукой.

— Правильно делают, что вытаскивают лодки на берег! — кричал ему аббат. — Часам к десяти будет потеха!

И так как порыв ветра в конце концов закинул ему подол сутаны на голову, аббат спрятался за церковью. Шанто обернулся, пригнувшись, чтобы выдержать натиск бури. Лицо его залило дождем. Он окинул взором свой изглоданный морем сад, трехэтажный кирпичный дом в пять окон, ставни которых, хоть и были закреплены, казалось, вот-вот оторвутся. Когда ветер утих, Шанто снова нагнулся и стал глядеть вниз на дорогу; но тут появилась Вероника и всплеснула руками.

— Как! Вы здесь?.. Сейчас же идите обратно, сударь!

Она повела его по коридору, распекая, словно ребенка, пойманного за шалостью. Не угодно ли? Завтра он совсем разболеется, а кому, как не ей, придется ходить за ним?

— Ты что-нибудь видела? — смущенно спросил он.

— Разумеется, ничего! Хозяйка, верно, где-нибудь остановилась и пережидает.

Он не решился сказать ей, что следовало бы поискать хозяйку подальше от дома. Теперь его особенно тревожило отсутствие сына.

— Вся деревня высыпала на улицу, — заговорила она опять. — На этот раз боятся по домам сидеть… Дом, где Кюш живет, еще в сентябре дал трещину, сверху донизу, а Пруан, который ходил сейчас звонить к вечерне, клянется и божится, что завтра от этого дома ничего не останется.

В эту минуту высокий юноша лет девятнадцати, одним прыжком перемахнув через три ступеньки, взбежал на крыльцо. У него был большой лоб, совсем светлые глаза, продолговатое лицо обрамлял темный пушок.

— Слава богу, Лазар вернулся! — с облегчением проговорил Шанто. — Бедный мой мальчик, ты весь мокрый!

Молодой человек повесил в передней свой плащ, насквозь промокший от ливня.

— Ну, как? — спросил отец.

— Да никак! Никто не приехал, — ответил Лазар. — Я дошел до Вершмона, ждал там под навесом у гостиницы, все смотрел на дорогу, которая превратилась в поток грязи. Ни души!.. Я побоялся, что ты станешь беспокоиться, вот и вернулся.

В августе Лазар окончил канский лицей и, получив степень бакалавра, восемь месяцев слонялся без дела, потому что не мог выбрать себе профессию; пристрастился он только к музыке, чем приводил в отчаяние мать. Она уехала крайне недовольная: сын отказался сопровождать ее в Париж, где она надеялась подыскать ему место. Каждый в доме жил по-своему, затаив глухое раздражение, которое усиливалось от необходимости жить семьей.

— Но раз я уже предупредил тебя, — продолжал юноша, — я могу пойти дальше им навстречу до Арроманша.

— Нет, нет! — воскликнул Шанто. — Ночь на дворе. Не может быть, чтобы мама не дала нам знать. Я жду телеграммы… Постой! Как будто подъехал экипаж!

Вероника отворила дверь.

— Это кабриолет доктора Казэнова, — объявила она. — Разве он должен приехать?.. Бог ты мой! Да ведь это хозяйка!

Все поспешили на крыльцо. Большой пес, помесь ньюфаундленда с сенбернаром, спавший в углу передней, выскочил с яростным лаем. Затем, привлеченная шумом, на пороге показалась белая холеная кошечка, но когда она увидела грязь на дворе, по спинке ее пробежала брезгливая дрожь, и кошка чинно уселась на верхней ступеньке крыльца, чтобы наблюдать за происходящим. Из кабриолета с девической легкостью выскочила дама лет пятидесяти. Она была невысокого роста, худощава, черноволоса, без малейшего признака седины; ее приятное лицо несколько портил крупный нос, свидетельствовавший о честолюбивом характере.

Пес одним прыжком очутился возле хозяйки и, положив ей лапы на плечи, пытался лизнуть в лицо. Та рассердилась:

— Убирайся, Матье, пусти меня! Несносный пес! Ну, будет этому конец?

Вслед за собакой с крыльца сбежал Лазар и, переходя двор, крикнул:

— С вами ничего не случилось, мама?

— Нет, нет, — отвечала г-жа Шанто.

— И беспокоились же мы! — проговорил отец, следуя за сыном, несмотря на ветер. — Но что же все-таки произошло?

— О, нас все время преследовала неудача, — отозвалась она. — Во-первых, дорогу так развезло, что от Байе мы ехали часа два. Во-вторых, в Арроманше одна из лошадей Маливуара сломала ногу. Замены у него не было, и я уж боялась, что придется там заночевать… Но доктор нас выручил, любезно предложив свой кабриолет, а Мартен, молодец такой, довез до самого дома.

Старик-инвалид, с деревянной ногой, в прошлом служил во флоте матросом; когда-то морской хирург Казэнов сделал ему операцию, а потом Мартен стал кучером доктора. Сейчас Мартен привязывал лошадь. Г-жа Шанто прервала свой рассказ:

— Мартен, помогите же девочке сойти!

Никто до сих пор о ней не вспомнил. Верх экипажа был опущен, из-под него виднелась только траурная юбка и маленькие руки в черных перчатках, сложенные на коленях. Однако девочка не стала дожидаться, пока кучер ей поможет, и легко спрыгнула сама. Налетевший ветер раздувая ее платье, из-под черного крепа, которым была повязана шляпка, выбились каштановые пряди. Она казалась крупной для своих десяти лет. У нее были пухлые губы, круглое белое личико без румянца, как это бывает у парижских детей, выросших в комнатах при магазине. Все смотрели на нее. Вероника, подошедшая поздороваться с хозяйкой, остановилась поодаль; вид у нее был холодный и ревнивый. Но Матье не последовал ее примеру, он бросился к девочке и стал лизать ее в лицо.

— Не бойся! — сказала г-жа Шанто. — Он не злой.

— Да я и не боюсь, — кротким голосом отвечала Полина. — Я очень люблю собак.

В самом деле, она совершенно спокойно переносила назойливые нежности Матье. Ее омраченное печалью личико осветила улыбка, и девочка чмокнула пса прямо в морду.

— А людей ты не хочешь поцеловать? — спросила г-жа Шанто. — Поди-ка сюда! Вот это твой дядя, раз уж ты меня зовешь тетей… А вот твой кузен, большой сорванец, далеко не такой разумный, как ты!

Девочка не испытывала никакой робости. Она перецеловала всех, для каждого нашла ласковое слово, с изяществом маленькой парижанки, уже знакомой с тонкостями учтивого обхождения.

— Благодарю вас, дядя, что вы берете меня к себе… Вот увидите, кузен, мы с вами будем друзьями.

— До чего ж мила! — в восхищении воскликнул Шанто.

Лазар удивленно смотрел на нее. Он представлял ее совсем маленькой, пугливой и глупенькой девчонкой.

— Да, да, очень мила! — повторила г-жа Шанто. — А если б вы знали, какая она храбрая! Пока мы ехали, ветер дул нам прямо в лицо, а водяная пыль слепила глаза. Верх коляски трещал, словно парус, и я думала, что он вот-вот треснет. А ее это только забавляло, только смешило. Но что же мы здесь стоим, зачем мокнем? Дождь ведь опять пошел!

Она обернулась, ища Веронику. Та стояла в стороне, надутая; увидев это, г-жа Шанто насмешливо проговорила:

— Здравствуй, милая, как поживаешь? Ты потом, наверное, разговоришься, а пока сходи-ка за бутылочкой вина для Мартена… Чемоданы мы не могли захватить с собой. Маливуар привезет их завтра рано утром.

Она вдруг осеклась и в тревоге пошла назад к кабриолету.

— Моя сумка! А я уж испугалась, подумала, не выпала ли она по дороге…

То была большая старая сумка из черной кожи с потертыми краями. Г-жа Шанто ни за что не хотела доверить ее сыну. Наконец все направились к дому; однако новый порыв ветра, от которого перехватывало дыхание, остановил их у самых дверей. Кошка с любопытством наблюдала борьбу людей с ветром. Г-жа Шанто спросила, как вела себя Минуш в ее отсутствие. Кличка эта снова вызвала улыбку на серьезном личике девочки. Она наклонилась и погладила кошку, которая тотчас, задрав хвост, стала тереться об ее подол.

Когда же семья Шанто взошла на крыльцо и оказалась в надежном убежище, в сенях, Матье снова громко залаял, возвещая, что все в сборе.

— Ах, как здесь хорошо! — сказала мать. — Право, я уж думала, что мы никогда не доедем… Да, да, Матье, ты славный пес, но оставь нас в покое! Пожалуйста, Лазар, заставь его замолчать, он меня совсем оглушил.

Но пес не унимался, и вступление хозяев в столовую происходило под этот бурный аккомпанемент. Впереди шла Полина, — новый член семьи, позади шествовал Матье, не переставая лаять, в сопровождении ощетинившейся Минуш, взволнованной этим шумом. Мартен уже успел выпить на кухне залпом два стакана вина и, пожелав всем спокойной ночи, ушел, стуча своей деревянной ногой. Вероника поставила разогреть остывшую баранину. Затем снова появилась в столовой и спросила:

— Можно подавать?

— Еще бы… Уже семь часов! — сказал Шанто. — Придется только подождать, пока госпожа Шанто и девочка переоденутся.

— Но я не привезла вещей Полины, — заметила г-жа Шанто. — К счастью, мы не промокли насквозь… Сними пальто и шляпу, детка… Да помоги же ей, Вероника! И башмаки сними… У меня есть все, что нужно…

Девочка села, а служанка стала перед нею на колени. Г-жа Шанто вынула из сумки пару войлочных туфелек и сама обула девочку. Затем Вероника сняла ботинки с хозяйки. Та снова порылась в своей сумке и достала свои домашние туфли без задников.

— Значит, можно подавать? — еще раз спросила Вероника.

— Сейчас… Полина, пойди на кухню, вымой руки и лицо. Мы умираем с голоду, поэтому чистоту наведем на себя окончательно потом.

Полина явилась к столу первая; тетка все еще стояла над умывальным тазом. Шанто занял свое место у камина в большом кресле, обитом, желтым бархатом. Привычным жестом он растирал себе ноги, боясь нового припадка. Лазар резал хлеб, стоя у стола, на котором уже больше часа ждали четыре прибора. Оба немного смущенно улыбались девочке, не зная, о чем с ней говорить. А она спокойно рассматривала комнату, уставленную ореховой мебелью, буфет, полдюжины стульев, висячую лампу из полированной меди и пять гравюр на фоне темно-коричневых обоев: «Четыре времени года» и вид Везувия; они особенно занимали Полину. Вероятно, покрытые белыми царапинами панели, подделанные под дуб, застарелые жирные пятна на паркете, неопрятный вид этой общей комнаты, где протекала вся жизнь семьи, вызвали в Полине сожаление о покинутой накануне нарядной мраморной колбасной. В глазах девочки мелькнула печаль; казалось, она почувствовала на мгновение, что за бесхитростным уютом новой для нее обстановки таятся скрытые горести. Наконец, внимательно осмотрев старинный барометр в деревянном футляре с позолотой, она остановила взгляд на странном сооружении, которое помещалось в стеклянном ящике, оклеенном по краям узкими полосками голубой бумаги, и занимало всю каминную доску. Можно было подумать, что это игрушка — миниатюрная модель деревянного моста необычайно сложной конструкции.

— Работа твоего двоюродного деда, — сказал Шанто, радуясь, что нашлась наконец тема для разговора. — Да, отец мой был сначала плотником… Это лучшая его работа, которую я свято храню.

Шанто не стыдился своего происхождения, а его жена терпела громоздкую игрушку на камине, хотя мост этот ее раздражал, постоянно напоминая о том, что она вышла замуж за сына рабочего. Полина уже не слушала дядю; увидев за окном необъятный простор, она перебежала на другой конец комнаты и остановилась у окна; муслиновые занавески на нем были приподняты коленкоровыми подхватами. С самого отъезда из Парижа Полина неотступно думала о море. Она мечтала о нем, в вагоне то и дело спрашивала тетку, не откроется ли море за одним из встречных холмов. Очутившись наконец на морском берегу в Арроманше, она не могла вымолвить ни слова, широко раскрыв глаза и затаив дыхание; а по дороге от Арроманша до Бонвиля она, несмотря на ветер, поминутно высовывалась из коляски и смотрела на море, вдоль которого лежал путь. И вот снова море; здесь оно всегда будет с нею, как будто оно ее собственное. И она не спеша окинула его взглядом, словно вступая в свои владения.

В свинцовом небе сгущалась тьма; вихрь бешено гнал тучи, Во мгле надвигающихся сумерек можно было различить лишь призрачную белизну растущего прилива. Полоса пены все ширилась, похожая на развертываемую белую скатерть, которую набрасывали на отмели, покрытые водорослями; нежный и вкрадчивый, баюкающий прибой заливал утесы, словно лаская их. Но издали доносился нарастающий шум волн, там пенились громадные гребни; мрачная тень легла у подножия утесов над пустынным Бонвилем, притаившимся в наглухо запертых домах. У прибрежных камней валялись покинутые лодки, похожие на огромных рыб, извергнутых морем. Дождь окутывал селение дымкой тумана, и только в одном углу церковь отчетливо выделялась на фоне белесого неба, затянутого тучами.

Полина молчала. Ее сердечко снова тревожно забилось. У нее замерло дыхание, она прерывисто вздохнула, как если бы ей не хватало воздуха.

— Ну, что? Пошире Сены, правда? — спросил Лазар, остановившись за ее спиной.

Он не переставал удивляться этой девчонке. С первой же минуты ее появления большой, нескладный юноша испытывал странную робость.

— О да! — еле слышно ответила она, не оборачиваясь.

Лазар хотел назвать ее на «ты», но удержался.

— Вам страшно?

Она с изумлением посмотрела на него.

— Да нет, почему же? Вода ведь сюда не доберется.

— Ну, этого никто не знает! — сказал он, уступая желанию посмеяться над нею. — Бывает, что волны перекатываются через церковь.

Но Полина расхохоталась. Девочка умела рассуждать, поэтому на шутку ответила звонким, здоровым смехом, — ее, как разумного человека, рассмешила нелепая выдумка. Она первая обратилась к юноше на «ты» и, схватив его за руки, точно собиралась затеять какую-то игру, проговорила:

— Ах, кузен, ты меня считаешь совсем дурочкой! Разве ты бы остался здесь, если бы волны перекатывались через церковь?

Лазар тоже рассмеялся и пожал детские ручки Полины; они стали друзьями. В это время в комнату вошла г-жа Шанто. Ее обрадовал веселый смех, и, вытирая вымытые руки, она сказала:

— Познакомились? Я так и знала, что вы друг с другом поладите.

— Подавать, сударыня? — прервала ее Вероника, показываясь на пороге кухни.

— Да, да… Только сперва зажги лампу — ничего не видно.

Действительно, ночь надвигалась так быстро, что в столовой было совсем темно, ее освещали только красноватые отсветы камина. Пришлось опять отложить ужин. Наконец Вероника опустила висячую лампу. Накрытый стол оказался в ярком кругу света. Все сели. Полина поместилась между дядей и кузеном против тетки. Г-жа Шанто вскоре опять вскочила со свойственной этой худощавой пожилой женщине непоседливостью.

— Где моя сумка?.. Погоди, детка, я сейчас достану тебе твой бокал… Убери стакан, Вероника. Девочка привыкла пить из своего бокала.

Она вынула серебряный бокал, на котором уже образовались вмятины, вытерла его своей салфеткой и поставила перед прибором Полины. Сумку она положила на стуле позади себя. Вероника подала суп с вермишелью, предупредив с недовольной миной, что он слишком долго кипел. Никто не выразил неудовольствия, все были очень голодны. Ложки так и мелькали. Затем кухарка подала вареное мясо. Шанто, большой любитель поесть, едва притронулся к нему, ожидая жаркого из баранины. Но когда блюдо поставили на стол, все возмутились: баранина жесткая, как подошва, ее нельзя есть!

— Будто я сама не знаю, — спокойно промолвила Вероника. — Она пережарилась, не надо было вам опаздывать!

Тем не менее Полина весело разрезала жаркое на мелкие кусочки и с аппетитом жевала его. А Лазар вообще никогда не замечал, что у него на тарелке, и способен был принять ломтик белого хлеба за курятину. Но Шанто мрачно созерцал поданное ему жаркое.

— Что у вас еще, Вероника?

— Жареный картофель, сударь.

Шанто в отчаянии откинулся на спинку своего кресла.

— Хотите, принесу вареной говядины? — предложила кухарка.

Грустно покачав головой, Шанто отказался. Лучше уж хлеб, чем вареное мясо. Боже, какой обед! В довершение всего из-за непогоды и рыбы не купишь! Г-жа Шанто, евшая очень мало, с состраданием смотрела на мужа.

— Бедненький! — вырвалось у нее. — Жаль мне тебя… Я было припасла тебе на завтра подарок; но раз уж ты сегодня вечером остался голодным…

Она открыла свою сумку и достала паштет в горшочке. У Шанто разгорелись глаза. Паштет из гусиной печенки! Запретный плод! Любимое лакомство, строго-настрого запрещенное врачом!

— Но вот что, — продолжала жена, — я разрешаю тебе только одну тартинку с паштетом… Будь осторожен, иначе никогда больше не получишь.

Шанто дрожащими руками схватил горшочек. Ему часто приходилось переносить такое жестокое испытание, — страх перед приступом подагры боролся с желанием вкусно поесть, но жадность почти всегда побеждала. Уж очень вкусно! Лучше он потом потерпит боль.

Вероника видела, как Шанто положил себе большой кусок паштета, и, возвращаясь в кухню, проворчала:

— Хорош, нечего сказать! А уж как потом выть будет!

Слово «выть» звучало естественно в ее устах, она так простодушно его произносила, что хозяева не обижались. Шанто поистине выл, когда у него начинался приступ подагры; все это знали, и никому не приходило в голову делать Веронике выговор за непочтительность.

Под конец обед прошел очень весело. Лазар, подшучивая над отцом, отнял у него горшочек с паштетом. Когда подали десерт — сыр и печенье, — в комнату ворвался Матье, радостно встреченный всеми. До сих пор он дремал где-то под столом, но, почуяв печенье, встрепенулся. Каждый вечер пес появлялся в обеденный час, отряхивался и обходил стол, умильно заглядывая каждому в глаза. Лазар обычно оказывался щедрее всех. Но сегодня, обходя вторично стол, Матье остановил свои добрые человечьи глаза на Полине, словно угадав в ней верного друга животных и людей. Он доверчиво положил свою огромную голову на колени девочки, глядя на нее в упор кротким и умоляющим взглядом.

— Вот попрошайка! — воскликнула г-жа Шанто. — Пошел, Матье! Ну можно ли быть таким обжорой!

Пес мгновенно проглотил кусочек печенья, протянутый Полиной, и, положив снова голову на детские колени, просил еще, не сводя глаз со своего нового друга. Полина смеялась, целовала собаку; ее потешали висячие уши Матье и черное пятно над левым глазом, резко выделявшееся на его белой шерсти, густой и волнистой. Но тут произошел забавный эпизод: ревнивая Минуш легко вспрыгнула на стол; мурлыча и выгибая спину, она, словно бодливый козленок, все норовила угодить головой в подбородок девочки. Это была ее обычная манера ласкаться. Полина ощутила на своем лице ее холодный нос и острые зубки. Минуш переступала с лапки на лапку, словно пекарь, который месит тесто. Полина была в полном восторге: слева кошка, справа собака! Они от нее не отставали и бессовестно пользовались ее добротой, а она была готова отдать им всю свою долю сладкого.

— Прогони ты их! — сказала тетка. — Они тебе ничего не оставят.

— Ну так что ж, тетя? — искренне отвечала девочка, которая радовалась, даже отдавая последнее.

Обед кончился. Вероника принялась убирать со стола. Увидав пустой стол, пес и кошка, не выразив благодарности, ушли, облизнувшись в последний раз.

Полина подошла к окну, стараясь разглядеть, что делается снаружи. С той самой минуты, когда подали суп, она наблюдала, как за окном темнеет, как постепенно сгущается непроглядная тьма. Теперь перед ней встала непроницаемая стена. Небо, море, селение, даже церковь — все потонуло в кромешном мраке. Не испугавшись шуток кузена, Полина все-таки искала глазами море; ее мучило желание узнать, до какой высоты может подняться вода. Но она слышала только возрастающий гул, и в вое ветра, в шуме ливня ей чудился чей-то пронзительный, мощный голос, который с каждой минутой грозит все яростней. В хаосе мрака не видно было ни проблеска, ни даже белизны пены, только слышался бешеный штурм волн, гонимых бурей из бездны.

— Черт возьми! — проговорил Шанто. — Как быстро поднимается вода! И ведь еще часа два будет прибывать.

— Если бы ветер дул с севера, — прибавил Лазар, — Бонвилю пришлось бы худо. К счастью, ветер с другой стороны.

Полина обернулась и стала слушать; большие глаза ее были полны сострадания и тревоги.

— Ну, мы-то в безопасности, — заметила г-жа Шанто, — а другие пусть разделываются, как знают… У каждого свои горести… Хочешь чашку горячего чая, дитя мое? А потом пойдем спать.

Вероника убрала со стола и накрыла его старой красной скатертью в крупных цветах; здесь проводило вечера семейство Шанто. Каждый занял обычное место. Лазар на минуту вышел и вернулся с чернильницей, пером и целым ворохом нотной бумаги. Он сел у лампы и принялся переписывать ноты. Г-жа Шанто, с самого приезда не спускавшая с сына нежного взгляда, сказала вдруг раздраженным тоном:

— Опять за музыку! Неужели ты не можешь провести с нами хоть этот вечер по случаю моего приезда?

— Мама, я ведь никуда не ухожу, я здесь с тобой! Ты отлично знаешь, что эта работа не мешает мне разговаривать. Ну-ка, попробуй, заговори со мной о чем-нибудь, — я сразу отвечу!

И он упорно продолжал работать, занимая своими бумагами половину стола. Шанто, удобно расположившись в кресле, уронил руки на колени. Матье дремал у камина, а Минуш, одним прыжком оказавшись на столе, принялась умываться лапкой и вылизывать себе шерсть на животе. От висячей лампы веяло уютом, и Полина, смотревшая полузакрытыми улыбающимися глазами на свою новую семью, не могла дольше противиться сну: ее томила усталость, разморило тепло. Так она и заснула, озаряемая мягким светом лампы, уронив голову на скрещенные руки. Тонкие веки, словно шелковая завеса, прикрыли ее глаза. Она дышала легко, равномерно, полуоткрыв детские губы.

— Она не в силах больше сидеть, — проговорила г-жа Шанто, понижая голос. — Надо ее разбудить. Мы ее напоим чаем и уложим спать.

Наступило молчание. Слышались только завывание бури и скрип пера, — это писал Лазар. В доме царила глубокая тишина, привычный, дремотный покой. Каждый вечер одно и то же, на том же месте — жизнь тягучая, как жвачка. Отец и мать долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец Шанто нерешительно спросил:

— Ну, а что в Кане? Хорошим балансом закончит год Давуан?

Она сердито передернула плечами.

— Да, нечего сказать, хорошим! Я ведь и раньше говорила, что тебе лучше не затевать этого дела!

Теперь, когда девочка уснула, можно было свободно беседовать. Они говорили вполголоса и сначала хотели только обменяться новостями. Но, увлекшись, забыли о Полине, и мало-помалу выплыли все семейные неурядицы.

Отец Шанто, бывший плотник, торговал лесом, доставляемым из северных областей Франции; он вел дело со смелостью человека предприимчивого и готового на риск; после его смерти Шанто застал фирму основательно подорванной. Сам он был человек не очень деятельный, осторожный рутинер, а потому удовольствовался тем, что спас положение, восстановив порядок, и зажил прилично на небольшой, но верный доход от дела. В жизни Шанто был только один роман и вскоре закончился браком. Он женился на учительнице, с которой познакомился в доме приятеля. Эжени де Ла Виньер была сиротой, дочерью разорившегося дворянина из Котантена. Выходя замуж за Шанто, она надеялась, что он разделит ее честолюбивые мечты. Но Шанто, получивший лишь неполное образование в пансионе, куда его поместили довольно поздно, боялся всяких широких замыслов. Планам властолюбивой жены препятствовала косность мужа. Когда у них родился сын, г-жа Шанто связала с ним все свои мечты о богатстве, отдала его в лицей и сама каждый вечер следила за его занятиями. И вдруг новое несчастье разбило все ее расчеты. Шанто с сорока лет стал страдать подагрой, и приступы болезни становились до того мучительными, что он заговорил о продаже дела. Для нее это был бесславный жребий: жить где-нибудь в глуши, урезывая себя во всем, не имея возможности впоследствии помочь сыну в начале его карьеры и предоставить ему ренту в двадцать тысяч франков, о которой она для него мечтала.

Тогда она решила по крайней мере сама заняться продажею склада. Дело приносило ежегодно десяток тысяч франков, и семья жила на них довольно широко, так как г-жа Шанто любила устраивать приемы. Теперь она нашла некоего Давуана, который предложил следующую комбинацию: он купит у Шанто лесной склад за сто тысяч франков, но уплатит пока только пятьдесят тысяч; оставляя в его руках остальные пятьдесят тысяч, Шанто станут компаньонами Давуана и будут получать половину чистой прибыли. Давуан казался человеком предприимчивым, можно было надеяться, что, даже не расширяя дела, он сможет ежегодно выплачивать Шанто пять тысяч франков; а проценты с пятидесяти тысяч, вложенных в ценные бумаги, под обеспечение недвижимого имущества, равны трем тысячам; таким образом, ежегодная рента составит восемь тысяч франков. Имея такие доходы, можно терпеливо ждать, пока сын сделает карьеру и даст родителям возможность сменить свое бесцветное существование на нечто лучшее.

Так и поступили. За два года до этого Шанто по случаю купил у обанкротившегося клиента домик на берегу моря в Бонвиле. Вместо того, чтобы перепродать его, как думала раньше г-жа Шанто, она решила поселиться в Бонвиле и жить там, хотя бы до первых успехов Лазара на жизненном поприще. Отказаться от своих приемов, зарыться в глуши было для г-жи Шанто равносильно самоубийству; но она уже уступила Давуану весь свой дом, и теперь пришлось бы где-нибудь снимать квартиру. Она решила делать сбережения, упорствуя в своем замысле — с триумфом вернуться впоследствии в Кан, когда Лазар обеспечит себе видное положение. Шанто все одобрил. Ну, а его подагре придется привыкать к морю; кроме того, двое из трех врачей, с которыми он советовался, были столь предупредительны, что заявили, будто морской воздух должен благотворно подействовать на общее состояние больного. И в одно майское утро супруги Шанто, оставив четырнадцатилетнего Лазара в лицее, окончательно переселились в Бонвиль.

Со времени этого геройского самоотречения прошло пять лет, а дела шли все хуже. Давуан пустился в крупные спекуляции, постоянно требовал ссуд, подвергал риску прибыль, а в итоге год заканчивался с убытком: В Бонвиле супруги Шанто жили на три тысячи франков в год, еле-еле сводя концы с концами, так что пришлось продать лошадь и Вероника сама должна была ходить за огородом.

— Знаешь, Эжени, — осмелился заметить Шанто, — если меня надули, то отчасти по твоей вине.

Но она уже не признавала за собой никакой ответственности. Ей хотелось забыть, что союз с Давуаном — дело ее рук.

— Как? По моей вине? Разве больна я? Не будь ты болен, мы бы теперь, возможно, стали миллионерами, — сухо ответила она.

Всякий раз, как у жены в раздражении вырывались подобные слова, Шанто опускал голову, смущенный и пристыженный тем, что в его костях гнездится враг семейного благополучия.

— Надо подождать, — пробормотал он. — Давуан твердо рассчитывал на удачу. Если сосна повысится в цене, мы получим целое состояние.

— Ну и что с того? — вмешался Лазар, продолжая переписывать ноты. — Ведь мы и сейчас не голодаем… Напрасно вы волнуетесь. А по мне, так плевать на эти деньги!

Г-жа Шанто снова пожата плечами.

— Ты бы лучше не плевал на них и не тратил времени на пустяки.

Подумать только, она сама научила его играть на рояле! Теперь один вид нотных листов приводил ее в отчаяние. Последняя надежда ее рухнула: сын, которого она мечтала видеть префектом или председателем суда, вздумал сочинять оперы! Теперь он, как и она в свое время, будет бегать по урокам в погоду и в непогоду.

— Вот отчет Давуана за последние три месяца… — снова заговорила г-жа Шанто. — Если дела и дальше так пойдут, к июлю мы будем его должниками.

Она положила свою сумку на стол и, вынув из нее документ, протянула мужу. Тот взял, повертел в руках и, не читая, положил на стол перед женой. Вероника подала чай. Наступило длительное молчание. Чашки оставались пустыми. Минуш, прикорнув возле сахарницы, жмурилась с блаженным видом. Матье, лежа у камина, храпел, как человек. А за окном по-прежнему шумел прилив, и рокот моря могучим басом вторил тихим звукам засыпающего дома.

— Не разбудить ли ее, мама? — спросил Лазар. — Я думаю, ей так неудобно спать.

— Да, да… — прошептала г-жа Шанто, уйдя в свои мысли и не спуская глаз с Полины.

Все трое посмотрели на спящую девочку. Дыхание ее стало еще тише; при свете лампы белое лицо и розовые губы напоминали букет цветов. Только длинные каштановые волосы, растрепавшиеся от ветра, бросали тень на ее нежный лоб. Г-жа Шанто мысленно перенеслась в Париж, перебирая в памяти множество хлопотливых дел, которыми ей недавно пришлось заниматься, и удивляясь тому, что с таким жаром отнеслась к роли опекунши. Богатая наследница невольно пробудила в ней интерес, хотя безукоризненная честность г-жи Шанто исключала всякие задние мысли насчет вверенного ей состояния.

— Когда! я вошла в эту лавку, — медленно начала она рассказывать, — на девочке было черное платьице; она стала меня обнимать и плакала навзрыд.. — О, лавка отличная, — колбасное дело, кругом мрамор, зеркала, и помещается она как раз напротив рынка… Застала я там еще служанку, — небольшого росточка, краснощекая, здоровая девица; она еще до прихода нотариуса распорядилась опечатать все вещи и преспокойно продолжала отпускать кровяную колбасу и сосиски… Адель мне и рассказала о смерти нашего бедного кузена Кеню. Полгода назад, когда скончалась Лиза — его жена, — Кеню стали мучить сильные приливы крови к голове. Он все хватался за шею, словно галстук хотел с себя сорвать; и вот однажды вечером его нашли без сознания, с посиневшим лицом; он лежал, уткнувшись в банку с салом… Его дядя Градель умер точно так же.

Она замолчала. Снова наступила тишина. На лице спящей Полины мелькнула улыбка, мимолетный отблеск светлого сна.

— Ну, а с доверенностью все улажено? — спросил Шанто.

— О, да… Хорошо, что твой нотариус предусмотрительно оставил место для подписи уполномоченного; я не могла бы заменить тебя, женщины в таких делах не пользуются юридическими правами… Ты знаешь из моего письма, что тотчас по приезде я отправилась к тому парижскому нотариусу, от которого пришла выписка из завещания, где ты назначен опекуном. Он тут же перевел доверенность на имя своего старшего клерка, — он говорил, что это часто делается, — и делу был дан ход… У мирового судьи я предложила включить в семейный совет трех родственников со стороны Лизы: двух молодых кузенов — Октава Муре и Клода Лантье, затем еще одного родственника — Рамбо, который живет в Марселе. С нашей стороны, со стороны Кеню, я выбрала племянников: Моде, Лиардена и Делорма. Как видишь, вполне порядочный семейный совет, и мы сможем сделать все, что пожелаем, для счастья ребенка… На первом заседании они назначили Саккара заместителем опекуна; его мне пришлось выбрать из Лизиной родни.

— Тише!.. Она просыпается… — прервал их Лазар.

В самом деле, Полина широко раскрыла глаза. Не шевелясь, она изумленно смотрела на людей, беседующих за столом, потом, сонно улыбаясь, снова сомкнула веки, уступая непреодолимой усталости; неподвижное лицо девочки покрылось матовой бледностью, напоминая цветок камелии.

— Саккар, кажется, биржевик? — спросил Шанто.

— Да, — отвечала г-жа Шанто. — Я с ним виделась, разговаривала. Очаровательный человек… У него уйма дел, и он заранее предупредил меня, чтобы мы не очень рассчитывали на его помощь… Понимаешь, мы ведь ни в ком и не нуждаемся. Раз мы берем Полину, то и заботиться о ней будем мы, ведь правда? Я вообще не люблю, когда вмешиваются в мои дела… Ну, со всем прочим скоро было покончено. К счастью, твоя доверенность давала все нужные полномочия. С лавки сняли печати, составили опись имущества, колбасную продали с аукциона. Да еще как выгодно продали! Ее отчаянно добивались два покупателя, потому и удалось получить девяносто тысяч франков наличными! Нотариус еще раньше нашел в столе ценные бумаги на шестьдесят тысяч. Я попросила его купить еще процентных бумаг и на остальные деньги. И вот мы вложили полтораста тысяч франков в надежные ценности. Я привезла их с собою, передав старшему клерку расписки в получении опекунских полномочий и денег, — потому я и просила тебя выслать мне эти документы спешной почтой… Вот! Смотрите! Она снова запустила руку в сумку и извлекла объемистую пачку ценных бумаг, вложенную в картонный переплет от старой приходо-расходной книги колбасного заведения, из которой вырвали исписанные листы. Переплет, оклеенный зеленой мраморной бумагой, был. покрыт жирными пятнами. Отец и сын смотрели на все это богатство, свалившееся к ним прямо на стол, накрытый потрепанной скатертью.

— Чай простынет, мама… — сказал Лазар, отложив наконец перо. — Налить?

Он поднялся и стал разливать чай. Мать ничего не отвечала, устремив глаза на бумаги.

— Разумеется, — задумчиво продолжала она, — на последнем семейном совете, созванном по моему настоянию, я просила возместить мне путевые расходы; затем совет постановил выдавать нам ежегодно восемьсот франков на содержание Полины… Мы не так богаты, как она, и не можем заниматься благотворительностью. Никто из нас не думает наживаться на ребенке, но тратить лишнее нам не из чего. Проценты будут причисляться к капиталу, до совершеннолетия Полины он удвоится… Господи! Мы только исполняем свой долг. Воле умерших надо повиноваться. Мы сделали все, что в наших силах. Может быть, судьба и вознаградит нас за наши заботы, в чем мы очень нуждаемся… Бедная девочка была так потрясена, так плакала, расставаясь со служанкой! Я хотела бы, чтобы ей хорошо жилось у нас.

Отец и сын были растроганы.

— Уж я-то наверное не сделаю ей зла! — сказал Шанто.

— Да она прелесть, — прибавил Лазар. — Я уже успел полюбить ее.

Почуяв во сне, что подали чай, Матье встал, отряхнулся, подошел к столу и положил на него морду. Минуш потягивалась и, выгибая спинку, зевала. Затем, окончательно проснувшись, она нагнула голову и принялась обнюхивать сальную папку, в которой находились бумаги. И так как Шанто в эту минуту взглянули на Полину, они заметили, что девочка проснулась и не сводит глаз с бумаг и переплета старой книги, который она узнала.

— Она отлично знает, что это такое! — сказала г-жа Шанто. — Помнишь, детка, я показывала тебе еще в Париже… Это то, что оставили тебе твои бедные папа и мама.

Слезы покатились по щекам девочки. Горе еще давало себя знать, но теперь это был лишь преходящий весенний ливень. Она уже улыбалась сквозь слезы, ее смешила Минуш, которую притягивал запах колбасной; кошка, мурлыча, обнюхивала документы и терлась головой об углы папки.

— Перестань, Минуш! — прикрикнула г-жа Шанто на кошку. — Разве деньгами играют?

Шанто рассмеялся, за ним Лазар. У края стола стоял чрезвычайно взволнованный Матье, пожирая горящими, как угли, глазами бумаги, которые, видимо, считал лакомством, и лаял на Минуш. Вся семья развеселилась. Полина, в восторге от этой сцены, схватила кошку на руки и стала ее гладить и укачивать, точно куклу.

Г-жа Шанто, боясь, что Полина разгуляется и не будет спать, велела ей тотчас пить чай. Затем она позвала Веронику.

— Дай нам свечи… Мы так заболтались, что и забыли про сон. Уже десять часов! А я за обедом чуть не уснула!

Но из кухни донесся мужской голос.

— С кем это ты разговариваешь? — спросила г-жа Шанго Веронику, когда та принесла четыре зажженные свечи.

— С Пруаном… Он пришел сказать хозяину, что там, внизу, неладно. Прилив, как видно, все крушит.

Шанто вынужден был согласиться занять пост бонвильского мэра, а пьяница Пруан, состоявший при аббате Ортере церковным сторожем, одновременно исполнял обязанности письмоводителя в мэрии. В прошлом Пруан служил во флоте, дослужился до небольшого чина и писал грамотно, не хуже учителя школы. Его позвали в столовую. Пруан вошел, держа в руках свою вязаную шапку; с куртки и сапог у него ручьями стекала вода.

— Ну что, Пруан?

— Да вот, сударь, дом Кюша снесло, оглянуться не успели… Если этак пойдет и дальше, то на очереди дом Гоненов… Мы все там были, — Турмаль, Утлар, я и еще другие, — но что поделаешь с проклятым морем? Так уж суждено, чтобы оно каждый год отхватывало у нас клок земли.

Наступило молчание. Четыре свечи горели ярким пламенем, слышался шум моря, проклятого моря, которое билось об утесы. В этот час прилив достигал высшей силы, набегавшие валы сотрясали дом. Их равномерные глухие удары казались залпами гигантских орудий, а грохот камней, сбрасываемых прибоем со скал, напоминал непрерывный треск перестрелки. В яростный шум врывался жалобный вой ветра, а ливень порой бушевал еще сильнее, будто осыпал стены свинцовым градом.

— Настоящее светопреставление! — прошептала г-жа Шанто. — Куда же девались Кюши?

— Надо будет кому-нибудь их приютить… — отвечал Пруан. — Пока что они у Гоненов… Если бы вы их только видели! Трехлетний малец вымок до нитки, мать осталась в одной юбчонке, как есть в натуральном виде, с позволения сказать, а отцу, который непременно хотел спасти их скарб, балкой чуть не раскроило череп.

Полина встала из-за стола. Снова подойдя к окну, она слушала разговор серьезно, как взрослая. Лицо ее выражало доброту и горячую, болезненную жалость, детские, пухлые губы дрожали.

— О, тетя! — проговорила она. — Бедные люди!

И взор ее стремился проникнуть в эту черную бездну, где мрак сгустился еще более. Люди чувствовали, что море прорвалось до самого шоссе, оно близко — бурное, разъяренное, но его по-прежнему не было видно; казалось, и поселок и прибрежные скалы — все залито черной волной. Девочка испытывала горькое разочарование: море, казавшееся ей таким прекрасным, яростно бросается на людей!

— Я пойду с вами, Пруан! — воскликнул Лазар. — Почем знать, может быть, и я пригожусь.

— О да, да, кузен! — проговорила Полина. Глаза ее засверкали.

Но Пруан только покачал головой.

— Не стоит утруждать себя, сударь. Вы все равно поможете не больше, чем наши товарищи. Мы-то все там, на месте, и должны, сложа руки, смотреть, как гибнет наше добро. Море будет разорять нас, сколько ему заблагорассудится. А когда оно натешится вволю и перестанет, мы еще ему спасибо скажем… Я хотел только предупредить господина мэра.

Тут Шанто рассердился; его раздражало это драматическое происшествие, оно испортит ему сегодняшнюю ночь, да и завтра доставит немало хлопот.

— Ну можно ли представить себе деревушку, более нелепо расположенную! — воскликнул он. — Вы забрались чуть ли не в самую воду, право! Что же тут удивительного, если море поглощает у вас один дом за другим… Зачем вы сидите в этой дыре? Надо переселяться.

— Куда же? — спросил Пруан, с изумлением слушая его. — Где жили, там и останемся, сударь… Надо же где-нибудь жить.

— И то правда, — подтвердила г-жа Шанто. — Здесь ли, еще где — все равно, от горя не уйдешь… Ну, мы идем спать. Спокойной ночи… Утро вечера мудренее.

Пруан, поклонившись, ушел. Слышно было, как Вероника заперла за ним дверь. Все взяли по подсвечнику, еще раз погладив Матье и Минуш, которые спали вместе на кухне. Лазар забрал свои ноты, а г-жа Шанто несла под мышкой бумаги, вложешные в переплет старой приходо-расходной книги. Она захватила также отчет Давуана, забытый мужем на столе. Сердце у нее разрывалось, когда она смотрела на эту бумажку; надо ее убрать, пусть хоть не попадается на глаза!

— Мы идем спать, Вероника! — крикнула она. — Надеюсь, ты в такую погоду никуда не пойдешь?

В ответ послышалось только ворчание из кухни, и г-жа Шанто продолжала, понизив голос:

— Что с ней такое? Не грудного же ребенка я привезла, заботы ей немного прибавится.

— Оставь ее в покое, — сказал Шанто. — Знаешь ведь, у нее свои причуды… Ну вот, нас стало четверо! Спокойной ночи!

Шанто спал в нижнем этаже на другом конце коридора. Прежнюю гостиную переделали в спальню. Когда у Шанто обострялась подагра, отсюда удобно было подкатывать его в кресле к столу или вывозить на террасу. Шанто отворил дверь в спальню и на миг остановился. Ноги у него отяжелели; глухая боль свидетельствовала, что близится приступ, о чем накануне давали знать и распухшие суставы. Зачем только ел он гусиный паштет! Сейчас сознание своей вины приводило его в отчаяние.

— Спокойной ночи, — усталым голосом повторил он. — Вы все можете спать… каждую ночь… Спокойной ночи, крошка! Выспись как следует, — в твои годы полагается хорошо спать.

— Спокойной ночи, дядя! — ответила Полина, обнимая его.

Дверь закрылась. Г-жа Шанто пропустила Полину вперед. Лазар следовал за ними.

— Уж я-то сегодня, наверное, буду спать, как убитая! — проговорила г-жа Шанто. — Этот грохот убаюкивает, он меня ничуть не раздражает. В Париже мне даже недоставало этакого легкого подрагивания кровати.

Все трое взошли на второй этаж. Полина высоко поднимала подсвечник; ей нравилось, что они идут по лестнице гуськом, держа свечу в руке, а на стенах пляшут тени. На площадке девочка остановилась в нерешительности, не зная, куда идти. Тетка тихонько подтолкнула ее.

— Прямо… Вот комната для гостей, напротив — моя спальня… Войди ко мне на минутку, я кое-что тебе покажу.

Это была комната, обитая желтым кретоном в зеленых разводах, очень просто меблированная: кровать, шкаф, бюро красного дерева. Посреди комнаты стоял круглый столик, под ним — красный шерстяной коврик. Г-жа Шанто со свечой в руках осмотрела все уголки спальни, затем открыла бюро.

— Посмотри! — сказала она.

Выдвинув со вздохом один из маленьких ящичков, она положила туда злополучный отчет Давуана. Затем она освободила другой ящичек, вынула его и вытряхнула сухие крошки, собираясь запереть в него бумаги при девочке, которая глядела на тетку во все глаза.

— Вот видишь, Полина, — проговорила она, — я кладу их сюда, здесь они будут лежать совсем отдельно. Хочешь сама их положить?

Полине вдруг почему-то сделалось стыдно. Она покраснела.

— О, тетя, право, не стоит!

Но г-жа Шанто насильно вложила ей в руки старую папку, и Полине пришлось убрать ее в ящик. Лазар, стоя, освещал свечой бюро.

— Так, — продолжала г-жа Шанто. — Теперь ты все знаешь и можешь быть спокойна, мы скорее умрем с голоду, чем тронем твое добро… Помни: первый ящик налево. Здесь они будут лежать до тех пор, пока ты не вырастешь и сама не сможешь взять бумаги. М-инуш их тут не съест, правда?

При мысли о том, как Минуш отпирает бюро и пожирает бумаги, девочка громко рассмеялась. От недавнего смущения не осталось и следа; она уже шалила с Лазаром, который, чтобы ее позабавить, изображал кошку, мяукал и делал вид, будто хочет взломать ящик. Он тоже хохотал от души. Но мать торжественно опустила крышку бюро и твердой рукой дважды повернула ключ.

— Готово, — объявила она. — Лазар, брось дурачиться… А теперь я пойду посмотреть, все ли у вас в порядке.

Все трое снова вышли друг за другом на лестницу. На третьем этаже Полина опять ошиблась дверью и отворила было левую, но тетка крикнула:

— Нет, нет, не сюда!.. Это комната твоего кузена; твоя — напротив.

Полина остановилась, пораженная размерами комнаты Лазара и царившим в ней беспорядком, как на захламленном чердаке: рояль, диван, громадный, заваленный книгами стол; на стенах картины. Наконец Полина растворила вторую дверь и остановилась в восхищении от своей комнаты, хотя она и показалась ей несравненно меньше первой. Обои были сероватого цвета с рисунком из голубых розанов, у стены стояла железная кровать с кисейным пологом, затем туалетный столик, комод и три стула.

— Все на месте, — тихо проговорила г-жа Шанто. — Вода, сахар, полотенца, мыло… Спи спокойно. Вероника спит в соседней комнате. Если будешь бояться, постучи в стенку.

— Да и я здесь близко, — сказал Лазар. — Когда явится привидение, позови меня, я прибегу с большой саблей.

Двери их спален, расположенные друг против друга, оставались открытыми. Полина обвела комнаты взглядом.

— Привидений нет, — весело ответила она, — а сабля нужна только от воров… Спокойной ночи, тетя! Спокойной ночи, кузен!

— Спокойной ночи, моя дорогая… Ты сама разденешься?

— О да, да! Я ведь уже не маленькая. В Париже я все сама делала.

Г-жа Шанто и Лазар поцеловали Полину. Уходя, тетка сказала ей, что она может запереться на ключ. Но девочка уже стояла у окна, ей не терпелось узнать, видно ли отсюда море. Однако дождь хлестал в стекла с такой силой, что она не решилась отворить окно. Было очень темно, но Полине доставляло удовольствие уже одно сознание, что море шумит внизу. Несмотря на то, что она еле держалась на ногах от усталости, она все-таки обошла всю комнату и осмотрела мебель. Мысль, что у нее есть своя, отдельная, запирающаяся изнутри комната, где она может делать все, что хочет, наполняла Полину гордостью; она чувствовала себя взрослой. Сняв платье и оставшись в одной юбочке, она подошла к дверям, собираясь запереть их на ключ. Но вдруг ее охватил страх: а куда она скроется, если увидит кого-нибудь? Она задрожала и снова открыла дверь. Лазар стоял у себя посреди комнаты и смотрел на Полину.

— Что такое? — спросил он. — Тебе что-нибудь нужно? Она густо покраснела, хотела сказать неправду, но природная прямота взяла верх.

— Нет, нет… Я боюсь, видишь ли, когда двери заперты на ключ. Я не запру своей комнаты, хорошо? А если стукну, значит, я хочу, чтобы ты пришел… только непременно ты, а не служанка, слышишь?

Лазар подошел ближе, покоренный обаянием этой девочки, такой искренней и нежной.

— Спокойной ночи! — снова сказал он, раскрывая объятия. Она бросилась ему на шею, обняла худенькими ручками, не смущаясь своей детской наготы.

— Спокойной ночи, кузен!

Через пять минут она храбро потушила свечу и клубочком свернулась в постели, опустив кисейный полог. Усталость долго еще не давала ей заснуть. Сквозь сон она слышала, как Вероника, пройдя к себе, без всякого стеснения передвигала мебель, словно хотела разбудить весь дом. Потом было слышно только, как бушевала буря: упорный дождь барабанил по черепичной крыше, ветер ломился в окна, завывал под дверьми. Около часа еще длилась эта канонада, каждая новая волна, разбиваясь о берег, глухим и глубоким ударом сотрясала стены. Полине чудилось, будто погруженный в мертвую тишину дом пошел ко дну, словно тонущий корабль. Теперь ее окружал чуть сырой, теплый воздух; смутная мысль, подсказанная состраданием, напомнила ей о бедняках, которых море выгнало из теплой постели. Затем все скрылось во мраке, и, Полина заснула крепким сном.

II

С первой же недели присутствие Полины внесло в дом радость. Ее здоровая уравновешенность и спокойная улыбка смягчали глухое раздражение, в атмосфере которого жили Шанто. Дядя обрел в ней отличную сиделку, тетка была весьма довольна, что с появлением девочки Лазар больше стал бывать дома. Одна только Вероника продолжала ворчать. Казалось, от того, что в ящике бюро лежат неприкосновенные сто пятьдесят тысяч франков, Шанто чувствовали себя богачами. У них появилась новая точка опоры; среди разорения забрезжила надежда, хотя никто не знал точно, в чем она заключается.

На третий день ночью у Шанто начался приступ подагры, приближение которого он предчувствовал. В течение недели у него уже покалывало в суставах, его знобило, малейшее движение внушало ему непреодолимый страх. С вечера он сравнительно спокойно лег спать, но в три часа утра боль возникла з большом пальце левой ноги. Вскоре она перешла в пятку, затем охватила всю щиколотку. До рассвета Шанто тихо стонал, покрываясь испариной под своим одеялом. Он не хотел беспокоить окружающих; его подагра наводила ужас на весь дом, поэтому Шанто терпел до последней возможности и никого не звал, стыдясь, что по собственной неосторожности вызвал приступ, и зная, с какой злобой относятся к его недугу домашние.

Но когда около восьми часов утра Вероника проходила у его двери, Шанто уже не мог удержаться и вскрикнул от невыносимой боли.

— Так! Готово! — проворчала служанка. — Он уже воет.

Она вошла и увидела, что Шанто стонет, катаясь по подушкам.

— Вот хозяйка-то будет довольна! — проговорила Вероника. Лучшего утешения для больного она не могла придумать.

Действительно, когда хозяйку предупредили и она зашла к Шанто, у нее в отчаянии опустились руки.

— Уже! — сказала она. — Не успела я приехать, как началось.

За пятнадцать лет в ее душе накопилась ненависть к мужниной подагре. Она смотрела на его болезнь, как на личного врага, как на злодейку, которая отравила ей жизнь, расстроила карьеру сына, разрушила все ее честолюбивые планы. Не будь подагры, разве стали бы они жить в заброшенной деревушке? И, несмотря на свое доброе от природы сердце, она с содроганием и злобой относилась к приступам болезни, уверяя, что не способна ходить за больным и бессильна помочь.

— Боже мой, как я страдаю! — бормотал несчастный старик. — Сегодня приступ будет еще сильнее, чем в прошлый раз, я чувствую. Уходи отсюда, если тебя это раздражает, только пошли сейчас же за доктором Казэновым.

С этой минуты в доме началась суматоха. Лазар отправился в Арроманш, хотя в семье уже мало уповали на помощь врачей. За пятнадцать лет Шанто перепробовал всевозможные лекарства, но с каждым новым способом лечения болезнь только обострялась. Вначале приступы случались редко и были слабее, но со временем они участились и усилились. На сей раз боль охватила обе ступни и грозила перейти в колено. Врачи уже испробовали на больном три метода лечения. Его жалкое тело превратилось в объект врачебных экспериментов, на нем испытывали действие различных рекламных средств. Сперва врачи прибегали к обильным кровопусканиям, затем без меры стали давать слабительные, теперь его пичкали кольхицином и литием. От потери крови организм еще больше ослабел и подагра из острой мало-помалу перешла в хроническую. Местное лечение оказалось безуспешным, пиявки вызывали анкилоз, опий затягивал приступы, нарывные пластыри оставляли язвы на теле. Поездки в Висбаден и Карлсбад не возымели никакого действия на больного, а курс лечения в Виши едва не убил его.

— Боже мой, как я страдаю! — повторял Шанто. — Точно собаки грызут мне ногу.

И он метался на постели, пристраивая свою ногу то так, то эдак, в надежде облегчить свои муки. Но приступ не прекращался, боли усиливались, каждое движение заставляло его жалобно стонать. Вскоре стоны превратились в непрерывный рев. Боли не давали больному опомниться, его бросало то в жар, то в холод и томила палящая жажда.

В это время в комнату неслышно вошла Полина. Стоя возле постели, она серьезно, без слез смотрела на дядю. Г-жа Шанто, раздраженная воплями мужа, совершенно растерялась. Вероника хотела было поправить одеяло, тяжесть которого была для больного невыносима, но, едва она коснулась лишь его края. своими грубыми ручищами, Шанто закричал еще громче, умоляя не трогать его. Вероника вызывала у него ужас, он утверждал, что она швыряет его, как узел грязного белья.

— Тогда нечего меня звать, — злобно огрызнулась она, выходя из комнаты. — Если вы гнушаетесь людьми, обходитесь без них!

Полина тихонько приблизилась к постели, детские пальцы легко и ловко отвернули одеяло. Шанто почувствовал минутное облегчение и принял ее услуги.

— Спасибо, крошка… Поправь вон ту складку. В ней, наверное, пятьсот фунтов. О, только не так быстро, я боюсь!

Однако боль возобновилась, стала еще сильнее. Когда г-жа Шанто начала было прибирать в комнате, подняла шторы, поставила чашку на ночной столик, больной рассердился:

— Перестань ходить, прошу тебя, все кругом дрожит… Каждый твой шаг для меня, как удар молота.

Жена даже не пыталась извиниться или успокоить его. Этим всегда кончалось, его оставляли мучиться одного.

— Пойдем, Полина, — только и сказала она. — Ты видишь, дядя не выносит нашего присутствия.

Но Полина осталась. Она ступала так осторожно, что ее ножки едва касались паркета. С этой минуты она не отходила от больного, а тот, кроме нее, никого не пускал к себе в комнату. «Мне бы легкий ветерок вместо сиделки», — говаривал он. А у Полины был дар угадывать и облегчать муки, она предупреждала малейшие желания дяди, оберегала его от слишком резкого света в спальне, подносила ему чашку с овсяным отваром, которую Вероника подавала в дверь. Несчастного старика успокаивало ее присутствие, он умиленно смотрел, как она сидит на стуле возле кровати, не сводя с него своих больших глаз, сияющих состраданием. Он старался развлечься, рассказывая девочке про свои терзания.

— Вот сейчас у меня такое чувство, будто мою ногу режут тупым ножом, отделяют косточку за косточкой, и при этом, честное слово, мне кажется, что ее горячей водой поливают.

Затем характер боли изменялся: точно железное кольцо сжимало ногу, мускулы напрягались, как натянутые струны скрипки, готовые лопнуть. Полина сочувственно слушала; ей, казалось, все было понятно, и она кротко внимала жалобам и крикам дяди, думая только об его выздоровлении. Она радовалась, когда в промежутке между двумя воплями ей удавалось вызвать улыбку на лице Шанто.

Когда наконец приехал доктор Казэнов, он пришел в восторг от Полины и звонко чмокнул в голову маленькую сиделку. Это был мужчина лет пятидесяти четырех, сухой и крепкий. Прослужив тридцать лет флотским врачом, он вышел в отставку и поселился в Арроманше, в доме, доставшемся ему по наследству от дяди. С тех пор, как доктор Казэнов вылечил г-жу Шанто от растяжения связок, он стал другом всей семьи.

— Ну вот, я опять у вас! — сказал он. — Прикатил пожать вам руку. Но вы знаете, что в остальном я могу сделать не больше, чем эта девочка. Дорогой мой, когда у вас наследственная подагра и когда вам перевалило за пятьдесят, надо смириться. К тому же вас окончательно доконали всеми этими снадобьями… Единственное средство — терпение и фланель, вы сами знаете!

Доктор любил выдавать себя за скептика. За тридцать лет практики на глазах у него умерло столько несчастных под всеми широтами и от всяческих болезней, что он составил себе весьма скромное мнение о медицине. Чаще всего он предоставлял жизни самой постоять за себя. Однако он осмотрел распухший палец на ноге, лоснившийся и багровый, затем ощупал колено, куда перекинулось воспаление; на кончике правого уха доктор обнаружил твердый и белый бугорок.

— Доктор, — простонал больной, — неужели вы не облегчите мои страдания?

Лицо Казэнова стало серьезным. Его заинтересовал бугорок на ухе, этот подагрический узел. Новый симптом болезни вернул ему утраченную веру в медицину.

— Бог мой! — пробормотал он. — Попробую прописать щелочь и соли… Болезнь, очевидно, становится хронической.

Затем он рассердился:

— Вы сами тоже виноваты! Не соблюдаете режим, который вам указан… Никакого моциона, вечно в кресле… и держу пари, что вы опять пили вино и ели мясо… Ведь правда? Признайтесь, ели вы что-нибудь возбуждающее?

— О, всего только маленький кусочек паштета, — робко признался Шанто.

Доктор воздел руки, словно призывая в свидетели силы небесные. Он вытащил из карманов своего широкого сюртука несколько склянок и стал приготовлять микстуру. Местное лечение ограничилось тем, что доктор обложил ногу и колено ватой, а сверху забинтовал клеенкой. Уезжая, доктор дал указания по уходу за больным Полине: каждые два часа ложку микстуры; овсяного отвара, сколько больной пожелает, но главное — строжайшая диета!

— Разве можно удержать его от еды? — сказала г-жа Шанто, провожая доктора.

— Нет, нет, тетя, вот увидите, он будет умником, — осмелев, вставила Полина. — Он будет меня слушаться.

Казэнов с добродушной усмешкой поглядывал на разумное личико Полины. Он опять расцеловал ее в обе щеки.

— Девчурка создана для того, чтобы заботиться о других… — проговорил он, бросив на нее проницательный взгляд, как будто ставил диагноз.

Шанто кричал целую неделю. Едва стала проходить левая нога, как начала болеть правая, и страдания возобновились с удвоенной силой. Весь дом трепетал. Вероника заперлась на кухне, чтобы не слышать криков; даже г-жа Шанто и Лазар иногда уходили из дому, их нервы не выдерживали. Только Полина не покидала комнаты, где ей приходилось бороться с капризами больного, во что бы то ни стало требовавшего себе котлету, вопившего, что он голоден, что доктор Казэнов осел, неспособный его вылечить. Ночью боли становились особенно мучительными. Полина опала часа два-три самое большее. Несмотря на это, она вела себя молодцом; трудно было представить себе более крепкую девочку. Г-жа Шанто почувствовала облегчение и в конце концов приняла помощь ребенка, водворившего в доме покой. Наконец наступило выздоровление. Полина снова была свободна, между ней и Лазаром завязалась тесная дружба.

Сначала они проводили время в просторной комнате Лазара. Он велел сломать перегородку и занял таким образом половину помещения на третьем этаже. В углу за старинными, порванными ширмами скрывалась небольшая железная, кровать. У стены стояли некрашеные деревянные полки с книгами — около тысячи томов, среди них классики и разрозненные томики сочинений, обнаруженные Лазаром на чердаке их дома в Кане и перевезенные в Бонвиль. У окна помещался старинный нормандский шкаф громадных размеров, заставленный множеством удивительных предметов; тут была коллекция минералов, старые, вышедшие из употребления инструменты, сломанные детские игрушки. В комнате стоял также рояль, над которым висели рапиры и маска для фехтования; кроме огромного круглого стола, имелся еще старинный стол для черчения, очень высокий и до того заваленный бумагами, рисунками, коробками из-под табака, курительными трубками, что на нем негде было писать.

Попав в этот хаос, Полина пришла в восторг. Целый месяц у нее ушел на изучение комнаты, и каждый день она делала новые открытия: вот «Робинзон» с гравюрами, найденный среди книг, вот сломанный паяц, выуженный ею из-под шкафа.

Едва встав с постели, девочка бежала в комнату кузена и располагалась там; она приходила туда и после обеда, — словом, жила в ней. Лазар с первого же дня относился к Полине как к мальчику, младшему братишке, который моложе его на девять лет; и этот маленький товарищ с большими умными глазами был такой веселый, забавный, что Лазар перестал стесняться его, курил трубку, читал, развалясь в кресле и положив ноги на стол, писал длинные письма, куда вкладывал цветы. Однако иногда его младший товарищ становился отчаянным озорником. Полина то прыгала на стол, то выскакивала из дыры в ширмах. Однажды утром Лазар обернулся, не слыша ее голоса, и увидел, что она, в маске для фехтования, с рапирой в руке, отвешивает поклоны воображаемому противнику. Если же Лазар покрикивал на нее, призывая к порядку, или грозил выгнать вон, то начиналась дикая возня; оба взапуски бегали, прыгали, опрокидывая мебель. Она кидалась к нему, висла у него на шее, он кружил ее вокруг себя, юбки Полины разлетались по воздуху, и она была похожа на заведенный волчок. Лазар сам становился с нею мальчишкой, и оба заливались беззаботным детским смехом.

Затем они увлеклись игрой на рояле. То был старинный инструмент Эрара, выпуска тысяча восемьсот десятого года, на котором девица Эжени де Ла Диньер пятнадцать лет давала уроки музыки. В его потертом лакированном корпусе из красного дерева струны звучали глуховато, словно отдаленный певучий стон. Лазар не добился от матери нового рояля и во всю мочь барабанил по клавишам старого, тщетно пытаясь извлечь из него романтические созвучия, звеневшие у него в голове; он усвоил привычку дополнять игру пением, чтобы получить желаемый эффект. Страстно увлекаясь музыкой, Лазар вскоре стал злоупотреблять терпением Полины. Он нашел в ней постоянную слушательницу и в послеобеденные часы исполнял перед кузиной весь свой репертуар — самые сложные вещи, какие только существовали в музыке того времени, особенно произведения Берлиоза и Вагнера, еще не нашедшие себе признания. Сначала Лазар напевал сквозь зубы, затем во весь голос, помогая работе пальцев. Полине было очень скучно, но она терпеливо слушала, боясь огорчить кузена.

Сумерки часто заставали их за роялем. Лазар, опьяненный музыкой, делился с нею своими грандиозными замыслами: он тоже будет гениальным музыкантом, что бы ни говорила мать и все другие. Еще в канском лицее преподаватель музыки был поражен его музыкальным дарованием и пророчил ему славу. Лазар тайком изучил композицию, а теперь работал самостоятельно, задумал симфоническую поэму «Земной рай». У него даже был готовый отрывок — «Адам и Ева, изгнанные из рая херувимом», торжественно-скорбный марш, который он как-то вечером согласился сыграть Полине. Девочка его одобрила, музыка ей очень понравилась. Однако она спорила с Лазаром, говоря, что сочинять красивую музыку, разумеется, приятно, но не умнее ли послушаться родителей и стать префектом или судьей? Разлад между матерью и сыном огорчал всю семью. Сын говорил о поездке в Париж и о поступлении в консерваторию, мать требовала, чтобы он до октября выбрал себе какую-нибудь профессию, подобающую молодому человеку из хорошей семьи. Полина поддерживала тетку и со свойственным ей спокойствием заявила однажды, что берется уговорить кузена. Все над этим посмеялись, а Лазар в негодовании шумно захлопнул крышку рояля, назвав Полину «пошлой мещанкой».

Они были в ссоре три дня, затем помирились, и, чтобы расположить девочку к музыке, Лазар вздумал учить ее играть. Он ставил ей руку, часами заставлял разучивать гаммы. Но его возмущала ее неспособность увлечься музыкой. Полина во время игры непрерывно шалила, она забавлялась, пуская бегать по клавишам Минуш, лапки которой извлекали дикие звуки; девочка уверяла, будто кошка исполняет пресловутую сцену изгнания из «Земного рая», чем ей удавалось рассмешить даже самого композитора. Тогда снова начиналась дикая потеха, Полина висла у Лазара еа шее, он кружил ее по комнате, Минуш тоже принимала участие в игре, прыгая со стола на шкаф. Матье же к игре не допускался, — уж очень бурно он проявлял свой восторг.

Однажды Лазар, разозлившись, напустился, как обычно, на Полину:

— Убирайся от меня, пошлая мещанка! Пусть мама обучает тебя музыке, если хочет!

— Да твоя музыка ни на что не нужна! — напрямик отрезала Полина. — На твоем месте я бы стала доктором.

Лазар посмотрел на нее негодующим взором. Доктором! Вот новость! С чего это взбрело ей в голову? Он был так увлечен, с таким пылом предавался своей страсти, что, казалось, она должна была сокрушить все преграды.

— Помни, — вскричал он, — если мне помешают стать музыкантом, я покончу с собой!

Лето ускорило выздоровление Шанто. Полина была теперь свободна и могла гулять вместе с Лазаром. Большая его комната пустовала, теперь друзья резвились на просторе. В первые Дни они довольствовались террасой, обсаженной чахлыми кустами тамариска, загубленными морским ветром. Вскоре, однако, они захватили в свое владение весь двор, оборвали цепь у колодца, распугали десяток тощих кур, питавшихся кузнечиками, вздумали играть в прятки на конюшне и в пустом каретном сарае, где от их беготни обваливалась штукатурка. Затем они перебрались в огород — сухой клочок земли, который Вероника мотыжила по-крестьянски; четыре грядки, засеянные безвкусными, толстокожими овощами, были обсажены грушевыми деревьями с искалеченными обрубками вместо ветвей и стволами, согнувшимися под напором все того же северо-западного ветра. Отсюда через небольшую калитку Лазар и Полина вышли однажды прямо на скалы; над ними было открытое небо, в глаза смотрел морской простор. Полину по-прежнему тянуло к этой беспредельной водной глади, теперь, в лучах июльского солнца, такой прозрачной и мирной. Это было то самое море, которое глядело в окна их дома. Но до сих пор Полина еще не приближалась к нему. Новый мир предстал перед ней с той минуты, как она вместе с Лазаром очутилась на уединенном взморье, в его кипящей жизнью тишине.

Что за чудесные открывались приключения! Как ни доверяла благоразумию Полины г-жа Шанто, она все же ворчала, стараясь удержать их дома. Поэтому они никогда не проходили двором, где могли попасться на глаза Веронике, а пробирались через огород и затем пропадали до самого вечера. Вскоре им наскучили прогулки вокруг церкви, на кладбище, обсаженном тисами, да на жалком огороде священника. За неделю они обошли также весь Бонвиль с тридцатью хижинами, лепившимися у скал, осмотрели мель, куда рыбаки вытаскивали свои лодки. Интереснее всего было уйти далеко, по обнажившемуся во время отлива морскому дну, спустившись со скалистого берега. Ноги ступали по мягкому песку, где стлались водоросли и быстро ползали крабы. Лазар и Полина перескакивали с камня на камень, обходя ручейки прозрачной воды, полные копошащихся креветок. Они руками ловили рыбу, собирали ракушки и поедали их сырыми, без хлеба. Иногда им попадались странные существа, которые Полина приносила домой в носовом платке: то камбала, случайно заплывшая сюда, то небольшой омар, замеченный в глубине расселины. Но море наступало на них, порой Полина и Лазар, застигнутые приливом, играли в кораблекрушение и, словно выброшенные на берег путешественники, ютились где-нибудь на рифе, выжидая, пока вода спадет. Они упивались этой игрой и приходили домой, вымокшие до нитки, с всклокоченными от ветра волосами. Оба до того привыкли к вольному соленому ветру, что по вечерам, сидя в комнате у лампы, жаловались на духоту.

Но главным их удовольствием стало купание. Берег в этой местности был каменистым и не привлекал дачников из Кана и Байе, В то время как побережье Арроманша ежегодно застраивалось новыми дачами, в Бонвиле вовсе не было видно любителей морского купания. На расстоянии километра от поселка, по направлению к Пор-ан-Бессэну, Лазар и Полина открыли прекрасный уголок — небольшую бухту с золотистым песчаным дном, лежавшую между двумя рядами скал. Они назвали ее «Бухтой Сокровищ», потому что здесь пустынное море, казалось, катило золотые монеты. Тут они чувствовали себя свободно и раздевались без стеснения. Лазар, продолжая разговаривать, отворачивался и расстегивал свой костюм. Полина, на секунду придержав зубами край своей рубашки, оставалась в одних коротких шерстяных штанишках, как мальчик. Лазар за неделю выучил ее плавать. Она оказалась гораздо послушнее и переимчивее, нежели за роялем, и поражала Лазара отчаянной смелостью, из-за которой ей пришлось немало наглотаться морской воды. Когда же мощная волна бросала их друг на друга, то сама молодость звенела смехом из прохладной соленой купели. Они выходили из нее с кожей, блестящей от соли, сушили на ветру голые плечи, и не было числа их проказам. Это было еще веселее рыбной ловли.

Время шло, наступил август, а Лазар все еще не принял никакого решения. Полина в октябре должна была уехать в один из пансионов в Байе. Часто, лежа на песке, блаженно усталые после купания, они степенно рассуждали о своих делах. Девочке все-таки удалось пробудить в нем интерес к медицине, уверяя, что, будь она сама мужчиной, она с увлечением занялась бы этой наукой; что может быть лучше, чем исцелять людей? Как раз в ту неделю работа над «Земным раем» шла хуже, и Лазар начал сомневаться в своем музыкальном даровании. Да, конечно, ведь и в мире медиков были великие люди; ему вспомнились славные имена Гиппократа[1], Амбруаза Парэ[2] и многих других. Но в один прекрасный день Лазар в восторге объявил, что теперь-то создаст настоящий шедевр; его «Рай» — чушь, он уничтожил эту вещь и пишет «Симфонию Скорби», уже написал одну страницу, где в чудесных звуках изливаются жалобы обреченного человечества, взывающего к небу; он использовал марш «Адам и Ева», переделав его в «Шествие Смерти». Целую неделю его воодушевление не уменьшалось и даже возрастало с каждым часом; по замыслу Лазара, новая симфония должна была охватить все мироздание. Прошла еще неделя, и маленькая подруга Лазара однажды вечером с великим удивлением услышала от него, что он все же готов ехать в Париж изучать медицину. Лазар рассчитывал, что таким образом приблизится к консерватории; нужно сначала поехать, а там видно будет.

Для г-жи Шанто его выбор был большой радостью. Конечно, она предпочла бы видеть сына на государственной службе, в магистратуре или в министерстве; но врачи тоже люди почтенные, зарабатывают уйму денег.

— Да ты просто волшебница! — говорила она, обнимая Полину. — Ах, милая, ты с лихвой воздаешь нам за то, что мы взяли тебя в нашу семью!

Все было решено. Отъезд Лазара назначили на первое октября. В сентябре друзья возобновили прогулки с еще большим жаром, — им хотелось достойным образом завершить свою привольную летнюю жизнь. Забыв все на свете, они снова проводили целые дни до самой ночи на песчаном берегу «Бухты Сокровищ».

Однажды вечером, лежа рядом, они смотрели, как на бледнеющем небосклоне огненным жемчугом высыпают звезды. На серьезном лице Полины отражалось спокойное восхищение здорового, уравновешенного ребенка. Лазар, взбудораженный сборами к отъезду и бесконечными метаниями между различными проектами, был нервен, беспокойно моргал глазами.

— А ведь звезды красивые! — задумчиво проговорила Полина после длинной паузы.

Он ничего не ответил. Недавняя беспечная радость покинула его; затаенная печаль туманила его большие, широко открытые глаза. А в темном небе загорались все новые и новые светила, мерцая, словно сноп искр, брошенный в бесконечность.

— Ты же про них еще не учила, — прошептал он наконец. — Ведь каждая звезда — это солнце, и вокруг него вращаются такие же земли, как наша; за ними — мириады других планет, а за ними еще и еще.

Он помолчал, затем сказал дрогнувшим голосом:

— Не люблю смотреть на них… Страшно.

Надвигался прилив, из морской дали слышался глухой ропот, казалось, будто толпы людей оплакивают свой горестный удел. На необъятном небосводе сияла летучая пыль миров. И вдруг Полине почудилось, что к горестному стону земли, затерявшейся в сонмах бесчисленных звезд, присоединились еще чьи-то рыдания, где-то совсем близко.

— Что с тобой? Ты болен?

Лазар не отвечал; он продолжал рыдать, крепко прижав руки к лицу, как бы не желая ничего больше видеть. Наконец к нему вернулась речь, и он пробормотал:

— О, умереть, умереть!

Полина не раз с изумлением вспоминала этот вечер. Лазар с трудом поднялся на ноги, и они в темноте возвратились в Бонвиль; волны прилива катились за ними по пятам. Ни он, ни она не знали, о чем говорить. Полина смотрела, как Лазар шел впереди нее. Он казался ей теперь ниже ростом, словно его согнул западный ветер.

Вечером они застали у себя дома, в столовой, гостью, которая разговаривала с родителями Лазара. Ее уже ждали целую неделю; эта одиннадцатилетняя девочка, Луиза, ежегодно проводила в Бонвиле недели две, Шанто посылали за нею дважды в Арроманш, но она не приезжала и теперь явилась внезапно, когда ее уже перестали ждать. Мать Луизы умерла на руках у г-жи Шанто, вверив ее попечениям девочку. Отец, г-н Тибодье, был банкиром и жил в Кане. Овдовев, он через полгода женился вторично и теперь имел уже троих детей. Новая семья вытеснила дочку из его сердца, а голова банкира была занята только цифрами, поэтому он отдал Луизу в пансион и охотно отпускал ее на каникулы погостить к друзьям. Часто он даже не сам отвозил ее, а поручал слуге, который и на сей раз доставил сюда Луизу после недельного опоздания: у хозяина столько дел! И слуга тотчас уехал, передав, что г-н Тибодье постарается приехать за дочерью лично.

— Лазар, иди же! — крикнул Шанто. — Луиза приехала!

Луиза, улыбаясь, расцеловала юношу в обе щеки. Они, однако, мало знали друг друга: Луиза безвыездно жила в пансионе, а Лазар всего год назад вышел из лицея. Дружба их завязалась лишь во время последних каникул, но Лазар обращался с Луизой несколько церемонно, он уже угадывал в ней кокетку, которая отнесется свысока к шумным детским забавам.

— Ну вот! Что ж ты ее не целуешь, Полина? — спросила, входя в комнату, г-жа Шанто. — Луиза на полтора года старше тебя… Будьте подругами, порадуйте меня!

Полина посмотрела на Луизу — хрупкую, тоненькую девочку с неправильными, но необычайно привлекательными чертами лица. Чудесные пепельные волосы ее были завиты и собраны в узел, как у взрослой. Полина побледнела, увидев, что Луиза целует Лазара, а когда гостья подошла и весело обняла ее, Полина ответила на поцелуй, но губы ее дрожали.

— Что с тобой? — спросила тетка. — Тебе холодно?

— Да, немножко. Ветер свежий… — отвечала Полина, краснея от сознания, что солгала.

За столом она ничего не ела. Взор ее неотступно следил за всеми, и стоило кому-нибудь — кузену, дяде или хотя бы Веронике — заговорить с Луизой, как в глазах девочки темным пламенем загорался гнев. Но особенно огорчал ее Матье: обходя по обыкновению стол во время десерта, он положил свою большую голову на колени гостьи. Как ни звала его Полина, он не отходил от Луизы, то и дело совавшей ему сахар.

Встали из-за стола. Полина куда-то исчезла. Вероника, убиравшая посуду, вернулась вдруг из кухни и с торжествующим видом объявила:

— Вот, сударыня, вы все говорите, что ваша Полина такая добрая!.. Подите-ка во двор, полюбуйтесь!

Все вышли во двор. Спрятавшись за каретным сараем и прижав Матье к стене, Полина в диком бешенстве била собаку изо всех сил кулачками по голове. Ошеломленный Матье, понурившись, покорно сносил побои. Все бросились к Полине, но она продолжала колотить собаку. Пришлось увести ее силой; она вся похолодела и казалась такой измученной и бледной, что ее немедленно уложили в постель. Г-жа Шанто просидела около нее до поздней ночи.

— Хороша, нечего сказать, вот уж хороша! — повторяла Вероника, крайне довольная, что отыскала наконец изъян в этой жемчужине.

— Помнется, меня еще в Париже предупреждали о припадках гнева у Полины, — говорила г-жа Шанто. — Она ревнива, это очень дурная черта… За полгода, что она у нас, я кое-какие мелочи за ней подмечала, но, право, так избить собаку, это уж чересчур!

На другое утро, увидев Матье, Полина бросилась к нему, обняла, стала целовать в морду и так разрыдалась, что домашние начали бояться нового припадка. Тем не менее девочка не исправилась; какая-то внутренняя сила помимо ее воли сотрясала ее, и временами кровь бросалась ей в голову. Должно быть, она унаследовала эти припадки ревности от какого-то далекого предка со стороны матери, несмотря на то, что родители ее отличались уравновешенным характером, а Полина была живым портретом отца. Эта десятилетняя девочка, умная не по летам, объясняла, что она всеми силами борется с внезапными вспышками гнева, но ничего не может с собой поделать. После такого приступа она всякий раз долго грустила, как бы стыдясь своего недостатка.

— Я вас так люблю, зачем вам любить других? — сказала Полина, прижимаясь к тетке, когда та пришла к ней в комнату, чтобы ее пожурить.

Полина продолжала сильно страдать от присутствия Луизы, хотя всеми силами старалась побороть свою неприязнь. До приезда гостьи Полина ждала ее с тревожным любопытством, а теперь считала дни, оставшиеся до ее отъезда. И все же Луиза чем-то привлекала Полину: она была хорошо одета, держала себя, как взрослая воспитанная барышня, но с вкрадчивой нежностью ребенка, не знавшего ласки в семье. Когда же Лазар бывал с ними, Полину раздражало и тревожило именно обаяние этой маленькой женщины, за которым скрывалось нечто непонятное для нее. Правда, молодой человек явно отдавал предпочтение кузине; он подсмеивался над Луизой, говорил, что ему надоели ее светские манеры, предлагал пойти подальше, поиграть вволю и оставить Луизу — пусть важничает в одиночестве. И все-таки беготню и шумные игры пришлось пока прекратить: они сидели дома и рассматривали картинки или же чинно прогуливались по пляжу. Для Полины эти две недели были совершенно испорчены.

Однажды утром Лазар объявил, что уезжает на пять дней раньше назначенного срока. Он хотел заранее устроиться в Париже и разыскать старого товарища по Канскому лицею. И Полина, которую мысль об отъезде Лазара терзала уже целый месяц, на этот раз поддержала решение кузена. Она усердно и весело помогала тетке собирать его в дорогу. Но когда дядюшка Маливуар увез Лазара в своей старой колымаге, Полина убежала наверх и долго плакала, запершись у себя в комнате. Вечером она была с Луизой ласкова, и последняя неделя, проведенная гостьей в Бонвиле, оказалась очень приятной. Когда за Луизой снова прибыл слуга, доложив, что барин не мог приехать лично из-за множества дел в банке, девочки бросились друг другу в объятия и поклялись в вечной дружбе.

Прошел год. Время тянулось очень медленно. Г-жа Шанто изменила свое решение относительно Полины: она не поместила девочку в пансион, а оставила дома, уступив настоятельным просьбам мужа, который уже не мог обойтись без Полины. Но, не желая признаться себе, что ею руководит расчет, г-жа Шанто решила, что сама займется обучением Полины, радуясь возможности снова стать учительницей. В пансионе дети узнают много такого, чего им совсем не следует знать, и она обязана позаботиться, чтобы Полина росла в чистоте и неведении. Среди книг Лазара отыскали грамматику, арифметику, учебник истории и даже краткий очерк мифологии. Г-жа Шанто руководила занятиями Полины, давая ей каждый день по уроку: диктант, задачи, заучивание наизусть. Большую комнату Лазара превратили в классную. Полину снова усадили за рояль. Кроме того, тетка учила ее хорошему тону, строго следя за манерами девочки, стараясь отучить ее от мальчишеских повадок. Полина была послушна и понятлива, прилежно готовила уроки, даже по тем предметам, которые не вызывали у нее никакого интереса. Одну только книгу она не выносила — катехизис. Она не могла понять, зачем тетка беспокоит себя по воскресеньям и ходит с нею в церковь, на что это нужно. В Париже Полину никогда не водили в церковь св. Евстафия, хотя она находилась у самого их дома. Отвлеченные идеи туго проникали в сознание девочки. Тетка внушала ей, что всякая благовоспитанная девица, живя в деревне, обязана посещать церковь и почитать священника, подавая этим достойный пример другим. Сама г-жа Шанто соблюдала только условности религии, но религиозность, по ее мнению, была таким же признаком хорошего воспитания, как и хорошие манеры.

Морские приливы между тем дважды в день неизменно вздымали свои волны у берегов Бонвиля, и Полина росла, постоянно созерцая необъятный горизонт. Теперь она больше не играла, у нее не было товарища. Бегала ли она по террасе с Матье, гуляла ли в огороде с Минуш на плече — она всегда радовалась, глядя на это вечно живое море, свинцовое в ненастные декабрьские дни, нежно-зеленое, переливчатое под первыми лучами майского солнца. Для семьи Шанто выдался удачный год. Полина, казалось, в самом деле принесла в дом счастье: Давуан неожиданно прислал пять тысяч франков, желая, видимо, избежать разрыва, которым ему угрожали Шанто. Тетка, по-прежнему педантично относившаяся к своим опекунским обязанностям, три раза в год ездила в Кан получать проценты с капитала Полины. Возместив свои расходы по поездке и вычтя сумму, определенную семейным советом на содержание девочки, она покупала на оставшиеся деньги новые ценные бумаги.

По приезде она каждый раз звала Полину в свою комнату, отпирала заветный ящик и говорила:

— Видишь, я кладу эти бумаги сюда же… Пачка растет, правда?.. Не беспокойся, все будет в сохранности — ни сантима не пропадет.

В августе, в одно прекрасное утро, неожиданно явился Лазар, успешно сдавший годовые экзамены. Он должен был приехать неделей позже, но ему хотелось сделать матери сюрприз. Это было большой радостью. Уже из писем Лазара, приходивших каждую неделю, домашние знали, что он все больше увлекается медициной. Теперь они увидели, как сильно он изменился; о музыке он, казалось, вовсе позабыл, всем надоедал своими бесконечными рассказами о профессорах и научными трактатами на любую тему: о каждом блюде, поданном на стол, о направлении и характере ветра. Им овладела новая страсть: он задался мыслью стать гениальным врачом, поразить весь мир.

Полина при встрече по-прежнему бросилась ему на шею, не скрывая своей детской привязанности. Но она была удивлена, почувствовав, что Лазар уже не тот, не прежний. Его даже огорчило, что он ни словом не обмолвился о музыке, — ну, хотя бы для разнообразия! Разве можно совсем разлюбить то, что раньше так любил? Когда Полина как-то спросила Лазара о судьбе его симфонии, он рассмеялся, говоря, что покончил с этими глупостями навсегда. Это опечалило ее. Затем она стала замечать, что ее присутствие смущает Лазара: он смеялся каким-то нехорошим смехом. За эти десять месяцев в выражении его лица и жестах появилось нечто новое, — он познал жизнь, о которой нельзя рассказывать маленьким девочкам. Он сам разобрал свой чемодан, доставал и прятал книги — романы и научные сочинения со множеством иллюстраций. Теперь Лазар уже не кружил Полину, словно волчок, так, что у нее развевались юбки, и даже иной раз бывал недоволен, когда она, по старой привычке, приходила и располагалась у него в комнате. Но Полина мало изменилась, она по-прежнему смотрела ему в глаза ясным и невинным взглядом, и в конце первой же недели между ними установились прежние товарищеские отношения. Свежий морской ветер, казалось, развеял дух Латинского квартала. В обществе этого здорового, резвого ребенка Лазар сам чувствовал себя мальчишкой. Опять началась прежняя жизнь: игры вокруг большого стола, беготня по огороду вместе с Матье и Минуш, прогулки к бухте Сокровищ и невинное купание на открытом воздухе, когда рубашки весело хлопают на ветру, словно знамена. Луиза, приезжавшая в мае в Бонвиль, проводила летние каникулы у каких-то знакомых около Руана. Прошло два дивных месяца, и ни одна размолвка не омрачила дружбы Лазара и Полины.

В октябре, в день отъезда Лазара, Полина смотрела, как он укладывает книги, привезенные весною; они так и простояли в шкафу, Лазар за все лето и не прикоснулся к ним.

— Разве ты их увозишь? — с сожалением спросила Полина.

— Разумеется! — отвечал он. — Это для занятий… Эх, черт возьми, и буду же я работать! Надо все изучить основательно.

Снова мертвая тишина водворилась в бонвильском доме. Привычной чередою потянулись однообразные дни под мерный неумолчный шум моря. Но в этом году в жизни Полины произошло значительное событие: в июне ей исполнилось двенадцать с половиной лет, и она в первый раз причащалась. Религиозное чувство развивалось в ней медленно; это было чувство глубокое, и его не могли удовлетворить вопросы и ответы катехизиса, которые она, не понимая, затверживала наизусть. В ее юной рассудительной головке сложилось собственное представление о боге, как о могучем, мудром властелине, управляющем вселенной, причем властелин этот заботится о том, чтобы на земле все творилось по справедливости. Такое упрощенное представление вполне удовлетворяло аббата Ортера. Он происходил из крестьянской семьи; его неповоротливый ум был способен усвоить лишь букву религиозного закона, и он довольствовался внешней обрядностью и благочестием, не выходящим за рамки положенного. Он радел о своем личном спасении; если же его прихожане будут осуждены на вечную муку, что ж поделаешь! Правда, аббат пятнадцать лет старался запугать свою паству, но, ничего не добившись, требовал теперь только, чтобы жители поселка приличия ради посещали церковь по большим праздникам. Так весь Бонвиль, коснея в грехах, ходил в церковь по привычке. В силу своего равнодушия к спасению паствы священник проявлял религиозную терпимость. Каждую субботу он отправлялся к Шанто играть в шашки, хотя мэр из-за своей подагры ни разу не переступил церковного порога. Зато г-жа Шанто выполняла все обрядности, аккуратно посещала богослужение по праздникам и брала с собою Полину. Мало-помалу простота священника стала подкупать девочку. В Париже при ней многие с презрением отзывались о попах, об этих лицемерах, черные рясы которых скрывают всевозможные пороки и преступления. Но этот священник из приморского поселка, носивший грубые башмаки и своей походкой, загорелой шеей и простонародной речью напоминавший бедного фермера, казался ей хорошим человеком. Одно наблюдение еще более расположило Полину в его пользу: аббат Ортер любил курить из большой пенковой трубки, но стыдился своей слабости и прятался, когда курил, в огороде, среди салатных грядок; эта трубка, так тщательно им скрываемая, и смущение, когда его заставали врасплох, — все это трогало Полину, хотя она сама не могла бы объяснить, почему. Полина причащалась у него вместе с двумя крестьянскими девочками и мальчиком, сохраняя глубокую серьезность. Вечером, за обедом у Шанто, священник заявил, что еще не видывал в Бонвиле девочку, которая так разумно вела бы себя, принимая причастие.

Для Шанто этот год был хуже, чем предыдущий. Давуан все ждал, что цены на сосну поднимутся, но этого не произошло. Из Кана доходили плохие вести, будто Давуан вынужден продавать лес с убытком, и крах неминуем. Семья Шанто жила крайне скромно, трех тысяч франков годового дохода еле хватало на самое необходимое, и во многом приходилось себе отказывать. Большие огорчения доставлял г-же Шанто Лазар. Она часто получала от него письма, но никому их не показывала. Он, видимо, вел в Париже довольно рассеянный образ жизни и осаждал мать непрестанными просьбами о высылке денег. В июле, поехав в Кан получать проценты с капитала Полины, г-жа Шанто бросилась к Давуану; две тысячи франков, полученные от него раньше, давно были отправлены Лазару. Ей удалось вытянуть у Давуана еще тысячу, которую она немедленно перевела в Париж: сын писал ей, что не может приехать, не уплатив долги.

Его ждали целую неделю. Каждое утро от него приходило письмо о том, что отъезд опять откладывается еще на день.

Мать и Полина отправились встречать его в Вершмон. Встретившись на дороге, они расцеловались и пошли домой пешком по пыли; за ними ехала карета с вещами. На сей раз возвращение Лазара в лоно семьи было не столь радостным, как в прошлом году, когда он неожиданно явился победителем. Теперь Лазар провалился на июльском экзамене и негодовал на профессоров. Целый вечер он честил их на чем свет стоит, называл ослами, говорил, что они ему осточертели. На следующий день в присутствии Полины он швырнул свои книги на полку шкафа, заявив, что они ему не нужны, пропади они пропадом. Это внезапное отвращение к науке глубоко поразило девочку, особенно, когда Лазар принялся злобно издеваться над медициной, утверждая, что она не открыла даже средства от насморка. Однажды, когда Полина, отстаивая свою веру в науку, стала с юным жаром защищать медицину, Лазар так насмехался над ее наивным энтузиазмом, что вогнал девочку в краску. Впрочем, он не отказывался стать врачом: эта затея ничем не лучше и не хуже любой другой, а вообще все неинтересно. Полину возмущали новые идеи Лазара. Откуда он их черпает? Наверное, из дурных книг. Но она не решалась больше спорить с ним, стесняясь своего полного невежества и страдая, когда кузен начинал подшучивать над ней или подчеркивал, что не все может ей сказать. В таких постоянных стычках прошли каникулы. Теперь Лазар, по-видимому, скучал на прогулках. Море казалось ему однообразным, бессмысленным. Чтобы убить время, он принялся писать стихи и сочинял сонеты о море, блиставшие тщательной отделкой и богатыми рифмами. От купания он отказался, заявив, что холодная вода вредна для его организма, ибо, отрицая медицину, безапелляционно судил обо веем и единым своим словом обрекал больных на смерть или на жизнь. В половине сентября, когда должна была приехать Луиза, Лазар вдруг решил вернуться в Париж, уверяя, будто ему надо готовиться к экзаменам; он боялся, что девчонки будут ему надоедать, и предпочел на месяц раньше вернуться к студенческой жизни. Чем больше Лазар огорчал Полину, тем нежнее она становилась. Иногда Лазар говорил ей грубости, стараясь вывести ее из терпения, но она смотрела на него тем веселым, ласковым взглядом, который успокаивал даже Шанто, когда тот выл от боли во время приступа подагры. С точки зрения Полины, кузен был больным человеком: ведь он относился к жизни, как старик.

Накануне отъезда Лазар так явно радовался своей разлуке с Бонвилем, что Полина разрыдалась.

— Ты меня разлюбил!

— Глупая! Что ж я, по-твоему, не должен думать о своем будущем? Большая девочка, а хнычешь, как маленькая!

Она снова овладела собой и улыбнулась.

— Занимайся хорошенько в этом году и возвращайся догмой довольный.

— О, стоит ли стараться! Их экзамены — просто чушь! Если я не выдержал, то потому, что сам не хотел… В этом году я наверстаю. Средств у меня мало, и я не могу сидеть сложа руки, хотя, по-моему, это единственное занятие, достойное умного человека.

В первых числах октября, как только Луиза вернулась в Кан, занятия Полины с теткой возобновились. Третий год обучения г-жа Шанто решила посвятить главным образом истории Франции, подвергнув ее строгой цензуре, и приспособленной для молодых девиц мифологии, которая была весьма полезным предметом, поскольку облегчала понимание картин в музеях. Но девочка была не так прилежна, как в прошлом году. Мозг ее как будто работал медленнее. За приготовлением уроков она часто засыпала с горящими щеками. После безумного приступа гнева против Вероники за то, что она ее не любит, Полина два дня пролежала в постели. Вскоре она почувствовала, что в ней совершаются какие-то пугающие перемены, что все ее тело медленно развивается, грудь округлилась, болезненно набухла и в самых сокровенных нежных складках появился первый пушок. По вечерам, ложась спать, Полина украдкой оглядывала себя и при этом испытывала такое замешательство, такое смущение, что скорей гасила свечу. Голос ее стал звучнее, и это казалось девочке некрасивым; она себе не нравилась и проводила дни в напряженном ожидании, томимая неясными предчувствиями и не решаясь ни с кем об этом заговорить.

Наконец под рождество г-жа Шанто встревожилась, заметив состояние Полины. Девочка жаловалась на сильные боли в пояснице, чувствовала ломоту во всем теле. Вскоре у нее появился озноб. Доктор Казэнов, который был в большой дружбе с Полиной, расспросил ее, затем пригласил г-жу Шанто в другую комнату и посоветовал ей предупредить племянницу: наступила половая зрелость. По словам доктора, ему не раз приходилось видеть, как девушки заболевали от страха при виде внезапно показавшейся крови. Тетка сперва возражала, находя такую предосторожность излишней и чувствуя отвращение к подобным разговорам. Согласно ее взглядам на воспитание, девушки должны оставаться в полном неведении относительно некоторых сложных явлений, пока не столкнутся с ними в жизни. Но доктор настаивал, и г-жа Шанто обещала поговорить с девочкой. Однако в этот вечер она так ничего и не сказала, а затем откладывала объяснение со дня на день. Полина не из пугливых, думала она, а многих девушек вовсе не предупреждают. Незачем заранее пускаться в обсуждение щекотливых вопросов; всегда будет время просто сказать Полине, что таков закон природы и со всеми так бывает.

Однажды утром, выйдя в коридор, г-жа Шанто услыхала жалобные стоны, доносившиеся из комнаты Полины. Она тотчас пошла к ней, крайне обеспокоенная. Сидя на кровати, откинув одеяло, девочка, бледная, перепуганная, во весь голос непрерывно звала тетку. Она с ужасом смотрела на свою кровать, не понимая, что произошло. Внезапное потрясение лишило ее обычного мужества.

— Ах, тетя! Ах, тетя!

Г-жа Шанто сразу все поняла.

— Ничего, дорогая моя, успокойся.

Но Полина, оцепенев от страха, словно раненная насмерть, не шевелилась, и слова тетки не дошли до ее сознания.

— Ах, тетя, я почувствовала, что я мокрая… Смотри, смотри, ведь это кровь! Я умираю, вся простыня в крови.

Голос ее пресекся, девочка думала, что истекает кровью. С уст ее сорвался такой же вопль отчаяния, какой она слышала однажды от Лазара, не понимая его смысла, вопль ужаса перед беспредельностью вселенной:

— Все кончено, я умру!

Г-жа Шанто, растерянная, искала подходящих слов, стараясь изобрести спасительную ложь, которая успокоила бы Полину, ничего не объясняя.

— Да ты не волнуйся, — говорила она. — Подумай, если бы это действительно было так опасно, разве я бы сама не испугалась? Уверяю тебя, это бывает со всеми женщинами. Это как кровотечение из носу…

— Нет, нет, ты говоришь так, только чтобы меня успокоить. Я умру, я умру!

Ничто не помогало. Послали за доктором. Он высказал опасение, как бы у девушки не началась нервная горячка. Г-жа Шанто уложила Полину в постель, смеясь над ее страхами. Прошло несколько дней. Полина оправилась, но с той поры размышляла над удивительными, новыми и непонятными для нее явлениями, затаив в душе вопрос, на который надо было найти ответ.

На следующей неделе Полина снова начала занятия и, казалось, особенно была увлечена мифологией. Девочка не выходила из большой комнаты Лазара, по-прежнему служившей классной. К обеду ее приходилось звать по нескольку раз, она появлялась рассеянная и словно одурманенная. Но наверху, в классной, Полина забрасывала мифологию и проводила целые дни за чтением медицинских книг, оставленных Лазаром в шкафу. Широко раскрыв глаза, подперев голову похолодевшими руками, она напряженно старалась понять то, что читала. Лазар в порыве увлечения медициной накупил книг, в которых в то время сам не нуждался, — «Трактат о физиологии» Лонге, «Описательную анатомию» Крювелье. Их-то он и оставил, уезжая в Париж, и взял с собой лишь учебники. Полина доставала эти книги, как только тетка выходила за порог классной, и прятала их при малейшем шорохе. Она читала, не торопясь, не так, как читает девчонка, движимая порочным любопытством, а как серьезная девушка, которой родные не позволяют заниматься любимым делом. Сперва она ничего не понимала, специальные термины обескураживали ее, потому что приходилось искать им объяснения в словаре. Затем она сообразила, что в занятиях должна быть система, и принялась за «Описательную анатомию», отложив на время «Физиологию». Таким образом, четырнадцатилетняя девочка поставила себе задачей изучить то, что скрывают от девушек до первой брачной ночи. Она, рассматривала великолепные иллюстрации «Анатомии», исполненные животрепещущей правды. Она внимательно изучала каждый орган человеческого тела, вплоть до самых сокровенных, которых мужчина и женщина привыкли стыдиться; но она не испытывала стыда, она серьезно изучала анатомию, переходя от органов, в которых зарождается жизнь, к органам, регулирующим жизненный процесс; она не знала чувственных помыслов, потому что ее предохраняло и спасало от них тяготение ко всему здоровому. Сложное устройство человеческого организма, с которым она мало-помалу знакомилась, приводило ее в восторг. Она читала, не отрываясь; ни сказки, ни «Робинзон Крузо» никогда так не обогащали ее кругозор. Затем в качестве комментариев к иллюстрациям последовала «Физиология», — она ничего не утаила от Полины. Девочка разыскала даже «Руководство по патологии и клинической медицине», стала знакомиться с самыми, ужасными болезнями и различными способами их лечения. Многое осталось для нее неясным, но она вынесла из чтения те предварительные знания, которые подсказывают, что надо узнать, чтобы облегчить страдания людей. Сердце ее разрывалось от жалости к ним; в ней пробудилась прежняя мечта: все понять, чтобы исцелить все человеческие недуги.

Теперь Полина уже знала, почему в пору наступления половой зрелости кровь брызнула из нее, как сок из спелой лозы, раздавленной во время сбора винограда. Раскрытая тайна возвышала девочку в ее собственных глазах, она ощущала в себе прилив жизненных сил. Ее удивляло и возмущало молчание тетки, державшей ее в полном неведении. Зачем она допустила, чтобы Полина испытала такой ужас? Это неправильно, в познании нет ничего дурного.

Два месяца с Полиной это не повторялось. Однажды г-жа Шанто сказала ей:

— Если увидишь то же самое, что тогда, в декабре — помнишь? — не пугайся… Пугаться нечего.

— Да, я знаю, — спокойно отвечала девушка.

— Что ты знаешь?

Полина покраснела при мысли, что придется лгать, скрывать свои знания, заимствованные из книг. Ложь была ей противна, и она предпочла признаться. Раскрыв книги и увидав иллюстрации, г-жа Шанто остолбенела. А она-то! Она так радела о неведении Полины, даже рассказы о любовных похождениях Юпитера старалась представить в невинном свете! Право, Лазару следовало бы запирать на ключ этакие гадости! Долго, осторожно, разными наводящими вопросами г-жа Шанто выведывала у Полины истину. Но ее невозмутимо чистое личико приводило тетку в еще большее смущение.

— Ну и что ж, — отвечала Полина, — мы так устроены, — в этом нет ничего дурного!

В девочке пробудилась только страстная работа мысли, в ее больших, ясных глазах не было ни тени чувственности. На той же книжной полке Лазара она обнаружила несколько романов, но с первых же страниц они внушили ей отвращение и скуку, в них было слишком много непонятных выражений. А тетка, справившись с обуревавшим ее смятением, ограничилась тем, что заперла шкаф и убрала ключ. Через неделю ключ снова попал в руки Полины, и она на досуге между уроками принималась читать главу о неврозах, думая при этом о Лазаре, или о методах лечения подагры, имея в виду дядю, страдания которого ей хотелось бы облегчить.

Несмотря на все строгости г-жи Шанто, перед девочкой в доме никто не стеснялся. Да и домашние животные просветили бы ее, не раскрой она книг по медицине. В особенности интересовала ее Минуш. Эта бесстыдница четыре раза в год вела себя, как потаскушка. Холеная кошечка, всегда такая опрятная, выступавшая с необыкновенной осторожностью, чтобы только не запачкать лапок, вдруг пропадала на несколько дней. Слышно было, как она кричит и дерется, а в ночной тьме горели, как свечи, глаза всех бонвильских котов. Домой она возвращалась в ужасающем виде — потрепанная, взъерошенная, грязная — и целую неделю вылизывала шерсть, приводя себя в порядок. Затем она принимала прежний вид балованной принцессы, терлась и ласкалась ко всем и как будто не замечала, что брюшко ее округляется. В одно прекрасное утро у нее появлялись котята. Вероника уносила их в переднике и топила, а Минуш, бессердечная мать, даже не искала их: она уже привыкла, что ее избавляют от детей, и, видимо, считала, что материнство кончается родами. Она опять умывалась, мурлыкала и охорашивалась, и так вплоть до того вечера, когда, снова, утратив всякий стыд, отправлялась, мяукая и царапаясь, на поиски новой беременности. В отличие от Минуш Матье вел себя как отец даже по отношению к чужим детенышам; следуя по пятам за Вероникой, он жалобно скулил, обуреваемый желанием приласкать и облизать эти крохотные создания.

— О тетя, надо же ей оставить на этот раз хоть одного, — говорила Полина, когда уносили топить котят.

Ее и возмущали и пленяли любовные похождения кошки. Но Вероника сердилась:

— Ну уж нет! Чтобы она таскала его по всему дому?.. Да ей это и не нужно. Ей бы одни забавы, а до забот она не охотница…

А в Полине все сильнее била ключом любовь к жизни. Она стала настоящей «матерью животных», как прозвала ее г-жа Шанто. Все живое и страждущее вызывало в ней чувство деятельной любви, стремление проявить заботу и ласку. Она забывала Париж. Ей казалось, что она родилась и выросла на этой суровой земле, под чистым дыханием морских ветров. Меньше чем за год несложившаяся девочка стала крупной девушкой с широкими бедрами и высокой грудью. Все то, что мучило ее в первые дни созревания, прошло — болезненная истома в теле, которое наливалось соками, смутный страх перед набухшей грудью и темным пушком на гладкой смугловатой коже. Теперь она радовалась своему победоносному расцвету, всем существом чувствуя, как она растет и зреет на солнце. Круговорот крови, проливавшейся красной росой, наполнял ее горделивым сознанием своей зрелости. С утра до вечера в доме звенели переливы ее грудного голоса, который теперь ей нравился, а перед сном, окинув взглядом свою округлую свежую грудь и темный треугольник, оттенявший нежный живот, она с улыбкой ощущала свой новый аромат, аромат женщины, свежий, как букет только что сорванных цветов. Она принимала жизнь, любила жизнь со всеми ее отправлениями, не испытывая ни страха, ни гадливости, встречая ее торжествующим гимном здоровья.

Лазар в этом году не прислал за шесть месяцев ни одного письма. Изредка приходили краткие записки, извещавшие о его самочувствии. Затем Лазар вдруг начал засыпать г-жу Шанто письмами. На ноябрьской сессии он снова провалился на экзамене и отныне с каждым днем все больше проникался отвращением к медицине, которая занимается столь прискорбными явлениями, как болезни. Теперь Лазар был охвачен новой страстью — к химии. Он случайно познакомился со знаменитым химиком Гербленом, чьи открытия произвели переворот в науке, и работал у него в качестве лаборанта, скрыв от родных, что бросил медицину. Но вскоре он стал твердить в письмах об одном проекте — сначала сдержанно, затем с энтузиазмом. Речь шла о широком применении морских водорослей, которые благодаря методам и недавно открытым реактивам Герблена смогут приносить миллионные доходы. Лазар перечислял все шансы на успех: содействие великого химика, легкость добычи сырья, незначительные расходы на первоначальное оборудование. Наконец он прямо написал, что не желает быть врачом, да еще шутил, что предпочитает продавать больным лекарства вместо того, чтобы убивать их своими руками. В конце каждого письма Лазар раскрывал блестящую перспективу быстрого обогащения и соблазнял родных обещанием не расставаться больше с семьей и устроить свой завод близ Бонвиля. Шли месяцы, а Лазар так и не приехал на каникулы. Всю зиму от него приходили письма, исписанные убористым почерком, в которых он излагал подробности своего проекта. По вечерам после обеда г-жа Шанто читала эти письма вслух. Однажды майским вечером устроено было настоящее семейное совещание, — Лазар ждал решительного ответа. Вероника возилась тут же, убрала обеденную посуду, накрыла стол цветной скатертью.

— Лазар — вылитый портрет деда, такой же неугомонный и предприимчивый… — объявила г-жа Шанто, покосившись на произведение искусных рук своего свекра-плотника, которое по-прежнему стояло на камине, вызывая ее раздражение.

— О, да, Лазар не в меня, он не боится перемен… — пробормотал, охая, Шанто, лежавший в кресле после недавнего приступа. — Да и ты, милочка, тоже не отличаешься спокойным характером.

Г-жа Шанто пожала плечами, как бы давая понять, что в своей деятельности всегда основывается на логике и руководствуется только ею. Затем она медленно заговорила:

— Так как же быть? Надо ему написать. Пусть поступает по-своему… Я мечтала видеть его в магистратуре; у врача положение более низкое; и вот теперь он собирается стать аптекарем. Пусть приезжает да побольше зарабатывает, — это все-таки лучше, чем ничего.

В сущности, ее склонила к этому решению надежда на деньги. Обожая сына, г-жа Шанто уже лелеяла новую мечту: он станет богачом, домовладельцем в Кане, членом генерального совета департамента, может быть, депутатом. Отец вообще не имел собственного мнения; занятый исключительно своей подагрой, он полностью предоставил жене верховное руководство и заботы о семье. Полина была поражена и втайне осуждала вечные метания кузена, однако и она считала, что ему следует приехать и попытаться осуществить свой грандиозный проект.

— По крайней мере, будем жить все вместе… — сказала она.

— И что хорошего в том, что господин Лазар постоянно живет в Париже! — позволила себе вмешаться Вероника. — Лучше уж ему здесь наладить здоровье, да и для желудка быть дома полезней.

Г-жа Шанто одобрительно кивнула головой. Она снова взяла письмо, полученное утром.

— Теперь послушайте, что он пишет о финансовой стороне предприятия.

И она принялась читать письмо, делая свои комментарии. Для устройства небольшого завода необходимо шестьдесят тысяч франков. В Париже Лазар встретился со своим соучеником по Канскому лицею Бутиньи, который выбыл из четвертого класса, не одолев латыни, и теперь торгует вином. Бутиньи в восторге от проекта, он хочет войти в компанию и предлагает тридцать тысяч франков; это будет чудесный компаньон и администратор, его практическая сметка — залог материального успеха. Остается раздобыть еще тридцать тысяч, так как Лазар хочет иметь свою половину в деле.

— Как видите, — продолжала г-жа Шанто, — Лазар просит меня обратиться от его имени к Тибодье. Мысль хорошая: Тибодье сейчас же одолжит ему деньги… Между прочим, Луиза как раз нездорова, я хочу съездить туда и взять ее на недельку к нам, — тут и представится случай переговорить с ее отцом.

В глазах Полины мелькнула тревога. Губы ее судорожно сжались. Вероника, вытиравшая чайные чашки по другую сторону стола, внимательно смотрела на девушку.

— У меня была еще одна мысль, — тихо продолжала г-жа Шанто. — Но промышленное предприятие всегда сопряжено с риском, и я сперва дала себе слово даже не говорить об этом.

Обратясь к Полине, она продолжала:

— Да, моя дорогая, ты сама могла бы одолжить кузену тридцать тысяч франков… Тебе никогда не удастся поместить свой капитал более выгодно. Твои деньги приносили бы, возможно, до двадцати пяти процентов, ведь Лазар сделает тебя участницей в прибылях. У меня сердце разрывается при мысли, что все эти доходы уйдут в чужой карман. Но я не хочу, чтобы ты рисковала своими деньгами. Деньги эти священны, это неприкосновенный фонд, он хранится там, наверху, и я верну его тебе нетронутым.

Полина слушала, бледнея; она переживала внутреннюю борьбу… От Кеню и Лизы девушка унаследовала некоторую скупость, любовь к наличным деньгам, которые можно запереть у себя в столе. Первые впечатления детства у Полины сложились в колбасной, где ей внушали почтение к деньгам и страх их потерять. Прежде неведомое низменное чувство, тайное скряжничество, пробудилось в ее добром сердце. Тетка слишком часто показывала ей заветный ящик, где хранилось наследство Полины, и вот мысль, что все это состояние может растаять в руках беспутного кузена, почти возмущала ее. Она молчала, терзаясь еще и другим: перед ней возник образ Луизы с большим мешком денег, который она приносит юноше.

— Если бы даже ты сама захотела, я не дала бы своего согласия… Не правда ли, друг мой, наша совесть запрещает нам это? — продолжала г-жа Шанто, обращаясь к мужу.

— Деньги Полины — это деньги Полины, — ответил Шанто и вскрикнул, пытаясь приподнять ногу. — Если дела пойдут плохо, ответственность падет на нас… Нет, нет! Тибодье с удовольствием нам одолжит деньги.

Но Полина заговорила, уступая охватившему ее душевному порыву:

— О, нет, не обижайте меня! Это я должна дать деньги Лазару! Разве он мне не брат? С моей стороны было бы недостойно ему отказать. Почему вы не спросили меня?.. Отдай ему деньги, тетя, отдай ему все, что у меня есть!

Победа, которую Полина одержала над собою, вызвала слезы на ее глазах; она улыбалась, стыдясь своих колебаний, но еще не преодолев сожаления о своих деньгах, и это ее огорчало. Ей пришлось, кроме того, бороться с упорным сопротивлением дяди и тети, которые отговаривали Полину, ссылаясь на невыгодные стороны предприятия, и в этом проявили свою безупречную честность.

— Ну, подойди, обними меня! — проговорила тетка со слезами на глазах. — Ты хорошая девочка… Лазар возьмет у тебя деньги, раз ты сердишься, что мы этого не делаем.

— А меня ты не поцелуешь? — спросил дядя.

Все плакали от умиления и обнимали друг друга. Затем, когда Вероника стала подавать чай, а Полина вышла позвать Матье, лаявшего на дворе, г-жа Шанто, вытирая слезы, проговорила:

— Полина — большое утешение для нас. У нее золотое сердце.

— Еще бы! — пробурчала служанка. — Она готова отдать последнюю рубашку, лишь бы у Луизы ничего не брали.

Через неделю, в субботу, приехал Лазар. Доктор Казэнов, приглашенный к обеду, должен был привезти его с собой в кабриолете. Аббат Ортер, также обедавший в этот день у Шанто, пришел первым и сел играть в шашки со стариком, который лежал в своем кресле. Шанто мучился уже три месяца. Ни разу еще у него не было такого затяжного приступа. Теперь старик блаженствовал, несмотря на сильный зуд в ногах: шелушилась кожа, но отек почти сошел. Вероника жарила голубей, и всякий раз, как распахивалась дверь в кухню, у Шанто раздувались ноздри; он был неисправимым обжорой, и священник справедливо ему заметил:

— Вы не следите за игрой, господин Шанто… Поверьте мне, сегодня вечером вам следует быть за столом воздержаннее. При таком здоровье не до разносолов.

Луиза накануне приехала в Бонвиль. Как только Полина заслышала стук экипажа, обе девушки бросились во двор. Но изумленный Лазар видел, казалось, только двоюродную сестру.

— Как! Неужели это Полина?

— Ну да, это я.

— Боже! Чем же тебя кормили, что ты так выросла?.. Да ты совсем невеста!

Полина краснела, радостно улыбаясь, глаза ее блестели от удовольствия, что Лазар смотрит на нее таким взглядом. Он оставил ее девчонкой, школьницей в полотняном халате, а теперь перед ним была взрослая девушка в летнем платье, белом с розовыми цветочками, которое кокетливо обрисовывало бедра и грудь. Между тем улыбка сошла с лица Полины, когда она стала приглядываться к Лазару: он постарел, сутулится, у него уже не та молодая улыбка, легкий тик подергивает щеку.

— Ну, с тобой теперь надо говорить серьезно, — продолжал он. — Здравствуй, компаньон!

Полина еще гуще покраснела. Она была счастлива, услышав это слово. А Лазар после того, как поцеловал Полину, мог целовать Луизу, — Полина теперь не ревновала.

Обед был удачный. Шанто, напуганный угрозами доктора, не ел ничего лишнего. Г-жа Шанто и аббат строили грандиозные планы процветания Бонвиля, когда предприятие по обработке водорослей обогатит край. Все отправились спать только в одиннадцать часов. Наверху, перед тем, как они разошлись по своим спальням, Лазар шутливо спросил Полину:

— Ну, что ж, теперь мы выросли и больше уж не говорим «спокойной ночи»?

— Нет, что ты! — воскликнула она, бросаясь ему на шею и целуя так же стремительно и горячо, как в детстве.

III

Два дня спустя сильный отлив обнажил прибрежные скалы. Лазар, который сначала горячо брался за осуществление каждой своей новой затеи, и тут не пожелал ждать ни минуты и, накинув поверх купального костюма полотняную куртку, босиком отправился к морю; в этом обследовании приняла участие и Полина, тоже надевшая купальный костюм и грубые башмаки, в которых она ловила креветок.

Отойдя на километр от прибрежных утесов, они очутились в самой гуще водорослей, еще мокрых после отлива, и Лазар пришел в восторг от богатого урожая морских растений, открывшегося перед ними словно впервые, хотя они сотни раз уже здесь бродили.

— Смотри, смотри! — кричал он. — Сколько материала! А все это до сих пор лежало без употребления!.. Море полно водорослей и здесь и дальше, на глубине ста метров.

Затем он весело принялся перечислять все виды и разновидности представленных здесь морских водорослей: вот морская трава, нежно-зеленая, похожая на тончайшие волосы, которая стелется по дну, образуя ряд огромных лужаек; вот мешочница с тонкими, прозрачными листьями цвета морской воды, похожая на салат-латук; вот зубчатые фукусы, а вот пузырчатые фукусы, их такое множество, что они покрывают скалы сплошным ковром; но по мере того, как Лазар и Полина продвигались дальше, следуя за отливом, им попадались все более крупные и диковинные растения, — ламинарии и особенно «перевязь Нептуна», похожая на зеленоватые ремни, отделанные бахромой, и словно предназначенная для груди гиганта.

— Ну, что скажешь? Какое богатство погибает! — продолжал Лазар. — До чего ж глупо! Шотландцы умнее нас: они, по крайней мере, употребляют мешочницу в пищу. Мы же только пользуемся морской травой для набивки, да еще фукус применяем при упаковке рыбы. Все прочее не что иное, как удобрения весьма сомнительного качества, которые предоставляют местным крестьянам… Подумать только, наука находится на таком низком уровне, что для получения горсточки соды приходится сжигать эти водоросли возами!

Полина, стоя по колени в воде и упиваясь свежим соленым воздухом, с живым интересом слушала объяснения кузена.

— Значит, ты все это будешь дистиллировать? — спросила она.

Слово «дистиллировать» рассмешило Лазара.

— Да, если хочешь, дистиллировать, очищать. Но это штука крайне сложная, дорогая моя, увидишь… И все-таки, запомни мои слова: мы освоили все растения и деревья на суше, обратили их себе на пользу, употребляем в пищу их плоды. Быть может, нас еще больше обогатит морская флора, когда, наконец, за нее возьмутся.

Оба принялись с величайшим усердием собирать образцы водорослей. Они набрали целые охапки и, увлекшись, забрели так далеко, что, когда возвращались, вода доходила им до самых плеч. Молодой человек продолжал объяснять, повторяя слова своего учителя Герблена: море — это обширный резервуар сложных химических веществ. Водоросли имеют огромное значение для промышленности, они впитывают из морской воды соли, содержащиеся там, в небольшом количестве, и концентрируют их в своих тканях. Таким образом, задача заключается в том, чтобы извлечь из этих водорослей наиболее рациональным способом все полезные составные части. Лазар говорил, что прежде всего следует сжечь водоросли, от пепла отделить неочищенную простую соду, затем извлечь в наиболее чистом виде бром, йод, калий, сернокислый натр, железистые и марганцевые соли. Сырье должно быть использовано без остатка. Благодаря обработке холодным способом, открытой знаменитым Гербленом, не пропадет ни одна полезная частица. Это особенно восхищало Лазара: тут можно нажить целое состояние.

— Господи, на кого вы похожи! — воскликнула г-жа Шанто, когда они вернулись.

— Не сердись, мама, — весело ответил Лазар, бросая на террасу охапку водорослей. — Погоди только, скоро вместо травы мы будем приносить тебе денежки!

На следующий день за водорослями отправили крестьянскую повозку, и в большой комнате Лазара начались исследования. Полина получила звание лаборанта. Целый месяц велась усиленная работа. Комната быстро наполнялась сухими растениями, банками, где плавали водоросли, инструментами причудливой формы. На столе стоял микроскоп, рояль был весь заставлен спиртовками и ретортами, шкаф ломился от специальных книг и справочников, в которые то и дело заглядывали Лазар и Полина. В итоге опыты, произведенные хотя и в малом масштабе, но очень тщательно, дали благоприятные результаты. Метод Герблена — обработка холодным способом — был основан на том принципе, что некоторые тела кристаллизуются при низкой температуре, неодинаковой для различных тел. Все сводилось к тому, чтобы получить и поддерживать желательную температуру, при которой различные составные части постепенно выпадали в осадок и тем самым отделялись от прочих частей. Лазар сжигал водоросли в яме, затем охлаждал золу с помощью особого устройства, основанного на быстром испарении аммиака. Но этот процесс должен был происходить в большем масштабе, а для этого следовало перенести опыты из лаборатории на завод, установить соответственные аппараты и добиться, чтобы они работали максимально выгодным образом.

В тот день, когда Лазару впервые удалось получить из морских растений пять различных элементов, он огласил комнату победными криками. Особенно много получилось бромистого калия. Это модное лекарство должно было найти такой же сбыт, как хлеб. Полина от радости прыгала вокруг стола, как в детстве, затем, быстро сбежав по лестнице, шумно ворвалась в столовую; дядя читал газету, тетя метила салфетки.

— Ну вот! — воскликнула девушка. — Теперь можете болеть, мы вам будем давать бром!

Г-жа Шанто, страдавшая с некоторых пор расстройством нервов, принимала бром по предписанию доктора Казэнова. Она улыбнулась и сказала:

— А у вас хватит его на весь мир? У всех теперь больные нервы.

Молодая девушка, сильная, радостная, сияющая здоровьем, распростерла руки, словно неся исцеление всем странам света.

— Да, да, на всех хватит… Да сгинут все неврозы мира! Внимательно осмотрев побережье, Лазар решил устроить свой завод у «Бухты Сокровищ». Она представляла все удобства: обширный берег, взморье, словно вымощенное плоскими камнями, что облегчало сбор водорослей; прямая дорога через Вершмон, дешевизна земельных участков, сырье под руками, достаточная, но не чрезмерная отдаленность. Полина, смеясь, вспоминала, что они когда-то прозвали этот залив за его золотистый песок «Бухтой Сокровищ»; они и не думали, что подобрали такое подходящее название: здесь они поистине обретут сокровище на дне морском. Начало было исключительно удачным; они купили двадцать тысяч квадратных метров пустынной земли по весьма сходной цене. Разрешение от префектуры удалось получить с задержкой всего на два месяца. Наконец рабочие приступили к постройке. Приехал Бутиньи. Это был краснолицый человек лет тридцати, маленького роста и самой заурядной наружности. Он очень не понравился старикам Шанто. Бутиньи отказался жить в Бонвиле; по его словам, он нашел в Вершмоне очень удобную квартиру; антипатия родителей Лазара к Бутиньи усилилась, когда они узнали, что в этой квартире он поселил женщину, особу легкого поведения, несомненно, вывезенную из какого-нибудь парижского притона. Лазар пожимал плечами, возмущаясь такими провинциальными предрассудками: очень милая женщина, прелестная блондинка, и уж наверное привязана к Бутиньи, если согласилась забраться с ним в этакую дыру. Однако Лазар из-за Полины не настаивал на переселении компаньона в Бонвиль.

В сущности, от Бутиньи требовался только бдительный надзор за постройкой завода и разумная организация работ. В этом отношении он проявил себя с самой лучшей стороны: был очень энергичен, с увлечением вел дело. Под его руководством здание росло на глазах.

Все четыре месяца, пока шли работы по постройке корпусов и установке аппаратов, Лазар и Полина совершали свои ежедневные прогулки только по направлению к заводу «Сокровище», как его прозвали. Г-жa Шанто не всегда сопровождала детей, и Лазар с Полиной опять вернулись к своим старым странствиям. Спутником их был один Матье. Он быстро уставал, еле волочил свои громадные лапы и в конце пути растягивался на песке, высунув язык, часто и тяжело дыша, словно у него в груди был кузнечный мех. Матье один и купался теперь. Если ему кидали в море палку, он бросался в воду и приносил палку обратно; при этом он был так умен, что, стараясь не наглотаться соленой воды, ждал, когда палку вынесет волна. При каждом посещении стройки Лазар торопил подрядчиков. Полина решалась иногда высказать какое-нибудь практическое соображение, подчас довольно дельное. По чертежам Лазара в Кане были заказаны аппараты, и мастера приехали их устанавливать. Бутиньи начал выражать беспокойство, видя постоянное увеличение сметы первоначальных расходов. Почему бы не ограничиться на первое время самым необходимым помещением и непосредственно нужными машинами? К чему сейчас же строить обширные корпуса, заводить громадные аппараты? Гораздо разумнее расширять дело постепенно, тщательно ознакомившись с условиями производства и продажи. Лазар выходил из себя. Он мыслил в грандиозных масштабах, ему хотелось придать строению монументальный фасад, который гордо возносился бы над морем и необъятной далью, воплощая величие его замысла. И свидание с Бутиньи завершалось в атмосфере пылких надежд и ожиданий; к чему скаредничать, когда у нас в руках такое богатство? Возвращение домой всегда было очень веселым, тут-то и вспоминали о Матье, который постоянно отставал; Полина и Лазар прятались за какую-нибудь ограду и хохотали, как дети, когда пес, оставшись один и думая, что заблудился, начинал их искать, потешно бросаясь из стороны в сторону.

Дома их каждый вечер встречали одним и тем же вопросом:

— Ну, как идут дела? Вы довольны?

На что следовал всегда один и тот же ответ:

— Да, да… Но они, кажется, никогда не кончат.

Это были месяцы подлинней, близкой дружбы. Лазар питал к Полине горячую привязанность и был благодарен ей за денежную поддержку, которая дала ему возможность начать дело. Мало-помалу он снова перестал видеть в ней женщину. Она по-прежнему была для него мальчиком, младшим братом, чьи достоинства с каждым днем привлекали его все больше. Она была так умна, так мужественна, так весела и добра, что Лазар невольно проникся к ней молчаливым уважением, почти тайным благоговением, с которым даже пытался бороться, нарочно подшучивая над Полиной. Она спокойно рассказала ему о своих занятиях медициной, об ужасе г-жи Шанто, когда та увидала иллюстрации в книге по анатомии. Лазара в первый миг поразило и даже несколько смутило, что эта девушка, уже посвященная в тайны бытия, продолжает смотреть на него прежним чистым взглядом. Но затем они еще больше сблизились, и по ходу их совместной работы Лазар свободно говорил с ней обо всем, называя вещи своими именами, с простотой, дозволенной наукой, как будто и не существовало общепринятых условных обозначений. Да и она сама забрасывала его всевозможными вопросами, побуждаемая любознательностью и желанием быть полезной кузену. Но в ее образовании было много пробелов, и Лазара порой забавляла эта пестрая смесь: с одной стороны понятия, почерпнутые из уроков тетки, которая истолковывала все явления жизни с целомудрием питомицы пансиона для девиц, а с другой — научные сведения из медицинских книг, где излагались правильные взгляды на физиологию отношений мужчины и женщины. Когда Полина проявляла свою наивность, Лазар так хохотал, что девушка приходила в негодование: не лучше ли указать на ошибку, чем издеваться? И спор часто кончался серьезным уроком, Лазар объяснял все, что ей было непонятно. Как молодой ученый, он ставил себя выше всяких предрассудков. Полина достаточно много знала, и от нее незачем было что-либо скрывать. Правда, в ней происходил постепенный процесс развития, она по-прежнему много читала, размышляла обо всем виденном и слышанном, но, тем не менее, продолжала почтительно и серьезно выслушивать благопристойные вымыслы г-жи Шанто. И только в большой комнате наедине с кузеном она становилась мальчишкой, лаборантом, которому старший товарищ свободно говорил:

— Послушай-ка, ты видела эту флоридею? Она однополая.

На что Полина отвечала:

— Да, да, мужские органы в этом растении собраны в большие букеты.

Временами, однако, ею овладевало смутное волнение. Когда Лазар по-братски тормошил ее, она чувствовала, что дыхание у нее стесняется, а сердце бьется непривычно сильно. Женщина, о которой оба они забывали, пробуждалась в ее теле, в биении крови. Однажды Лазар, обернувшись, нечаянно толкнул Полину локтем. Она вскрикнула и схватилась руками за грудь. Лазар очень удивился. Что такое? Больно? Да ведь он едва до нее дотронулся! И он, не задумываясь, хотел приподнять косынку на ее груди, чтобы посмотреть на ушибленное место. Девушка отпрянула. Оба смотрели друг на друга, смущенные, с неловкой улыбкой. В другой раз, производя опыт, Полина отказалась погрузить руки в холодную воду. Лазар был сперва удивлен, а потом рассердился. Почему это? Что за капризы? Если она не хочет помогать, пусть убирается. Но увидав, что девушка покраснела, Лазар догадался и посмотрел на нее изумленным взглядом. Так значит этот мальчишка, этот младший брат — все-таки женщина? При малейшем прикосновении она вскрикивает, бывают дни, когда на ее помощь нельзя рассчитывать. Каждое новое наблюдение поражало Лазара и было неожиданным открытием, которое смущало и волновало обоих, внося разлад в их товарищеские отношения. У Лазара это вызывало только досаду: совместная работа становилась невозможной, потому что она не мужчина и всякий пустяк в любую минуту может ее расстроить. Полина же испытывала смутное беспокойство и страх, что придавало ей особое очарование.

С той поры в девушке проснулись новые ощущения, о которых она никому не говорила. Она не лгала — она просто таила их в силу какой-то пугливой гордости, а быть может, и стыда. Временами она чувствовала себя плохо, ей казалось, будто она серьезно заболевает. Она ложилась спать лихорадочно возбужденной, страдала от бессонницы, ее томила глухая тревога перед неизведанным. А утром она просыпалась совершенно разбитая, но никогда не жаловалась даже тетке. Ее бросало в жар, охватывало нервное возбуждение, приходили в голову какие-то неожиданные мысли, преследовали неотвязные сны, после которых она всегда была собой недовольна. Несмотря на увлечение анатомией и физиологией, душа ее осталась девственно чистой и многое по-прежнему изумляло ее, как ребенка. Но, подумав, Полина успокаивалась: она не исключение и должна, как и все, испытать на себе действие законов жизни, пройти путь естественного развития. Однажды вечером, после обеда, она заговорила о нелепости снов: разве это не обидно — быть немощной и беззащитной перед причудливой игрой воображения? Больше всего возмущало ее то, что воля человека во сне парализуется и он совершенно бессилен. Лазар тоже считал сны бессмыслицей с точки зрения своих мрачных, пессимистических теорий, ибо они нарушают блаженство небытия, в котором пребывает человек, когда спит. Старик Шанто заметил, что он любит приятные сны и ненавидит кошмары. Но Полина говорила с таким раздражением, что удивленная г-жа Шанто опросила, что же ей, собственно, снится по ночам. Полина пробормотала: «Да так, всякий вздор, его и не упомнишь». И она не лгала: сны ее протекали в какой-то полумгле, мимо проносились смутные видения, женщина в ней пробуждалась к плотской жизни, но чувство никогда не воплощалось в определенных образах. Она никого не видела; порой ей казалось, будто ее ласково коснулся морской ветер, ворвавшись летом в открытое окно.

Между тем любовь Полины к Лазару с каждым днем становилась все более пылкой. Это было не только неосознанное пробуждение женщины после их семилетней дружбы, но и потребность посвятить свою жизнь другому человеку, — в ее ослеплении Лазар казался ей умнее и мужественнее всех. Сестринская привязанность мало-помалу переходила в любовь; то был первый, чистый лепет зарождающейся страсти, трепетно звенящий смех, беглые, жадные касания — все, что ждет любящих, когда они вступают в зачарованную страну чистых радостей, куда их влечет извечный инстинкт человеческого рода. Но для Лазара после разгульной жизни Латинского квартала ничто уже не было внове, и он по-прежнему видел в Полине лишь сестру, она не возбуждала в нем никаких желаний. Для нее же, чистой и целомудренной, выросшей в глуши и не видавшей никого другого, Лазар стал предметом страстного обожания, и она целиком отдалась этому чувству. Находясь с утра до вечера вместе с ним, она, казалось, жила только его присутствием, старалась встретиться с ним глазами, готова была все для него сделать.

Г-жа Шанто изумлялась: за последнее время Полина стала необычайно религиозной. Она дважды исповедовалась. Затем вдруг стала относиться к аббату Ортеру недоброжелательно, три воскресенья подряд не ходила к мессе и согласилась снова пойти в церковь, только чтобы не огорчать тетку. При этом она не стала входить в объяснения; вероятно, расспросы и комментарии священника, который был грубоват на язык, оскорбили молодую девушку. Тогда-то материнское чутье г-жи Шанто подсказало ей, что Полина любит Лазара. Однако она помалкивала и не говорила об этом даже мужу. Такой внезапный оборот дела застал ее врасплох, до сих пор у нее и мысли не было о возможности нежного чувства между ними, тем более брака. Как и Лазар, г-жа Шанто привыкла считать свою воспитанницу ребенком; она тогда решила все обдумать, дала себе слово последить за молодыми людьми, но так ничего и не сделала, ибо, в сущности, все, что не могло доставить ее сыну удовольствия, мало интересовало г-жу Шанто.

Наступили жаркие августовские дни, и Лазар однажды вечером решил, что на следующий день, по дороге на завод, они выкупаются. Мать, которую прежде всего заботило соблюдение. правил приличия, отправилась вместе с ними, несмотря на то, что было уже три часа дня и солнце пекло нестерпимо. Она уселась на раскаленном камне и раскрыла зонт, а Матье улегся подле, норовя тоже забраться в тень.

— Что такое? Куда она пошла? — спросил Лазар, видя, что Полина скрылась за скалой.

— Да ведь она раздевается, — ответила г-жа Шанто. — Отвернись, ты ее стесняешь. Это же неприлично!

Лазар очень удивился и все продолжал смотреть на скалу, из-за которой мелькала белая рубашка; затем он перевел глаза на мать, отвернулся и, ни слова не говоря, стал поспешно раздеваться.

— Готова? — закричал он наконец. — Вот копуша! Что ты, на бал собираешься?

Полина подбежала легкими шагами, смеясь как-то слишком весело, будто желая скрыть смущение. Со времени приезда Лазара они еще ни разу не купались вместе. Она была в цельном купальном костюме, не доходившем до колен и перетянутом у талии кушаком. В этом виде Полина казалась тоньше обычного; стройностью стана, высокой грудью она напоминала флорентийскую мраморную статую. Ее обнаженные руки и ноги, босые ступни, обутые в сандалии, были белы, как у ребенка.

— Ну как, доплывем до Пикоше? — спросил Лазар.

— Доплывем, — отвечала она.

— Только недалеко! — крикнула г-жа Шанто. — Вечно вы меня пугаете!

Но они были уже в воде. Пикоше — группа скал, часть которых и во время прилива возвышалась над водой, — отстояла на расстоянии километра. Полина и Лазар неторопливо плыли плечом к плечу, будто два товарища, вышедших на прогулку по ровной и совершенно прямой дороге. Сначала за ними плыл Матье, но, заметив, что они все больше удаляются от берега, вернулся и стал отряхиваться, обдавая брызгами г-жу Шанто. Бесполезные подвиги были не по душе этому ленивцу.

— Умница ты, Матье, — похвалила его старая хозяйка. — Виданное ли это дело — так рисковать жизнью!

Она уже едва различала головы Лазара и Полины, которые издали походили на пучки плывущей морской травы. Была довольно сильная зыбь, юноша и девушка плыли все дальше, мерно покачиваясь на волнах, спокойно беседуя и рассматривая водоросли, видневшиеся внизу в прозрачной воде. Полина, утомившись, поплыла на спине, лицом к небу, затерянная в окружавшей ее синеве. Море, качавшее ее, как в колыбели, было старым другом Полины. Она любила его бодрящий запах, холодную, чистую волну и отдавалась ей, блаженно ощущая огромную массу воды, которая струится вдоль ее тела; ее радовало это физическое напряжение, от которого равномерно билось сердце.

Но вдруг раздался легкий крик.

— Что с тобой? — в испуге спросил кузен.

— Кажется, у меня лиф лопнул… Я слишком сильно загребала левой рукой.

Оба рассмеялись Она поплыла медленнее и смущенно улыбнулась, увидав, что у нее лопнула лямочка на костюме, отчего обнажились плечо и грудь. Лазар весело посоветовал ей поискать в карманах булавок. Наконец они доплыли до Пикоше. Лазар взобрался на скалу отдохнуть, прежде чем плыть обратно, — так они обыкновенно делали. Но Полина продолжала плавать около скалы.

— Что же ты не выходишь?

— Не выйду. Мне и здесь хорошо.

Лазар решил, что она капризничает, и рассердился. Глупо! Если она не передохнет хоть немного, у нее не хватит сил на обратный путь. Но Полина настаивала на своем и даже перестала ему отвечать. Она погрузилась в воду до самого подбородка, ее белое плечо мерцало в воде, словно перламутровая раковина. В скале был небольшой грот, где они когда-то играли в Робинзона, глядя на пустынный морской простор. Напротив них, словно крохотный жучок, чернела на берегу фигурка г-жи Шанто.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.